Текст книги "Страстотерпицы"

Автор книги: Валентина Сидоренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

– Но, но, но, – успокоил ее парень, поглаживая по морде, – хорошая животина! Хорошая, умница, рабочая лошадка, – грустно добавил он, – скоро спишут.

– Тебя как звать-то?

– Виктор. Витька…

«И все-то», – подумала Анна, улыбаясь:

– Пойдем, Витя. Попадет мне сейчас…

– Пойдем, – согласился он, чмокнул лошадь в лобастую голову. – Ты что, пионервожатая?

– А я шофер, – просто сказал он, выслушав ее, – шоферюга. Мать моя как начнет чистить меня за пьянку. Шоферюга, кричит…

– Ты что, пьешь, что ли?

– Ну как пью! Как все… Мы с ребятами вчера собрались. Они все женатые давно, детей позаводили. Ржут надо мной. А мне обидно. В холостой когда компании – ничего. А с ними обидно. А вчера, между прочим, нахвастал по пьянке. Завтра, мол, женюсь. Мол, давно у меня одна на примете…

– Ну и есть кто?

– Да нету у меня никого. Мать моя говорит: докопаешься, свалится ведьмака на шею, всю жизнь не очухаешься.

– Не нравится, что ли, никто?

– Да нет, иногда нравятся. Но не так уж чтобы. Ты вот мне сразу понравилась. Сидит, смотрю. Тихая такая. Тихоня. В тихом омуте чертей много!

– Много, – согласилась она и улыбнулась. Пальцами на ноге захватила пружинистый стебель молочая, потянула вверх. Стреканул рядом в траве кузнечик, закружила, плавно снявшись с поваленной березы, неторопливая, слинявшая в ярком свете ворона, покружила, словно раздумывая, и, каркнув, высокомерно подалась за реку. Анна проследила за ней и вздохнула в полную, свободную силу успокоенного дыхания.

– Ты чего так? – прищурившись вслед вороне, спросил он. – Тяжело?

Уже спал мелкий озноб неожиданности, испугаться она не успела и только сейчас подумала, что могла бы утонуть, могла бы и не стоять сейчас здесь, и ощущение жизни словно вернулось к ней, и она стояла, глядя вниз, на серое, зловеще-спокойное течение реки, блаженно и растерянно улыбаясь.

Виктор посвистел.

– Я часто плаваю по утрам, – сказал он. – До лагерей, обратно пешим. Вместо физзарядки. Если бы не ты, дотянул бы до пляжика. Что?! Думаешь, после гулянки ослабел? Тебя просто увидел… Мне вчера мужики накаркали… Ох и жизнь!

Вся труппа театра стояла на берегу, на том месте, где подсыхало аккуратно развешанное ее платье. Туфли растерянно вертела в руках Заслуженная. Напряженный единый выдох вырвался при их появлении, все сразу расслабились, засуетились, пришли в себя. Заслуженная рывком обняла ее, тыкая туфлями под лопатки.

– А-ня, Аня! – простонала она изменившимся голосом. – Славу богу. Ты с ума сошла! Разве так можно… У меня ведь ноги. – Она всхлипнула. – Я не смогу работать.

– Ну вот, ну вот, – нервно зачастил Венька, – такую подняли панику. Человек просто купа… – Я не договорил, глядя на нее. – Видимо, сам не понял, как это так можно.

Тут все увидели рядом Виктора, здорового, молодого парня, и замолчали.

– Где ты была? – ледяным тоном, четко спросил Олег.

– Я купалась… – растерянно ответила Анна.

Глупое, счастливое лицо ее оскорбило Антонину.

– Ну вот, извольте радоваться. Девочка просто искупалась. – Она пожала узкими плечиками и с нервным смешком продолжала: – Всего-то. Такой анекдот, Олег Иванович, только в нашем театре мог случиться. – Она осторожно обошла Виктора, с любопытством зыркнула ему в лицо круглыми черными глазами, потом, деловито оглядев его сзади, словно ударила его в спину резким, базарным тоном:

– Я буду жаловаться. – Круто повернулась, пошла легко и ритмично, поправляя на ходу волосы.

Тюлькина, в ярко-красном брючном костюме, с высоким начесом на голове, стояла, не сводя глаз с Виктора.

– Я даже не позавтракала, – кукарекнула Егорова и побежала догонять Антонину.

