Текст книги "Болгария"

Автор книги: Валентин Гнатюк

Соавторы: Юлия Гнатюк
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– И я слышал, что болгары к Руси по-доброму относятся, и хоть с Визанщиной они одной веры ныне, но не люба она болгарам, – поддержал его берестянский воевода Васюта.

Темники один за другим брали слово со своих мест, и каждый рёк своё мнение.

– Мыслю так, что укрепиться нам надо после сражений многих, подготовить сильную дружину, прежде чем о новом походе помышлять, – молвил кратко один из начальников.

– Поход на Дунай тому не помеха, а, напротив, доброе подспорье. К тому же греки злато дают. А там вольются в наши рати болгары, что Цареградщиной недовольны. Тогда можем и по самому Царьграду ударить! – блеснул очами Путята, который, в отличие от Блуда, не попал в большую опалу за грабёж поселян, а был лишь переведён в полутемники.

Темники и полутемники стали высказывать краткие замечания, но больше слова никто не брал.

Когда большая часть воинских начальников высказалась и гомон стал помалу утихать, поднялся Святослав.

– Братья, – молвил он, – посланник Калокир сослался на договор, подписанный между Русью и Византией князем Игорем, отцом моим, и тогдашними императорами Романом, Константином и Стефаном. По сему договору уже больше двадцати лет между Византией и Русью существует мир, добрый ли, худой, но мир. Мы, русы, всегда держали данное нами слово и никогда не нарушим его первыми! Более того, по указанному договору Византия имеет право на нашу помощь против совместных врагов. Болгарский царь Пётр нарушил договор, вот император и просит русского князя, то есть меня, помочь ему наказать болгар и воспрепятствовать бесчинствам мадьяр-угров. И я не вправе отказать ему, поскольку это было бы нарушением договора о союзничестве. Калокир прав в том, что сия война выгодна для нас. Покорив Хазрский каганат, мы получили Волго-Донской ключ к торговле с Асией и вернули земли на восходе, принадлежавшие Великой Русколани. Поход на Болгарию даст нам Дунайский торговый ключ и вернёт полуденно-заходные земли, что некогда также принадлежали нашим пращурам. И то, что мы возьмём всё это сами, без разрешения Фоки или кого иного, Византии стало ясно как день, вот и торопится царь «позволить» нам поход на Дунай. Дунайские земли – колыбель славянская, отсюда они расходились к морям Варяжскому, Русскому и Студёному, в земли другие, но всегда о родине помнили и сюда возвернуться мечтали. Оттого долг перед предками нашими и славными временами Трояновыми мы исполнить обязаны. Что же до договора с Византией, то его либо исполнять надобно, либо с Визанщиной воевать. Воевать нам с ней сейчас нет резону, знать, к болгарскому походу готовиться, и весь сказ! – заключил он решительно, для верности рубанув воздух могучей десницей.

И ярый рык верных темников прозвучал в ночи дружным эхом.

– Наказ мой таков, – молвил громко Святослав, подняв десницу и призывая воинских начальников к тишине. – Из Волжской Булгарии оставленных там опытных темников Свенельда с Боскидом в Киев вызвать, а вместо них ты, Инар, со своей Варяжской тьмой пойдёшь в помощь Издебе. Будешь исполнять и воинскую службу – где у каких покорённых князей и народов порядок наводить сильной рукой – и Тайную стражу блюсти, потому как много хитрых изведывателей посылают в те земли и византийцы, и германцы, Арабский халифат и прочие, прочие.

– Понял, княже, – крякнул Инар, который уже зрел себя в предстоящем походе. Да, видно, князь посчитал, что присутствие Варяжской тьмы важнее на восточных рубежах.

Переговорив ещё с темниками о предстоящих делах, князь отпустил их и поехал в терем, поскольку мать-княгиня ждала его вечерять.

На другой день в полдень помощник начальника теремной стражи Кандыба-Пётр с виноватым видом протиснулся в светлицу, когда Святослав беседовал с матерью.

– Что стряслось, Пётр? – недовольно сдвинула брови княгиня. – Не видишь, заняты мы с князем.

