Текст книги "Падение Херсонеса"

Автор книги: Валентина Фролова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

4

И началась осада Херсонеса.

Князь сказал:

– Три года буду стоять под стенами, а Корсунь возьму.

Войско не совсем понимало князя: зачем стоять под Корсунью три года? Что ж, что вокруг Корсуни стены, как скалистые кручи?

Охотников брать Корсунь немедленно было великое множество.

Возьмем! Взлезем на стены. Взбежим. Птицами взлетим. Веди, князь, веди! Пусть только запоют трубы!

Осажденные видели, как руссы сгружали с подвод тонкие бревна, клали парно на землю и с ловкостью и быстротой удивительной вырезали в них гнезда для поперечных перекладин. Получались лестницы. Руссы подымали их, примеривали взглядом, достаточно ли высоки.

По нескольку раз в день подымался на стену стратиг. Тоже соизмерял глазами высоту лестниц и стен. Ах вы неотесанные варвары! Не бревна надо тесать! Вас самих отесать бы надо! Вон какая высота стен, восемнадцать мер! И еще ров под ними, шесть мер! Да пока вы будете взбираться, взбегать, взлетать, мы зальем вас горячей смолой. Нет «греческого огня» – смола есть! Слышали, как скиф-пастух кричал? Плоть живая, на которую льют жидкий огонь, так орет. Будете так же орать!

Стен, подобных стенам Корсуни, до того года руссы еще не брали. Но высокобортные греческие корабли, дромоны, и с бортов своих низких судов брали. Сколько раз было, ладьи несутся на дромон, окружают его, надеясь захватить команду врасплох, лестницы вырастают у борта дромона, прилипают, как вклеенные. И ничто уже не остановит русса, поставившего ногу на первую перекладину. Греки-лучники мечут дротики, летят в нападающих крепкие, с железными наконечниками стрелы. Но русс, опьяненный возможной победой, не взбегает, взлетает на борт дромона.

Стратиг обо всем этом знает. Только ведь большой корабль дромон, да не так длинен, как стены Херсонеса. Стой, князь, стой, тупой варвар, под стенами. И год стой, и два стой, и три стой. Хоть всю жизнь стой. Херсонес у моря. Рыбы вдоволь. Дождутся, дождутся осажденные помощи от царей константинопольских.

Стратиг злил. Среди его глашатаев были двое, хорошо знавшие славянское наречие. Какими же едкими словами они оплевывали князя, всех руссов! Какие выкрикивали оскорбления! Под веселый хохот своих соревновались, кто крепче обругает варвара, невесть откуда появившегося под их стенами.

Схолариев и легионеров у стратига была горстка. Но горожане, перепуганные рассказами о том, какой зверской расправе предадут их руссы, пополняли и пополняли ополчение. Это были сильные мужчины. Свободные. Большей частью из торговцев и ремесленников. За любую работу, которую требовал от них стратиг, брались охотно. Разгоряченные, оголяли руки. Руки у них были круглые, с мускулами, развитыми упражнениями. На стене – ни одного раба. Один раб предаст тысячу свободных. Раб – враг. Раб – пакостник. Раб опасен.

Ополченцев было много. И на стенах было многолюдно, как на перегруженной движением дороге. Варили смолу. Щедро, не скупясь, кропили маслом дрова и угли. Разжигали костры под котлами. Раздували кузнечными мехами огонь. Смола плавилась. Ее черпали черпаками. На глазах у варваров лили в чаны. Смотрите, смотрите, скифы, что мы вам готовим!

Священники благославляли ополченцев. Ходили меж защитников с кропиолами, сделанными из конских хвостов. Кропили тоже щедро. Святая вода лилась, как из водопровода. Смоляной дух, чад дров и запах ладана доносились до лагеря руссов. Помолимся, помолимся, помолимся, христиане! Побольше, побольше смолы для варваров! Бог поможет нам. Варвары на земле узнают, каков ад на небе. Слава тебе, господи! Слава!

Несколько раз князь предпринимал малые штурмы. Выбирал те места на стене, где было особенно много ополченцев. Дружинники подымали с земли лестницы. Бежали с ними к стенам, легкие, стремительные, не чувствующие тяжести.

Внезапно князь останавливал их звуком трубы. До стены всего шагов двести. Зачем, зачем останавливаться?

Князь знал, зачем.

