Текст книги "Сквозь время. (Сборник)"

Автор книги: Валентина Журавлева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Валентина Журавлева. Сквозь время

В.ЖУРАВЛЕВА

НАУЧНО-ФАНТАСТИЧЕСКИЕ РАССКАЗЫ

ВСЕСОЮЗНОЕ

УЧЕБНО-ПЕДАГОГИЧЕСКОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО

ПРОФТЕХИЗДАТ

Москва 1960

Сдавайтесь, пространство и время!

Куда вам тягаться

С надеждой, зажженной в умах!

Еще ни в одной теореме

Не вычислен был

Человеческих крыльев размах.

П.Антокольский

Содержание

Небесный камень.

Звездная соната.

Голубая планета.

Шестой экипаж.

Алмаз в 20 000 каратов.

Сквозь время.

Эксперимент 768.

За 20 минут до старта.

Над пустыней хила.

Основатель колонии.

НЕБЕСНЫЙ КАМЕНЬ

Пять веков назад около города Энзисгейм на Верхнем Рейне упал метеорит. Его приковали цепями к стене церкви, чтобы дар небес не был взят обратно. Искусный гравер выбил на нем надпись: “Об этом камне многие знают многое, каждый что-нибудь, но никто не знает достаточно”.

Думая об истории Памирского метеорита, я невольно вспоминаю эти слова. Да, мне многое известно о нем, пожалуй, больше чем кому бы то ни было. Многое – но не достаточно!

Сейчас, когда все осталось позади, я могу спокойно взглянуть на происшедшее. Правда, некоторые подробности стерлись в памяти, некоторые припоминаются смутно, словно давнее, хотя и очень реальное сновидение. Но главное, основное, я помню отчетливо. Так отчетливо, будто это случилось только сейчас.

Я помню, как полгода назад в газетах впервые промелькнуло сообщение о падении в районе Памира крупного метеорита. Сообщение было коротким – всего несколько строчек, но оно сразу же заинтересовало меня.

Казалось бы, что интересного для биохимика в падении метеорита? Однако мы, биохимики, с волнением следим за каждым сообщением о метеоритах. В осколках “небесных камней” мы ищем разгадку возникновения жизни на Земле. Говоря менее романтично, но более точно – изучаем углеводороды, содержащиеся в метеоритах.

В тот день, когда появилось сообщение о Памирском метеорите, я обдумывал серию опытов по синтезу аминокислот. Эти опыты должны были завершить давнюю полемику с моим японским коллегой, профессором Акабори. Анализ углеводородов в метеорите мог сыграть не последнюю роль в полемике, и я решил позвонить Евгению Федоровичу Никонову, директору Института астрофизики и моему старому другу.

Очень хорошо помню, с каким – непонятным мне самому – волнением я снял трубку. Никонова в институте не было. Заместитель Евгения Федоровича сказал, что метеорит упал в труднодоступном районе, экспедиция только накануне вылетела из Москвы и, по-видимому, поиски продлятся несколько месяцев.

Весь этот день меня не покидало чувство смутной досады. Обсуждая с ассистентами план опытов, я невольно думал о метеорите и, кажется, несколько раз ответил невпопад.

Потом, когда эксперименты начались, работа с ее неудачами и успехами, горестями и радостями оттеснила все посторонние мысли. Должен признаться, результаты экспериментов оказались несколько неожиданными. Получалось так, что обоим нам – Акабори и мне – следовало уточнить свои гипотезы. Я до глубокой ночи засиживался в лаборатории, пытаясь осмыслить новые факты.

Затем в газетах появилось второе сообщение о Памирском метеорите. Экспедиции удалось разыскать его и на вертолете спустить с высоты четырех тысяч метров. Метеорит, указывалось в сообщении, представлял собой каменную глыбу длиной около трех метров и весом свыше четырех тонн.

Об этом я прочитал поздно ночью и подумал, что утром надо снова позвонить Никонову. Но – случаются же такие совпадения! – именно в этот момент раздался телефонный звонок. Я снял трубку – это был Никонов.

