Текст книги "Фаворит. Том 2. Его Таврида"

Автор книги: Валентин Пикуль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 43 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

12. Залом

Потемкин пропал – несчастный, отверженный. Растворил себя в дорогах деревенской России, ночевал на сеновалах. Опустился. Обрюзг. Ногти отрастил…

Не стал он первым. Не быть уже и последним!

На ухабах трясло. Лошади ступали тяжко.

Единым оком озирал он скорбные пажити и поляны, слушал несытый вороний грай над храмами сельскими, в которых и молился, взыскуя от бога тягостей, а не праздников. Худо было.

Поля, поля, поля… «Господи, дай мне сил в дороге!»

– Не оставь ты меня, грешного, в унынии сердца моего…

Был вечер. Впереди лежало немалое село. Издали доносились бабьи плачи, причитания старух, мужики же оцепенели в молчании. Подъехал ближе, спросил:

– Люди добрые, или беда какая у вас?

– Залум! Залом у нас, миленький. Видать, за грехи наши наказал господь бог…

Потемкин грузно выбрался из возка.

– Где залом-то у вас? – спросил, сам робея.

– А эвон… вчера у самой дороги скрутило.

Что такое залом, Григорий Александрович ведал. Лихой человек или ветер иногда причудливо закручивал на поле стебли ржаные в узел. А народ считал, что хлебов коснулась сама нечистая сила. Распутать залом боялись, ибо издревле верили в примету: развязавший залом – не жилец на белом свете! Коснуться залома мог только священник безгрешной жизни, да и тот брался развязывать узел не голыми руками, а через епитрахиль… Потемкин кликнул старосту.

– За священником послали? – спросил он.

– Побегли парни. Ищут. Боится он. Прячется. Уж больно ржицу-то жаль… сгибнет. Ишь бабы как воют! Беда нам, беда…

Со стороны села два дюжих парня вели под руки священника. Босыми ногами он загребал бурую пыль, на его жилистой шее жалко болталась выцветшая от времени епитрахиль.

Народ упал на колени:

– Батюшка, спаси… ослобони от беды! Детки малые. Сами до весны не сдюжим: изголодаем ведь. Спаси…

– Не могу, православные! Избавьте от меня. Грешен. Во субботу с попадьей опосля бани грех имел… Помру ведь!

– Да кто по субботам с бабой не грешен? – галдели мужики. – Особенно ежели опосля бани… Уж ты не отрекайся: сотвори милость. А мы с иконами округ всех полей обойдем…

Священник сел на меже, сбросил с шеи епитрахиль:

– Не могу! Страшно. Посылайте в город – за митрополитом с клиром евоным. Пущай сам от нечисти нас избавит…

Глядя на матерей и бабок, заголосили и дети малые.

Потемкин нагнулся и поднял с земли епитрахиль.

Нацепил ее на себя, перекрестился – истово.

Толпа разом смолкла и расступилась, когда он шагнул, наперекор горькой судьбе. Шагнул прямо в ржаное поле…

– Господи, помоги! – взмолился он тут.

И правда, что руками узла не распутать. Тогда светлейший с корнем вырвал залом и отбросил скрюченные стебли далеко за межу. После чего торопливо шагнул в коляску.

– Все, брат! – сказал кучеру. – А теперь – погоняй…

* * *

И вот тогда освободилась душа – стало легко-легко.

И даже чудилось: не сама ли судьба его, как этот дьявольский залом во ржи, который не мог развязать он, зато хватило смелости вырвать с корнем и отбросить прочь. И понял – никуда ему от Екатерины не уйти. Ведь кто же другой оживит буйные города в степях одичалых, кто Крым приобщит к России, кому, как не ему, посылать флоты в моря и армии на кровавые штурмы?

– Гони! – кричал он, взъерошенный. – Назад гони!

…Во дворце был «большой выход», когда двери аванзалы с грохотом разлетелись настежь, арапы отпрянули, – перед растерянной толпой снова возник он:

– Потемкин… вернулся.

Праздничный. Ликующий. Яркий. Непобедимый!

