Текст книги "Сквозь время. (Сборник)"

Автор книги: Валентина Журавлева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

Это был разгром. У меня оставался только один довод:

– Сны – это уход от действительности. Что-то вроде видений курильщиков опиума. Нехорошо…

Трах нахмурился, лицо его стало злым.

– Вот, вот! И это мне не раз приходилось слышать. Бред! Мы уходим от действительности при обычных хаотических сновидениях. В них и в самом деле есть нечто общее с видениями курильщиков опиума. Но управляемый, программный сон совсем не отрывается от действительности, не подменяет ее. Или, если хотите, подменяет точно в такой же степени, в какой подменяют кино, телевизор, театр…

Больше у меня не оставалось возражений. Формально я был разбит. Но какое-то внутреннее сопротивление осталось, и сдаваться я не хотел.

Трах смотрел в окно. Мокрые ветви клена бились о стекло. В открытую форточку врывался порывистый ветер. Изредка, разрывая тишину, доносился лай собаки. Обычный дождь, обычные звуки, даже обычная обстановка комнаты восстанавливали меня против совершенно необычных, и, по-моему, все-таки фантастических идей Траха.

Мы долго молчали. Наконец Трах начал говорить. Он говорил вполголоса, не оборачиваясь ко мне.

– В сорок первом году я был в Ленинграде. Наша рота дралась под Пулковом. Четыре месяца была такая обстановка, что я не мог вырваться в город. А когда это мне удалось… В общем, отец и мать погибли… Сестру успели эвакуировать на Большую землю. Почти полгода я ждал первое письмо. Сейчас все это как-то сгладилось, а тогда… Даже сырая траншея стала уютной, когда в руках оказался маленький бумажный треугольник. Катя жила на Урале. По вечерам училась в школе, днем работала на строительстве… Потом письма приходили часто. Я как-то ожил, начал смеяться, даже воевал лучше. Друзья шутили: у тебя, мол, стратегические способности начали проявляться… В ноябре сорок третьего года меня ранили. Рана пустяковая – осколок мины застрял в мякоти руки, – но почему-то долго не заживала. Пришлось кочевать из госпиталя в госпиталь. Выписался в апреле – и сразу на Урал. Хотел приехать к Первому Мая, даже подарки вез с собой. Да, приехал… Вы ведь знаете, Константин Петрович, как тогда люди работали: от станка не оторвешь, инструменты из рук не вырвешь… Катя была уже бригадиром каменщиков. Заканчивали они кладку заводского корпуса. По десять–двенадцать часов работали. А вечерами Катя сидела над учебниками: экзамены приближались… Человек, знаете, странное существо: пока есть работа – работает, нет работы – сразу чувствует накопившуюся усталость. Получился перебой с подачей раствора, кладка приостановилась, и Катя заснула. Как дальше произошло, я даже не расспрашивал. В общем, сорвалась она с лесов…

Мы не зажигали света. В комнате давно было темно, и от этого голос Траха казался особенно печальным. Дождь прекратился. Блеклый свет луны, пробив тучи, отражался в капельках воды на листьях старого клена.

– Не помню, как прошел этот отпуск, продолжал Трах. – Я где-то жил, с кем-то говорил, куда-то ездил. Я сделал открытие: люди спят. Раньше это казалось до того привычным, естественным, что я не обращал внимания. Спит человек, ну и пусть спит! Но вдруг я увидел, что это такое – сон. Вспомнил фронт, вагоны, вокзалы… Вспомнил уставшие лица прохожих… И впервые понял, какую дань природе платит человечество. Го, что было потом, вы знаете. Только через восемь лет я вышел на правильный путь. Но и он оказался извилистым, трудным… И главное – очень дальним. Эксперимент, который я провел над вами, – по счету семьсот шестьдесят восьмой за последние три года. И, как видите, неудачный…

Трах замолчал. Темный силуэт его отчетливо вырисовывался на сером фоне окна. Он стоял, нагнув голову, и трудно было сказать, что выражала эта поза – упорство или безнадежность.

Я тихо вышел из комнаты.

…В эту ночь у меня не было никаких сновидений – генератор Траха не работал. Проснулся я поздно, открыл глаза… и сейчас же зажмурился. В окно падал луч солнца, такой яркий, как будто вчерашний дождь отмыл и отполировал его до блеска.