– Вы, наверное, из лагеря? – пропела Тюлькина, подходя к Виктору.

– Нет, я из деревни, – ответил Виктор. Он нагнулся, сорвал у ног Анны ромашку и, подавая цветок, сказал ей: – Я еще приеду сегодня. – Медленно, не оборачиваясь, пошел по тропе.

– Ты знаешь, я как вспомнила сон… и это платье, – все еще отдувалась Заслуженная, – и река, и никого. Венька прибежал: где Аня, где Аня. Все оборвалось внутри…

– Какой сон? – быстро и беспокойно спросил Олег, глядя вслед уходящему Виктору.

– Да так, это наше, бабье, – тяжело махнула рукой Заслуженная. – О господи… Пойду очухаюсь.

– Нас же дети ждут…

– Красивый парень, – завороженно произнесла Тюлькина. – Он женатый?

– Анна Андреевна, – Венька вспомнил свои обязанности, – одиннадцатый час. Как минимум полчаса уже должен идти спектакль. Дети давно на местах. – Он сбавил тон и, оглядываясь, проворчал: – Ты что, мать, мы останемся без обеда. Они же тебя сожрут. И вообще… – Венька взмахнул перед ее носом портфелем и побежал к лагерю.

– Ты голодная? – предупредил ее оправдания Олег. Он осторожно вынул цветок из ее руки, бросил его в траву, растер носком ботинка. Достал из кармана пиджака помятую булку.

– Спасибо, – виновато и робко ответила Анна, взяла булку, глядя вниз на размятый вместе с ромашкой небольшой жесткий лист подорожника.

– Как хорошо купаться утром. Я совсем забыла, что… – проговорила она, но запнулась, переведя взгляд на посеревшее, вытянутое от бешенства, бескровное лицо мужа…

* * *

В училище она поступила сразу. Жизнь ее резко переменилась, забурлила, время понеслось, как щепу, болтая, обтесывая и выделывая Анну. Бессонные, молодые, неуемные ночи и говорильня в общежитии. Уроки мастерства, фехтования, просмотры спектаклей, галерка в областном театре, капустники. Звон ночных трамваев за окном, неоновым огнем светящийся город, ночные гуляния по притихшим улицам. И разговоры, разговоры. Не было ни единого незаполненного часа. Как слушала все, сколько открыла для себя, сколько радужных дум о манящем будущем. Училась жадно, с той добросовестностью, к которой приучила ее мать. Письма писала домой длинные и обстоятельные.

В эту первую зиму вдали от дома она с большей роднящей жалостью поняла и полюбила мать. Мать присылала посылки с птицей, сало, варенье и слезно в каждом письме просила соблюдать себя и ни с кем не связываться. Сестры тоже писали ей длинно, обстоятельно, уважительно и присылали деньги. Редко, правда, но Анна знала, как трудно им сберечь и оторвать от семьи эти деньги.

Нежданно хорошо начиналась ее жизнь. Так, как она и думать не могла.

Анна встретила Олега на одном из капустников в общежитии училища. Ждали местных поэтов. Девчонки готовились представлять отрывок из «Коварства и любви», волновались. Первый курс, все внове, все волнует, все свежо и ясно воспринимается. Анна должна была читать Багрицкого, ходила по залу взад и вперед, беспрерывно повторяя стихи. Удивила всех Зойка, она пришла в костюме, стилизованном под украинский, в ярко расшитой сорочке, с алой лентой в русых волосах. Пышная, белотелая, с добродушным лицом, с ленивыми движениями, она сразу выделялась из стрекочущей стайки юрких и голенастых девчонок. Наконец гости прибыли. Вечер начался. Первое слово предоставили гостям, и Анна увидела, как поднимается на сцену невысокий мальчик с гитарой, в синей джинсовой курточке. Он прочитал два стихотворения, бесстрастно глядя в зал, потом пел песни Вертинского, так же без выражения, суховато, как читал стихи, и Анна думала, что это от напряжения…