Через лоб, пересекая его, пролегла черная тесьма, укрывающая безглазие. Голубым муаром стелилась через могучую грудь андреевская лента. Нестерпимый блеск исходил от алмазов на орденах его. В гордой позе стоял он в дверях, опираясь на трость. А рукоять ее, выточенная из оникса, изображала Екатерину – в точном портретном сходстве, но… в виде морской сирены, и в короне ее вспыхивали мелкие бриллианты.

– Ты звала, матушка? – вопросил он. – Так вот я…

И, сказав так, он пошел к престолу, каждым шагом своим утверждая самого себя. А перед ним, надменным и гордым, все шире размыкался коридор придворных:

– Дорогу светлейшему… дорогу ему!

Екатерина павой сошла со ступенек трона. Молча распахнула двери в свои покои. Молча и затворила их за Потемкиным. Она крепко обняла его, заплакав и засмеявшись:

– Гришенька… единственный мой!

Не стал последним, так стал единственным.

Занавес

Я нарочно умолчал о рождении императрицей ребенка от Потемкина, ибо не выяснил дня его рождения. Очевидно, он появился на свет где-то накануне смерти невестки императрицы.

Родилась девочка – Темкина, крещенная, с именем Елизаветы, в отчестве – Григорьевна. Передо мною два ее изображения: дама уже достаточно зрелая, симпатичная, и не берусь судить, на кого она больше похожа – на отца или на мать. Рождена она, естественно, втайне. Потемкин отвез девочку на воспитание к сестрице Марье Самойловой и более, кажется, не интересовался ею (обычная история незаконнорожденных детей монархов). Однако Темкина с детства знала тайну своего происхождения, а все поместья на Украине, ей данные, она лихо промотала еще в ранней юности. Уже после смерти отца Е. Г. Темкина стала женою выходца из Греции, херсонского губернатора И. X. Калагеоргия, жила под Киевом в местечке Межигорка, имея множество детей.

Правнук ее и праправнук Потемкина, известный ученый Д. Н. Овсянико-Куликовский, вспоминал в своих мемуарах, что многочисленные наследники Потемкина «жили дружно, весело и шумно, но вместе с тем как-то очень беспокойно, ожидая по временам всяких бед и напастей. Любили жизнь, но не умели ее устраивать. Она у них как-то сама строилась и сама разрушалась – на основах несокрушимого благодушия, неисправимой доверчивости к людям и такой же нерасчетливости в делах».

* * *

Нет никаких сомнений в большой любви Потемкина к императрице. И она любила его! В начале отношений им не хватало дня и ночи: не успев расстаться, они обменивались любовными «цидульками» в таких откровенных выражениях, что женщина иногда даже пугалась осуждения в будущем:

– Вот помрем с тобой, а люди, не дай бог, прочтут сие и скажут, что мы с тобою были буйнопомешанные…

Екатерина до старости не могла избавиться от мужского обаяния Потемкина, а Потемкин всю жизнь не расставался с этой перепиской. Когда же умер, записки эти похитил из его багажа камердинер. Он желал продать их Александру I, но царь от покупки отказался. «Цидульки» купила за 6000 рублей дочь знаменитого полководца М. И. Кутузова – Елизавета Михайловна Хитрово, близкая к поэту А. С. Пушкину (который наверняка был с этой перепиской знаком). Чтобы избежать гонений цензуры, письма появились в печати до революции под названием «Любовные записочки одной знатной дамы». Читая их, невольно поражаешься утраченному в наше время богатству игры воображения и слов любви…

Потемкин вернулся ко дворцу из земель Новгородских и сразу же вытряхнул из дворца Завадовского, который, как ночной воришка, забрался в чужие комнаты. Боясь гнева светлейшего, случайный фаворит метался в апартаментах, руководя выносом вещей. Он был жалок и мелок, цепляясь за мебель, вазы и занавески.

– А коробочку эту можно заберу? – спрашивал он.

– Забирай все коробочки свои – и вон!..

Прервав интимные отношения с императрицей, Потемкин достиг в жизни таких высот, каких никогда не достиг бы, оставаясь только любовником, – это всегда вызывает недоумение. В чем же секрет его влияния на императрицу? Орлова она ведь тоже любила горячо. Пьяный, он был способен избить Екатерину до синяков, но при этом в душе оставался верноподданным. Орлов не мог подняться до ее уровня, всегда чувствуя себя ниже императрицы. Социальные перегородки, стоявшие между ними, оказались не под силу даже его могучим кулакам. Потемкин же разломал их сразу! Не в этом ли и была его сила?

