Текст книги "Знакомая варежка (Повести и сказки)"

Автор книги: Валентина Чаплина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Ура-а-а!!!

Утром Герка побежал домой к Башмаку расплатиться и, главное, поговорить по-человечески. Но Башмака не было. Ждал, ждал – нет. Ждал, ждал – нет. Решил идти потихоньку домой, авось перехватит его по дороге. Нет, не перехватил. Дорога показалась коротенькой, куцей, как обрубленный хвост у пса Шарика. Вот и дом уже. И двор. Над их подъездом сидит огромная клипсина, раз в сто или тысячу больше, чем мамина. А вдруг Башмак уже принёс карточку чудным? Вот сейчас Герка войдёт в квартиру, а там…

– Герк! – стрельнул Ерошкин голос с балкона.

Вздрогнул, глянул вверх. Ерошка улыбается.

– Опять провалился, как вчера? Не смей уходить, сейчас Башмак карточку принесёт.

«Значит, ещё не приходил, – отлегло от Геркиного сердца. – Надо на улице перехватить Башмака».

– Не уйду! Я тут, близко, – и Герка метнулся со двора.

Сейчас проспект казался длинным-предлинным. Герка остро буравил его глазами то в одну, то в другую сторону. Откуда придёт Башмак?

Липы весело потряхивали зелёными ветками. Солнце подмигивало из космоса. Шёл обыкновенный августовский день.

И вдруг! И вдруг!! И вдруг!!! Вдруг день стал необыкновенным! Таким необыкновенным, что и люди, и липы, и солнце сначала притихли, а потом ахнули. Ахнули от восторга. Все ахнули, все-все-все, люди, что шли по проспекту! И по другим улицам! И что сидели в чебоксарских домах! И не только в чебоксарских, а во всей Чувашии! И во всём Советском Союзе! И во всём мире!

Левитан своим бархатным голосом начал говорить такие замечательные слова, что хотелось прыгать на одной ножке. Прыгать выше домов! Выше телевизионной вышки! Выше самого синего неба! Прыгать до космоса! От радости и счастья!

Кто в это время был в квартире один, тот после этих слов уже не мог быть один. Он выходил, нет, выбегал, нет, вылетал на балкон или к соседям или вовсе на улицу, чтобы говорить с людьми и радоваться с ними вместе. Каждому сейчас хотелось, чтобы вокруг были люди, много людей. И если кому-то было немало лет, то он уже не помнил про это. Он кричал «Ура!» вместе со всеми девчонками и мальчишками.

Такое творилось у нас уже третий раз в жизни. Но оттого, что не первый, оно не стало тусклее и меньше.

В космосе «Восток-3»!!! Урра-а-а!!! Майору Николаеву урра-а-а!!! Кажется, что в каждом дворе кричат «ура», на каждом балконе, из каждого окна. И «ура» такое громкое, что, наверно, слышно в космосе.

А через несколько минут наше «ура» стало ещё громче прежнего. И это до космоса уже определённо долетело.

Майор Николаев, который сейчас звёздочкой летал вокруг Земли, оказался земляком, самым родным земляком и Ерошки, и Алёшки, и Весны, и Герки, и всех-всех, кто жил в Чебоксарах и во всей Чувашской республике.

– Шоршелы, Шоршелы, – с улыбкой повторял дядя Петя, – это же совсем недалеко отсюда.

В Ерошкину комнату влетели, как на крыльях, тётя Наша и Виктор Ильич. Сияющие и взволнованные, они молча остановились у кровати дяди Пети. Да, да, молча. Они стояли, глядели на дядю Петю и молчали. И дядя Петя тоже молчал. Он только приподнялся на локтях.

– Ой, пап, тебе ж нельзя подниматься! – вдруг очнулся Ерошка.

– Ничего мне не будет, сын. От такой радости люди выздоравливают. Эх, работать бы сейчас! Работать, а не лежать!

И тётя Наша, ужасно строгая к больным, тётя Наша, которая не давала дяде Пете шелохнуться, сейчас молчала. Она тоже знала, что от такой радости люди выздоравливают.