Следует сказать, что Евгений Федорович со школьных времен отличался хладнокровием и выдержкой. Никогда еще (а мы знали друг друга почти полвека) я не видел его взволнованным или потерявшим самообладание. Но на этот раз уже по первым фразам – отрывистым, путанным, по голосу – сдавленному и прерывающемуся, я понял: произошло нечто совершенно необыкновенное.

Нужно срочно, немедленно, как можно скорее приехать в Институт астрофизики – таков был смысл слов Никонова.

Я вызвал машину. Часы у подъезда показывали пять минут первого. Мне почему-то очень ясно запомнился освещенный циферблат часов. Потом я уже не следил за временем – слишком быстро развивались события. Но тогда, у подъезда, открывая дверцу машины, я взглянул на часы и надолго запомнил две стрелки, почти слившиеся у цифры 1.

Машина неслась по опустевшим улицам. Моросил дождь. Цветные огни реклам и вывесок отражались в мокром зеркале асфальта. Я думал о тех, кто не спит в этот поздний час. О тех, кто под окуляром микроскопа, за хрупким стеклом колб, на бумаге, исписанной длинными рядами формул, ищет Новое. Я думал об удивительной судьбе открытий: сегодня еще никому не известные, они завтра властно врываются в жизнь, меняя и перекраивая ее…

Шелест шин, тихий рокот мотора убаюкивали. Огни, мелькавшие за ветровым стеклом, стали расплывчатыми, потом слились, потускнели… и я задремал.

Проснулся я от холода. Дверца машины была открыта. Шофер тряс меня за плечо.

В окнах многоэтажного здания Института астрофизики горел свет. Еще не зная в чем дело, я подумал, что это связано с Памирским метеоритом. Впрочем, что же могло быть особенно необычного в метеорите?

Была ночь, но в институте жизнь не затихла. По коридорам сновали сотрудники, взволнованные, сосредоточенные; из приоткрытых дверей доносились оживленные голоса.

Я прошел к Никонову. Евгений Федорович встретил меня на пороге своего кабинета. Должен признаться, что до этого момента я не придавал особого значения случившемуся. В конце концов, мы, ученые, склонны иногда преувеличивать свои удачи и неудачи. Когда после долгих попыток удавалось осуществить какую-нибудь реакцию, у меня тоже появлялось желание поднять на ноги всю Москву…

Но Никонов… Нет, мне очень трудно это передать. Только тот, кто знал выдержку и невозмутимость Евгения Федоровича, мог понять, насколько он – всегда такой уравновешенный! – взволнован. Расстегнутый воротник, сбившийся галстук, бледное лицо, сжатые губы, прядь волос, упавшая на лоб… Все это я заметил в какую-то долю секунды.

Евгений Федорович не ответил на мое приветствие, только крепко пожал руку. И от этого пожатия, быстрого, нервного, его волнение передалось мне.

– Памирский метеорит? – спросил я, уже догадываясь, какой будет ответ.

– Да, – ответил Никонов.

Мы уселись в кресла. Евгений Федорович достал пачку фотографий и веером разложил их передо мной. Это были снимки метеорита. Я принялся их рассматривать, ожидая увидеть… Нет, нет, разумеется, я не знал, что именно увижу. Но был уверен – нечто исключительное.

К моему удивлению, метеорит выглядел точно так, как десятки других метеоритов, виденных мною в натуре и на снимках. Веретенообразная каменная глыба, ноздреватая, пористая, с оплавленными краями…

Я молча протянул снимки Никонову: “Ну и что же?..” Он странно посмотрел на меня и сказал глухим, каким-то чужим голосом:

– Это не метеорит. Под каменной оболочкой – металлический цилиндр. В нем – живое существо.

Сейчас, когда я вспоминаю события той ночи, мне кажется странным, что я долго не мог понять Никонова. А между тем все было достаточно просто. Впрочем, именно эта простота и создавала ощущение нереальности, неправдоподобия, мешавшее мне сразу понять Евгения Федоровича.