Прочитывая не любовную, а только государственную переписку, которую они регулярно вели между собою, постоянно думаешь: кто здесь императрица и кто здесь император? У женщины хватало ума сносить его рычание льва, его погромы, которые он учинял в ее комнатах, бешенствуя, если она с ним не соглашалась. История небогата примерами, чтобы мужчина и женщина, уже разделенные в личной жизни, продолжали оставаться нерасторжимы, как верные супруги.

И тут возникает вопрос: а были ли они мужем и женою?..

Да, были! И об этом многие тогда знали… Сегюр, Кобенцль, де Кастера, Вертгеймер и наши историки, Бартенев и Кобеко, писали о браке Екатерины с Потемкиным как о факте, точно известном. Бартенев сомневался лишь в дате венчания – то ли конец 1774 года, до отъезда двора в Москву, то ли самое начало 1775 года, когда двор в Москву прибыл.

А где же документ, подтверждающий этот брак?

Он покоится в глубинах Черного моря.

Не будем удивляться… Санечка Энгельгардт, любимая племянница Потемкина, в браке графиня Браницкая, была свидетельницей венчания Екатерины с Потемкиным. Ее записка об этом событии перешла в род графов Строгановых, один из которых, проживая в Одессе, незадолго до смерти погрузил богатейший архив на корабль, велел ему выйти в море, где архив и был утоплен. Погибли ценнейшие документы русской истории. Бартенев полагал, что Строганов сделал это по настоянию Елизаветы Ксаверьевны Воронцовой, урожденной графини Браницкой.

Венчание происходило в храме Вознесения на Большой Никитской улице (ныне улица Герцена) в Москве. И теперь понятны бесконечные хлопоты Потемкина, который, призвав на помощь гениального архитектора В. В. Баженова, хотел перестроить церковь в величественный собор. Смерть помешала князю Таврическому закончить сооружение, храм достраивали его потомки – уже при Николае I. (Именно в этом храме позже венчался Пушкин с Натальей Гончаровой.)

Доказательства брака имеются. Из семьи Энгельгардтов, родственных Потемкину, вышло впоследствии немало ученых, известных в нашей стране. Среди них памятен Василий Павлович Энгельгардт (1828–1915), приятель композитора М. И. Глинки, – оба они, как и Потемкин, были смоляне. Василий Павлович – доктор философии и астрономии, член Академии наук, автор монографии о А. В. Суворове, основатель музыкального фонда композитора Глинки. Он имел частную обсерваторию в Дрездене, которую передал в дар Казанскому университету, где она находится и поныне. Здесь же разместились его архив и библиотека. В архиве был альбом Энгельгардта, в нем хранились фотографии брачных венцов Екатерины и Потемкина: венцы были украшены их миниатюрными портретами. Энгельгардт своей рукой оставил в альбоме надпись, удостоверяющую законность брака Екатерины с Потемкиным…

Действие одиннадцатое
Золотой век

…Россия действительно играет прогрессивную роль по отношению к Востоку… Господство России играет цивилизующую роль для Черного и Каспийского морей и Центральной Азии, для башкир и татар.

Ф. Энгельс – К. Марксу

(23 мая 1851 г.)

1. Гвозди для хана

Вскоре над Балтикой подул благоприятный ветер: только теперь, после явной оплошки с графом Андреем Шуваловым, шведский король Густав III собрался навестить Петербург, дабы наладить отношения с соседкой, доводившейся ему двоюродной сестрицей. Густав III тактично предупредил ее, чтобы салютов по приезде ему не учиняла, ибо он привык путешествовать инкогнито – под именем «графа Готландского».

Потемкин на всякий случай глянул в календарь:

– Ежели прикатит летом, так у нас Полтавские торжества. Приятны ли они королевусу Швеции станутся?