С земли наблюдал, что начинало твориться на стенах.

А там начиналось невообразимое. Толчея, суматоха. Торговцу, научившемуся хорошо метать камень из пращи, локти раздвинуть негде. Его свои же толкнули. И он полетел вниз, на скальное дно рва. Вечная память, ромей. И со смолой все получалось не так уж страшно. От неуемного старания ополченцы подкладывали под таган чрезмерно много дров. Смола в чанах загоралась. С расстояния было видно, как докрасна раскалялись, прогибались железные лапы под таганами. Да начнись настоящий бой, кто-то нечаянно заденет таган, на своих же всю смолу и выльет.

Самое время брать стену!

Но в это время несколько труб по приказу князя трубили отход. И ратники, полные ярости, нехотя подчинялись им.

Зачем – отход?

Князь, веселый, смеялся. Созывал сотников. Ну, как, страшны нам торговцы, ремесленники? Если ты купец – торгуй. Если ремесленник – мастери. Ты воин только тогда, когда оружие начинаешь носить раньше, чем у тебя борода закурчавится. Обломаем таких?

И сотники с запалом соглашались:

– Обломаем! Обломаем!.. Чего стоим, князь?

… Князь послал уже несколько посланий стратигу.

Не хочу брать Херсонес, стратиг. Не хочу предавать его огню и мечу…

Чванливый стратиг на послания не отвечал.

Злил руссов. Да как злил!

Раз появился на стене не один, с дочерью, смуглолицей, сухопарой и очень-очень молодой еще гречанкой. Стратиг говорил ей что-то на своем языке. Дочь ему что-то отвечала. Глашатай в рупор доносил их слова до руссов:

– Аспазия! У тебя ведь много рабов. Выбери, дочь моя, себе еще одного.

Черная, как скворец, Аспазия, высмотрев князя, показала:

– Вот какого раба хочу!

Владимир аж зубами заскрежетал…

Погоди, тупой стратиг! Возьму Херсонес – все дома сохраню – а ты, помет собачий, узнаешь, что такое война. И ты, гречанка, погоди, «раб» придет в твой дом!

За спиной гул, ропот, крики:

– На бой, князь! На бой!

– Видали мы, какие они бойцы, ромеи. Торгаши, ремесленники. Сметем со стен, побросаем в рвы!

– Хватит! Стояли! Не хотим больше стоять!

Не княжеских, нечеловеческих усилий стоил Владимиру тот день. Он молил и старого бога Перуна, и нового бога Христа помочь ему сдержать ярость бойцов. Даже Добрыня, дядя, своя кровь, не стал слушать. Схватился за лук. Отодвинул могучей рукой племянника. Руки у Добрыни крепкие, как кузнечные клещи. Его стрелы летят так далеко, как ни у кого другого. Тяжелый лук в руках у Добрыни. Жестко хлопает тетива всей силой турьей роговины.

– Добрыня! Не убивай гречанку! – слышит Владимир свой вдруг осипший, севший голос. И со стыдом в первый раз в жизни слышит в нем мольбу.

Добрыня бросил свирепый взгляд искоса.

Со свистом полетела стрела.

И попала не в сердце гречанки, а легла у ее ног.

– Труп! Давай труп! Давай труп, Добрыня! – завопила удивленная дружина. У Добрыни стрелы ложились точно там, куда он их посылал.

«Труп!» – торжествующий и победный клич. Он раздается, когда враг повержен.

– Труп! Добрыня!

– Бей! Бей! Бей!

Но Добрыня повернулся к своим лицом. Сказал, довольный собой:

– Она – замолчала! Я хотел, чтобы она замолчала. Она молчит!

Гречанка запоздало и неумело укрылась за отцом. Ее, полумертвую, увели. Стратиг остался на стене, но стал сторожкий, ждал стрелы. В каждую минуту готов был увернуться, пригнуться, пасть плашмя на камни.

Князь смотрел на стратига снизу.

Ромеи, ромеи! Неразумные ромеи! Да помните же вы, был Рим сильным – пал под напором кочевников. Была Византия сильной – ныне обессиливает. У Киева та же беда, что и у вас. Степные люди подступают к самому Киеву, когда совершают набеги. И наши, и ваши торговые пути в опасности. Грабежи что ни день. Славяне хотят торговать, пахать, охотиться. Вы хотите того же. Не воевать нам надо. Дружить надо. На каждом из нас крест. Подадим руки друг другу. Спросим: «Против кого дружить будем?»