– Дак, это… – лик охоронца стал ещё более виноватым, – беда, мать-княгиня, посланник византийский разбился!

– Как разбился? – вскочила Ольга с широкой лавы. – Насмерть, что ли?!

– Да жив как будто… – всё так же испуганно отвечал теремной страж.

– Прости, – молвил князь матери, спеша к двери, – я скоро!

– Всё ладно было, – оправдывался молодой гридень у княжеского крыльца, – с Торжища мы возвращались с посланником. Тут вдруг шум, крики сзади, куры с кудахтаньем врассыпную – лошадь с возом понесло по улице. Глядим, а возница-то отрок годов двенадцати, белый весь, как полотно на сушке, а сзади в него девчушка вцепилась и того меньше. Едва они пронеслись мимо, двое из наших вдогонку кинулись. Тут посланник греческий коня своего вороного пришпорил и оказался впереди всех. Догнал Хорсунянин лошадь, да за узду её, остановить норовит и тем замедлить воз пытается. Затрещали оглобли, заржали лошади, мы в последний миг детишек подхватить успели, как воз пошёл вместе с поклажей кубарем. Посланник так крепко лошадь за узду держал, что, когда та тоже падать стала, из седла вылетел.

– Что с ним? – нетерпеливо спросил Святослав.

– С рукой плохо, руда хлещет, его второй гридень на Капище к волхвам повёз.

Святослав привычно взлетел в седло своего коня.

На Капище князь увидел посланника стоящим рядом со старым жрецом возле кумиров. Лик Калокира был серьёзен, он внимательно прислушивался к негромкой речи кудесника, который только что вправил ему плечо, зашил распоротую обо что-то острое руку и щедро умастил душистой мазью ушибы и ссадины. Князь остановился поодаль, чтобы не мешать волховской беседе. Смерив взглядом ладную фигуру посланника с головы до ног, понял, что страшного ничего не случилось. Видно, борцовская сноровка спасла Хорсунянину жизнь, а синяки да ссадины заживут быстро. Удивила Святослава именно эта серьёзность и внимание посланника к словам волхва. Византийцы обычно на Капище не хаживали, напротив, свысока относились к славянской вере, а тем более не интересовались кумирами. Цепкая память князя быстро извлекла всё, что рассказывали волхвы и Ворон о Хорсунь-граде и его обитателях. Ага, вспомнил, Хорсунь – град особый, некогда построен он был древними таврами и наречён именем златоликого полуденного бога Хорс-сунь – «Хорс-Солнце». Потому хоть и давно уже там живут в основном римляне да греки, но вера христианская как-то одновременно с остатками православия древнего соседствует. Ворон сказывал, что тайно даже некоторые из знатных хорсунян древним богам поклоняются. Калокир своей отвагой, воинским духом, а теперь и уважением к богам славянским всё больше нравился Святославу. Он жестом подозвал охоронца.

– Передашь посланнику, что после вечери я жду его в своём шатре.

Они беседовали вдвоём. Князь пристально взглянул на молодого посланника и уловил волнение в его очах, будто Калокир хотел сказать нечто важное, да не решался.

– Скажи, почему тебя, живущего в далёком Хорсуне, а не вельможу из Царьграда Никифор Фока избрал посланником в таком важном деле? Он хорошо тебя знает или ты раньше выполнял подобные поручения императора?

– Нет, пресветлый князь, я беседовал с императором впервые, а убедил его, что я справлюсь с подобной важной миссией, мой отец. Он всегда мечтал о моём продвижении при дворе, особенно после того, как императором стал Никифор Фока, под началом которого отец сражался и был ранен при взятии Крита. После этого Никифор Фока назначил моего отца Аполлинария стратигосом Херсонеса.

Тут чело посланника засветилось решительностью, и он заговорил быстро и горячо:

– Херсонес – мирный торговый полис, да и прочие наши климаты. Мы любим торговать, веселиться, делать вино, выращивать пшеницу и овощи. Мы ценим свободу и дружбу с окрестными народами. Я хорошо знаю россов, с детства дружил с теми, кто живёт в Херсонесе, знаю, что вы крепко держите слово… – От волнения молодой посланник запнулся.