Метеорит оказался космическим кораблем. Каменная оболочка толщиной что-то около семи сантиметров скрывала цилиндр, сделанный из темного металла. Евгений Федорович предполагал (в дальнейшем это подтвердилось), что каменная оболочка предназначалась для защиты от метеоритов и теплового перегрева. То, что я принял за ноздреватость и пористость камня, на самом деле было следами от столкновений с метеоритами. Судя по обилию этих следов, космический корабль много лет находился в полете.

– Если бы цилиндр был сплошным, – говорил Никонов, машинально перебирая фотоснимки, – он весил бы не меньше двадцати тонн. А его вес немногим больше двух тонн. От цилиндра в трех местах отходят тонкие провода. Они оборваны. По-видимому, при падении сломались какие-то приборы, расположенные вне цилиндра, на каменной оболочке. Гальванометр, подсоединенный к обрывкам проводов, показал слабые токовые импульсы…

– Но почему обязательно живое существо? – возразил я. – В цилиндре могут быть автоматически действующие приборы.

– Нет, это исключено, – быстро ответил Никонов. – При таком объеме приборы весили бы никак не меньше трех–четырех тонн. А внутри цилиндр почти пустой. Во всяком случае, там нечто очень легкое.

– Но…

Никонов жестом прервал меня.

– И самое главное…

Голос его дрогнул.

– И самое главное – он стучит.

Я не понял.

– Кто стучит?

– Тот, кто внутри цилиндра. Понимаешь, когда подходят люди, он начинает стучать. Каким-то образом он видит…

Зазвонил телефон. Никонов схватил трубку. Я видел, как тень пробежала по его лицу.

– Цилиндр исследовали ультразвуком, – сказал он, медленно опуская трубку на рычаг телефона. – Толщина стенок меньше двадцати миллиметров. Внутри цилиндра – пустота, металла нет…

Только теперь мне пришло в голову самое естественное возражение. Цилиндр совсем невелик – как в нем могут поместиться живые существа? Ведь им нужно не только пространство, но и продукты, вода, какие-то приборы для поддержания постоянной температуры, для регенерации воздуха. Разве можно все это разместить в цилиндре длиной менее трех метров и диаметром около шестидесяти сантиметров?

Выслушав меня, Никонов сказал:

– Минут через пятнадцать мы пройдем и посмотрим сами. Я жду еще кое-кого. Цилиндр сейчас устанавливают в герметизированной камере.

– Ну, а как с живыми существами? – настаивал я. – Согласись, что версия эта нереальна. Людей там быть не может.

– Люди – это как понимать? – спросил Никонов.

– Ну, разумные существа…

– С руками и ногами?

Евгений Федорович впервые улыбнулся.

– Пожалуй, – ответил я.

– Таких людей в корабле нет, – Никонов подчеркнул слово “таких”. – Есть мыслящие существа. Но как они выглядят – трудно сказать.

Я не мог с этим согласиться. Достаточно вспомнить, как европейцы до эпохи великих географических открытий представляли себе жителей неизвестных стран. Каких только уродов не рисовало тогда воображение географов: шестирукие люди, люди с собачьими головами, карлики, великаны… А оказалось, что и в Австралии, и в Америке, и в Новой Зеландии люди устроены так же, как и в Европе. Общие условия жизни, общие закономерности в развитии приводят к одинаковым результатам.

– Общие закономерности в развитии? – переспросил Никонов. – Это в какой-то степени верно. Но откуда ты взял общие условия жизни?

Я объяснил: существование и развитие высших форм белкового вещества мыслимо только в очень узких пределах температуры, давления, лучевого воздействия, Отсюда можно сделать вывод о сходных путях эволюции Органического мира.

– Дорогой друг, – сказал Никонов, – ты академик, ты крупнейший биохимик, ты самый большой авторитет в области биохимического синтеза, – он шутливо поклонился, и я узнал в нем прежнего Никонова, всегда спокойного и чуть-чуть иронического. – Словом, пока ты говоришь о синтезе белков, я полностью согласен. Но человек, умеющий отлично делать кирпичи, не всегда разбирается в архитектуре. Ты не обижайся…

Я не обиделся. Откровенно говоря, мне приходилось серьезно задумываться над путями эволюции органического мира на других планетах. В конце концов, это действительно не моя область.

