Текст книги "Знакомая варежка (Повести и сказки)"

Автор книги: Валентина Чаплина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Мы за тебя поручимся

– Ты не хитри, не хитри! – Ерошкины глаза горели жаркими зелёными угольками. – Я вижу, у тебя что-то случилось, а ты рот на замок. Говори сейчас же! Всё выкладывай!

Герка нахохлился, как больной воробей, и молчал. Потом встряхнулся, закрутил головой.

– Я не брал! Веришь? Не брал!

– Чего не брал? Где не брал?

А Герка опять нахохлился.

– Говори, тебе говорят! Вот как тресну по башке, так сразу заговоришь! Думаешь, буду мирно жить, когда ты погибаешь, да?

– А какое тебе дело до меня? Жил без меня и живи прекрасно.

– Ух, и садану сейчас! Под дых! Узнаешь тогда, какое мне дело. Что я не человек? Ненормальный я, да? Вот мне бы плохо было, а ты мимо прошёл бы? Не прошёл! Потому что – человек! – Ерошкины волосы, лохматые, рыжие, огнём полыхали над Геркиным лицом, и весь Ерошка кипел.

– Ладно, скажу.

И Ерошка сразу улыбнулся, стал мягким, покорным.

– Я не брал, а он думает, что я двадцать новыми взял.

– Кто думает?

– Да… тут, в общем… мальчишка один. Я приходил к нему в тот день, а у него пропали двадцать рублей. А я не брал. Веришь мне? Ну, веришь? Веришь?

– Всё-таки стукну я тебя! – вскипел Ерошка опять. – «Веришь, веришь», заладил, как лунатик. Почему я не поверю? – потом остыл, и завбибова рука стала чесать затылок. – А откуда у того мальчишки столько денег?

– Не его. Казённые.

– Казённые? – и Ерошка сильно заволновался. – А сам парень ничего, да? Теперь думают, что он взял?

– Пока не думают. Он сказал, что в магазине переучёт.

– Какой переучёт?

– Ну, как ты не понимаешь, его попросили в «Спорттоварах» купить майки, трусы, тапки и ещё что-то там, не знаю. Всё отложено, только прийти и взять. У них соревнования в лагере по волейболу. Посвятили полёту героя Николаева! А деньги пропали. Давно уже. Он хотел ребятам правду сказать, да не смог. Наврал, что переучёт. А соревнования уже завтра.

– Ух ты! Дела-а… – и Ерошка затревожился ещё больше.

– А я в этот день приходил к нему, дурак несчастный. И чего приходил, сам не знаю. Теперь вот на меня думают. А я не брал.

Ерошка не выдержал, молча вскочил и стукнул Герку по башке. Со всего маху. Взял да и стукнул. Чтоб знал. Подумаешь, барин какой! Персона! Я да я! Не брал да не брал! Там соревнования имени земляка Николаева срываются, а он только за себя переживает.

Глаза сверкнули зелёными угольками:

– Представляешь, соревнования в честь героя космоса! Выйдет на поле командочка – кто в дырявой майке, кто с голым пузом, кто босиком. Стыд и срам. Не отменять же соревнования? Что-то надо придумать. Айда к тому мальчишке. Я поручусь за тебя, что ты не брал.

Герман упёрся и ни за что, ну ни за что не соглашался идти. Ероша почувствовал, что его ничем не сдвинуть. Упрям.

– Знаешь что? Мне отец хочет баян купить на день рождения, – нашёл выход Ероша, – но день рождения ещё нескоро. Мы пока возьмём двадцать рублей из тех, что на баян отложены. Папке объясним, что соревнования в честь Николаева. У меня мировой папка. Он поймёт. А потом найдём ворюгу. Ты что? Не согласен?

– Так если я отдам деньги, значит, я будто брал, а я не брал.