– Я ведаю, – продолжил Святослав, – что каждый муж, рождённый в Хорсуне, даёт при достижении совершеннолетия клятву на верность родному граду, и клятву ту его жители блюдут с достоинством. Я разумею, что, приехав сюда с дарами от императора, ты, Калокир, вперворядь стараешься защитить свой град от наших мечей. Это достойно мужа, а стены твоего града до сих пор покоятся на основах стен, сложенных могучими таврами. – Князь умолк на мгновение, а сердце посланника замерло в ожидании решения грозного собеседника. – Храня град свой, вы храните и память наших предков, в камне застывшую. Потому вот тебе слово моё княжеское: не станем мы рушить Хорсунь, пусть и далее мирно живут в нём люди, пусть шумит торжище и радуются дети, для наших клинков и без того дел хватает…

Подтверждая договор взаимной любви 944 года между Империей и Русью, Херсонесом и Киевом, пусть Византия не препятствует Руси в овладении торговым Дунайским ключом и выплачивает ежегодную дань, а Русь обязуется не посягать на византийские полисы на Гераклейском полуострове и в Северной Препонтиде, а также будет защищать кордоны Византии от угров. Так и передай своему императору Никифору Фоке.

Посланник поклонился в ответ и радостно заверил, что сегодня же отправит в Константинополь своих гонцов с доброй вестью.

Святослав задумчиво помолчал. Потом придвинул чашу, в которой было налито привезённое Калокиром греческое вино.

– Когда мыслишь, патрикий, в обратный путь тронуться?

– Мой отец сказал, лучше, если я останусь пока у тебя, князь, как залог верности императорского слова, – ещё несколько взволнованно молвил молодой византиец, открыто глядя на грозного князя.

– Выходит, твой отец крепко верит Никифору Фоке, так крепко, что готов в залог оставить своего единственного сына… – размышляя вслух, произнёс Святослав, переведя взор на тёмную поверхность вина в чаше.

– Мой отец много раз стоял в бою рядом с Фокой, когда тот ещё не знал, что станет императором. Ты, великий князь, тоже воин и знаешь, что в схватке сразу видно, кто есть человек по сути своей. Фока никогда не отделял себя от солдат, не прятался за их спины, спал, да и сейчас спит на земле, подстелив лишь медвежью шкуру или конскую попону. Он никогда не гнался за роскошью, и многие друнгарии тагм или даже банд одеты роскошнее, нежели их начальник. Ты сам, могучий князь россов, живёшь так же и поймёшь меня лучше, чем наши вельможи.

– Я вижу, отец и тебя воспитал настоящим воином, – одобрительно молвил князь. – Тогда давай выпьем за истинных воинов, которые всегда поймут друг друга!

Несмотря на жаркие летние дни, кузнецы на Подоле работали день и ночь, сменяя друг друга, из горнов полыхало нестерпимым жаром. Кузнецы, как Огнебоги, рассыпали сонмища искр на наковальнях, уханье тяжёлых и звон малых молотов раздавались по всей округе. Скорняки на Кожевенном Яру выделывали кожи для многочисленных ремней и сёдел. На берегу Почайны лодейщики тесали брусы для новых лодий, а прокопченные смолокуры усердно мазали днища и пропитывали тяжёлые пеньковые канаты растопленной смолой. Правда, опытный глаз приметил бы сразу, что многих мастеров, в том числе и лучшего лодейщика Орла, нет в Киеве.

Далеко в Корчеве, стоящем на берегу Боспора Киммерийского, работа тоже кипела в полную силу. Орёл с красными от недосыпания глазами появлялся в разных концах большой лодейной стройки. Тут лес доставили, и непременно надобно принять, оглядеть, на что он сгодится. А там новую лодию закладывать начали, важно, чтоб не упустили чего сразу, а то потом много сил понадобится, чтоб недочёт исправить.

Послышался шум и возмущённые крики. Мастер увидел, что наперерез бежит рыжий десятник с густой копною волос, схваченных кожаным ремешком.