Зойка преподнесла ему цветы, как и всем, шутливо и важно поклонилась, и Олег густо покраснел и учтиво склонил голову в знак благодарности. Анне казалось, что ему не хватало белого кружевного воротника, бархатной курточки, башмачков с блестящими пряжками. Весь он был как молодой барчонок из старых книг, которыми Анна зачитывалась в детстве. Потом в перерыве, когда Анна с Зойкой прохаживались по залу, он неслышно подошел к ним сзади и негромко сказал: «Мадам, уж падают листья». Тогда только что вышла пластинка с песнями Вертинского, и в общежитии только ее и крутили. Обе они обернулись. Зойка добродушно рассмеялась, и по ее смеху Анна поняла, что Олег обратился так только к Зойке, и растерянно отошла от них. Потом они танцевали, Олег осторожно вел в танце спокойную, что-то равнодушно говорившую ему партнершу, и Анна видела, как нервно подрагивают его тонкие, белые руки на мягком Зойкином плече. Поздно вечером он уходил из общежития. У дверей галантно поклонился и глуховато сказал Зойке:

– Я надеюсь бывать у вас.

– Да, да, – насмешливо разрешила Зойка. – Бывайте.

В общежитие он стал ходить ради Зойки, и все знали это. После нескольких его посещений Анна поняла, что безнадежно влюблена в Олега. Ей казалось, что в детстве, когда она думала о своей любви, она думала о нем…

…Олег приходил в общежитие поздно, позже всех, садился в угол комнаты на пол, молчал, оглядывая всех, дымил в потолок, трогал тонкими, быстро снующими пальцами гитару. К тому времени разливное красное с махорочным осадком вино было выпито, наговорено до хрипоты, накурено: сизый дым плавал наверху. Все уставали, никто уже ничего не хотел. Тогда вспоминали об Олеге. Мальчик в джинсовой курточке, тонкий, темноглазый, с аккуратными височками замкнутого нервного лица пел бесстрастным, сухим голосом, остановившись глазами на черном квадрате окна, пел Окуджаву, переложенные на музыку стихи. Он и сам тогда писал стихи, читал их так же монотонно, как и пел: «Ах, рассказать кому бы, горькие эти губы, нежные эти руки…» Кривил рот, отыскивая странно мерцающими при тусклом свете общежитской лампочки, суженными, жесткими глазами Зойку. Зойка, голубоокая красавица, здоровая, как телка, возлежала где-то в глубине кровати за спинами теснившихся на краю девиц и молчала. Иногда она поднимала на стену полную белую руку, водила холеной кистью, ссыпая известку вниз, и Олег завороженно, бледнея, следил за ее рукой. Анна, сидя на подоконнике, вытягивалась в струнку, старалась не смотреть на них, но не могла и страдала.

Когда появился Олег, время, казалось, остановилось и начался напряженный, нервный сон. Олег жил в коммунальной комнатке, в старом доме на той стороне реки. Он закончил это же училище, выхлопотал себе распределение в ТЮЗ, но к тому времени из театра его выставили, и он умалчивал, за что. На что он жил, неизвестно. Видимо, содержали родители. Отец его, полковник, года два назад с матерью Олега и двумя младшими сестренками уехал на Восток. Семья оставила Олегу хорошую, однокомнатную, обставленную всем необходимым квартиру. После того как он затопил соседей внизу, оставив открытым на целый день кран в ванной, и совсем перестал платить за квартиру, ее грозились отобрать. Тогда Олег сменял ее на комнату с доплатой и с полгода жил на эти деньги. Воспитание в офицерской семье выработало в нем аккуратность, подтянутость, но заниматься каким-то одним делом, зарабатывать себе на хлеб он не хотел и не мог. Даже свои стихи он не пытался, как его друзья, напечатать.

– Все это блеф, – презрительно говорил он. – Жить надо для души.

«Блеф» – любимое его слово. Он был непохож на других. Говорил мало, нервно, но в то, что он говорил, Анна почему-то верила безоговорочно. Зойку, ко всему на свете равнодушную, разговоры Олега об искусстве, поэзии нимало не трогали. Она сонно глядела в потолок и, перебивая Олега, говорила, что ей хочется яблок. Олег вставал, молча уходил, через час возвращался с яблоками. Анна оскорбленно поглядывала на эту мягкую красавицу и думала, что вот ей не дано так просто нравиться Олегу.

– Да брось ты, – равнодушно цедила ей Зойка утрами. – Такой же, как все. К тридцати годам облысеет и отрастит себе брюхо. Устроится, как петух на нашесте. Все страсти-напасти куда денутся. – Она была уже повидавшая виды, спокойная и добрая девка. Видя напряженное, ревнивое, замкнувшееся лицо Анны, предлагала: – Ну, хочешь, я вам устрою… Сама поймешь. Бабы, пока не обдерут себе шкуры, ничему не верят…

Анна резко выходила из комнаты, хлопала дверью, плакала под лестницей, приглушенно и обиженно.