Я лежал, как лежат спортсмены, расслабив мышцы. Отдыхал и думал. Можно было уехать, можно было остаться – в моем! распоряжении целое лето. Уехать, уехать! Ведь это лаборатория, не дача. Вот если бы я тоже работал… Может быть? Нет. Нет и нет! Я не кролик, не подопытное животное. Я не хочу.

Раздельно, по слогам я повторил: “Не хо-чу”.

Сказал и почувствовал, как в плотные комки стянулись мускулы, что-то во мне сопротивлялось этому решению. “Спокойнее, не волнуйся!” Но спокойствие не приходило. Мир, который открылся передо мной, был миром нового, неизведанного. Будущее коснулось меня своим крылом, а я… Дикарь? Нет. Кролик? Нет. Кролик боится всего непонятного. А человек любит неизвестное. Именно потому он человек…

Так я остался у Траха.

Я спал, прыгал со скакалкой, помогал Траху настраивать генератор. Ежедневно мне приходилось просматривать пятнадцать – двадцать снов. Я видел высокогорный перевал Эрланьшань, ведущий в Тибет, путешествовал по Хуанхэ, взбирался на Эльбрус, опускался в угольную шахту, бродил по Уссурийской тайге, пересекал пустыню Гоби, плавал по Каспийскому морю…

Мои сны постепенно усложнялись, я привык запоминать детали и последовательность возникавших видений.

Не нравилось мне только одно. От “сонного” образа жизни я с катастрофической быстротой начал полнеть. Пришлось вдвое увеличить норму прыжков, ввести обязательные купания и – к немалому огорчению Дарьи Максимовны – отказаться от некоторых блюд.

Зато Трах худел прямо на глазах. Результаты опытов ему не нравились. Он волновался, до утра просиживал над своим генератором. В конце концов, я уговорил его на время поменяться ролями.

Два дня я слушал лекции и учился управлять генератором. На третий день Трах лег на кровать, а я уселся за пульт управления. Первый же опыт едва не окончился трагически. С генератором что-то случилось, и я никак не мог разбудить Траха. После множества неудачных попыток я с помощью Дарьи Максимовны вытащил похрапывающего Траха на веранду и уложил его вниз головой. Солнце и прилив крови к голове сделали, наконец, свое дело, и Трах, чихнув, проснулся…

Генератор был исправлен, и в дальнейшем чрезвычайных происшествий не происходило.

Отдыхали мы после восьми вечера. Я устраивался в шезлонге, а Трах ходил по веранде и, размахивая руками, что-нибудь рассказывал. Охотнее всего он говорил о грядущей “биологической революции”.

– Человечество начало с эпохи великих географических открытий, – выкрикивал Трах, меряя веранду громадными шагами. – Затем последовала промышленная революция. Девятнадцатый век оказался веком электричества, химии и физики. Двадцатый – радио и атомной энергии. Что же принесет нам двадцать первый век? Я уверен, что это будет эпоха великих открытий в биологии. Успехи химии и физики, успехи электроники подготовили все условия для грандиозного переворота в наших биологических знаниях, и этот переворот произойдет. Люди откроют тайны мозга – самой высокоорганизованной материи. Научатся передавать мысли на расстояния, сумеют бороться с неизлечимыми сейчас болезнями…

Насчет двадцать первого века я с Трахом не спорил. Судя по нашим с ним неудачам, в двадцатом веке успеха не предвиделось. За три месяца мы сделали только одно открытие: во время сновидений в определенных случаях возникают слуховые ассоциации. Именно поэтому, например, когда мне снился Горький, я слышал “Увертюру на темы трех русских песен” – ведь Балакирев родился и жил в Нижнем Новгороде, и я это помнил. Зато нам так и не удалось добиться устойчивости цветового изображения: цвета часто путались, менялись или неожиданно вообще исчезали…

Время от времени Трах прекращал опыты и разбирал генератор. Из города приезжали его сотрудники – специалисты по электронике, физиологи, врачи. Я запасался удочками и уходил на реку. Потом генератор собирали, и все начиналось сначала.