– Средневековые представления о “песьеголовых людях”, – продолжал Никонов, – живущих “на краю света”, действительно оказались ерундой. Однако на всем земном шаре условия жизни, если не считать климата, очень сходны. Да и то, если условия жизни изменяются, меняется и человек. В Южной Америке, в Перуанских Андах, на высоте трех с половиной километров живет племя низкорослых индейцев. Их средний вес – всего пятьдесят килограммов, но объем грудной клетки и объем легких в полтора раза больше, чем у европейцев. Как видишь, организм приспособился к условиям существования в разреженной атмосфере, приспособился ценой значительного изменения внешнего облика. А теперь подумай о том, как сильно могут отличаться условия жизни на других планетах от земных. Прежде всего сила тяжести. О ней ты почему-то забыл. На Меркурии, например, сила тяжести в четыре раза меньше, чем на Земле. Если бы на Меркурии существовали люди, им вряд ли потребовались бы развитые нижние конечности. А на Юпитере сила тяжести в десять раз больше, чем на Меркурии. Как знать, может быть, при таких условиях эволюция позвоночных и не привела бы к вертикальному положению тела?

Здесь в рассуждениях Евгения Федоровича была брешь, и я не преминул ею воспользоваться.

– Дорогой друг, – сказал я Никонову, – ты профессор, ты крупнейший астрофизик, ты самый большой авторитет в области спектрального анализа звездных атмосфер. Словом, пока ты говоришь о планетах, я полностью согласен. Но человек, умеющий отлично делать кирпичи… В общем, ты забыл, что руки должны быть свободными, иначе невозможен труд, создавший, в конечном счете, человека. А три горизонтальном положении туловища все четыре конечности нужны для опоры.

– Нужны, – согласился Никонов. – Но почему четыре – это предел?

– Шестирукие люди?

– На планетах с большой силой тяжести развитие позвоночных может пойти по такому пути. Но, кроме силы тяжести, существуют и другие факторы. Огромное значение имеет, например, состояние поверхности планеты. Если бы Земля постоянно была покрыта океаном, эволюция животного мира шла бы совсем в другом направлении.

– Русалки? – съехидничал я.

– Возможно, – невозмутимо ответил Никонов. – Вполне возможно, что появились бы и русалки. Жизнь в океане непрерывно развивается, хотя и значительно медленнее, чем на суше. Общим для всех разумных существ, где бы они ни жили, должен быть развитый мозг, сложная нервная система, наличие приспособленных к местным условиям органов труда и передвижения. О внешнем облике только на основе этих соображений судить, как видишь, трудно.

– Но все-таки, – не сдавался я, – не исключено, что на планетах, похожих на Землю, живут и разумные существа, похожие на людей.

– Не исключено, – согласился Никонов. – Но крайне маловероятно. Ты скинул ее счетов еще один важный фактор – время. Облик человека не есть что-то постоянное. Десять миллионов лет назад наши прапредки имели хвост, вытянутую морду и значительно больше походили на кошек, чем на современного человека. А как будет выглядеть человек еще через десять миллионов лет? Смешно предполагать, что облик человека впредь будет оставаться неизменным… Ты говорил о сходных планетах. Безусловно, сходные планеты есть. Но ничтожно мало шансов, что эволюция разумных существ на этих планетах совпадает и во времени. Словом, друг мой, прав был Шекспир, сказавший устами Гамлета: “Гораций, на свете много есть такого, что нашим мудрецам не снилось…”

Мне трудно точно восстановить в памяти этот разговор с Евгением Федоровичем. Нас то и дело прерывали: звонили телефоны, в кабинет приходили сотрудники. Евгений Федорович поминутно смотрел на часы… Но сам разговор представляется мне сейчас весьма знаменательным. Мы были смелы в своих предположениях, но насколько же действительность оказалась смелее!