И стояли под стенами Корсуни воины Владимира. И осень стояли. И зиму простояли.

Зима тут теплая.

Шла своим чередом лагерная жизнь. Старые учили молодых. Молодые бились друг с другом мечами и саблями. Кололи копьями. До изнеможжения держали коленями тяжелые камни, чтобы ноги были сильными. Под стенами Херсонеса земли нет, а камней сколько хочешь. Возмужал, раздался в плечах Ростислав. Пушок пробился над верхней губой.

На закате разжигали костры. Мясо резали крупно, боевыми ножами. Из костров вынимали однорогими рогатинами.

Осажденные едко и обидно смеялись: «Варвары! Как едят!.. Не победить вам нас. Мы другие. Мы познали науки. Мы познали красоту».

Но заметно приуныли.

Даже стратиг приуныл. Похудел. Как-то опал весь. Тоска и сомнения ели его. Цари, цари! Когда же будет помощь от вас?

А потом начались чудеса.

Владимир отдал приказ: в одном месте завалить ров землей. Сделать насыпь. Вот на эту насыпь и будет поставлена первая лестница, по которой взбежит на стены первый ударный отряд. Ратники почувствовали близость настоящего дела. Осада всем надоела. Сколько томиться под стенами. Князя понимали, ему нужна не победа, нужно родство с царями Константинополя. Вот он и ждет, когда Херсонес сам запросит пощады, сам откроет врата. Да сколько ж ждать? Не три же года в самом деле. Стан руссов превратился в стан землекопов. За работу взялись с настроением. В ров сыпали все – землю, камни, виноградную лозу. Валили даже туши животных. В поте лица работали с зари до зари. К сумеркам холм дорастал до середины стены.

Ночью умаявшиеся ратники спали.

Наступало утро и – они глазам не верили. От холма – ни камешка, ни горсти земли, ни лозы. Туш, дохлых туш, и тех нет. Опять, как вчера, лишь каменистое дно рва.

Купцов и ремесленников на стенах потеснили попы. Глашатаи стали ходить в парах с ними. Попы слали проклятия на головы осаждающих. Особенно усердствовал один, с лицом сильным и неприятным. Грозил, веря в свои угрозы. Это впечатляло более всего. Взывал:

– Уходи, варвар! Уходи, нечестивый! Видишь, с нами Бог! Ты сыпишь насыпь – Бог ее убирает!

Хочешь, верь сердитому священнику, хочешь, не верь, но насыпи-то нет.

С вечера – была. Рассвело – не стало.

– Бог добр! Но Бог гневлив. Помнишь, варвар, как кричал скиф-пастух, когда горел в огне огнеметательной машины? После смерти все вы будете в аду. Будете гореть, гореть и гореть в таком огне столько, сколько будет Бог. А Бог будет всегда!

Может, гореть будут, как скиф горел, может, гореть не будут.

Но вот они, мозоли от вчерашней работы.

Вчера насыпь была.

Рассвело – нету.

Варвары молились своим богам – Перуну, Даждь-богу, Сварог-богу. Молили постоять за славян, уберечь насыпь. Со злостью, с яростью принимались вновь за работу. Всю горбатую степь вокруг Херсонеса сравняли. Таскали землю с высоких грив, с пригорков, с гор, выкапывали из сухих раздолов. Счищали с увалов, со змеистых троп. Скала у моря стала, как голый череп великана. Деревья, росшие даже в отдалении, пошли в ход. Низкорослые, кривоствольные здешние дубки, серокожие грабы, жесткие буки, остролистые клены, белоствольные березы, черные вязы, крепкие ясени. Даже шиповник и колючий терн пошли в дело.

Насыпь к сумеркам – в полстены.

Рассвет – насыпи нет.

Посрамления своих богов войско выдержать не могло. Вокруг князя собирались толпы. Потрясали копьями, мечами.

– Князь! На лестницы! В бой!

Рать раскололась надвое. Ратники Беляя кричали:

– Князь! На ладьи! В Константинополь. Там шесть тысяч наших! Свернем башку их василевсу. Тебя на трон посадим.