У рук есть свой язык

Ребята шли по улице, крепко держась за руки, а кто и вовсе обнявшись. Как-то само собой забылось, что были тут и девчонки и мальчишки, а девчонкам с мальчишками ходить обнявшись – это же чудно. Но сейчас всех объединяла большущая радость, свалившаяся на них прямо с неба. Не сговариваясь, все надели пионерские галстуки. Хотелось именно в галстуках ходить по улицам и петь песни.

Ватагой подбегали к открытым окнам и тихо-претихо, непохоже на мальчишек и девчонок, слушали новые сообщения. А потом снова грохали «ура» и плясали и пели, задрав головы вверх, глядели в небо счастливыми-пресчастливыми глазами. И пионерские галстуки тоже плясали вместе с ними, и волновались на ветру, и тоже рвались в небо, желая улететь вслед за ребячьими взглядами.

Так хорошо было всем, так хорошо, что описать всё это никакими словами невозможно.

Герку звали сегодня только Германом Степановичем. И ему до того приятно это было слышать! И всем до того приятно было его так называть.

Вдруг навстречу знакомый мальчишка с Дальней улицы. Герка подбежал к нему.

– Здорово, Миш!

Как взрослые, потрясли друг другу руки. И Мишка даже не напомнил, что Герман должен ему. А тот сам полез в свой потайной карман. Карман с утра потолстел, но не потому, что в нём стало больше денег, а потому, что тоненькая упругая десятка была разменена на мягкие мятые рубли. Башмаку собирался долг отдать.

– На, я тебе должен.

– Да ты сколько даёшь? У меня сдачи нет.

– Правильно даю. Тут тебе долг и Ершу с Колькой. Я им тоже должен, а когда теперь увижу? Отдай ты.

– Ладно, давай.

«Башмаку сам отдам. Башмаку нельзя через других», – пронеслось в Геркиной голове.

И Мишка не удивился, что Кубыш сам отдаёт долг. Сегодня всё было замечательное. Настоящее! Мишка тоже пошёл с ними со всеми. А куда? На Волгу! Река тянула к себе людей, как будто сама была живым человеком. Шли и пели!

Вдруг навстречу Геркина мама – Валерия Константиновна. Она далеко была видна всем прохожим, потому что надела своё любимое бело-чёрное пальто. Это пальто было полосатое, ещё сильнее, чем матрац. У матраца полоски только в одну сторону, а в этом пальто полоски шли от головы к ногам, а на карманах и обшлагах в другую сторону, перпендикулярно этим полоскам. А на воротнике, который начинался на своём месте, а кончался на животе, – и вовсе вкось. И от этой бело-чёрной полосатости Геркину маму было ужасно далеко видно, даже виднее, чем шлагбаум на железной дороге, потому что у шлагбаума полоски только в одну сторону.

Ребята увидели маму и весело замахали ей руками. Сегодня особенно радостно было встречать знакомых и говорить с ними всё об одном и том же и делиться с ними радостью великой. Но мама не ответила ребятам. Наверно, она их ещё не увидела, потому что они ведь не были такие полосатые.

Но вот мама ближе, ближе и ближе. Лицо у неё какое-то злое, сердитое, недовольное. Может быть, она ещё не знает, какое событие произошло?

– Мам, ма-ам, слыхала? «Восток-3»? А? Здорово! Николаев – наш земляк! – это Герка вырвался от ребят и добежал до матери. Но ребята нагнали его и, окружив Валерию Константиновну, начали очень громко обо всём рассказывать.

Она сразу сделала вид, что у неё заболела голова. Герка хорошо знал этот вид. Приложила ладонь ко лбу, а потом к затылку, а потом обе ладони к вискам, а потом замотала головой, а потом всем туловищем, так что у ребят зарябило в глазах от полосок.

– Ох, слышала, я всё прекрасно слышала, уши пока на месте.

Ребята примолкли.