Так прошло лето. Отпуск мой близился к концу. В последний вечер щедрая природа устроила грозу. Мы молча стояли на неосвещенной веранде, прислушиваясь к раскатам грома и шелесту дождевых струй. В мгновенных вспышках молний деревья казались фантастическими великанами, закутанными в зеленые плащи…

– Пора, – сказал, наконец, Трах.

Мы вернулись в комнату.

Дарья Максимовна постаралась на славу – нас ожидал прощальный ужин. Впервые за все лето на столе появилась бутылка вина.

Ужинали молча. Каждый думал о своем. Настроение у Траха было мрачное. Но я знал, что утром он снова примется за эксперименты, снова будет разбирать и собирать свой генератор…

Добьется ли он успеха? А если добьется, то когда?

Я верю в одно: Трах не остановится на полдороге, не испугается трудностей, не сдастся. Мы встретились, когда он проводил семьсот шестьдесят восьмой эксперимент. Мы вместе поставили еще полторы сотни опытов. Но кто знает, сколько их еще впереди…

ЗА 20 МИНУТ ДО СТАРТА

“Они знают только свой бизнес. Ничего другого у них нет за душой, Интересы общества, человечества – для них книга за семью печатями”.

Джек Лондон, Железная пята.

Что? Вы говорите – рассказать? Нет, не могу. Это – служебная тайна. А если вас интересует история Джона Олдена, чемпиона Олдена, возьмите газеты. Вот. Пожалуйста: “Джон Олден, человек-рыба”… “Джон Олден, человек с жабрами…” С жабрами!.. Вы говорите – ложь? Конечно, ложь. Но в сыскном бюро “Чемберс и Барримор” секретов не разглашают. Надежнейшая фирма – запомните это! Основана в 1872 году. Лучшие отзывы. Безупречное обслуживание. Полная тайна. Адрес – Четырнадцатое авеню, 23.

А история Джона Олдена… Бросьте газету– это вранье, бессовестное вранье. Я вам кое-что расскажу. Но – никому ни слова. Надеюсь, вы понимаете?

Это было в прошлую пятницу. Паршивый день – пятница. Никогда не начинайте дел в пятницу. Но меня вызвали – и я не мог отказаться. Меня вызвал сам Барримор, вы понимаете – сам Барримор, он у нас всем заправляет.

Что? Вы не знаете Барримора? Морда бульдога на туловище буйвола – вот это и есть Барримор. Он весит двести девяносто фунтов. И ни капли жира, только мускулы.

Когда я учился в Корнелле, на медицинском факультете, нам вдалбливали, что у каждого человека размер сердца соответствует размеру кулака. Вранье! Учебники врут – это вам говорю я, лучший детектив частного сыскного бюро “Чемберс и Барримор”, Четырнадцатое авеню, 23. Судя по кулакам, у Барримора такое огромное сердце, что его хватило бы на пятерых. Но учебники врут – у Барримора вообще нет сердца. Он не волнуется, не радуется, не грустит. Он делает доллары. Но как делает! Гениально!

Вы – клиент. Вы входите в кабинет Барримора. И видите: на стене развешаны карты, полуприкрытые занавесками. Один только взгляд на стены – и вы сразу начинаете ощущать атмосферу таинственности. Барримору это стоит шесть долларов сорок центов: пять долларов занавески, доллар сорок центов – карты Нью-Йорка, они продаются в любом магазине. А клиенту эта атмосфера таинственности обойдется в сотни долларов…

Но это еще пустяки. Рядом с Барримором – панель. Барримор слушает клиента и поглядывает, как на панели вспыхивают цветные лампочки (это дьявольски действует на клиентов). И вдруг Барримор вскакивает, впивается взглядом в красную лампочку, хватает микрофон и рычит что-нибудь в таком духе: “Стреляйте, черт побери, закон на нашей стороне!..” И тут же с любезной улыбкой, бархатным голосом говорит клиенту: “Продолжайте, пожалуйста”. Лампочки, микрофон – это все блеф, подделка. Но клиент проникается почтением к Барримору. Трепетным почтением!