– Ой, да ты не уходи, – бесцеремонно просила Зойка Анну, когда Олег приходил днем.

Однажды Олег неожиданно позвал Анну в кино. Кляня себя, краснея, Анна суетливо и быстро собралась. Зойка, добродушно улыбаясь, покачала головой им вслед.

Раздирали, брызгая соком, лимоны у овощного киоска. Олег высасывал, не морщась, желтую, чуть подгнившую мякоть, ели пирожное, смотрели, как, распушившись, купаются в лужах голуби. Олег ловил ладонью капель с карнизов, говорил быстрым глуховатым голосом.

– Все мы жестоки, как избалованные дети, – сказал он ей вечером на темной, подмерзающей дороге и взял ее за руку. – Потом, мы так одиноки. Если бы мы захотели хоть немного поступиться собой, чтобы понять друг друга…

Через несколько дней он привел ее в свою комнату. Он жил так, как она это себе представляла. Обшарпанный стул в углу, груда книг на полу. На давно не беленной стене портрет Хемингуэя. На посеревшей от пыли старой книге развалился мохнатый, рябой кот. Зыркнув на Анну, кот недовольно поиграл на свету желто-зелеными кругами в глазах и убрался, потягиваясь. Олег быстро пьянел. Проступало что-то звероватое и суетливое сквозь нежный лик мальчика, он нервничал, вставал, быстро ходил из угла в угол.

– Если бы рассказать тебе, как я гнил здесь, в этих стенах… Годами, годами и слышал, как что-то уходит от меня… – сказал он, склоняясь страшноватым в отчуждении, белым жестким лицом ей в колени. – Боже мой, боже, боже, как мы одиноки… – Она не обняла его – обволокла, новым для себя, материнским движением, всем чутким и жалостливым, что было в ней, словно утешая и залечивая его рану.

«Да, да, – прозревши, думала она, целуя вздрагивающую голову, благодарная и встревоженная его откровением. – Я чувствовала в нем, я поняла…»

Ночью она поднялась с постели. Олег спал и не услышал ее. Громадная, влажная, с серебристой подпругой, луна зияла вверху окна, и в прозрачном мерцающем свете утихшее лицо Олега снова стало тонким, мальчишеским. Видно, хорошее ему снилось. Он не улыбался, но что-то теплое и немаетное совершалось сейчас в нем. Она подошла к окну, глядя на вздымленные дома спящего города. Казалось, свет исходит от земли и тянется вверх, живой и нежный и что-то поднимается из потрясенной и благодарной ее души.

«Ну вот, ну вот, – думала она, закрывая глаза, – вот все и произошло. Теперь он не один… И я не одна…»

После первой их ночи Олег стал холоднее и замкнутей, словно боялся чего-то. Но она продолжала ходить к нему. Тягостное н надрывное было в их любви. Она чувствовала, что не нужна ему, но когда он приходил за ней, то быстро собиралась под сочувственные вздохи Зойки.

Шлялись по городу. Толкались в гостях у каких-то бородатых, немытых художников, где курили и молчали длинноволосые девицы в коротких юбках.

После нескольких скандалов, устроенных Олегом в общежитии, Анну выставили за дверь вместе с чемоданчиком. А потом отчислили и из училища за пропуски. Анна перешла жить к Олегу. Жили они впроголодь, на что и как придется. Зато много ходили по гостям, а там, как всегда, пили.

Ночью Анна просыпалась, тенью проходила на кухню, боясь разбудить соседей, глотала воду. Часто в эти похмельные минуты указующе и мягко вспоминалось строгое крестьянское лицо матери, тихие и печальные ее уговоры: «Не связывайся, доченька, ни с кем. Вначале должно быть счастье. Если сразу счастья не будет, его потом не догонишь…»

Стыд перед матерью рождал страх будущего. Стараясь ни о чем не думать, она проходила в комнату, валилась рядом с бесчувственным телом Олега.

Часто ссорились, а однажды из-за пустяка подрались.