Ерошка яростным вихрем налетел на Герку и начал его дубасить. Когда тот свалился на пол, завбиб немножко пришёл в себя и уже мог говорить:

– Слушай, ты кто? Ты дурак или ненормальный? Я поручусь за тебя, Алька поручится, Весна поручится! Чего тебе ещё ненормальному надо? А вора найдём. У нас, знаешь, какие пионерские патрули? Главное, чтобы соревнования имени Андрияна Николаева не сорвать! А ты опять про себя, будто граф какой старинный. Эх ты. Ничего-то ты, оказывается, в жизни не понимаешь, – Ерошка с горечью махнул рукой. Стал задумчивым, грустным. Он мог мгновенно вскипеть, стукнуть, треснуть, брякнуть, свалить с ног и тут же стихнуть, замолчать, загрустить.

«Эх ты, голова садовая. И как тебе не стыдно так рассуждать?» – говорил его задумчивый взгляд.

Когда всё рассказали Алёше и Весне, те ужасно здорово поняли Ерошку. А он уже сбегал к отцу и принёс две красные хрустящие десятки с профилем Ленина. Вот они в Геркиной руке. Так знакомо похрустывают.

– Айда к тому мальчишке. Мы за тебя поручимся, – тянет за рукав Алёша.

А Герка всё никак прийти в себя не мог от событий, от мыслей, навалившихся на него.

– Не, я один. Один! – он лихо поворачивается и… нет уже Герки в комнате. Нет и во дворе. Не догонишь.

«Башмак! Я не брал. Можешь поверить человеку? Это деньги, чтоб не сорвать соревнования имени Николаева, дал один очень хороший человек. Вора найдём обязательно. Вместе будем искать. Герман».

Герка купил конверт с портретом Чапаева, вложил в него эту записку и две десятки и, облизав концы конверта, залепил его. Он решил ни слова не говорить Башмаку, а прийти, молча подать этот конверт и уйти.

Башмак страшно удивился, увидя Герку у своего дома. А тот, как и думал, подал конверт и медленной походочкой ушёл. Через минуту Башмак нагнал его и схватил за плечо. Глаза у него были растерянные и счастливые. Он уже прочитал записку.

– Я ничего не понимаю, – Башмак быстро моргал глазами, – ты не брал, конечно. Если б взял, ты ни за что не отдал бы… Тому очень хорошему человеку спасибо. Скажешь? Айда в магазин! – и они побежали вместе. Герка бежал рядом с Башмаком, хотя мог лететь гораздо быстрее, но он нарочно не прибавлял шага, чтобы бежать рядом.

– А это долг отдаю. Помнишь, брал? – и Герка протянул рублёвую бумажку Виктору, когда они вошли в магазин.

Башмак даже отпрянул. Чудеса продолжаются! Но раздумывать над чудесами было некогда. Скорей взять вещи и – в лагерь! Главное – соревнования теперь не сорвутся!

Тук, тук. Спи, спи

Герка в кухне допивал молоко.

– Никуда не уходи! – приказали полные губы Валерии Константиновны. – Сейчас слесарь придёт. Посидишь с ним тут.

– А зачем придёт?

– Кран течёт, видишь?

Кран по ком-то горько плакал крупными водяными слезами. Может, он вспомнил свою прошлую спокойную жизнь, когда в квартире не было Герки, и его, медный уважаемый кран, дико не крутили и не вертели попусту в разные стороны?

– Вижу, течёт. А зачем сидеть тут?

– Я же говорю, слесарь придёт.

– Ну и пусть, а зачем сидеть?

Огромные чёрные глаза, похожие на пуговицы от уличного жакета, увеличились и округлились ещё больше, так что стали похожи уже на пуговицы от драпового пальто.

– Как зачем? Мне в комнате убирать надо. Нельзя же его одного здесь оставлять.

– А почему нельзя?

– Не зли меня.

А он злил. Он уже давно понял, в чём дело, и злил, злил. Слесарь – чужой человек, придёт и уйдёт, только его и видели. И пока он будет работать, нужно караулить, чтобы он чего-нибудь не украл. Именно это хотела сказать Валерия Константиновна. Герка прекрасно знал мать. На старой квартире он не раз вот так караулил чужих людей, и это не казалось ему странным. А тут, подружив с чудными, он чувствовал, как внутри что-то поворачивается вверх дном.