Потом – это последний аккорд – в дверь без стука вваливается Роджерс. На голове у него окровавленная повязка, одна рука на перевязи, в другой – кольт тридцать шестого калибра. Роджерс тихо говорит: “Задание выполнено, шеф!” Он когда-то служил в театре, этот Роджерс: у него здорово получается. Клиент смотрит, затаив дыхание. А Барримор, великий Барримор выходит из-за стола, медленно идет к Роджерсу и тоже очень тихо, очень торжественно говорит: “Вы молодец, агент номер сто три. Вы свято выполнили свой долг. Идите”.

Представляете, что после этого происходит с кошельком клиента? Вот что такое Барримор!

Итак, в пятницу (это паршивый день) меня вызвали к Барримору. Стук в дверь, рев: “Войдите” – и я вхожу в кабинет. У Барримора – клиент, тощий, как египетская мумия, шикарно одетый, с бриллиантовым перстнем. Я останавливаюсь в дверях. Барримор говорит клиенту: “Знакомьтесь, мистер Хэзлит, это наш выдающийся сотрудник, доктор медицины Уильям Эзертон”.

Разумеется, это наглая ложь. Меня выгнали с медицинского факультета за неуплату очередного взноса, и я такой же доктор медицины, как вы индийский факир. Но раз Барримор сказал: “Доктор” – значит, я доктор.

Эта мумия Хэзлит привстает, протягивает мне свою высушенную лапку и скрипит: “Очень рад, доктор”. Так скрипит несмазанная дверь. Я улыбаюсь – с достоинством, черт побери, раз я доктор! – и усаживаюсь в кресло.

“Вы, конечно, знаете Джона Олдена, док?” – спрашивает Барримор. “Еще бы”, – отвечаю я, хотя понятия не имею об этом Олдене. “Но мы все-таки попросим мистера Хэзлита снова объяснить дело. Для системы. Вы не возражаете, док?” Я не возражаю.

И Хэзлит объясняет. Его голос скрипит, скрипит… Противный голос. А маленькие бесцветные глаза бегают по кабинету, и, когда они останавливаются на мне, у меня такое ощущение, словно прикоснулась лягушка – холодная, скользкая…

Мистер Хэзлит – импрессарио Джима Фелпса – экс-чемпиона мира по нырянию. Мистеру Хэзлиту грозят колоссальные убытки: появился новый ныряльщик, некий Джон Олден – да будет он трижды проклят! – и побил все рекорды Фелпса. Этот Олден может торчать под водой сколько угодно – здесь какая-то тайна.

– У Олдена импрессарио Бартлет, – скрипит мистер Хэзлит. – Это старый бандит, я его хорошо знаю. Они применяют доппинг. Без доппинга Олден не продержится под водой и минуты – он совсем посредственный ныряльщик. Новичок. Нужно узнать, какой доппинг они применяют. Я готов заплатить…

Тут Барримор вскакивает, хватает микрофон и рычит: “Продолжайте преследование! Во имя всего святого, продолжайте преследование!” И оборачивается ко мне: “Как вы думаете, док, не пора ли стрелять?” Я отвечаю совершенно серьезно: “Пора, мистер Барримор, ведь закон на нашей стороне”. Барримор рявкает в микрофон: “Стреляйте! Закон на нашей стороне!”…

Вся эта интермедия заняла полминуты, но теперь мистер Хэзлит был действительно готов. У него тряслись лапки, но он безропотно подписал авансовый чек на три тысячи.

Вы говорите – Барримор жулик? Нет. Просто он делает свой бизнес. Эти штучки с клиентами не мешают ему честно выполнять порученное дело. Если Барримор получил деньги – он из кожи вылезет, но сделает все точно и в срок.

Так было и в тот раз. Вы, наверное, ожидаете услышать о переодеваниях, погонях, перестрелках… Ерунда! Никаких погонь, никаких переодеваний, никаких перестрелок. Так мог кустарничать Шерлок Холмс. Запомните, здесь у нас сыскное дело – это развитая промышленность. Размах, расчет, точность! И никакой романтики. Она не нужна. Есть ключ, который открывает все тайны, – деньги.