Сейчас мне все кажется простым. Если корабль прилетел из другой планетной системы, если о*н пересек безбрежный Космос, значит там, на неведомой планете, Знание далеко шагнуло вперед по тому пути, по которому мы, на Земле, пока сделали первые шаги. Уже одно это соображение должно было заставить нас не спешить с выводами…

Разговор был прерван появлением академика Астахова, специалиста по астронавтической медицине. К вящему моему удивлению, едва переступив порог, Астахов спросил:

– Двигатель? Какой у них двигатель?

Он стоял у двери – маленький, сухонький, с рукой, приложенной к уху, в другой руке держал футляр слухового аппарата.

Признаться, я мысленно выругал себя: почему мне не пришло в голову спросить о двигателе? Ведь это сразу пролило бы свет на множество вопросов: каков уровень развития прилетевших существ, как далеко они летели, сколько времени находились в Космосе, какие ускорения переносит их организм…

– Двигателя на корабле нет, – сказал Никонов.

– Что?! – вскричал Астахов и потряс футляром слухового аппарата. – Вы говорите – нет двигателя?

Никонов объяснил: под каменной оболочкой находится совершенно гладкий металлический Цилиндр. Нет ничего похожего на двигатель.

– Нет двигателя? – переспросил Астахов. На минуту он задумался. Лицо его – маленькое, сморщенное лицо умного гнома – выражало крайнее удивление. – Но в таком случае… Это значит, что у них гравитационный двигатель. Они управляют тяготением.

– По-видимому, так, – кивнул Никонов. – Таково и мое мнение.

– Почему? – спросил я. – Разве тяготением можно управлять?

– В принципе, безусловно, можно. – ответил Евгений Федорович. – В природе нет такой силы, которую человек бы не смог, в конце концов, понять и покорить. Это вопрос времени. Пока, нужно признаться, мы чертовски мало знаем о тяготении. Знаем закон Ньютона: любые два тела притягиваются с силой, пропорциональной их массам и обратно пропорциональной квадрату расстояния. Знаем, хотя и теоретически, что тяготение распространяется со скоростью света. Знаем, что поля тяготения не налагаются друг на друга, не складываются и не вычитаются. Ну и, пожалуй, все. А вот в чем причина тяготения, какова его природа, нам неизвестно.

Снова зазвонил телефон. Евгений Федорович поднял трубку, коротко ответил: “Идем”.

– Нас ждут, – сказал он.

Мы вышли в коридор.

– Некоторые физики предполагают, – продолжал Никонов, – что в телах имеются особые частицы тяготения – гравитоны. Я, вообще, не убежден в достоверности этой гипотезы. Но если она верна, тогда размеры гравитонов должны быть в очень много раз меньше размеров атомных ядер. В столь тесных областях энергия сконцентрирована несравненно сильнее, чем в ядре атома…

Крутая винтовая лестница вела вниз, в подвалы института. Мы спустились по лестнице, прошли по узкому коридорчику. У массивной металлической двери нас ожидала группа сотрудников. Кто-то включил пускатель, глухо заурчал мотор, и дверь пошла в сторону…

Так я впервые увидел космической корабль. Он лежал на двух опорах – цилиндр из темного, очень гладкого металла. Каменная оболочка, во многих местах треснувшая при падении, была снята. С одной стороны цилиндра, у самого основания, свисали три тонких провода. Евгений Федорович, ближе всех стоявший к цилиндру, сделал шаг вперед, и мы услышали стук. Внутри цилиндра кто-то застучал. Если говорить точнее – заскребся о стенки. У меня мелькнула мысль, что в корабле не обязательно должны быть высокоразвитые существа: помещали же мы в свои экспериментальные ракеты обезьян, собак, кроликов…

Никонов отошел к двери, и стук прекратился. В наступившей тишине отчетливо слышалось чье-то простуженное дыхание.