А в дверь уже стучали. Слесарь пришёл.

– Сиди здесь, говорю. И не порти мне последние нервы, – мать взялась за виски и пошла открывать.

Слесарь оказался шумным парнем. Он перекрыл воду, снял с крана белую фарфоровую шапочку – «четырёхуголку» и начал весело железно постукивать и побрякивать. А Герка, как приклеенный, сидел на табуретке и уныло тянул сквозь зубы остатки молока. Молоко кончалось, а сидеть ещё нужно было долго.

– Ты чего киснешь? – обратился к нему слесарь.

– Да ничо… та-ак… – Герка сунул нос в пустую кружку, делая вид, что там ещё есть молоко.

– А они всё летают! В космосе! Подумать только! – улыбнулся с головы до ног этот шумный симпатичный парень. – Петь надо, а ты сидишь, как на кладбище. Станцуй, что ли!

И парень ещё веселее застучал по крану и по трубе, так что вся квартира наполнилась радостным металлическим звоном.

Вдруг прибежал Ерошка. Зелёные угольки тлеют, вот-вот вспыхнут. И к парню:

– Вам обязательно стучать, да? Здравствуйте.

– В общем-то, обязательно. Но можно потише, если что. Здравствуйте.

– Вот-вот, пожалуйста, потише. Тут одна тётя в соседней квартире только с работы пришла и спит сейчас.

– А-а, понятно. Буду потише. Извиняюсь.

Угольки не вспыхнули, и Ероша убежал давать дяде Пете лекарство.

– Ты, кислый, что же мне не сказал про тётю?

Герка молчал, разглядывая дно кружки. Нахохлился.

Слесарь стал постукивать тихонечко, осторожно. И так же тихо-тихо, как стучал, но всё равно весело, засвистел какую-то очень хорошую песенку. Песенка никуда не улетала дальше кухни, ни в дверь, ни в форточку, ни тем более через стены, потому что нельзя было будить тётю, которая только что с работы пришла. От песенки становилось радостно и хотелось делать что-то нужное, хорошее, а не сидеть на табуретке и разглядывать кружкино дно.

– Знаешь её? – спросил слесарь о песенке.

– Не, – Герка мотнул головой.

– Неужели ты не знаешь эту песню? Это песня революционной Кубы. Слыхал про Кубу? Про Фиделя Кастро слыхал?

И парень уже не засвистел, а тихонечко запел «Мы солнечной республики сыны». И слова тоже никуда дальше кухни не улетали. Они оставались здесь, потому что нельзя было будить тётю. Слова будоражили Герку. Надо последним человеком быть, чтобы не знать о Фиделе Кастро! И как он, Герка, может сейчас вот так сидеть? Что он, больной? Если рассказать Ерошке, зачем он сидит, тот не поверит. А если поверит, так треснет кулаком по уху, что голова отлетит от туловища. Это уж обязательно отлетит. А потом Ерошка станет грустным и задумчивым и, горько махнув рукой, скажет: «Ничего-то ты, оказывается, в жизни не понимаешь». И этот его жест, и слова, и грустные глаза в тысячу раз хуже, чем кулаки.

Вон как тихонечко теперь стучит слесарь. Осторожно, чтоб не разбудить неизвестную ему тётю, пришедшую с работы. Да плевал бы он на неё, если был бы нечестным человеком. Он в глаза-то её никогда не видел и не увидит: ведь она же не вертит кран попусту в разные стороны. Ах, как тихонечко постукивает слесарь. Тук, тук. Дружелюбно и ласково, словно говорит: «Спи спи, незнакомая тётя, раз ты устала. Тук, тук. Спи, спи. Тук, тук. Спи, спи».

И Герка решительно встал со стула. Встал и ушёл. По коридору шёл тихо, как кошка, чтоб мать не услышала и не заняла его места в кухне.