Но князь Киевской Руси не Беляй, не Ратибор. Даже не надежда и опора, брат матери Добрыня. И уж, конечно, не отрок Ростислав, который прилип к князю, как лист банный в баньке. От растерянности, от непонимания смотрит мальчишка на князя и – смеется тот, смеется отрок, хмурится тот, хмурится отрок. Князь Руси обязан иметь холодную голову, сердце держать в узде. Но и Владимир не понимал, куда девается земля. Днем он работал вместе со всеми. Все землекопы – он землекоп. Стал лицом черен, грязен. Усы повисли, как куньи хвосты. Работа не давала думать. Хорошо помогал Владимиру один приблудный поп. Норовил все быть рядом с князем, перекликался с попами Херсонеса:

– Вы! Попы Корсуни! Помните, что говорил пророк Иеремия? «Рубите деревья и возводите насыпь вокруг Иерусалима!» Мы делаем то, что велел Иеремия.

Но с темнотой приходили сомнения. Владимир, сколько ни думал, никак не мог объяснить исчезновение земли.

Христианин, уже осенивший себя крестным знамением, Владимир знал: жизнь человека его земным бытием не кончается. Тело бренно – муки души вечны.

И про ад слышал.

И про гиенну огненную.

Грехов на Владимире было без счету. У Перуна и Даждь-бога эти грехи не грехами были, а смелостью, отвагой, проявлением ума. Хазарские станы князь брал? – Брал. Бил хазар, как кошат лишних. А хазары слобод не брали? Не оставляли пепелищ? Печенежские кочевья князь громил, лил кровь врагов, как водицу. А василевс, которого называют Богоподобным, не льет кровь азийцев? Глаз не выкалывает славянам? Людей, безъязыких рабов, не травит серой, делая свой огонь непобедимый?

В тишине ночи чей-то голос (да не Богов ли?) ответствовал:

– Каждый грешит сам по себе – каждый и отвечает Богу сам по себе.

Есть на князе и грех братоубийства. Было у отца, князя Святослава, три сына: Ярополк, Олег. И он, Владимир. Задумали братья убить Владимира, завладеть Новгородом, ему отцом данным… Все кончилось тем, что нет ныне в живых ни Ярополка, ни Олега… А жить бы братьям в любви и дружбе… Но так уж тогда сложилось: либо ты – труп, либо брат твой – труп…

Греки заметно приободрились. Опять гречанка, черная Аспазия, стала появляться на стене. Держалась возле отца, помалкивала – боялась Добрыниной стрелы. Но как посматривала, как посматривала… Лукаво, усмешливо, кривила тонкие губы. Словно и молча говорила Владимиру:

– Вот этого раба хочу!

Смела!

Пряталась не за отца. За спиной своего Бога хоронилась.

С темнотой князь собирал у себя головку войска, воевод, сотников, старшин. Советовались.

Херсонес – обречен. Если навалимся всей силой, грекам не отбиться. Многие так думали.

– С лестницами, князь! Идем с лестницами! Свою кровь прольем, но и кровь ромеев возьмем!

– Хочу, чтобы Корсунь сама попросила мира, – повторял Владимир.

– Ромеи – лживы, – гудел трубно Добрыня. – Не верю, что им их Бог нашу насыпь убирает. Что Бог – землекоп?

– Хочу, чтобы Корсунь сама попросила мира, – настаивал Владимир.

– На Константинополь, князь! На Константинополь! – горячился воевода Беляй. – Что Корсунь? Корсунь для их царей, что нам слобода за Киевом. Константинополь надо брать, а не слободу. Там шесть тысяч наших. Они да мы – сила. Возьмем Царьград! Царевну Анну – тебе в жены. Сам сдеру с василевса его дивитиссий и его кампагии [3]3
  Дивитиссий – роскошная парадная одежда царя. Кампагии – обувь царей.


[Закрыть]. Тебя одену и тебя обую.

Добрыня хохотал до слез, представляя, как Беляй сдирает с Богоподобного, с царя Василия его дивитиссий.

Говорят, царя Василия иссушили государственные заботы. Щеки у него втянуты. Рот – рыбий. Страшненький царь, хоть и весь в золоте. Брат Константин – охотник. Красавец. Пустая голова.

Добрыня бил себя в грудь, как в гулкую бочку. И в перерывах между двумя приступами смеха, давясь им, возражал Беляю:

– Я, я, стащу с василевса кампагии. Я, я обую князя!