– Орёл! – издали сердито кричит он. – Пенька-то кончилась, да и пакли на раз понюхать осталось, мне две морские лодии конопатить да снаряжать, а чем?

– Так ведь вчера ещё привезти должны были! – так же громко отвечает главный лодейный мастер.

И они торопятся вдвоём к дальним каменным магазеям, где продаются нужные припасы. Через некоторое время оттуда слышится хриплый голос Орла и излишне громкий голос десятника. Дородный грек с наметившейся на макушке лысиной и ранней проседью в чёрных курчавых волосах, с доброжелательной улыбкой на смуглом лице, ничуть не смущаясь, выслушивает крики десятника и строгую речь главного лодейного мастера.

– Погоди, чего трезвонишь, будто пожарный колокол! Твой глас шум морского прибоя заглушает, и о том, что пакля у тебя кончается, я ещё вчера слышал, – со спокойной улыбкой отвечал грек.

– Так где она, если вчера слышал, где пенька-то? – размахивал руками десятник.

– К вечеру будет тебе пакля, на пять лодий хватит. А про пеньку голову мне не морочь, какая оснастка, когда судно ещё не законопачено и не просмолено.

– Так мне ж пеньку ещё смолить! – не сдавался десятник.

– Она уже просмолённая будет, – успокоил крикливого собеседника грек.

– Ну, гляди у меня, Кардопулус, – пригрозил увесистым кулачищем рыжий, – ежели что, откардопулю тебя так, что надолго запомнишь! – Продолжая ворчать, десятник пошёл к своим лодиям.

– Теперь ругаться будет аж до самого берега, – засмеялся грек.

– А с тебя, Кардопулус, всё как с гуся вода. – Усмешка тронула усталый лик лодейного мастера.

– Э-э, Орёл, жизнь моя купеческая такая, подешевле найти, немного дороже продать. От таких горластых, как десятник этот, отвертеться, да разве ж только от него? Там лодейщики за перевоз цену гнут, здесь десятину в казну, всем только давай, давай. Так и вертишься, словно змея морская в рыбацких сетях… – с напускным горестным видом вздохнул купец.

– Ну, уж ты, брат, совсем извертелся, доходяга! – расхохотался мастер, слегка хлопнув крепкой дланью по упитанному чреву купца. – Тебе деньги считать, а мне вон ещё две насады на воду спустить до Купалина дня надо.

– Тебе ли, Орёл, о том переживать, сколько лодий за свою жизнь в плаванье пустил…

– Эге, брат Кардопулус, всё одно переживаю всякий раз, как море мою лодью примет, – сразу стал серьёзным мастер, глядя на раскинувшуюся голубизну залива. – Может принять с любовью, а может и не принять, тогда жди беды: рассерчает и вышвырнет на мель или, того хуже, о камни в щепу размозжит.

– Знаю я вас, россов, – махнул рукой грек, – выдумываете много всякого. С морем, будто с живым, разговариваете, ветру молитесь, солнцу, как богу, поклоняетесь. Чепуха всё это, мы вот одному Иисусу молимся, и хватает, как видишь! – И он почти любовно огладил своё тучное чрево.

– Чепуха, говоришь? – прищурил свои орлиные очи мастер. – А помнишь, как прошлой осенью твой друг, купец из Пантикапея, решил дом поставить у самого моря? Когда я спросил, а договорился ли он об этом с морем, вы оба долго смеялись над моей «варварской простотой». А что осенние да зимние Буривеи с той постройкой сделали, а?

– Так кто ж знал, что такие огромные каменья море может разметать, как простую гальку. Ничего, на ошибках учатся. Он теперь на холме дом возводит.

– То-то и оно, – без улыбки молвил мастер. – Море – оно в самом деле живое. Когда я прихожу к нему на мовь, а по лику морскому большие волны ходят, то сначала прошу впустить меня в его бурные воды. Оно на несколько мгновений как раз в том месте, где я стою, волну смиряет, подхватывает меня и несёт прочь от пенного прибоя. После, как воздам хвалу водам его живым, снова прошу Могучего отпустить меня на берег. Море вдругорядь в этом месте замирает и выносит меня на песок невредимым. А ты попробуй хоть раз так сделать, а, купец?