Корберон извещал Версаль об удалении Завадовского: «Дурак рвал на себе волосы». Выбитый из фавора, Завадовский при встречах с императрицей принимал томный вид, хватался за сердце, даже стонал, изображая покинутого, но сгорающего от страсти любовника. Императрице эта комедия скоро прискучила:

– Бери четыре тыщи душ и езжай себе с богом…

Тут и конец актерству! Завадовский убрался на Украину, где ему достались богатейшие Ляличи, переименованные им в Екатеринодар. Мерзкий ханжа, он водрузил в парке статую Екатерины, проходя мимо которой, вздыхал, вознося хвалу богу. Здесь он обратился в ненасытного стяжателя, увеличивая свои поместья, безжалостно разорял бедных соседей и мужиков, а если они жаловались на оскудение, говорил им ласково:

– Коли я, душечка, виноват перед тобою, так судись со мной… Законы справедливы у нас! Только не жалуйся мне: у меня сердце нежное, оно чужих слез не выносит…

Позже он стал директором банка, при Александре I вылез в министры народного просвещения, но интересен другим: всю жизнь крупно воровал, но ни разу не попался… В старости он любил вспоминать «золотой век» Екатерины:

– Вот жили! Нонешним и не снилось, как мы жили…

* * *

Лавки книготорговцев оживились продажей парижской новинки – сочинением Неккера о хлебной торговле. Екатерина к политэкономии относилась всегда небрежно, говоря, что это занятие для бездельников, желающих «иметь шерсть даже от стрижки яиц». Но книгу Неккера оценила: «Я приняла ее в число моих классических книг». Хлебный вопрос оставался для России трудным. Потемкин только вздыхал:

– Мы могли бы расселить сто миллионов людей, а едва кормим семнадцать… Запашной земли мало, леса густые душат пашенки, и ковырять нам целину веками, пока не будет в зерне достатка избыточного! О господи, всё грехи наши тяжкие…

«Золотой век» Екатерины никогда не был «золотым» для народа. Если окинуть мысленным взором прошлое, увидим, что русских людей жизнь не баловала, постоянно требуя от них напряжения ума, нервов, мускулов. От поколения к поколению, от деда к внукам передавалось тяжкое наследие былых времен, осложненное новыми проблемами, новыми нуждами. Прошлое никогда не исчезает бесследно и, volens-nolens, отражается в будущем, а все то важное, что не успели свершить пращуры, доделывали на Руси их потомки…

Но все завещанное от дедов должно быть исполнено.

Суровый климат соделал россиян людьми здоровыми, выносливыми в жару и стужу, природа одарила их грубой, но сытной пищей – с квасами и кислой капустой, без которых желудок не мог бы освоить черного ржаного хлеба. Великие пространства лесов и степей развили широкий русский характер, а безлюдье страны породило радость встреч человека с человеком (отчего и возникла традиция славного гостеприимства). Всегда загадочная для иностранцев, русская душа отлично укладывалась в русскую географию, в русские песни и пляски, в устоявшийся трудовой быт народа. Этот великий народ не боялся сворачивать горы на Урале, он торговал с Азией и Европой, его не страшили полярные зимовки, а кулибинские фонари, словно современные прожекторы, освещали вигвамы индейских племен в Америке, русские флаги все чаще реяли на дальних коммуникациях мира… Ничему, кажется, не учились, но за все брались, и все у них получалось! Не это ли главный признак разумности нации?

Нет, читатель, это не Екатерина выбрала для себя самый бурный период русской истории, – это само время избрало ее, и об этом следует помнить. Конечно, она имела полное право гордиться Россией, что всегда и делала, когда с юмором, а когда и с гневом предупреждая иностранных послов, чтобы не слишком-то обращали внимание на зипуны и лапти, на корки хлеба в котомках нищих, на устойчивый запах редьки и квашеной капусты в провинции… Вот ее слова:

«Русский народ есть особенный народ в целом свете, который отличается догадкою, умом, силою. Я знаю это по двадцатилетнему опыту. Бог дал Русским особые свойства… верю, взойдет звезда Востока, откуда должен возсиять свет, ибо там (в России) больше, чем где-нибудь, хранится под пеплом духа, мощи и силы!»