– Я очень рада, конечно, но зачем же с ума сходить? Сейчас в магазине один мужчина, нормальный взрослый, чуть вприсядку не пошёл среди чужих людей. Так размахался руками, что бутылку с маслом опрокинул. Испортил мне вещь! – и она показала на длинное узкое, как ящерица, пятно, которое уселось на белую полоску пальто. От пятна знакомо пахло подсолнечным маслом.

– Хотела, чтобы акт составили. Свидетелей было много. Так какие теперь люди пошли! Стали упрашивать, чтобы простила ради праздника.

Она говорила-говорила-говорила возбуждённо и долго. Видно, ей нужно было выговориться, всё равно перед кем, перед взрослыми или перед ребятами, но выговориться. Тем более, что здесь её не останавливали, не возражали. Ребята сначала удивлённо притихли, а потом расступились. Молча, без единого слова расступились, чтобы она могла уйти. И она ушла, унося с собой запах подсолнечного масла и ещё что-то липкое и грязное, в тысячу раз грязнее, чем пятно на пальто.

Ушла. А ребята всё стояли и молчали. И никто не глядел ей вслед. Ни один мальчишка, ни одна девчонка. Не глядели. Никто из них не мог понять, как это можно сейчас в такой необыкновенный день сердиться за пятно.

Первый раз в жизни Герка испытывал такой горячий стыд за родную мать. И ещё он представлял себе, как отец будет орать на весь дом, когда увидит пятно: «Тысячное пальто! Сколько денег псу под хвост!» И шея у него опять станет красной, как помидор.

И тут Герка почувствовал, до чего мешает ему раздутый потайной карман. Уж лучше б его не было вовсе. А ребята всё молчали. И ему стало страшно: а вдруг они сейчас повернутся и уйдут. И не позовут его с собой. И он останется один с этим карманом. И никогда-никогда больше никто не назовёт его Германом Степановичем.

Но Ероша и Алька подошли с двух сторон и одновременно молча пожали ему руки.

Оказывается у рук есть свой язык, свои молчаливые слова. Вслух можно ничего не говорить, а руки друг с другом разговаривают. Они очень хорошо понимают друг друга. Они друзья – руки.

И Весна тоже пожала, и та белобрысая, что меняла в домовой тонкую большую книжку на толстую маленькую, и Мишка, и другие мальчишки и девчонки.

И все они, все-все, молча, своими рукопожатиями называли его Германом Степановичем.

Золотозубая

Тётя Наша и Виктор Ильич ещё не собирались уходить от дяди Пети. Не собирались уходить и другие соседи, которые пришли к нему в этот необыкновенно радостный день. Собиралось уходить только солнце. Оно скрывалось за горизонт. Правда, ему не хотелось покидать любимую комнату и этих славных людей. Оно б с удовольствием ещё посветило им, погладило теплом их руки и лица, но для этого солнцу нужно было остановиться. А солнце никогда не останавливалось, никогда за всю свою жизнь. Оно знало, что сейчас его ждут другие люди, и нужно идти к ним.

В тот самый момент, когда солнце уже совсем было зашло, в комнату ворвался Ероша. А с ним совсем незнакомый человек. А с человеком огромный букет цветов.

И солнце встало на цыпочки, чтобы в тысячный раз на лохматой Ерошкиной голове разжечь костёр.

Незнакомый человек остановился на пороге, заняв букетом всю дверь. Видно было, что он очень торопится.

– Пап, этот вот человек, – от радости еле выговаривал Ерошка, – он едет сам к Анне Алексеевне. Такси внизу, слышишь, гудит? К Анне Алексеевне, ну… к его маме. К его! – и Ерошка поднял лицо и руки к небу. И все поняли, о ком он говорит.

– Я сорву ей наши цветы. А? От всех нас. От нашего дома.

И Ерошка выскочил на балкон. А солнце ещё выше встало на цыпочки и осветило цветы, чтобы они были ярче и красивее.