Да, так было и в тот раз. За два дня мы собрали уйму сведений о Джоне Олдене. У Барримора всюду есть свои люди – разносчики газет, репортеры, официанты, полицейские, шоферы такси, продавцы, чиновники…

И вот что мы узнали. Олден учился в технологическом институте, играл в студенческой футбольной команде и – заметьте! – никогда раньше не участвовал в соревнованиях по плаванию. Потом его выставили из института (черт побери, мне это знакомо!). Он приехал в наш город устраиваться на работу. Здесь его и нашел импрессарио Бартлет. И тут происходит чудо. Никому неизвестный парень устанавливает мировой рекорд по дальности ныряния – 82 метра. На три метра дальше Фелпса, непобедимого Фелпса! Через месяц Олден бьет собственный рекорд, результат – 86 метров. Потом – 88 метров… Затем новый рекорд: Олден просидел под водой семь с половиной минут. Сенсация! Сенсация!

Да, сенсация… А вы знаете, что это такое – сенсация? Бартлет загребал тысячи, десятки тысяч. А Олден – у них был контракт – триста долларов в месяц. И с каждого рекорда еще сто долларов. Представляете?

Нет, вы ничего не представляете. Но я медик – пусть недоучившийся медик, – и я вам объясню.

Человек может не дышать минуту, две минуты. Француз Пуликен просидел под водой шесть минут – и умер, когда его вытащили. Это адское дело – соревнования на длительность пребывания под водой. Вы не дышите, но ваше сердце гонит кровь, гонит, гонит, и она отдает кислород и насыщается углекислотой. Концентрация углекислоты увеличивается, дыхательный центр в мозгу бьет тревогу, командует вам – дышите, дышите! Но вы терпите, вы корчитесь в судорогах, вы до крови кусаете губы, но терпите. Терпите. Повешенный погибает почти мгновенно, а ваша казнь растягивается до бесконечности. Одно движение – и вы можете вдохнуть чистый воздух. Но вы терпите, чтобы побить рекорд. В глазах плывут красные круги, бешено стучит кровь в висках, удушье сжимает горло и давит, давит… А вы должны угадать мгновение: несколько секунд раньше – и вы не побьете рекорд, несколько секунд позже – и из воды вытащат безжизненный труп…

Вот что такое соревнования на длительность ныряния. А на дальность… ну, это то же самое, только вдобавок вы еще должны плыть.

И за это Бартлет платил Олдену по сто долларов. Теперь вы понимаете?

Говорят, в некоторых странах такие соревнования запрещены. Я бы поставил памятник человеку, издавшему такой закон. Но у нас, как известно, свобода. У нас свободный предприниматель может устраивать какие угодно соревнования. И кто мог запретить Бартлету выжимать деньги из этого парня?

Так вот, слушайте. Ныряльщики прибегают ко всяким уловкам. Есть уловки дозволенные и недозволенные. В воздухе около двадцати одного процента кислорода, остальное – азот. А в легких кислорода всего семнадцать процентов. Наши легкие похожи на плохо проветриваемую комнату, с каждым вдохом мы обновляем только одну девятую легочного воздуха. Отсюда и берется эта разница в четыре процента. Четыре процента – чертовски много для ныряльщика. Поэтому перед стартом ныряльщик проделывает серию глубоких вдохов и выдохов, вентилирует легкие. Это называется гипервентиляцией. Правила соревнований разрешают гипервентиляцию. Это, так сказать, дозволенная уловка. Но кое-кто додумался заменять гипервентиляцию оксивентиляцией. “Окси” – значит “кислород”. Оксивентиляция – вдыхание чистого кислорода. Берется кислородная подушка – и человек глубоко вдыхает и выдыхает кислород. Легкие наполняются стопроцентным кислородом. В результате наступает состояние, при котором человеку не хочется дышать, дыхательный центр как бы выключается. Медики называют такое состояние “апноэ”. Иногда “апноэ” продолжается десять – пятнадцать минут, представляете, что это может дать ныряльщику?..

Так вот, оксивентиляция – уловка недозволенная. Правила соревнований требуют, чтобы ныряльщик за пятнадцать минут до старта был на месте. Никаких отлучек!

Этот парень, Олден, не прибегал к оксивентиляции. За четверть часа до старта он стоял у всех на виду, разговаривал, смеялся – нет, тут не было никакой оксивентиляции. В эти пятнадцать минут до старта к нему не мог бы придраться даже самый придирчивый судья! Но пятью минутами раньше он удалялся в свою раздевалку с тренером и доктором Фрадье. И никого из посторонних туда не пускали. Бартлет говорил репортерам: “Нельзя. Последний инструктаж и осмотр”. Это длилось всего пять минут. И так – перед каждым соревнованием.