– Я больше к термам привык, да и не люблю много плескаться, – рассмеялся грек. Потом спросил, будто невзначай: – А на что вашему князю столько морских лодий, большую торговлю вести будете?

– Моё дело лодии строить, а для чего они, не моя забота, – ответил лодейный мастер, а по лику его пробежала едва заметная тень.

«Лукавит грек, ведь добре ведает, что не торговая оснастка на лодьях наших, а боевая, – подумал про себя Орёл. – Как это он не спросил, будет ли князь на спуске сих лодий на воду? Кому-кому, а Кардопулусу ведомо, что Святослав несколько раз на строительство наведывался, да и сам топор в руки с охотой берёт. Впрок пошла князю наука лодейная», – с некоторой гордостью думал мастер, вспомнив, как едва не потонул князь в отрочестве. Мастер на несколько мгновений забыл о Кардопулусе, глядя на зелёно-голубой перелив красок моря, – он зрел прошлое. Снова видел себя на берегу Почайны с топором в руках и рядом загорелого отрока с красным от жары и старания ликом. Юный князь, вытирая пот с чела, с волнением глядит, как принимает его работу сам Орёл. Главный лодейный мастер тряхнул головой, прощаясь с возникшим образом. Да, много воды утекло с той поры из священной Непры в море. Изменилась Русь, сбросила с окрепших рамен хазарского упыря, а потом и вовсе в схватке жестокой прикончила. И всё это под водительством того старательного отрока, а ныне увенчанного победами многими князя Святослава, именуемого Хоробрым Русским Пардусом. Лик старого мастера осветился, будто засиял изнутри от благостных мыслей. Ведь и его дар, умение, да и топор искусный, тому делу общему служит. Вон сколько больших да надёжных лодий срублено для грядущего похода. Издавна во многих кораблях сила Руси была, и сейчас именно ему, мастеру Орлу, выпало ту силу воссоздать, есть ли большее счастье для руса? Лодейщик взглянул на грека и усмехнулся: ну как о том великом счастье – быть нужным Роду – расскажешь вёрткому купцу, коли для него счастье в пенязях многих да домах роскошных только и может быть? Поди объясни такому, что не злато, а память людская да нужные творения мыслей и рук человеческих остаются на земле после нашего ухода в жизнь вечную…

* * *

Отцветали липы, тянулись к небу жита с просами, кипела белопенным цветением гречка, люди возили первое сено и готовились к празднованию Купалы, а вокруг Киева – от Подола до Почайны – всё гремела копытами конница, кромсая подковами траву и ломая кусты.

В Берестянской пуще с раннего утра шло необычное движение, суета и беготня. Живена с затуманенными от горя очами, полными слёз, готовыми вот-вот пролиться, привычными движениями управлялась по хозяйству. Давала отрывистые наказы двум работникам, которых смогли нанять себе Лемеши после получения доли добычи в Хазарской войне. Её муж Звенислав внешне был спокоен: деловито и не торопясь проверял боевое вооружение и перемётные сумы, иногда, скосив очи, придирчиво поглядывал, как управляется его младший сын Младобор. Если замечал какую ошибку, тут же поправлял, делая это как бы между прочим.

После утренней трапезы, за которой все были необычайно молчаливы, даже работники, все вышли проводить отъезжающих. Стоя у крыльца нового добротного дома, который только срубили мастера и теперь украшали резьбой, Звенислав ещё раз напомнил работникам, чтоб прилежно помогали остающимся на хозяйстве женщинам. Затем обнял жену, которая уже не могла более сдерживаться и разрыдалась во весь голос горько и отчаянно. Беляна тихо плакала, прижимая к себе деток, а Младобор поглядывал на неё тоскливым взором. Она подошла к нему, обняла и поцеловала на прощание, Ярослав тоже обнял, а Цветенка вцепилась в рукав, не отпуская своего любимого и самого доброго дядю, который придумывал так много всяческих забав и удивительных историй. Несмотря на жару, всем стало как-то пусто и холодно. Мужчины, с трудом оторвавшись от цепких рук провожающих, торопливо взметнулись в сёдла и тронули коней. Все остались стоять у крыльца, только безутешная Живена всё не отпускала руку сына и шла рядом с конём, обливаясь слезами. Когда дом уже скрылся за пышными кустами орешника, она отпустила руку Младобора и вцепилась мёртвой хваткой в стремя мужа.