Не знаю, как другие, но я не чувствовал величия момента. Обстановка была настолько напряженной и в то же время настолько деловой, что в голову даже не приходили мысли о новой эпохе, в которую вступает наука. Только впоследствии я вспомнил эту картину. Невысокое помещение, залитое ярким электрическим светом. В центре – темный, до блеска отполированный цилиндр. Столпившиеся у двери люди, очень взволнованные, с застывшими от напряжения лицами…

Впрочем, эта немая сцена длилась недолго. Мы приступили к работе. Инженерам предстояло определить, что находится внутри цилиндра. Астахову и мне – обеспечить двойную биологическую защиту: живые существа, находящиеся в цилиндре, защитить от земных бактерий, а людей – от бактерий, могущих быть внутри космического корабля.

Я затрудняюсь сказать, как именно решали свою задачу инженеры. У меня не было времени следить за их работой. Помню только, что цилиндр исследовали ультразвуком и просвечивали гамма-лучами. Мы с Астаховым занялись биологической защитой. После долгих споров (с глуховатым Астаховым нелегко было договориться) решили все работы по вскрытию цилиндра вести с помощью “механических рук” – рычажного устройства, управляемого на расстоянии. Герметически закрытую камеру, в которой находился корабль, предполагалось обработать сильными ультрафиолетовыми лучами.

Как сейчас помню: стоя у двери, мы спорили о дозе облучения. Астахов волновался, размахивал коробкой слухового аппарата. И вдруг сзади, оттуда, где находился цилиндр, раздалось громкое “ой!”.

Я тотчас обернулся. Молодая сотрудница, стоявшая у цилиндра, застыла с поднятыми руками. В первый момент я не понял, что именно ее поразило. Но Астахов закричал: “Цилиндр!”

Цилиндр, еще минуту назад совершенно черный, словно начищенный ваксой, теперь был прозрачным.

Сквозь оболочку я увидел то, что было внутри корабля.

Живых существ в космическом корабле не оказалось. Но живая материя была. В центре цилиндра находился гигантский пульсирующий мозг.

Я говорю “мозг” весьма и весьма условно. Лишь в первое мгновение то, что я увидел, показалось мне точной копией, правда сильно увеличенной, человеческого мозга. Приглядевшись же, я понял, что ошибся. Это была только часть мозга. В ней отсутствовали все те центры, которые ведают чувствами, инстинктами. Более того, из многих “мыслительных” центров настоящего мозга здесь было лишь несколько, но зато увеличенных в десятки раз.

Если говорить строго, это была электронно-вычислительная машина, в которой электронные лампы заменены живыми клетками мозгового вещества. И самое главное – искусственного мозгового вещества. Я догадался об этом сразу по многим мелким признакам, и впоследствии эта догадка подтвердилась.

Где-то там, на неведомой планете, неведомые жители далеко обогнали земную науку. Мы с трудом синтезируем обрывки простейших белковых молекул. Там, на неизвестной планете, сумели синтезировать высшие формы органического вещества. К их синтезу, в конечном счете, стремится и наша земная биохимия. Но насколько она еще далека от решения этой задачи!

Должен признаться, что для всех нас было величайшей неожиданностью то, что мы увидели внутри космического корабля. За единственным исключением: Астахов нисколько не удивился. И первым обрел дар речи.

– Ага! – воскликнул он, по привычке размахивая слуховым аппаратом. – Ага! Я же предсказывал! Извольте вспомнить, что я писал два года назад… Межгалактические расстояния для человека непреодолимы. Даже свет идет от галактики к галактике миллионы лет. В такое путешествие может уйти только корабль с автоматическим управлением. Ав-то-ма-ти-чес-ким! Но каким? Электронные машины? Нет и нет! Чтобы заменить человеческий мозг, электронная машина должна иметь размеры… ну… с Московскую область. А энергии потребуется сколько! Что вы говорите? Полупроводники? Нет и нет! Конечно, машина на полупроводниках будет меньше – одна десятая Московской области… Но нет! Здесь нужна самая совершенная электронная машина-мозг… Два года назад я писал об этом. И некоторые биохимики не изволили согласиться. Да, не изволили! – Он помахал передо мной слуховым аппаратом. – А я ведь тогда писал: электронная машина выходит из строя, если сломается хотя бы одна лампа, – уже по одному этому для межгалактических перелетов нужны биоэлектронные автоматы, способные к регенерации клеток…

Астахов был прав. Два года назад он действительно опубликовал статью, в которой высказывал такие мысли. Мне они, признаться, показались фантазией. Ведь мы пока не овладели тайнами простейшей живой материи. А биохимические процессы мозгового вещества вообще еще “тайна тайн”.