От боли Анна озверела. Даже отец рано перестал хвататься за ремень, и в деревне с ней не очень-то связывались подростки, зная ее бешеную вспыльчивость. После бесполезных попыток осилить ее Олег ушел и не появлялся три дня. Она металась по комнате, боясь выйти к соседям. Соседи не очень с нею церемонились. Она слышала, как одна из них, пожилая уже, мать троих взрослых детей, сказала вслед: «Да кто она ему? Так, приблудная…»

– Приблудная, – с ужасом повторяла она, ожидая Олега, – приблудная… Кто же она ему больше…

Она не знала, что будет дальше и будет ли что. Олег бросил ее, он бросил ее, и что теперь делать? Она никогда не работала, она не знала, когда и как ходят устраиваться на работу. А где она будет жить? Найти в городе комнату ей не удавалось. А вернуться домой в деревню, к измотанной матери, к брату и сестрам, писавшим ей длинные уважительные письма, как к городской, к артистке, в дом, где отец будет тыкать на нее пальцем и кричать, что она опозорила его и семью…

Сжиться, слиться, стать тенью, только бы не бросил…

На третий день Олег появился в комнате. Он явился свежий и радостный, будто только что вышел в магазин за молоком и по дороге встретил приятеля.

– Я все устроил, – вместо приветствия весело сообщил он ей и легонько щелкнул пальцем по носу. – А ты думала, кто я у тебя? А? Глупенькая… Значит, так… Мы с тобой работаем, знаешь где? В кукольном театре. Я помреж и осветитель. А тебя он берет в штатные актерки. – Он помолчал и, вздохнув, добавил: – Главреж театра – он в общем-то сразу предлагал перевести тебя на кукольное… Слушай, заметил ведь… – Прищуренные его глаза на миг жестко замерцали…

Какой благодарностью к нему полнилась ослабевшая ее душа. Тогда и потом. Тогда по-собачьи…

* * *

Венька мелькал по лагерю. Перебегал из одного корпуса в другой. Маленький, беспокойный, в черной, свисающей с плеч куртке, он то и дело спотыкался, поправлял очки, взмахивал руками и ни на минуту не бросал своего черного портфеля.

Клуба в этом лагере не было, играли в столовой. Отряды уже выстраивались у стеклянной ее веранды, ребятишки галдели, облепив окна и прижав белеющие носы к стеклу. Самые проворные из них вертелись меж актеров, вроде как помогая. Их тянуло, как к меду, к ящикам с куклами.

– Мальчик, – устало отозвала одного Заслуженная. – Зачем трогаешь куклу?

– Я посмотреть… Никогда не видел…

– А… Ну ладно…

Заслуженная сама развернула свою куклу – кота – и показала, как тот водит лапкой.

– А рот? – осмелел мальчишка.

Кот мяукнул. Мальчишка, большеротый, зеленоглазый, с выгоревшими вихрами, взвизгнул от восторга и покосился горделиво на окна: «Смотрят!»

– А тебя как зовут-то? – спросила Заслуженная.

Егорова помогала Валерке ставить ширму. Вообще-то в ее обязанности входило гладить перед спектаклем куклам костюмы. Она была влюблена в Валерку и не упускала возможности хоть как-то побыть рядом с ним. Сейчас она растягивала вместе с ним здание ширмы, как бы нечаянно, тронув его за руку, некрасиво, почему-то носом покраснела и, чувствуя это, поспешно отвернулась от него.

Валерка досадливо поморщился и хмыкнул. Он перехватил за рукав пролетающего мимо Веньку.

– Слушай, анекдот вспомнил: медведь поехал в Америку…

Венька непонимающе глянул на него, шмыгнул в другой конец столовой, где ребятня нетерпеливо подпирала дверь.

– А почему не впускают детей? – встревожилась Заслуженная.

– Я сейчас, счас я. – Тюлькина готовно ринулась к дверям. Пышная, яркая, она откинула крючок и, открыв светлые створки легких дверей, величаво нарисовалась на пороге.

– Дети, – протяжно и с удовольствием сказала она, – дети, сейчас мы дружно построимся и спокойно, вы слышите меня, спокойно войдем в зал.

Уставшая от ожидания, горячо галдевшая ребячья стая уже мало что могла услышать. Тюлькину оттолкнули, с грохотом прорывались в зал. Она стояла в стороне, изумленно всплескивала руками, закатив круглые глаза, охала.