Так она отзывалась о народе, который своими подвигами принес ей славу. «России я обязана всем, и даже именем – Екатерина!» – говорила она. Однако не следует забывать, что Екатерина была дитя своего века, и она немало сделала для того, чтобы этот же умный народ с каждым годом угнетался все больше. Жившая в своем веке просвещенного абсолютизма, она была женщиной умной, образованной. Естественно, она не жаловала придворных дураков:

– Если один дуралей камень в Неву закинет, так потом сорок Вольтеров не знают, как его оттуда вытащить.

Но даже и глупцов она выслушивала с приятной улыбочкой, разговоров с женщинами недолюбливала, зато обожала вести диалоги с мужчинами, пусть даже грубые, излишне откровенные. Близким своим она раскрывала секреты своей власти:

– Терпимость – вот главное оружие властелина! Легче всего в гнев войти да головы отрубать! Но гнев должен быть непременно обдуман: одни лишь негодяи злятся безо всякого плана…

Но, прощая слабости другим, она требовала терпимости и к своим слабостям. В придворной церкви императрица ставила за хорами ломберный столик и, попивая кофе, играла в карты. Иногда, впрочем, выглядывала, как белка из дупла, чтобы проследить, старательно ли молятся ее придворные дамы.

Платон однажды не стерпел такого кощунства:

– Ваше величество, когда ваши подданные душою к богу прилегают, я слышу голос ваш дивный: «Жмуди… вини… пас!»

Екатерина тузом ловко накрыла трефовую даму:

– Ах, как затиранили вы меня! Разве можно в наш философический век придавать значение пустякам? Откуда вы знаете? Может быть, сдавая туза, я душою прилегла к богу гораздо ближе, нежели мои статс-дамы, театрально павшие на колена, а думающие о любовниках… Не преследуйте меня, ваше преосвященство!

В приемной Потемкина всегда стояли шахматные столики с начатыми партиями; Платон, духовник императрицы, был любимым партнером светлейшего. За игрою беседовали о политике, Платон часто спрашивал:

– А каковы крымские новости, князь?

– Никаких хороших, – отвечал Потемкин. – Девлет-Гирей, по слухам, ремонтирует дворец в Бахчисарае, а Шагин-Гирей живет в Полтаве на русских хлебах. Французы остаются верны заветам герцога Ришелье и укрепляют Босфор и Крым пушками…

* * *

А русский купец-удалец, молодой парень по прозванию Никита Михайлов, торговал в Крымском ханстве гвоздями московскими. Случилось ему гулять по берегу моря, когда татары возились с пушками, выгружая их с кораблей султанских. Вышел к морю и хан Девлет-Гирей, знавший Никиту с тех пор, как во дворце ханском он подновлял веранду в гаремном садике.

– Вот из этих пушек и напугаем вас, – сказал хан.

Меченные бурбонскими лилиями королей Франции, пушки валялись на влажной морской гальке. Михайлов стал мерить длину орудий своими пядями, как плотники измеряют длину досок. Девлет-Гирей подозрительно наблюдал за парнем:

– А зачем ты, пес, пушки мои измеряешь?

– Хочу знать, высокий хан, улягутся ли они на телеги наши, когда из Крыма мы их к себе на Москву потащим…

Девлет-Гирей схватился за саблю, но, смирив гнев, только выругался и пошел прочь. Свежий ветер распахнул полы халата, растрепал конец тюрбана на его голове. Из ажурного киоска, упрятанного в зарослях дикого винограда, сладостно распевал о муках любви молодой красивый татарин:

 
Ты розу мне в залог дала,
Но у меня ты сердце отняла.
Я розу тебе уже не верну.
В дыханье ее, как в тебе, утону…
 

Никита Михайлов широко зевнул и пошел спать. Завтра, чуть свет, ему опять на майдан – гвоздями торговать!

2. А флоту плыть до Неаполя

Ежегодные походы в Средиземное море приучали моряков к сложности навигации, к познанию языков иностранных, к неизбежному сравниванию: как у них и как у нас, что лучше, а что хуже!.. А летом маневры с огнем страшным, залповым…

Прохор Курносов, сюрвейер и кавалер, натянул на искалеченную руку перчатку, дабы инвалидностью излишне не хвастать. Флагман эскадры дал залп с двух бортов сразу. От резкого напряжения корпуса корабль осел на два фута ниже ватерлинии, потом занял прежнее положение, подпрыгнув, как поплавок.