А кто испортил

Давным-давно стемнело. Но мамы и бабушки сегодня не кричат ребятам из окошек, что пора домой. И ребята притихшей стаей сидят посреди двора у клумбы. Ещё недавно они катались на велосипедах, носились со всех ног, визжали, орали, запускали в космос свои «востоки», а сейчас притихли и сидят. И все, все до одного смотрят в небо. Сегодня особенная ночь. Светло-светло, как днём. Будто луна – это круглая лампа дневного света. И вообще луна такая, такая огромная, ну, прямо чуть-чуть меньше неба. И такая, такая близкая, что если подпрыгнуть, нет, не просто подпрыгнуть, а с шестом, если разбежаться, воткнуть шест в землю и подпрыгнуть с шестом, то обязательно её заденешь. И звёзды такие же. Они спустились с неба к ребятам и висят над головой. Совсем ручные.

Ребята смотрят вверх и молчат. Кто сидит на скамейке, кто на трёхколёсном, кто на земле. Если долго-долго, не отрываясь, глядеть на звезду, то кажется, что она летит.

Из открытого окна сверху – музыка. Это Весна играет Чайковского. Да нет, это не из окна и не Весна. Это звёзды звенят. Это звёзды поют, как колокольчики, серебряными голосами.

Вчера Ерошка видел сон, что держит в руках целый букет звёзд. Они, как цветы, на длинных тонких стеблях. И лучи от них в разные стороны. Он трясёт рукой, а звёзды стукаются друг о дружку и звенят. Проснулся – а за стеной Весна играет Чайковского.

Ребятам кажется, что не сидят они кто на лавочке, кто на трёхколёсном, а кто на земле. Ребятам кажется, что они сами – звёздочки. Сами там, где летают сейчас два наших сказочных и очень земных человека. Так хорошо с ними летать. Так необыкновенно хорошо.

Вдруг свист, длинный и резкий, стеганул всех. Прямо, как плетью, по лицам стеганул. Вздрогнули звёзды и пугливо отлетели, снова стали маленькими и далёкими. И луна попятилась. И теперь уже не допрыгнуть до неё ни с каким шестом. Даже самому первому прыгуну не допрыгнуть.

Что такое? Обернулись на свист-плеть. Незнакомый мальчишка. Кепочка козырьком назад. В зубах папироса. Вынул её, сплюнул в клумбу и опять длинной плетью стеганул по лицам. Вместо глаз – узкие полосочки. И как он ими видит?

– Ты чего это? – вскочил Ерошка.

– Кубыша мне! – и опять сплюнул в клумбу, прямо на астры.

– Кого? Кого? – вытаращил глаза Алёша.

– Кубыша!

Герка судорожно сполз с лавочки, сел на землю и прижался лицом к колесу чьего-то велосипеда. Хотелось стать маленьким, незаметным, совсем невидным. Кто-то тихонько и равномерно дубасит его по спине. Это девчонка, сидящая на велосипеде, болтает ногой.

– Кубыша-а? А у нас нет Кубышей. У нас все нормальные, – звучит Алёшин голос.

Весна вышла на балкон. Слушает, что во дворе. Глаза у неё, наверно, ещё синее, чем небо днём, только сейчас незаметно. Она наклонилась вперёд, а косы свесились и достают до самых перил.

– Нет, говоришь? – узкие полосочки вместо глаз стали ещё уже. – Спорим, что есть. Здесь он, в этом доме живёт.

– Иди-ка ты, знаешь, куда, со своим спором! – рванулся с места Ероша.

Алька вовремя схватил его за рукав и заговорил:

– Ошибся адресом! Мы всех ребят из этого дома знаем. Ищи в другом месте своего Кубыша. А найдёшь, нам скажи. Мы тоже его, между прочим, ищем.

– И в клумбу плевать не смей! – опять вырвался Ероша. Кулаки его побелели. Будто из рукавов торчат два яблока.