Обувь из красной парчи с драгоценными камнями могут и в Киеве сшить князю. Не одному князю – всей дружине сошьют. Драгоценных камней не хватит? Мечом возьмем! Только что толку. Два человека на земле имеют право носить кампагии: могущественный царь Византии и могущественный царь Персии.

Другой и обуйся – не царь.

Вот женится князь на Анне – его право на кампагии будет признано всеми. Руку Порфирогениты, цари! Руку!

– Хочу, – хмурился Владимир, – чтобы Корсунь сама попросила мира!

Припечатывал кулаком по столу.

Таково мое слово.

На том кончал совет.

А утром руссы опять видели: от насыпи – ни следа…

.

И херсонеситы запросили мира.

Житель Херсонеса священник Анастас тоже не мог понять стратига: князь руссов крещен уже. Зачем христианам лить кровь друг друга? Что хорошего-то будет, если руссы, обозлившись, возьмут город силой? Сожгут, разорят дотла – война же… А князь обещает оставить город целым.

Анастас договорился со своим другом варягом Жадберном. У варягов к славянам отношение особое. В дали дальней времен славяне, раздираемые междоусобицей, пригласили варяжских князей княжить на земле русской. Так что в жилах князя руссов кровь не только славянская, но и капля варяжской.

Воевать с руссами Жадберну было совсем не с руки.

Заговорщики долго обговаривали предприятие. Знай руссы, где находится подземный акведук и водовод, подающий в город воду, взяли бы Херсонес в три дня. Анастас и Жадберн решили, что лучше всего послать в лагерь руссов стрелу с запиской, в которой обозначить место акведука. Но как взобраться на стену? Даже ночью? В сторожевых башнях недремлющая стража. Каждый час стражник проходит по своей части стены. Он чуток и зорок. Осада – охота одних людей за другими. Слух, зрение становятся такими же, как у зверя. Шорох, шелест, скрип, легкое шуршание под стенами, всплеск воды в море, бульканье в прибрежной гальке – и стражник насторожился, почувствовал холод в спине и мурашки во всем теле. Не хочешь попасть в капкан, бди!

Анастас и Жадберн обдумывали способы, как незаметно подойти к стене и подняться на нее. Поднести лестницу? Но где найти в Херсонесе плотника, который получит заказ и не побежит тотчас к легаторию [4]4
  Легаторий – примерно то же, что нынешний полицейский.


[Закрыть], не доложит о странном заказе? Обговаривалась и еще одна сумасшедшая мысль – Анастасу на плечах Жадберна подняться повыше, забросить на стену железный крюк с веревкой. Крюк зацепится за камни. Анастас поднимется по веревке первым. Закрепит на стене крюк надежно. И поможет подняться более тяжелому Жадберну. Но опять же – где найдешь в Херсонесе такого кузнеца, который, получив уж совсем странный заказ, не побежит к самому стратигу с вестью.

Мысль пришла до такой степени простая, что самой простотой своей испугала заговорщиков. В северо-запад-ной части был холм, вершина которого на уровне стены. От холма до стены всего тридцать шагов. Зачем же посылать стрелу со стены? Послать с вершины холма. До лагеря руссов рукой подать. Жадберн – отличный стрелок, и лук у него тяжелый, с тетивой из турьей роговины. Жадберн посылает стрелу за несколько стадий. Долетит стрела до руссов.

Выдалась долгожданная темная ночь. На небе ни звезды. В весеннем воздухе ни сушь, ни сырь. Быть, видно, утром туману.

Анастас и Жадберн, хотя и жили рядом, вышли из домов поодиночке. Встретились за последними постройками города, меж черных холмов. На обоих плащи. Головы покрыты куколями. Неслышные, как тени, прокрались к холму на западной оконечности стены. Поднялись на вершину. Встали, осматриваясь. Оглядываясь.

Долго прислушивались, – а ну как какой-нибудь неспокойный схоларий выйдет из башни в неурочный час и пойдет по стене? Или того хуже, может, шарят по пространству вблизи стен ополченцы стратига, вон он их сколько вооружил. Червячок страха сосал сердце. Да быть такого не может, что вот только Анастас и Жадберн увидели, как высок холм и как близок он к стене. Схоларии в схолах учились трудному военному искусству. Уж они-то должны были увидеть этот холм… Судьба коварна, любит человеку сразу и дать, и отнять. Дать мысль, отнять жизнь…

Но тихо было в Херсонесе.