Изучая материал, собранный агентами Барримора, я сразу отметил это обстоятельство. Бартлет старался каждый шаг Олдена использовать для рекламы, и только эти пять минут он скрывал от репортеров, от зрителей, от всех.

И еще одно обстоятельство. Доктор Фрадье всегда приходил на соревнования с небольшим чемоданчиком из крокодиловой кожи. При бассейнах есть медицинские пункты – зачем, казалось бы, доктору приходить с чемоданчиком? И зачем импрессарио Бартлет платит доктору по четыреста долларов в месяц – больше, чем Олдену?

В общем, я доложил Барримору о своих выводах. “Слушайте, Эзертон, – сказал мне Барримор. – Завтра соревнования. Наш клиент требует, чтобы тайна была раскрыта сегодня. Даю вам два часа. Он так и сказал: “Два часа”.

Что можно сделать за два часа? Пять лет я работаю в бюро “Чемберс и Барримор”, я провел шестьдесят четыре дела, сам Барримор считает меня лучшим детективом… Но два часа – это немыслимо! Есть предел человеческим возможностям. Так я и заявил Барримору.

Он молча смотрел на меня своими маленькими глазками. Клянусь вам – это было страшно! Они ничего не выражали, эти глазки. Такой взгляд бывает у бульдога – и вы не знаете, собирается ли он вцепиться мертвой хваткой или вообще не замечает вас.

Барримор долго молчал. Потом он откинулся на спинку кресла, и я понял – гроза миновала. “Вы болван, Эзертон, – сказал мне Барримор. – Вы ничему не научились за пять лет. Но я вам покажу, как надо работать. Идемте”.

Через минуту машина Барримора мчала нас к доктору Фрадье. “Посмотрите, Эзертон, который час”, – сказал Барримор. Я посмотрел: было без четверти одиннадцать. “Через полчаса все будет кончено!”. Я промолчал. Впервые за пять лет я не поверил Барримору. Я знал – он способен на все. Но на этот раз я ему не поверил.

Доктора Фрадье мы застали в кабинете, это были приемные часы. Нас встретила горничная и провела к доктору. Мы прошли пустую, очень скромно, я бы сказал – бедно обставленную приемную, и Барримор открыл дверь в кабинет. Доктор Фрадье шел нам навстречу.

Едва взглянув на него, я подумал: “Да, на этот раз Барримор получит отпор”. У доктора было розовое, очень доброе, очень усталое лицо. Такими бывают доктора в детских сказках. Таким я когда-то мечтал стать.

“Слушайте, док, – сразу же сказал Барримор. – У нас к вам дело. Выгодное дело. Посмотрите-ка эту бумажку”. И он протянул ему листок с собранными мною сведениями.

Вы знаете, за пять лет работы я многое видел. Такое видел, что не приведи господь вспомнить на старости лет… Но лицо доктора – этого нельзя забыть. Оно стало серым, глаза налились кровью, рот судорожно, как в припадке астмы, глотал воздух.

“Слушайте, док, – бархатным голосом продолжал Барримор. – У вас куча долгов, у вас нет пациентов. Ваши родители разорены, и гроши, которые вам платит Бартлет, это капля в море”. Доктор положил листок на стол. Я видел– рука доктора дрожала. “Что вам надо?” – прохрипел он. “Только одну небольшую услугу, – ласково сказал Барримор. – Расскажите нам, что применяет Олден. И за это – четыре тысячи долларов. Тут же”.

И тогда доктор Фрадье указал нам на дверь. Он был бледен, этот доктор, у него дрожали руки, прерывался голос. Но он указал нам на дверь. Я торжествовал!

Но Барримор только рассмеялся. Рассмеялся, бесцеремонно придвинул стул, сел и выложил на стол пачку долларов. Новеньких, сверкающих радужными красками долларов. “Здесь пять тысяч, док”, – сказал он. “Вон! – закричал доктор. – Убирайтесь вон!”