И парень своими полосочками увидел их. Оценил обстановочку и стал медленно, нестерпимо медленно повора-а-чи-ваться к выходу. Герке показалось, что пока он повернулся спиной, сто раз умереть можно было.

А Весна всё стоит и стоит на балконе. Не уходит. А у Герки лицо голубое-голубое, даже синее. Страшнее, чем у мертвеца. От луны, наверно. А Весна смотрит прямо на него, и больше ни на кого не смотрят эти девчачьи понимающие глаза. И зачем они только живут на белом свете, эти девчонки с их глазищами?!

У Ерошки кулаки уже не белеют. Разжались пальцы.

Луна и звёзды на своих всегдашних местах. Не хотят подлетать ближе. Зови не зови. Не спускаются. Вместо серебряного звона колокольчиков в ушах длинный резкий свист-плеть.

Эх, испортил парень вечер. Какой вечер был!

А кто испортил? Только ли тот парень с глазами-полосочками?

Идите в дом

– Приземлились! Приземлились!! Приземлились!!! Целы и невредимы!

Что творилось во дворе, рассказать невозможно. Ребячье и взрослое «ура» стояло непроходимой стеной. Опять казалось, что оно – из всех окон, со всех балконов и обязательно такое, что долетает до космоса. И опять хотелось прыгать выше домов, выше телевизионной вышки, выше самого синего неба.

Потом, когда первый, самый первый восторг улёгся, «ура» стояло уже проходимой стеной, то есть в ней появились окна и двери. Невозможно же всё время орать. Но невозможно и молчать. И на месте стоять невозможно. И двор гудел, звенел, смеялся неугомонными счастливыми голосами.

Ерошка от восторга залез на деревянную скамейку и плясал на ней, рыжий, лохматый, а в зелёных глазах отчаянно весёлые чёртики.

Плясал, плясал, да вдруг и… замер… Даже руки забыл опустить. Остановился с руками, упёртыми в бока, и стал похож на большущую заглавную букву «эф». Напряжённо, не отрываясь, смотрел в ворота. Сначала на лице – недоумение, потом – гнев, потом – тоска и боль и даже растерянность.

– Она, она… она…

– Кто? Где? – ребята тоже примолкли, завертели головами.

– Та, золотозубая, что цветы продавала.

Все обернулись к воротам. По двору шла толстая низкая женщина в ярко-жёлтом платье. Шла и улыбалась во весь рот. А во рту – золотые зубы. Так и блестят. Так и сверкают. Наверно, сто зубов, как у акулы. Ну, может быть, у акулы не сто, а у этой сто. А в руке пустое ведро. А рядом с ней тук-тук-тук по асфальту коренастый палкой – Геркин отец, Степан Васильевич. Шея красная, как помидор. Пьяный.

– Повезло тебе, Грушенька, – и он кивает на пустое ведро.

А она ещё шире улыбается. И все видят, что у неё не сто, а двести зубов.

Ребята стоят и молча глядят на этих двух людей. Тук-тук-тук. Всё громче разговаривает палка. Она будто что-то говорит асфальту, долбит и долбит ему одно и тоже, а он всё не понимает. Тук-тук-тук. Уже поравнялись с ребятами. Идут в Ерошкин подъезд.

Вдруг из подъезда – Герка! Он бегал домой и сейчас, ничего не подозревая, радостно прыгает прямо… к золотозубой в пасть. А та расплывается в улыбке:

– А-ах, Герочка, племянничек, – и толстая рука с кольцами тянется к Герке. И толстые губы выпячиваются, вот-вот поцелует.

Герка сначала замер, потом остекленелыми глазами глянул на ребят; дико метнулся в сторону. Подальше от неё. Но отцова пьяная рука цап и держит. Мёртвой хваткой держит. У бульдогов бывает мёртвая хватка, так и Герке сейчас из этой ручищи – бульдожьих челюстей, не вырваться.

– Ты что с родной тёткой не здороваешься?

Герка ничего не отвечает, молча рвётся из бульдожьих челюстей. Стиснул зубы и рвётся.