Херсонес спал.

Анастас сотворил молитву.

Жадберн вынул из-под плаща свой тяжелый лук. Вставил заготовленную заранее белоперую стрелу с привязанной к ней запиской. Совсем беззвучно не получилось. Загудела и жестко хлопнула тетива всей силой турьей роговины. Заговорщики обмерли. Еще живые – стояли уже мертвые… Но время шло, а в Херсонесе было по-прежнему тихо. Сторожевая башня далеко. Метровой ширины стены звуков не пропускают.

Утром ратник руссов Щерб увидел у ног своих стрелу с привязанной к ней запиской. Безымянные союзники советовали князю перекрыть трубы водовода. Было подробно описано, где искать акведук. Написано, на какой глубине идут трубы.

Что такое стрела? Стрела не меч, не секира-чекан и уж не устрашающий «греческий огонь». Но вот пустила ее рука умелого стрелка Жадберна, и стрела повернула ход истории.

Акведук был встроен в скальный холм, с восточной стороны Корсуни. Находился он не на таком уж большом расстоянии от стен, но был хорошо укрыт в складках местности. Из глубины бил источник. Воду забрали в глиняные трубы. Трубы уложили в рвы и зарыли. Видно, давно зарыли, земля ровно заросла травой. Стороннему человеку такого места никогда не найти. Вода по наклону бежала вниз. В Корсуни стояли огромные цистерны. Из них херсонеситы и брали воду.

Есть рисунок – найти акведук не трудно.

В то утро руссы не знали, кто послал стрелу, но нежданным союзникам обрадовались.

С ужасом увидели херсонеситы: вода в цистернах иссякает. Стратиг клялся: «Ромеи, надо держаться! Идут корабли из Константинополя… Флот идет… Продержаться надо чуть-чуть…»

Сутки ждали.

Двое.

Трое.

Давно отвьюжили зимние штормы. Море было уже спокойное, обманчиво теплое; хоть купайся. Херсонеситы и смотрели в даль морскую с зари до зари. Но насколько хватало глаз – ни одного паруса.

Первыми не выдержали дети. Заплакали.

Замычал, заревел, заблеял скот.

Матери столпились у дома стратига, умоляли:

– Воды! Воды! Хотя бы детям воды!

– Ждать смерти – хуже, чем умереть. Лучше смерть от секиры, чем от жажды.

Подозревали, у стратига есть колодец, а в колодце вода. Да и огромных амфор, в которых можно запасти воду, немало.

А стан варваров стал шумным, веселым, подвижным. Где только они, славяне, раздобыли емкие амфоры? Наполняли их водой, отмывались. То ходили черные от трудов землекопов. А тут у всех лица побелели. Коней отмыли. Принялись мыть все, что покрылось грязью, почернело от копоти. Подымали сосуды высоко и лили воду просто так на землю.

Херсонеситы с бедных западных окраин, где в жалких жилищах селились ремесленники, поняли: умрут; не дождаться им помощи царей. У них не было больших амфор. Во дворах не было старых колодцев. Толпы двинулись к дому стратига.

– Открывай, Игнатий, ворота города! Не все там, за стенами, варвары! На нас крест, на их князе крест!

Пересохшие глотки пылали:

– Воды! Воды!

Стратиг выходил, притворно хрипел:

– Херсонеситы! Ромеи мы или не ромеи? Вспомните, как умирали герои Рима!..

К исходу третьих суток руссы схватили перебежчика. Тот собрался податься в Готские Климаты, уйти подальше от войны. Но, схваченный, рассказал, почему его выпустили из города. Он должен был поднять на Владимира греков из соседних фем: из Киммерии, Лагира, Нифеи и других. Если соседи поддержат Херсонес, стратиг обещает им, что расплатится золотом, серебром. И – рабами. Вон сколько руссов под стенами Херсонеса. Все рабами будут. А что такое богатство? Золото, рабы.