– Звенислав, – запричитала она сквозь рыдания, – прошу тебя, умоляю, кланяйся Святославу, проси его, чтоб последнего нашего сына не забирал на войну, ведь он брат его молочный, я же их вместе выкормила!.. Не переживу я, если и с Младоборушкой что случится, скажи князю, Звенислав… – рыдала и стенала убитая горем Живена.

Старый огнищанин растерянно оглянулся на сына, который и вовсе не мог понять, что это с горя нашло на его мать и при чём здесь князь Киевский. Звенислав слез с коня, отвёл жену чуть в сторону, обнял и, поглаживая её вздрагивающие от рыданий плечи и враз согнувшуюся спину, проговорил медленно, с трудом, негромко, но твёрдо:

– Не могу я, милая Живенушка, про такое князя просить. Мы с Младобором мужи здравые, не убогие, а значит, в час войны должны быть воинами. Так исстари заведено, а коли не будем того блюсти, погибнет земля наша под чужими копытами. Не могу я, не по Прави это – пользоваться тем, что тебе выпало выкормить таких двух богатырей, как Святослав и Младобор. То честь великая материнская и слава, но говорить князю я о том, а тем паче просить не буду, прости! – Лемеш отстранил жену, поцеловал в последний раз и вскочил в седло. Огрел коня по крупу плетью и поскакал прочь, не оглядываясь, а вслед за ним полетел растерянный сын. Потом уже перед самым Киевом, когда пустили коней в тени деревьев пощипать скудной измученной засухой травы, а сами сели передохнуть, Младобор решился спросить:

– Неужто правда, отец, что я молочный брат самого князя Святослава?

– Правда, сынок, – вздохнул Звенислав, – перед природой-то все равны, что князь, что смолокур. Княгиня Ольга уже в летах была, когда боги ей дали сына, потому молока не было, из теремных не хотели кормилицу брать, лишние разговоры. Мы тогда ещё вблизи Киева жили однодворцами, как и сейчас. Однажды, когда мать с тобою на руках возле нашей хаты сидела на завалинке да тебя грудью кормила, конный какой-то появился. Вида важного, одет добротно, подъезжает к ней и спрашивает, сколько дитятке от роду, да хватает ли молока, а сама здрава ли. Потом попросил, чтоб хозяина, то есть меня, кликнула. «Что за притча такая, – думаю, – какое дело этому важному мужу до Живены и тебя малого?» Поговорил тот муж со мной, он княжеским теремным оказался, в двух словах объяснил, что к чему, и клятву крепкую взял никому о том не говорить. В общем, стал ты, Младоборушка, жить в тереме княжеском вместе с мамкой, которая тебя и князя нашего молоком своим вскормила, – закончил свой рассказ Звенислав. – Когда Святославу годок исполнился, князь Игорь приставил к нему кормильца Асмуда и отправил в Новгород, в свою вотчину, значит. А княгиня нам подарки хорошие дала, только попросила для жилья другое место сыскать, вот мы и переселились…

– Чудно, – раздумывая о том, что услышал, вымолвил сын, – выходит, в самом деле я молочный брат самому князю… – повторил он.

– Ты, сыне, про то никому сказывать не должен, такой уговор у нас с княгиней Ольгой был, и, покуда жива она, не смеем мы слова данного порушить, уразумел?

Сын только молча кивнул в ответ: а как же иначе, коль слово дадено?! Да и не поверит никто, если расскажешь, на смех только поднимут и за болтуна пустого считать будут.

– Ну, отдохнули, пора в Ратный Стан. – И отец с сыном поскакали по пыльной дороге к городским воротам.

Ушла к восточным рубежам тьма Инара, а из Волжской Булгарии вернулись Свенельд и Боскид.