А цветы, как услышали Ерошкины слова, так радостно закивали ему. Все до одного закивали. Они поворачивали к Ерошке свои яркие лица, тянули к нему зелёные руки и так же, как солнце, приподнимались на цыпочки, чтобы стать выше и виднее. Каждый цветочек ужасно боялся, что Ероша не увидит его, и он останется здесь, на балконе, и не попадёт в букет Анне Алексеевне. Но Ерошка сорвал все цветы, не обидел ни одного.

В комнате ему помогали связывать букет. А у совсем незнакомого человека, который теперь уже стал знакомым, букет рос и рос. Как в сказке, рос прямо на глазах. И вот он уже не умещается в дверях, и человек вошёл в комнату. Это ребята приносят цветы. Они живо пронюхали, в чём дело, и потащили в Ерошкину квартиру букеты.

Вниз по лестнице шли голосистой ватагой. Цветы положили в такси, и букетище важно занял всё заднее сиденье. А уже совсем знакомому человеку пришлось садиться рядом с шофёром. Ребятам тоже ужасно хотелось поехать, но места в машине не было.

– Где ты нашёл этого человека? – обступили ребята Ерошу, когда такси умчалось.

И вдруг из детски беспечного и радостного Ерошкино лицо стало взрослым и суровым. А зелёные счастливые глаза – двумя огоньками, горящими ненавистью и возмущением. Красные пятна покрыли лицо. Ерошку ребята ещё никогда не видели таким, и все, как по команде, притихли.

– Иду по базару, – начал он рассказывать, задыхаясь, – а она сидит.

– Кто она?

– Да такая… Золотозубая… Ну, в общем, тётка одна в жёлтом платье.

Герка вздрогнул и попятился к стене дома.

– А этот человек идёт по базару и сразу к ней, к той тётке. Только у неё цветы, больше нет. Он даже цену не спрашивает, выбирает цветы и всё. Говорит, что для матери космонавта букет. И такси уже гудит. А тётка как почуяла, что он всё равно возьмёт, хоть тыщу запроси, кричит: «Двадцать копеек цветок!» А раньше по пятаку продавала. Я сам видел.

Ребята возмущённо загудели, заволновались.

– Наоборот, дешевле надо было!

– Даром бы отдать!

Герка всё плотнее прижимался к стене дома, ему хотелось втиснуться, врасти в неё, чтобы его никто не видел. Конечно, можно было убежать, но Герка хотел знать, что было дальше, и он стоял и слушал:

– А тот человек посмотрел на неё и говорит: «Ну, тётка, креста на тебе нет». А она говорит: «Нету, нету, милый, и не нашивала». А сама улыбается. А во рту сто зубов, как у акулы. И все золотые. Так и сверкают! А тот человек всё выбирает цветы и выбирает. А она ка-ак схватит ведро, как потянет к себе, как закричит на весь базар: «Нету больше по двадцать, по тридцать продаю!» А ручищи толстые и кольца на пальцах толстые и тоже сверкают, как зубы. Я остолбенел даже. А тот человек р-р-раз к себе ведро и больше уже не выбирал, все взял до одного и пустое ведро ей как двинет. А она букет у него цап, ему не доверяет, и сама давай цветы пересчитывать. Я говорю: «Тётя, вы знаете, кому цветы. Маме его, говорю, а он летает!» А она опять как блеснёт зубами: «Спасибо, говорит, космонавту, помог мне. Без него выручка плохая была. Земной поклон такому человеку». Вот она за что его благодарит! Не за то, что герой, а за то, что деньги себе сумела хап-хап-хап. В кубышку! Спекулирует! На ком спекулирует! На ко-ом!

И Ерошка… заплакал. Он плакал не так, как обычно плачут, убежав от людей, уткнув нос в колени и скрючившись в три погибели. Нет, он плакал при всех. С открытым лицом. Стоя во весь рост. Плакал при девчонках и не стыдился этого. Стоял, молчал, а слёзы текли и текли из зелёных глаз. И все чувствовали, какие они горячие, будто у всех у них слёзы тоже текли по щекам. Всем сейчас было и горько, и больно, и стыдно за ту золотозубую.