Антонина рассмеялась, а Гомолко удрученно пробормотал:

– Ну и публика! Всегда с ними ералаш…

Старый актер сросся с театром, вжился в него. Все свои речи он начинал с фразы, что тридцать лет работает с куклами. После этих слов он делает значительную паузу и продолжает:

– Я пришел в театр подростком…

Он ездил тогда по области рабочим сцены. В войну, когда играть было некому, переквалифицировался в актера. Актер он средний. Усвоив в работе основные штампы, он орудует ими всю жизнь, не утруждая себя поисками и прозрениями. Гомолко басовит, размашист, высок и дороден. Любит поговорить о превратностях актерской судьбы, порассуждать о творчестве. Учителя в школе и молоденькие пионервожатые в лагерях слушают его почтительно, раскрыв рот. Говорить просто Гомолко не умеет, он задумчиво вещает хорошо поставленным густым басом. Сейчас, глядя на Антонину, он сделал скорбное лицо и, пригладив волоски над лысиной, постоял минут пять так, свысока глядючи на озабоченную суету вокруг.

– Начинаем. – Олег встал, деловито и коротко разводя руками, словно осаживая всех. – Валера, проверь домик. Тюлькина, на место! Все! – и включил магнитофон.

Спектакль начинала Заслуженная. Слабым отблеском растерянной робости отозвалось на мгновение ее лицо. Но только на миг. Она, словно прислушавшись к себе, решилась, выпрямилась, подобралась. Фыркнула и резко, как солдат, подняла руку с куклой. Пошла работать.

Ревниво загорелись глаза Антонины, она со своей куклой в руках тихо отошла в тень прожектора, выслеживая легкие движения Заслуженной.

Анна стояла наготове, как и все вокруг, следя за ходом действия.

Заслуженная вела кота. Кукла, хорошо и умело сработанная, оживала в ее руках с первого взлета ладоней. Вихрастый, пронырливый, с хозяйской ухваткой, кот уверенно держался перед зрителем. Казалось, они жили отдельно, кукла и Заслуженная, в разных мирах, но точно, словно токами общаясь, подначивали друг друга. Ехидно и слаженно: жест руки – и повадливый цап-царап быстрой лапки, слитый и вкрадчивый поворот голов. Даже резкий прыжок кота повторило напряженное ее тело. Широкое, мускулистое лицо актрисы было оживленно.

Антонина, оскорбленно протрепетав ноздрями, вывела свою куклу – мальчика-пионера. Она вяло работала сегодня. Антонина – актриса вдохновения, не ведавшая таких сильных истоков, как Заслуженная. Ее игра всегда зависит от настроения и обстоятельств. Нынче ей ничего не высветило, и Антонина отработанно отвечала на реплику. Злорадно залаял в ухо Тюлькиной Гомолко, от его лая вздрогнул Валерка, поддерживающий домик, Тюлькина зашипела в ладонь, показала кулак. Гомолко прорубил своей собакой воздух над ширмой, затих вместе с куклой.

Кокетливо захихикала в углу Оленька, мягко повела свою кошечку. Анна исподлобья следила за нею. Эту роль Оленька удачно работает. Сама кошка, игривая скромница со скрытыми повадками. Надо было видеть, как она алела, хваленная за кошечку, глаз не поднимала. Рысь. Какая уж там кошечка…

Анна закрыла глаза и подумала, что она нащупывает природу ненависти Заслуженной и Антонины, она сама заболевала этой болезнью. Явных еще признаков никаких, по без усилий над собой Анна не может спокойно смотреть на смиренную вроде бы, благожелательную Оленьку. Она испугалась, что Оленька может обернуться сейчас и прочтет ее мысли. Быстро отпрянув в тень, Анна обернулась и вздрогнула…

Олег, сидя в углу на ящике, мрачно следил за нею. Когда жена обернулась, он молниеносно ощерил розовую громадную пасть своей куклы – волка, сощурил зловеще мерцающие в темноте глаза. Неожиданно растерявшись от жесткого его взгляда, Анна поднялась на цыпочки и, не дав Оленьке договорить призывную реплику, вывела своего зайца.

Олег работал уверенно и безразлично. Два раза он нарочито сбивал ее с текста, и Анна терялась. Выручала Заслуженная с котом, вставляла свои реплики.