– Слеза по обшивке, – доложили из трюмов.

– Слеза не течь, – заверил их Прошка…

Со времени вызова в Петербург пришлось зимовать в Ревеле, а милая Камертаб-Аксиньюшка осталась с детьми в Азове, где море ласковее. Виноват Потемкин: уговорил обратиться в Департамент герольдии, чтобы его с потомством к дворянству причислили. Волокита в делах Сената задержала его на Балтике, а он уже возмужал и очень к семье тянулся… Ноги в ботфортах расставил пошире – качало. Пятнадцать кораблей и семь фрегатов разворачивались в серости моря. Еще залп – и свисток:

– Сюрвейер Курносов, адмирал ждет…

Самуил Карлович Грейг угостил его шартрезом.

– Слушай, – сказал он, – у меня к тебе просьба. По указу ея величества, на маневры допущены послы иноземные. Тут их много – только корми. Хотят повидать «низы» наши. Спусти их под палубу в брот-камеры и отвори крюйт-камеры…

Среди дипломатов был Корберон, писавший: «Целый день пьянствовали, ели, слышали один русский язык… необыкновенная опрятность судов привела всех в восторг!» Курносов откинул люк, мадридского посла де Ласси предупредил по-испански, чтобы в «низы» корабельные с сигарой не лез:

– Иначе останется от нас дым с большой копотью…

В крюйт-камерах – бочки с порохом, на стеллажах лежали пушечные заряды. Корберон все записывал: «Царствующий порядок доставил мне удовольствие». Прошка провел гостей и в брот-камеру, где хранились пищевые припасы команды. По-хозяйски налил послам водки, оделил сухарями. Корберон отметил: «Сухари хотя из ржаной муки, но очень вкусные». Иностранные послы и атташе наперебой спрашивали о рационе матросов.

– Рацион прост. Щи и каша. Мясо четырежды в неделю. В остальные дни соленая лососина и масло, конечно, коровье. Водки на день по чарке. Еще моченые яблоки. И лимоны.

– А сколько в год получает матрос?

– Восемь рублей, – сказал Прошка. – Холостому и непьющему хватит. А семьи женатых огороды имеют. Скотину держат. Сады разводят. Когда матрос уходит в отставку, на берегу у него уже исправное хозяйство. Таковы наши порядки… А как у вас?

Маневры кончились. Казна отпустила на эскадру Грейга премию в 375 тысяч рублей, чтобы эти деньги разделили между офицерами и матросами. Грейг звал в салон к себе господ офицеров эскадры, Прошка снова встретился с Федей Ушаковым – в чине капитан-лейтенанта он служил на фрегате «Северный орел».

Адмирал Грейг с бокалом в руке возвестил:

– Теперь, когда лишних не стало, мы, господа, можем и выпить как следует… За матушку Катерину – виват!

– Виват, виват, виват! – откричались под водку.

– А я, Прошка, укачиваться стал, – сознался Ушаков.

– Побойся бога. Тебе ли укачиваться?

– Ей-ей. Не шучу. На Черном море – хоть бы што, и ел за пятерых, а тут, на Балтике, волна паршивая, корабли валяет. Утешением мне одно: знаменитый британский адмирал, почтенный милорд Джордж Энсон, свершив кругосветное плавание, целое ведро наблевал, когда его корабль плыл по Темзе.

Ушаков мечтал теперь вернуться на Черное море. Кстати, готовилась эскадра коммерческих судов Козлянинова для отплытия в Неаполь, и капитан-лейтенант был согласен плыть под коммерческим флагом.

– А ты как? – спросил он Прошку.

– Мне сам бог велел, надо и семью повидать…

Перед отплытием Курносов побывал в столице. На Невской першпективе, освещенной масляными фонариками, повстречался ему человек – лицом вроде бы и знакомый:

– Не господин ли Радищев из пажей будете? Ежели так, сударь, мы когда-то в дому Рубановских встречались.

– Ваша правда, – ответил Радищев. – Паче того, на девице Рубановской и женился я. А вы, вижу, из плотников уже в чины вышли… Уж не топором ли вам пальцы-то отрубили?