А Герка еле стоял. Лицо белее, чем штукатурка на стене. Ему казалось, что вот-вот он упадёт и не встанет. Коленки бились одна о другую. И внутри что-то сильное билось от волнения. Никогда в жизни он ещё так не волновался, как сейчас, когда увидел Ерошкины слёзы. Они всё перевёртывали в Герке вверх дном. Он стоял и чувствовал, как ему всё больше мешает его потайной карман. Казалось, что все на свете видят этот карман, что он раздулся и стал огромным, как арбуз. Хотелось выдрать его из себя. Выдрать навсегда. С мясом.

А вы слышали? Слышали?

– А ведь он всё летает! – это были первые слова, что произнёс проснувшийся назавтра утром дядя Петя. Он и вправду чувствовал себя гораздо лучше, хотя ещё с ночи просились в комнату дождинки. Тук-тук-тук. Можно войти? Но ни балконную дверь, ни окошко им не открыли. А они не обиделись, не повернули назад и продолжали терпеливо тук-тукать. В дождь дядя Петя всегда чувствовал себя хуже, а сегодня будто не было дождя. Так хорошо дяде Пете – будто солнце.

Поскорее хотелось увидеть лицо необыкновенного героя-земляка. А «Советской Чувашии» всё нет и нет. Ерошка двадцать раз сбегал вниз на первый этаж в гости к почтовым ящикам. А они пустые. И все сегодня ждут почту, как никогда. У ящиков всё время народ и весёлые разговоры.

Ерошка бежит на улицу, может быть, в киосках уже продают газеты.

Дядя Петя один. Балкон открыт, и дождинки теперь смело залетают в комнату. Их наконец пустили. Дождь весёлый, но очень длинный, идёт-идёт и никак не кончается. Радио со вчерашнего дня включено на полную мощность. Теперь никто его не выключает, ни в одной квартире. Все ждут левитановский голос с новыми сообщениями.

И вдруг репродуктор поперхнулся, закашлялся, громко чихнул, как простуженный, будто у него насморк, и… замер. Нет его на белом свете и всё. Тишина сейчас же ввалилась в комнату и заняла её всю от пола до потолка. Даже во все щёлочки пролезла и сидит.

Дядя Петя сначала не очень встревожился: ну бывает, помолчит репродуктор, передохнёт и снова заговорит. Но бегут минуты, одна-другая, а тишина всё не уходит из комнаты. Вот она уже хозяйкой себя почувствовала. Иногда так хочется тишины, а сейчас она ненавистна. Сразу же надоела, как только пришла. И вот она уже просто жить не даёт человеку. И во всём доме тихо. За стенами тоже не слышно радио. Значит, их репродуктор здоров, а поломка в сети.

«Ничего, может быть, сейчас из Москвы музыку передают. А ко времени новых сообщений сеть починят», – думает дядя Петя. Закрыл глаза и ненавистную тишину слушает.

И вдруг тук-тук-тук… Нет, это не дождинки в стекло. Это – сердце упрямым молоточком в грудь. То словно шагом шло, а сейчас побежало-побежало всё быстрей и быстрей. Вот уже запыхалось, будто в гору бежит. Что такое? И дядя Петя наконец понял, в чём дело. Где-то далеко-далеко, наверно, на последнем этаже говорит приёмник. Это сердце его услышало. Услышало раньше ушей. Но вот и уши что-то уловили. Но плохо, ах, как плохо слышно. Кажется… Кажется… голос Левитана… Дядя Петя приподнялся на локтях, чтобы поближе быть к последнему этажу. Нет, почти не слышно… А сердце ещё быстрей-быстрей побежало, да так весело, да вприпрыжку! Нет, нет, это не просто новое сообщение о самочувствии героя. Это что-то ещё! Что? Что?

И вдруг ветер, тот самый ветер, которому нечего было делать в этой мужской комнате, понял, что нужно было сейчас дяде Пете, и принёс ему с последнего этажа голос Левитана. Только он не сразу его принёс, а немножко задержался на соседнем балконе, потрепал там садовые ромашки в ящиках, и дядя Петя услышал только обрывок фразы: ««Восток-3» и «Восток-4», пилотируемые гражданами Советско…» Ветер – вечный непоседа. Он легкомыслен, как все ветреные натуры. Он не может сидеть на месте. И, бросив дяде Пете эти несколько слов, он помчался опять на соседний балкон к ромашкам.