– Вот она, современная молодёжь-то. Родных признавать не хочет. И чему их в школах учат? Портят только, – пошла тоненько причитать золотозубая. – Смотри, Стёпа, совсем от рук отобьётся. Связался, видишь, с какими-то на новой квартире. Мне Валерия говорила, сумасшедшие!

– Сто-ой! – рычит отец. – Чего вьюном вертишься? Всё равно не пущу! – подтянул Герку прямо к пьяному лицу и дышит перегаром и шипит: – Что в сад носа не кажешь? Я один на вас, холуёв, р-работать должен? Связался с бездельниками…

Шея у отца уже не красная, а малиновая. Кожа напряглась, воротник стал тесен, вот-вот лопнет.

– Щенок! – на весь двор, на весь проспект, на весь город рявкает отец.

И вдруг Весна, тоненькая, лёгкая, будто ничего не весит, порх по воздуху и к ним. Герка даже вертеться перестал.

– Нет, Степан Васильич, Гера не щенок. Он человек, – и взяла его за руку, а пальцы хрупкие, музыкальные, словно прозрачные, каждая жилка светится.

– Э-эх, деваха, вижу, куда гнёшь, – хитро и пьяно подмигнул Геркин отец, – только рано заступаешься. Рано женишка себе подглядела. Молокосос он ещё, – и погрозил Весне крючком пальца, прищурив пьяный глаз.

– А современные-то девки не то, что мы, дураки, были, – и тётка Груша, переглянувшись с пьяным, визгливо захохотала.

В этот момент Герка рванулся с такой силой, что даже бульдожьи челюсти не смогли его удержать. Минута – и его во дворе уже не было. Ерошка спрыгнул со скамейки и за ним.

А Весна стоит и не знает, что делать, что отвечать. И смешно, и горько, и больно, и очень как-то странно на сердце. Она только часто моргает. Ресницы хлоп-хлоп-хлоп.

Вдруг к Геркиному отцу шагнул Виктор Ильич. Никто не видел, когда он появился во дворе. Очень сухо, сурово и властно приказывает Степану Васильевичу и тётке Груше:

– Идите в дом!

Доброго Виктора Ильича ребята никогда не видели таким. Он любил сидеть под грибком на скамейке и держать на коленях маленьких ребят их дома. Всех-всех по очереди. Посадит к себе девчонку или мальчишку, а потом водит головой из стороны в сторону и бородой своей щекочет ребячью шею. А ребята заливаются, хохочут. И очередь стоит около этого длинного добродушного старика:

– И мне пощекочи! И мне!

А он и сам хохочет вместе с ними. И от этого борода трясётся. И ребятам ещё щекотнее становится.

Но сейчас он так строго и властно приказывает, что и тётка Груша, и Геркин отец молча, покорно идут в дом.

Ясно и понятно

Ерошка еле успевает за Германом. У Ерошки тоже по физкультуре пять, но догнать Герку просто невозможно. Вот и кончился проспект, уже улица Карла Маркса, площадь Ленина. Обоим нет сил бежать, устали, и они идут. Быстро идут по улице. Совсем недалеко Ероше до товарища, но ускорить шаги он не может.

– Ге-ерка, постой! – запыхавшись, кричит Ерошка. Но голос срывается и далеко, не летит, а остаётся где-то здесь, рядом. – Посто-ой! – почти шёпотом кричит Ероша.

И Герман неожиданно оборачивается. То ли услышал, то ли почувствовал спиной. Оборачивается, видит запыхавшегося Ерошу, но не останавливается. Продолжает идти, а расстояние теперь между ними сокращается. Сокращается. Сокращается. И вот уже Ерошкина рука берёт себе Геркину руку. Берёт властно, навсегда. Так и идут к Красной площади быстро, словно боятся куда-то опоздать. Молча идут. Да нет, не молча. Разговаривают руки. Они очень хорошо говорят друг дружке простые и нужные слова. И нечего зря трепать языками. И так всё очень здорово ясно и понятно.