– Да не! Турки оторвали. А вот, помню, был у Рубановских в гостях еще и Федор Ушаков, тоже из пажей, как и вы.

– Умер он в Лейпциге. Хочу книжку о нем писать.

– Чудно! – удивился Прохор. – Жил человек, как все, веселился, вино пил со мною, и – вдруг! – книжка о нем. Даже не верится… Выходит, и обо мне сочинить можно?

– Ежели, сударь, достойны гиштории окажетесь… Ну, – раскланялся Радищев, – легкой вам службы во славу отечества.

– Легкой-то у нас не бывает. Впрочем, благодарю вас…

Радищев грустно улыбнулся и пошел своим путем.

Прохор Курносов пошел своим.

* * *

Отправка эскадры – дело хлопотное. Чесменская битва (при колоссальных жертвах и множестве ранений) нечаянно открыла, что в экипажах кораблей сражались и… женщины. Извещенная об этом Екатерина была озабочена «половой» проверкой команд. Капитан второго ранга Козлянинов заверил ее, что проверка уже была.

– На этот раз вроде нету бабья.

– Всегда говорят, что нету, а в море они, как клопы, из люков выползают. Раздевать матросов пробовали?

– Раздели. Трех баб нашли. Выпороли и отпустили.

– Так им, блудам, и надо… Плывите с богом!

Поплыли. Однажды утром сюрвайер поднялся из каюты на палубу – в расплывчатой мути вдалеке качало чей-то корабль.

– Идет без флага, – показал на него Ушаков. – Кажется, у них что-то не в порядке. Не хочешь ли помочь им?

На шлюпке подгребли к кораблю. Курносов окликнул:

– Почему без флага, эй! Что случилось у вас?

На палубе его встретил веселый и румяный человек.

– Господи! – воскликнул он. – Никак свои, русские?

– А ты кто таков? Чей корабль?

– Я библиотекарь императрицы Екатерины – пиит Петров, Василий Петрович, прославленный в веках еще при жизни своей. А яхтой владеет герцогиня Кингстон… Да что мы стоим? Полезай в люк. Ах, боже, даже не верится, что ты русский.

О таком поэте Прошка впервые слышал, но из газет ведал, что в Англии герцогиню Кингстон хотели клеймить каленым железом за все ее фокусы с мужьями. Внутри корабля поражало великолепие – сказочное. В проходах висели картины в богатых золоченых рамах. Петров походя говорил:

– Вот тебе Клод Лоррен, а вот и сам Рафаэль…

– Не боитесь, что англичане потопят вас?

– Боимся. Время тревожное. Потому и флага не держим…

Петров толкнул зеркальную дверь – прямо в духоту тропического сада, наполненного ароматами редкостных растений. На ветках сидели диковинные попугаи, клекотали павлины. В салоне Петров зазывал гостя к столу, потчевал марсалой.

– Да меня на фрегате ждут, – отнекивался Курносов. – Я вот сам корабли строю. Повидал их на своем веку. Разных. Но такой тщательной отделки убранства еще никогда не видывал.

– Герцогиня строила этот корабль специально для путешествия в Россию, взбрело ей в голову – сделаться статс-дамою нашей Екатерины. А наследство у нее от мужей. Богата! Спасибо, хоть башку ей топором не снесли… Вон картина висит – посмотри: это она в обмороке изображена, когда в Лондоне судили ее за двое? или за троемужество – она сама того не знает!

На картине была представлена молодая красавица, у которой соблазнительно обнажена грудь.

Прошка удивился:

– А черт это она судьям титьку свою показывает?

– Чтобы разжалобить. Опять же для красы…

Кингстон приняла Прошку, лежа в постели.

– О, как я люблю русских! Встречные ветры отнесли мою яхту в сторону, и теперь боюсь, чтобы корсары короля Англии не наказали меня ядрами за мою страсть к путешествиям.

– Поднимите флаг Франции, но лучше коммерческий.

– Вы дали мне ценный совет, – сказала Кингстон. – А правда ли пишут в газетах, что ваша царица умирает от рака?