В Киеве греки на Торжищах стояли хмурые, часто собирались в своих гостевых дворах и о чём-то долго переговаривались. Жидовины опять скупали муку, мёд и туки с елеем, а Горазд тряс их тайные схроны и наказывал за повышение цен.

Огнищане ждали благодатных дождей, но трава желтела под жгучими лучами, и колосья бессильно клонили головы. Люди то и дело поглядывали на небо, следили за полётом ласточек и щупали соль в корытцах. Но та была сухая и сыпалась, как песок.

Старики качали головами и рекли, что это недобрый знак.

А когда зацвели перуновы батоги, возвещая, что наступил месяц златоусого Громовержца, Святослав призвал Варяжку из Тайной стражи.

– Что скажешь, о чём люди рекут?

– Известно о чём, княже, о войне. Многие удивлены твоим договором с императором византийским, а ещё тем, – Варяжко понизил голос, – что ты, княже, его посланца Калокира к себе приблизил, он с тобою повсюду: и на охоте, и в ратном стане, и в гриднице…

Святослав помолчал, взглянул на Варяжко и молвил:

– Вижу, ещё что-то есть у тебя, говори!

– Бывший темник Блуд хочет просить тебя снять с него опалу и идти в поход Дунайский, – глухо заговорил Варяжко, зная, сколь неприятно сие князю. – Только снова был замечен в домах купцов ненадёжных, рёк там, что ты, княже, какого-то иноземного Хорсунянина к себе приблизил, а его, заслужившего звание боярина своей отвагой в битвах, отныне не жалуешь…

– Себя же он в этом не винит, так? – спросил Святослав, исподлобья глядя на помощника Тайного тиуна.

– Воеводу Свенельда более всего винит, – кивнул Варяжко.

– Нет у меня к нему более веры, хоть он и добрый воин, – тяжко вздохнул князь. – Пусть вину свою в полной мере прочувствует. – Что ещё? – вопрошал князь, всё ещё думая над последними словами тайного стражника.

– Ещё промеж христиан киевских, кои в основном купцы богатые да бояре, разговор идёт, что несправедлив ты к брату своему двоюродному Улебу, который-де и добродетелью христианской отмечен, ведь в главнейшем царьградском храме именем святой Софии крещён, и умом не обижен, и у матери-княгини добрый помощник, а ты всё ему ходу не даёшь, – мрачно молвил Варяжко.

– Смекалист он, сие верно. Только суть свою в сражениях настоящих показать надобно или в решении дел трудных, а он пока только в подручных у матери подвизается, а в сечу-то не торопится. Вот и нынче мать за него попросила, мол, оставь Улеба, одной не справиться, а он и бровью не повёл… – Святослав на некоторое время замолчал, размышляя, потом тряхнул головой. – Ладно, ступай! – Когда Варяжко направился к выходу, добавил вслед: – Позови-ка припасных темников.

С припасными темниками князь долго беседовал, спрашивая, сколько есть сена, проса, брашна и сколько чего прикупить надобно.

Потом вызвал Зворыку:

– Завтра утром пошли гонцов в землю Болгарскую. Пусть скажут их царю: «Аз, князь Святослав Киевский, иду на тя! Сдавайся или защищайся».

– Выступаем, княже?

– Да, брат. Час приспел полететь нашим соколам за Дунай!

После этого отправился на Мольбище, принёс жертвы богам и вёл беседу с Великим Могуном.

Зайдя в терем, Святослав пообедал и решил кое-какие дела с матерью Ольгой.

А затем отправился на княжескую конюшню и занялся выбором коня. Чтобы масть была чисто-белой, чтобы ржал звонко и весело, чтобы выя дугой выгибалась. А когда на нём выезжаешь, чтоб копытами землю бил, а грива стелилась по ветру. А самое главное, чтоб выносливость имел – в погоню устремлялся первым, а силы терял последним.

Таких коней Святослав, помимо своего Белоцвета, отобрал ещё двоих. И велел стременным подобрать к ним сёдла прочные, уздечки, стремена, поторочные сумы снарядить – всё как надо, и всех троих скакунов приготовить к походу.

Взглянув на солнце, заспешил в Ратный Стан, где уже должны были собраться темники и полутемники.