Спектакль распадался, Олег редко говорил точный текст. Сейчас же он, не задумываясь, быстро, словно голами, в расчете на слабую реакцию, забивал ее своим, выдуманным тут же…

Анна слышала, как Валерка, поддерживающий картонный домик, озлобленно произнес:

– Ну и дурак же ты, волк.

– Я буду жаловаться! – на ухо Олегу угрожающе прошептала Антонина.

– Не отвлекайтесь за работой, – громко ответил ей Олег.

Заслуженная весь спектакль держала руку с котом вверху, готовая в любую минуту ринуться на спасение спектакля. После спектакля она подошла к Олегу и размахнулась, едва остановив кулак у самого его лба.

– Как дала бы! – в сердцах процедила она. – Ух-ух. Подлец…

Олег отвернулся.

– Ну он же помреж! – нервно выкрикнула Антонина, – ему все позволено. – Больше никто не посмел сказать что-либо Олегу. Анна слышала, как Гомолко бубнил в углу Егоровой: – Вот молодежь! А мы за час до спектакля тряслись у ширмы. Я тридцать лет в театре работаю, и чтоб я себе такое позволил… Да никогда…

Заслуженная всегда сама упаковывала, заворачивала в тряпицу свою куклу. Руки ее дрожали сейчас.

– Анна, – шепотом позвала Тюлькина. – Глянь сюда.

Анна посмотрела в дырочку в ширме. В последнем ряду сидел Виктор в свежей желтой рубашке.

Олег тоже смотрел на него. Задернув ткань задника, он стремительно пошел к ней. Она побледнела, ей показалось, что он сейчас ударит ее. «За что?» – с ужасом думала она, глядя на его ожесточившееся лицо. Спокойно и медленно Олег попросил у нее денег.

– Откуда ты его знаешь? – так же шепотом спросила Тюлькина.

– Я его не знаю.

– Пой, пташка… Не стыдись. А голенькие из лесу выходили.

– Ты бы лучше лапу зайца подшила. Тебе, кажется, платят за ремонт!

– Тихоня! Все вы тихие такие. Смотри-ка, в лагерь приперся. Познакомь?

– Ладно, познакомлю, – равнодушно пообещала она и отошла.

Пока складывали ширму, собирали кукол и декорацию, Виктор стоял вдалеке, у двери, молча наблюдал за всеми. Анна часто ловила его взгляд, но не отвечала.

– Я на газике, – добродушно сказал Виктор, подходя к ней. – Свободен. Сопровождать тебя буду…

– Да, – обрадовалась Тюлькина, вертевшаяся подле. – Я не люблю автобусов. А сегодня прямо тошнит. Может, вы и меня сопроводите…

– Ну, садитесь, – улыбнулся Виктор, – места всем хватит.

Олег подошел к ним, пошарил по карманам, спросил:

– У тебя закурить есть?

– «Прибой».

– Давай «Прибой».

Олег долго мял папиросу в руках, молча прикуривал.

– А ты? – через голову Олега тихо спросил Виктор Анну. – Поехали с нами?

Олег резко выпрямился, долго смотрел парню в лицо.

– Ну и дрянь же… ты куришь, мальчик, – отчетливо сказал он.

– Я привык, – отмахнулся Виктор и тихо повторил: – Аня, поехали…

Выехали из лагеря в полдень. В автобусе духота. Сомлевшая Заслуженная тяжело отвалилась на спинку, закрыла глаза, словно задремала. Олег следил через боковое зеркальце шофера за газиком, пылившим сзади. Анна молча смотрела в окно на сквозной белый березняк вдоль дороги, на небо, которое совсем, казалось, отстранилось от земли. Воздушное, высокое, без облаков и птиц, зрелая, живая синь.

Анна закрыла глаза и грустно подумала о том, что устала. Бросить бы все к чертям, выбраться из этого пекла, склочного бестолкового напряжения и просто належаться на земле, насмотреться в небо.

– Благодать без Тюлькиной, – вздохнув, заметила Егорова.

– Тишина.

– Кадрит наша Тюлькина, – весело ответил Валерка.

– Муж ей покадрит, – ковыряя спичкой в зубах, забасил Гомолко. – Я вот приеду, с ним посовещаюсь.

– Вот философия у мужиков. – Антонина быстро повернулась к нему: – «Тебе удалось?» – «Нет». – «И мне не удалось». – «Значит, сучка».

Она засмеялась в лицо Гомолке быстрым ядовитым смешком.