Барримор покачал головой: “Будьте деловым человеком, док”, – и достал еще одну пачку. “Теперь здесь семь тысяч, – он говорил своим страшным бархатным голосом. – Семь тысяч, доктор Фрадье. Это ваши долги, это долги вашего отца, это реклама, без которой пациентов никогда не будет”.

Фрадье старался не смотреть на деньги. Я видел – он боится взглянуть на стол. И я понял: Барримор победил.

Доктор отбежал к окну, повернулся к нам спиной. А Барримор ласково говорил: “Я ценю ваши чувства, уважаемый док. И вот вам доказательство. Я добавляю еще одну тысячу.

Он шелестел новенькими банкнотами, и от этого шелеста Фрадье дрожал, как в лихорадке. Вы знаете, что такое шелест новеньких долларов? Если в аду есть музыка, она на девяносто процентов состоит из этого дьявольского шелеста. Он совсем тихий, еле слышный, но он заглушает все – и голос совести, и голос разума, и голос долга… Есть что-то змеиное в этом шелесте.

Барримор шелестел долларами, и плечи доктора опускались, спина сгибалась, словно этот проклятый шелест был непосильной ношей. И тогда Барримор спокойно сказал: “Соглашайтесь, доктор. Я добавляю еще пять тысяч”.

Фрадье обернулся. Его трудно было узнать. За эти минуты он постарел на двадцать лет, на целую вечность. “Хорошо, – сказал он каким-то мертвым голосом. – Я согласен”.

“Превосходно, док! – рявкнул Барримор. – Выкладывайте начистоту. И не вздумайте что-нибудь скрыть. Мой спутник – медик”.

Фрадье говорил, как во сне. Мне кажется, что он еще не совсем осознал, что произошло. И эти банкноты на столе… Он не мог не смотреть на них…

Но все было просто, так просто, что я понял с первых же слов. Остальное касалось деталей.

Вы не медик, поэтому я объясню вам в общих чертах. Когда человек болен туберкулезом и легкие поражены, возникает чувство удушья. Чем можно помочь? В наших клиниках применяют кислородные подушки. Но за границей нашли другой, лучший способ. Больному делают переливание крови. Кровь при этом берут не обычную, а с добавлением перекиси водорода. Понимаете, что получается? Перекись содержит много кислорода. В организме этот кислород постепенно выделяется. И пока идет процесс выделения, кровь в избытке насыщена кислородом.

Фрадье знал о работах зарубежных ученых. И когда однажды импрессарио Бартлет спросил его, нет ли какого-нибудь доппинга для ныряльщиков, Фрадье сказал: “Есть”. Бартлет дал деньги на опыты, нужно было подобрать такой замедлитель, чтобы перекись начинала выделять кислород не сразу, а минут через двадцать после введения в организм. Потом Бартлет разыскал Олдена… И это все.

Мы ушли, а доктор Фрадье, ссутулившись, сидел за столом. Перед ним лежали банкноты, радужные, новенькие банкноты…

“Ну, Эзертон, посмотрите на часы”, – сказал мне Барримор. Я посмотрел: прошло всего I семнадцать минут. Семнадцать минут, пачка долларов – и человек совершил предательство!

В бюро нас ожидал Хэзлит. Мы заперлись в кабинете Барримора, и я все изложил Хэзлиту. Он долго смотрел на меня своим липким взглядом. Потом спросил: “Скажите, доктор, а если увеличить концентрацию этой… перекиси водорода?” Я объяснил, что это очень опасно. Выделившийся кислород, если его будет много, вспенит кровь, закупорит кровеносные сосуды. Наступит паралич. Концентрация перекиси не должна превышать определенного предела – об атом сказал Фрадье. “Та-ак, – протянул Хэзлит и скользнул по мне своим лягушечьим взглядом. – Та-ак. Значит, паралич… У меня больше вопросов нет”. Барримор посмотрел на него, засопел, кашлянул и сказал мне: “Ну, на сегодня вы свободны, Эзертон. Вы хорошо поработали. Можете получить у кассира двести долларов. Идите”.

Двести долларов – это тоже блеф, широкий жест перед клиентом. У нас все знают: названную Барримором цифру нужно уменьшить в десять раз. Я получил двадцать долларов. А Хэзлит просидел у Барримора еще четыре часа. Я это точно знаю. И еще я знаю – они посылали машину за доктором Фрадье.