От перебежчика Владимир узнал то, что в общем-то уже знал. Сам он обещан дочери Игнатия. Та потешится несколько дней. (Как потешится-то? Шелковой плеткой стегать будет?) Потом, когда малый флот Корсуни будет готов к отплытию, князя закуют в цепи и увезут в дар царям. Добрыню отдадут Благочестивой августе, Феодоре, императрице. Строптивого Беляя отдадут друнгарию, командующему флотом. Пусть воевода посидит на веслах, погребет, прикованный цепями. Присмиреет. Старого Голуба, знающего языки – логофету, высшему чину, ведающему иностранными делами. Ростиславу, и тому место нашли. Присмотрел мальца какой-то патрикий. Свободным херсонеситам, верным стратигу, обещали рабов раздавать, считая их не по штуке, а меряя весом. Мера веса – медими, 50 килограммов. Потянет раб на медиму – бери целого. Недовес – от другого добавят.

Эта мысль: раздавать рабов по весу – говорил перебежчик, – особенно веселила стратига. Так покупали баранов.

Князь слушал, злой и вдохновенный…

.

И двинулись толпы корсунян к городским воротам.

– Воды! Воды! Воды!

Корсунь молила князя о мире. Только, князь, пусти воду в трубы.

Но стратиг и не думал сдаваться.

На стене пылали дрова под котлами. Расплавленная смола почти кипела в них. Зычным голосом Харон предупредил:

– Кто подойдет к воротам – на того выльем смолу!

Толпа остановилась…

.

– Князь! Хватит терпеть! – сказал Добрыня Владимиру.

.

Руссы взялись за лестницы.

Стратиг, забыв, что ему, измученному как все жаждой, положено хрипеть, зычно командовал на стене:

– Масла не жалеть! Лей, лей масло на дрова.

Масло было из его личных кладовых. Не жалея, его лили на дрова. И они грозно и одушевляюще загорались под котлами. Над расплавленной смолой тянулись косые, отклоняемые ветром, полосы дыма. Чад, чернота, копоть.

Считалось, что Херсонес – свободный город. Что все собираемые налоги остаются тут. Но так считал только плебс, низы. Стратиг-то знал, сколько стоит Херсонесу свобода.

В свое время за свое восхождение в должность избранного народом стратига Игнатий возблагодарил василевса, внеся в Священную казну тысячу пятьсот статеров. Так было заведено в империи. Каждый год из собранных в Херсонесе налогов уплачивал еще по 500 статеров. Так было заведено в империи. С каждым кораблем, приходящим из Константинополя, отправлял Божественным достойный царей донатий – добровольное приношение. Так было заведено в империи. Очень, очень многое зависело от милости василевсов. Чем позволят торговать с Византией? Сколько разрешат привезти соли, рыбы, вина? Что, в какие города метрополии дадут возможность поставлять. Где иметь торговлю?..

И вот теперь, после того, как стратиг все оплатил, отдать Херсонес? Да это же не-воз-мож-но…

Измученная жаждой толпа, устрашаемая стражей с секирами, повернулась лицом к стратигу. Женщины, дети, свободные, но бедные ремесленники, рабы – все рядом.

Жажда всех уравняла. Глашатаи кричали:

– Люди Херсонеса! Терпите! Терпите!

Стратиг, воинственно-воодушевленный, деятельный, распоряжался и следил с высоты за воинами князя. Думал, глупые, тупые варвары! Да пока вы подниметесь по вашим лестницам, сваритесь в смоле! Все будете черные, как эфиопы! Ах, как кричит обожженная плоть!.. Послушаем, ромеи, как кричит плоть!.. Херсонеситы! На стены! Защищать наш Херсонес!

На стене, такой же широкой, как улицы Херсонеса, толчея. Богатых хозяев, купцов, зажиточных ремесленников – всех, у кого есть хорошие дома и колодцы во дворах – оказалось не так уж мало.

Владимир отдал приказ:

– К бою!

Стратиг совсем забыл про толпу за спиной. Смотрел – бегут, бегут варвары, неся лестницы. Как они легки в беге. Какие у них сильные ноги… А почему нет на стене пресвитера Анастаса? Все священники здесь, а пресвитера нет! Молодцы священники! Так же, как Игнатий не жалеет своего масла из своих запасов, так священники не жалеют святой воды для защитников. Машут кропилами. Молимся! Молимся! Молимся, братие!

Запах ладана смешивается с чадом от горящих дров, от горячей смолы.

Где князь Владимир? Вон он, среди первых. Сейчас на него смолу… Да где же он? Где?.. Где?..