– Впервые слышу, – изумился Прошка…

Он вернулся на фрегат «Северный орел», и корабли разошлись – каждый своим путем. Козлянинов предупредил команды, что возможны нападения алжирских и английских пиратов. Корабли Георга III беспощадно грабили в море и уничтожали всех подряд, настигнутых на коммуникациях мира, дабы пресечь связи Европы с Америкой. Это был наглейший морской бандитизм… За ужином в кают-кампании Ушаков сказал:

– Вояки липовые! Лупят их там американцы…

За океаном возникла, не всем еще в Европе понятная, фигура Джорджа Вашингтона, первого президента той страны, которой еще не было на географических картах. Георг III в какой уже раз снова умолял русский Кабинет продать ему солдат!

Прошка проснулся от музыки. Белый город ослепительно сверкал на расцветающих берегах. Это был Неаполь.

* * *

И в ревельской «ссылке» Екатерина не оставила Андрея Разумовского своим тайным наблюдением. Ей было приятно, что даже в чопорном Ревеле он сумел завести фаворитку. Ну что ж! Пора употреблять молодого человека в деле… Она вызвала его в Царское Село, вместе они гуляли в парке.

– Предупреждаю: вы у меня в строгой опале, которую и заслужили. Не старайтесь мне возражать. Я больше вас жила, и я умнее вас. Что вы есть, милостивый государь мой?

– Я офицер вашего флота, генерал-майор вашей армии, наконец, имею честь состоять камер-юнкером вашего двора.

– Меня не интересует окраска ваших павлиньих перьев. Я спрашиваю о другом – что вы способны делать?

– Что угодно вашему величеству.

– Вы отправитесь в Неаполь… моим послом!

Стал накрапывать дождик, они вернулись во дворец. Заварив для себя кофе, Екатерина не дала графу даже понюхать его. Пила сама. Разумовский соображал. Умный, он все понял:

– Нашему флоту понадобилась стоянка в Сицилии?

– Необходима. Флот растет.

Андрей Разумовский понимал, что от него требуется.

– Для этого я должен стать любовником королевы?

– Постарайтесь, – ответила Екатерина…

Там, в Неаполе, владычила Каролина, дочь венской Марии-Терезии, младшая сестра французской королевы Марии-Антуанетты, жена тупоумного короля Фердинанда I.

– Сейчас в Неаполе, – завела речь Екатерина, – все очень скверно. Народ бесправен. Инквизиция беспощадна. Власть сосредоточена в руках беспутной мерзавки Каролины и ее фаворита Джона Актона. Не пытайтесь, граф, скрыть глупой улыбки. Я ведь догадалась, что вы сейчас подумали обо мне и моих фаворитах… Разве не так?

– Так, ваше величество, – сознался граф Андрей.

– За эту дерзость вот вам чашечка кофе… Я не стану следить за вашей нравственностью, – продолжала императрица. – Мне абсолютно безразлично, отчего вы помрете. Но пока вы молоды и красивы, требую от вас службы отечеству. Мне важно, чтобы пребывание русского флота в Средиземном море не стало лишь историческим эпизодом. Мы там есть – мы там будем!

Разумовский уже обдумывал свое поведение:

– Чтобы ирландец Актон потеснился в постели королевы, мне, как мужчине, предстоит побывать в роли вулкана Везувия, под сенью которого и предстоит действовать.

– В двадцать пять лет можно побыть и Везувием! Кстати, – напомнила Екатерина, – проездом через Европу старайтесь завести связи с аристократками, дабы о вас пошумели в газетах. Плохо, когда много болтают о беспутной женщине, но для мужчины, паче того для дипломата, это даже на пользу…

Разумовский не стал допивать крепкий кофе.

– Но для куртуазии необходимы деньги. Много денег! – добавил он со значением.

Екатерина отвечала ему со смехом:

– Да уж конечно, для такого дела, как Неаполь, я стану платить вашему сиятельству гораздо больше, нежели вы получали тайком от меня от бурбонских послов де Ласси и Дюрана…

Андрей Кириллович отъехал в ранге полномочного министра и чрезвычайного посланника. Вена была наполнена красавицами. Графиня Тун-Гогенштейн-Клёстерле спрашивала:

– Что вы собираетесь делать в Неаполе?