Ну, а на следующий день были соревнования. Я не мог не пойти в бассейн Феникс-парка. И я пошел.

Вы читали в газетах отчеты об этих соревнованиях. Поверьте, на этот раз газетчики не врали. Они просто не понимали, что произошло. Но я догадывался с самого начала. Расчет Барримора и Хэзлита был прост. Все ставили на Олдена пять против одного, десять против одного… Никто не сомневался, что Олден побьет Фелпса. Ведь Олден был чемпион, абсолютный чемпион!

Я пришел за час до начала и видел, как люди Барримора заключили пари. Это был грабеж среди белого дня. В публике только я один знал, что на этот раз Фелпс тоже получит изрядную дозу доппинга. Все ставили на Олдена – и агенты Барримора быстро делали свое дело.

Да, спортивный мир давно не видел такой колоссальной аферы. Барримор ничем не рисковал. Победа Фелпса была обеспечена, и эта победа приносила Барримору, по самым скромным подсчетам, тысяч полтораста.

Олдена и Фелпса осаждали репортеры. Трое других ныряльщиков стояли в стороне – они никого не интересовали…

Вы знаете, был момент, когда я позавидовал этим ребятам – Олдену, Фелпсу, другим ныряльщикам. Молодость, сила, здоровье, красота человеческого тела – разве не это главное в спорте? Я много лет не бывал на соревнованиях, может быть, поэтому я на мгновение забыл о Барриморе, о Хэзлите, о всей закулисной грязи. Яркие огни, нарядная публика, грохот оркестра, молодые ребята, весело болтающие с репортерами… Да, на какое-то мгновение я невольно поддался внешнему очарованию.

Но ровно за двадцать минут до старта Олден и Фелпс ушли. Ушли со своими тренерами и врачами. Публика одобрительно свистела… Но я – то знал, в чем дело! У меня было такое чувство, словно погас свет. Я ничего не видел и ничего не слышал. Меня охватило какое-то оцепенение. Казалось, что именно мне – вот в этот миг! – вводят перекись водорода, и я чувствовал, как бешено стучит сердце, как лихорадочная дрожь охватывает тело…

Да, я пять лет прослужил у Барримора и не думал, что нервы могут так сдать.

Через несколько минут Олден и Фелпс снова появились. Зрители встретили их восторженным ревом. А я видел – радость, молодость, сила уже не светятся в глазах ныряльщиков. Они шли какой-то скованной походкой, рассеянно улыбались. Впечатление было такое, как будто они прислушивались к тому, что происходило внутри них.

Бесконечно долго тянулось время. Прошла целая вечность, пока раздалась команда: “Приготовиться!” И сразу наступила тишина. Судья поднял пистолет. Черт возьми, я волновался так, как будто не знал, чем все это кончится!.. Впрочем, я действительно не знал всего. Клянусь вам – всего я не знал!

Выстрел – и ныряльщики бросились в воду. Олден сразу же отстал. Он плыл хуже других. Но при соревнованиях на дальность ныряния это не имеет значения, здесь дело не в скорости. А Фелпс шел великолепно. Он плыл стилем “торпеда” руки вытянуты, ноги работают, как при кроле. Он словно ввинчивался в воду – размеренно, ритмично и в то же время стремительно.

Олден плыл брассом – спокойными, неторопливыми движениями, – как человек, которому незачем спешить. Это действовало на публику.

На третьей двадцатипятиметровке трое ныряльщиков выскочили из воды. Они не проплыли семидесяти метров. Зрители не обратили на это внимания: фаворитом был Олден, из-за него они пришли сюда. Они ставили на Олдена, а старая поговорка не зря гласит: “Сердца зрителей там, где их кошельки”.

Но когда Фелпс первым прошел семьдесят пять метров, в бассейне наступила тишина. Это было совершенно невероятно – тишина во время соревнований. Все сидели молча, и никто ничего не понимал. Фелпс, который раньше не мог соперничать с Олденом, сейчас прошел – первым! – семьдесят пять метров. Его сильное тело ввинчивалось в воду, и он плыл, плыл, плыл…