И все-таки Астахов, выходит, прав. Мы, биохимики, смотрели вперед на десятки лет, может быть, на столетие и видели синтез низших форм живой материи. Астахов же заглянул вперед на многие столетия и предсказал синтез высшей формы материи – мозгового вещества, предсказал создание новых кибернетических устройств – биоэлектронных.

Надо признаться, мы, специалисты, обычно плохо предсказываем будущее. Слишком привыкаем мы к тому, над чем работаем сегодня. Есть сейчас автомобили – значит, и через сто лет будут автомобили, только более быстрые… Есть сейчас самолеты – значит, и через сто лет будут самолеты, только более скоростные… Так и в биологии. Увы, эти предсказания стоят немногого! И неспециалисту (а Астахов не был биологом) часто лучше видны контуры Нового.

Иногда это Новое кажется невероятным, несбыточным, невозможным. Но оно свершается! В свое время Генрих Герц, первым исследовавший электромагнитные колебания, отрицательно ответил на вопрос о возможности осуществления беспроволочной связи. А спустя несколько лет Александр Попов изобрел радио…

Да, я не верил тому, что писал Астахов. Чтобы создать биоэлектронные автоматы, нужно решить сложнейшие задачи: синтезировать высшие формы белкового вещества, научиться управлять биоэлектронным – и процессами, заставить совместно работать живую и неживую материю… Все это представлялось мне весьма и весьма фантастичным. Но Новое – пусть даже созданное жителями другой планеты – властно ворвалось в нашу жизнь, утверждая великую истину: нет и не может быть предела развитию науки, нет и не может быть предела самым дерзновенным замыслам…

…Сквозь ставшие прозрачными стенки цилиндра (в тот момент я даже не подумал, как именно это произошло) мы смотрели на мозг космического корабля.

Он умирал – этот мозг, созданный жителями другой планеты. Нижняя часть его ссохлась, почернела и только наверху еще было живое, пульсирующее вещество. Стоило кому-нибудь приблизиться к цилиндру, как пульсация становилась быстрой, лихорадочной, и мы слышали тихое постукивание. Казалось, мозг зовет на помощь…

Я понимал, что этот искусственный мозг, по существу, лишь электронная машина, не знающая никаких чувств. И все-таки мне было как-то не по себе. Словно рядом погибало живое существо, а я не мог ему помочь…

Да, помочь мы не могли. Это было ясно с самого начала. Но все, что можно сделать, мы сделали.

Я не буду подробно описывать эту отчаянную борьбу. Уже подготовлен к печати и скоро будет опубликован “Отчет Чрезвычайной комиссии Академии наук СССР”. В “Отчете” собраны протоколы, акты, фотоснимки, словом, все документы о небесном камне, оказавшемся космическим кораблем. Под “Отчетом” вместе с нашими подписями стоят подписи крупнейших зарубежных ученых – все они по приглашению Академии наук приняли участие в нашей работе. Среди них – мои коллеги, биохимики: бельгиец Флоркен, японец Акабори, австриец Гоффман-Остенгоф, американцы Миллер и Полинг.