– Пойдём тремя путями, – молвил князь, когда все уселись в его шатре. – Воевода Свен поведёт Черниговскую и Северскую конницу посуху к Трояновым валам. – Он на миг задержал взор на старом воеводе. – Я с пешей Подольско-Волынской ратью воеводы Васюты спускаюсь лодьями по Непре, а Притыка выйдет на морских насадах из Корчева, и морем двинемся на Болгарию. Встречаемся ко дню Перунову возле Дунайской переправы. – Святослав опять взглянул на старого воеводу, что сидел с непроницаемым ликом, и добавил: – В тех землях, вуйко, через которые проходить будешь, пополнение набирай, – в древлянах, а также в тиверских да угличских градах и весях, которые за тобою ещё от отца моего, потому как тиуны в тех землях да старосты тебе добре ведомы.

Свенельд только молча кивнул в знак согласия. Не один десяток лет в этих землях он сбирает полюдье. Когда-то князь Игорь поручил воеводе взять дань с непокорных тиверцев да уличей. А уличи – народ вольный, свободолюбивый, они даже грады свои строят не так, как славяно-арии, по кругу, а рядами с ровными улицами, что под прямыми углами пересекаются, за что и прозвали их уличами, или уголичами. И дань добровольно они платить не хотят, а только воинской крепкой руке подчиняются, такой, как тяжёлая десница Свенельда. Сидели уличи с тиверцами между Днепром и Бугом, да Свенельд с варягами так крепко за них взялся, что после трёхлетней осады взял их стольный град Пересечень, стоявший в устье реки Самарь, там, где она вливалась в Непру. Да не захотели уличи входить в состав Киевской Руси и большей частью переселились к Днестру, там град новый Пересечень-на-Днестре поставили и стали владычить аж до Дуная, до самых валов Трояновых. Однако с Киевом договор мирный имели, и так повелось, что в тех землях полюдье собирал не князь, а Свенельд.

– Как достигнете Днестра, – вёл дальше князь, – темник Боскид с Черниговской тьмой поднимется вверх по течению и соединится там с нашими союзниками уграми, гонец к ним уже послан.

Наконец, обсудив все вопросы, темники разошлись отдавать младшим приказы о выступлении в Дунайский поход.

Проходя по Ратному Стану, князь неожиданно столкнулся с берестянским огнищанином, который был ему знаком, как и каждый из воев, что не единожды побывали с ним в тяжких походах. Святослав ответил на приветствие воина и прошёл шагов пять, а затем остановился, видно что-то решив про себя. Потом окликнул огнищанина и отметил незнакомого молодого воина, удивительно схожего со Звениславом.

– Кто это с тобою, Звенислав? – спросил князь.

– Сын мой младший, Младобор, вот, готов со мною встать в строй, сам его науке воинской обучал, – отвечал огнищанин.

– Погоди, брат, – Святослав покачал головой, – а сколько же ещё сыновей у тебя?

– Было трое, княже, – опустил голову старый огнищанин, – двое… – Он замешкался.

– Я помню твоих славных сынов и добрых воинов, – скорбно молвил князь, – и Саркел помню, и битву с Курей… – Оба помолчали. – Храбро сражались сыновья твои за землю славянскую, Вышеслав с Овсениславом за Русь нашу вольную жизнь положили, потому дякую тебе и сыновьям твоим красно! – Святослав приложил ладонь к сердцу и склонил голову перед отцом. – Живые всегда в долгу перед павшими. Особенно коли ты начальник воинский, который на смерть их посылал, никогда эта рана души не сможет зарасти, до самой смерти. А что же сын твой в стороне стоит? – Святослав рукою сделал знак младшему Лемешу подойти. Он оглядел ладную стать, слепленную нелёгким огнищанским трудом, пожал крепкую руку и заглянул в открытые голубые очи Младобора, сияющим восторгом глядящие на «самого князя». Как бывало с ним не единожды, когда впервые встреченный человек вдруг чем-то очень нравился или, напротив, вызывал неприятное ощущение, от которого потом почти невозможно было избавиться, Святослав почувствовал, что молодой огнищанин лёг ему на душу.