Перестарались свободные граждане Херсонеса, раздувая мехи под котлами. Вблизи котлов разило смолой, дыхнуть нечем. Черный дым ел глаза не варварам, а защитникам. От углей шел такой жар, угореть можно. В одном из котлов загорелась смола. Толстые струи черно-багрового чада потянулись по ветру к морю. Схоларий отпрянул, толкнул стратига. Тот качнулся, чуть не упав на котел.

– Тушите! Тушите огонь! – завопил стратиг.

Брызги разгоряченной смолы летели на него.

Схоларии бросились разбрасывать горящие дрова из-под котла. Железные лапы тагана подогнулись. Стратиг увернулся, проявив удивившую его самого ловкость. Но огонь лизнул хитон. И не оборви подол стратига ближний схоларий, полыхать бы Игнатию.

Стратиг сбросил хитон. Тот полетел под стену. Стратиг остался в легких доспехах – латах, поручнях, поножах.

Между тем, руссы двумя веерами развернулись у рва с двух концов стены. Их стрелки пока целились только в тех, кто был по краям. Там были ополченцы: ремесленники и купцы. Уклоняясь от стрел, они поневоле отступали к середине, к котлам. Вокруг стратига становилось все теснее, все толкотнее.

Кто-то спиной наполз на Игнатия.

Кто?

Кто посмел?

Стратиг обернулся.

Какой-то облезлый ополченец.

Верно из охлоса. На голове шлем из ржавого железа. Ты что, дурень, очумел от жары? Не видишь, мешаешь схолариям? Мешаешь мне? Вон со стены! Нет более верного способа сделать дурака умным, как разбить его голову о каменное дно рва.

Кое-кто из варваров уже успел приложить лестницы к стенам. А стрелки из луков переменили выбор целей. Стрелы летели кучно, понемногу сужая расстояние между правым и левым флангом. В центре, где был Харон, стало опасно.

– Ложись, Харон! Ложись! – закричал солдат-схоларий, извиваясь и пригибаясь, едва уклонившись от метко посланной стрелы. Солдат первый понял, какие смертоносные минуты им предстоят.

Стратиг возмутился.

«Ложись!»… Трус-схоларий! Ты кому кричишь?.. А ромеи Рима ложились под стрелами варваров?

– Черепаху!.. Делать черепаху! – распорядился комес схолариев Евфимий.

Схоларии, обученные искусству боя, сомкнулись, подняв щиты. Сделали черепаху, с четырех сторон прикрыв стратига и закрывшись щитами сами. Но Игнатий оказался на коленях. Оскорбленный, силился подняться с рук и ног, распрямиться. Мешали ноги солдат, беспрестанно перемещавшиеся, но не теряющие черепаху.

Варвары были уже на стене. Защитники Херсонеса, толкаясь и мешая друг другу, бросились к внутренним лестницам. Задели котел со смолой. Тот опрокинулся. Горячая смола полилась по стене, обжигая своих. Добравшись до лестниц, ополченцы не спускались, скатывались с них.

Стража у ворот осталась без поддержки сверху, со стен. Кучка схолариев – и с секирами – была не страшна толпе. Изжаждавшийся охлос двинулся к воротам.

– Мир! Мир!

– Воды! Воды!

– Мир.

Толпа надвинулась на солдат. Сейчас все будет кончено. Подымут катаракту, откроют ворота.

Харон все пытался подняться с колен. Все соображал, как обуздать охлос, как остановить варваров, как повернуть события вспять, чтобы опять чувствовать себя ромеем, героем.

Смолы по стене разлилось много. И там, и там вспыхивали языки черно-багрового пламени. Обходить их стало трудно.

Группа варваров разметала черепаху, сбросив схолариев со стены вниз. Из группы вышел один… Харон сразу узнал его… Князь Владимир… Движением руки князь остановил разгоряченных бойцов. Хриплым голосом, вроде тоже давно не пил, сказал:

– Ну, стратиг, вот и встретились… Подымайся. Подожду.

Повернул голову к старичку седенькому, малосильному, но одетому в полные доспехи ратнику. – Голуб, говори все это на его языке… Подымайся, подымайся с колен. Слышишь?.. Вот я, князь. Ты меня обещал в дар дочери… Рабом… Дари, стратиг… Дай ему свой меч, Добрыня. Видишь, он без меча… Расступись!..

Широка стена. За ней Херсонес. За Херсонесом море. На мили, мили, мили, сотни миль море. А на другом берегу дворец царей Византии. И в нем царевна Анна, за которую спор.