В коридорах Института астрофизики звучала речь почти на всех языках мира. И хотя разными были слова, смысл их был одинаков: раскрыть тайны небесного камня, спасти искусственный мозг космического корабля…

“Механические руки”, вооруженные атомарно-водородной горелкой, с величайшей осторожностью разрезали металл, открывая доступ к мозгу и приборам космического корабля. Сквозь узкие прикрытые стеклом прорези в бетонной стене мы наблюдали за безукоризненно точными движениями этих исполинских рук. При первом прикосновении огненного жала горелки металл цилиндра мгновенно утратил прозрачность. Он словно сопротивлялся, не желая выдавать тайны космического корабля. Медленно, сантиметр за сантиметром, резал огонь поверхность неизвестного металла… Потом механическая рука подхватила отделившееся основание цилиндра.

Это был рискованный момент. Мы не знали состава атмосферы внутри цилиндра. Как отразится на искусственном мозге переход в нашу земную атмосферу?

У приборов, у компрессоров, у баллонов со сжатыми газами замерли в ожидании люди. Все было готово к тому, чтобы как можно скорее скорректировать состав воздуха в камере. Но едва цилиндр был открыт, как приборы сообщили: атмосфера внутри корабля на одну пятую состоит из кислорода и на четыре пятых из гелия, давление на одну десятую больше земного. Мозг по-прежнему пульсировал, пожалуй, лишь чуть-чуть быстрее.

Загудели компрессоры, поднимая давление в камере. Первый этап работы был завершен…

Я поднялся наверх, в кабинет Евгения Федоровича. Придвинул кресло к окну, поднял шторы. За стеклом, оттесняя сумерки, загорались огни. Наступала вторая ночь – а мне казалось, что прошло лишь несколько часов, как я приехал в Институт астрофизики…

Секретарь Евгения Федоровича принесла кофе. Крепкий, ароматный напиток отогнал сон. Я закурил, кажется, впервые за последние сутки.

Итак, в атмосфере космического корабля было двадцать процентов кислорода – столько же, сколько и в земной атмосфере. Случайность? Нет. Именно при такой концентрации полностью насыщается кислородом гемоглобин крови. Значит, биоэлектронное устройство космического корабля, подобно человеческому мозгу, имело систему кровообращения. Следовательно, гибель одной части мозга, нарушая кровообращение, неизбежно должна была привести к гибели всего мозга.

Эта мысль погнала меня вниз, к космическому кораблю.

Сейчас, вспоминая наши попытки спасти искусственный мозг, я вновь переживаю ощущение бессилия и горечи.

Что мы могли сделать?

Мы быстро разобрались в устройстве, снабжавшем мозг кислородом. Как я и предполагал, дыханию мозга способствовало гемхимическое соединение, близкое к гемоглобину. Мы сравнительно легко разобрались и в других устройствах, питающих мозг, вырабатывающих кислород, удаляющих углекислоту.

Но приостановить гибель клеток мозга мы не могли.

Где-то, на неведомой нам планете, разумные существа синтезировали наиболее высокоорганизованную материю – мозговое вещество. Они сумели использовать клетки этой материи в качестве самых совершенных электронных ламп. Они сумели послать искусственный мозг в глубины Космоса. Нет сомнения, клетки мозга хранили память о многих тайнах Вселенной. Но раскрыть эти тайны мы не могли. Мозг погибал.

Были испробованы все средства – от антибиотиков до хирургического вмешательства. И ничто не помогло.

Тогда как председатель Чрезвычайной комиссии Академии наук я вновь опросил своих коллег, все ли сделано нами.

Это было под утро, в малом конференц-зале института. Все сидели уставшие, молчаливые. Я задал вопрос и удивился, услышав свой собственный голос, хриплый, незнакомый.

Первым ответил профессор Флоркен. Он сдвинул в угол рта неизменную трубку и процедил: “Все”. Сидевший рядом с ним Акабори, печально улыбнувшись, кивнул: “Все”. Астахов сердито махнул головой: “Все” – и отвернулся. Полинг и Миллер ответили вместе: “Да, все”. Никонов провел рукой по лицу, словно стряхивая усталость, глухо сказал: “Все”.

Это короткое слово повторили и остальные.

В течение шести суток, пока еще жили последние клетки искусственного мозга, мы, сменяясь, ни на минуту не прерывали наблюдений. Трудно перечислить все, что мы узнали.