– Не везет тебе, Гомолко, с бабами. Бодливой корове Бог рог не дал… Ой, как есть охота. Носимся целые дни по лесу, как псы…

– Все хотят.

– Вам бы, Антонина Федоровна, следовало с собой завтрак брать, – осторожно посоветовал Венька.

– А вам бы, – спокойно отчеканила Антонина, – Вениамин Борисович, следовало головой думать, особенно когда вы расписание составляете. Это, извините меня, мякиной думалось. По три спектакля в день. И вообще, почему, если у вас дыры в голове, я должна страдать?

– Вы же знаете, что плана нет у нас. – Венька заерзал на сиденье.

– Нет плана у вас, уважаемый. Вы его хоть из пальца высасывайте. А мне нужны нормальные условия для работы. Вы за это деньги получаете?

– Ну хватит, с утра одно и то же, – поморщился Валерка.

– Гриб! – приоткрыв глаза, воскликнула Заслуженная. Веня, гриб у самой дороги. Подберезовик.

– Почему? Там и осина рядом.

– Нет, это подберезовик. Беляшок. Ох, какой крепенький…

– Балаган, а не театр. – Антонину уже трудно было остановить.

Анна посмотрела на нее и вспомнила, кого напоминает Антонина, когда бывает озлоблена. Свою собачку Белку – японскую крохотулю с круглыми блестящими глазами.

– …Каждый себе хозяин. Что хочу, то и молочу.

– Я бы попросил вас помолчать, – глядя в боковое зеркальце, лениво выговорил Олег. – Вы мешаете коллективу отдыхать.

– А вы мешаете ему работать!

– Молчать! – взорвался Олег. Анна, вздрогнув, отшатнулась от него.

Антонина обрадованно и коротко хохотнула. Потом с торжеством ткнула в него остро отточенным, блестящим ногтем.

– Видали Держиморду!

– С тобой взбесишься, – осторожно поддакнула Олегу Егорова.

– Это называется – распоясаться. Олег Иванович у нас имеет к этому склонность.

– Молчать! – сорвался до визга Олег.

– Слышали! Толя, останови автобус… Я выйду… – Антонина подошла к шоферу.

Автобус ширкнул, останавливаясь.

Антонина, высоко подняв голову, медленно проплыла мимо сидений, щелкнув замком сумки на плече, вышла.

К открытой дверце подлетел Виктор.

– А ты? – позвал он Анну.

Олег клешней вцепился ей в запястье руки.

– Сиди, – процедил сквозь зубы.

– Ой, гр-и-б! – протяжно заворковала за окном Антонина. – Какой гриб! – Антонина тонко выгнулась в спине и с легкостью девочки прыгнула через рытвину к траве, присела, изящно склонив головку.

Заслуженная, приоткрыв один глаз, следила за ней сквозь стекло.

Черная россыпь волос закрыла лицо Антонины, пока она срезала перочинным ножичком подберезовик. Сияющая, принесла к автобусу высокий на крепкой серой ножке гриб.

– Чихала я на тебя, слизнячок! – с небрежной простотой, сунув голову в дверцу автобуса, сказала она Олегу и, заметив его побелевшую клешню у жены на запястье, добавила: – Бабу за руку не удержишь…

Анна с силой отцепила свою руку.

– Ку-да! – угрожающе тихо протянул он.

– Да пусти ты. – Она встала и пошла к дверце.

В машине Виктор вопросительно поглядел на ее запястье. Она не ответила. Он поправил волосы на ее щеке…

Иногда по дороге открывались сияющие ромашковые поляны, чисто пятнившие подрагивающий от жары воздух. Лесочки в этих местах проплывали все больше березовые и осиновые, просторно живущие, молодо шумели на ветру.

Воздух в машине Виктора казался свежее, по крайней мере не отдавал бензином.

В лагере их не ждали. Старшая пионервожатая перепутала день их приезда. Она ойкнула, увидев автобус, всплеснула руками – и забегали все, засуетились. Привычно замелькал по лагерю Венька с портфелем в руках. Долго искали ключ от клуба, оказалось, что он у уборщицы, а та отпросилась сегодня домой.

– В окно полезем, – мрачно пошутил Олег.

Анна держалась от него стороной и наблюдала за ним с досадой. Она и понимала, что нельзя его сейчас зудить, и хотела признать за собой вину, но всякий раз сопротивлялась этой мысли.