– Что? – на всю комнату вскрикнул дядя Петя. – «Восток-4»?

И тишина, дрогнув, залезла под стеллаж. А репродуктор всё молчал.

Дождь шёл, мокрый и холодный, и весь балконный пол, и перила, и вся стена дома были такие же холодные и мокрые, как сам дождь. А на балконе стоял человек без плаща, без шапки, без ботинок, в одной только полосатой пижаме и, прислонив ухо к мокрой стене, слушал-слушал-слушал. Человек совершенно забыл себя, он не ощущал ни мокрых рук, ни ног, ни головы. Даже бегущее в гору сердце и то куда-то пропало. Остались только уши. Они словно выросли в десять раз.

Из балконных цветочных ящиков глядела обломанная умытая зелень. Цветов не было ни одного. Вместо них торчали короткие прямые стебельки. А зелень, радостная, весёлая, то кивала человеку, то также замирала и слушала, боясь шевельнуть хоть одним мокрым листиком.

– Па-ап! – встревоженный и необычно громкий голос Ероши совсем выгнал из комнаты тишину.

Ребята и взрослые стоят в дверях. У всех радостные и в то же время испуганные лица. Вперёд пробирается тётя Наша.

– Пап! Тебе же нельзя вставать!

– А разве я… разве я… встал? – удивляется дядя Петя. Оглядывается и виновато улыбается. – Извините, пожалуйста. Простите меня, добрые люди… Я совсем не заметил, что встал.

И лишь теперь постепенно всё начинает возвращаться к дяде Пете. Сначала сердце, бегущее в гору, потом руки, ноги, голова. И он уже чувствует, что по лицу течёт что-то очень холодное и очень горячее.

Тётя Наша решительно, но осторожно берёт дядю Петю за руку.

– А вы слышали? Слышали? – показывает он через балконную дверь в небо. – «Восток-4», а? – и снова сердце, руки, ноги, голова куда-то пропадают. И остаётся только радость, только гордость от того великого и прекрасного подвига, который сейчас совершается на свете.

Я не брал

– Я не брал! Я не брал! Можешь ты поверить человеку? – кричал Герка.

– А кто же взял? Сами они пропали? Ты приходил ко мне в тот день, ты и взял.

– Я сам к тебе шёл сейчас долг отдать. Если б я взял, разве я сам пошёл бы!

Башмак был неумолим:

– Ко мне шёл? Да кто поверит! Просто не заметил меня на улице и не успел удрать.

– Да, шёл вот! Шёл! Честное…

– Какое честное? Честное воровское?

– Да не брал же я, говорят тебе!

– Слушай ты! Будто я не знаю, за что тебя Кубышом зовут?

Башмак, словно клешнёй, схватил Германа за руку. Не убежать.

– Я знаю, ты всегда деньги с собой носишь. Отдавай сейчас же! Если б ты мои взял, плевал бы я на них. А это казённые, понимаешь? Двадцать рублей! У меня пионерское поручение! – и Башмак снова начал говорить про соревнования имени героя Николаева. Говорил, а сам тряс Герку изо всей силы, будто так из него можно было вытрясти деньги, как из копилки. Башмак знал, что если он расцепит клешню, то Герка вырвется и убежит. И он держал. Тогда Герка схитрил. Он громче прежнего крикнул: «Отдам, пусти!» Башмак перестал трясти, но не отпускал. Герка полез в потайной карман, вытащил мятые рубли и стал пересчитывать. И тогда Башмак доверчиво расщепил клешню. А Герка вьюном юрк в дверь. И нету его.

Топ-топ-топ – бухают за Геркиной спиной Башмаковы ноги. Всё дальше и дальше. Удрал. Теперь уже бояться нечего. И Герка пошёл шагом.