Текст книги "Фаворит. Том 2. Его Таврида"

Автор книги: Валентин Пикуль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 43 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

9. Города и люди

Четырнадцать лет подряд странствовал по Европе обломок былого величия – фаворит императрицы Елизаветы, симпатичный человек Иван Иванович Шувалов, имевший славу покровителя русских ученых, артистов, живописцев; хорошо зная картинные галереи Европы, он помогал Екатерине в подборе живописи для ее Эрмитажа. Бурный всплеск радости раздался при его появлении в столице – всякая поэтическая тварь спешила восславить его приезд на родину. Смолоду воспетый великим Ломоносовым, одряхлевший куртизан попал и в стихи Гаврилы Державина:

 
Предстатель русских Муз, талантов покровитель,
Любимец их и друг, мой вождь и просветитель…
 

Потемкин навестил вельможу на Невском в его апартаментах, за которыми стелились фруктовые сады и оранжереи. Светлейший всегда дивился, почему Шувалов отказался от графского титула (что не мешало иностранцам величать его графом: Ивана Ивановича они путали с его дядьями, которые графством гордились). Естественно, память неудачной юности увлекла Потемкина, и, увидев перед собой бывшего своего куратора, он – без тени унижения – опустился перед ним на колени.

– Да за что честь такая, милый ты мой?

– А за то, что изгнали вы меня из вместилища учености. За лень мою гомерическую, за тупоумие превосходное.

– Так за это, князь, в ноги не валятся.

– Видит бог! – перекрестился Потемкин. – Не я один, недоучка, но и все соклассники мои по гимназии университетской людьми здравыми получились, вечно останусь в долгу перед вами.

– Ну, спасибо, дружок, – поцеловал его Шувалов. – Токмо не меня надо благодарить, а покойного Ломоносова…

– Вознамерен и я новые университеты завести.

– Где же, светлейший?

– Вот Екатеринослав в степях, вот и Нижний на Волге.

– Не рано ли? Екатеринослав, как люди сказывают, еще из мазанок глиняных. И прута нет, чтобы кошку высечь…

Потемкин спросил о смерти Вольтера.

– Если бы мудрец не был на триумфы столь падок да сидел бы у себя в Фернее швейцарском, так и не угас бы в Париже, не снеся бури оваций и тягости венков лавровых… Кстати, – вспомнил Шувалов, – за гробом его шли масоны французские, процессию которых возглавлял мэтр парижской масонии – наш граф Санька Строганов, приятель государыни давний.

– У него, я слышал, вторая жена – красавица?

– Вторая. Первую-то граф Никита Панин опоил чем-то, яко любовницу неверную… Теперь граф Строганов домой едет.

– Матушка обрадуется. А что княгиня Дашкова?

– Сын у нее в Эдинбурге получил звание магистра искусств. Теперь княгиня внушает ему, что он самый красивый, самый гениальный, самый сахарный, а Россия поставит ей, матери, памятник за то, что так хорошо воспитала сына… Посуди сам, князь, – смеялся Шувалов, – ну разве же дозволено молодому гнусу такие мысли прививать?

– А встречал ли ты его, Иван Иваныч?

– Видывал… мизерабль и пьяница.

– Вот те на! – удивился Потемкин.

Провожая гостя, Шувалов спросил:

– Чем, светлейший, занимаешься ныне?

– Стеклом. И христианами… крымскими!

Комнаты его были в эти дни завалены грудами архивных списков по истории Причерноморья и Крымского ханства. Рубан уже не справлялся. Немалый штат людей знающих обслуживал Потемкина, готовя доклады по любому вопросу. Григорий Александрович имел золотое правило: любое административное начинание подкреплялось у него исторической справкой, а если ехал в какой-либо город, прежде изучал его прошлое, потом уже велел закладывать лошадей… История была для него матерью современности! Это ему всегда помогало.

* * *

Суворов стал из воина дипломатом. Дули зимние ветры, стегали острые дожди. Ногайские шатры, чтобы их не унесло в степи, были обвязаны шнурами из красного шелка. Ногайцы глядели из шатров, как русские солдаты копают рвы, строят шанцы.

От крепости Дмитрия Ростовского (будущего Ростова) путь пролегал в низовья Кубани, а там затаилось русское укрепление Копыл (ныне колхозная станица Славянская). Здесь было страшно! Кубанский корпус растянулся на многие версты задонских степей, солдаты хлеба не видели, воды чистой не имели, зато уж сабель, стрел и пуль у кубанских татар и черкесов хватало в избытке. Суворов снова вник в замыслы Потемкина.

– Не так надо! – Вестимо, желает князь Азовско-Моздокскую линию сцепить кордонами. Но, мыслю я, линию начинать надо от кубанского устья, дабы все пределы между Доном и Кубанью от хищников этих разом прикрыть…

Своя рука владыка: делал как хотел, а хотел как лучше. Гнева светлейшего не страшился: Потемкин умен, сам поймет и оценит. Отсюда, от новых кордонов, русские обретали мощь сокрушать турок в крепости Суджук-Кале, которая со временем станет Новороссийском!

В частых поездках, всегда рискованных, Суворов, бесстрашно навещая улусы, силился разгадать причины вражды ногайцев. И сыскал источник ее не в кибитках бедняков, просо в котлах варивших, а в шелковых шатрах знати, где жирели от кумысов с бараниной тощие муллы и дервиши Стамбула, засланные на Кубань хитрым султанским визирем Юсуфом.

– Жирных вешать! – распорядился Суворов.

Знал, отлично знал, что повешенных в мусульманский рай не пускают. Волшебные гурии в Эдеме ласкают только тех, кто напоролся на пулю, или тех, кого зарезали. Тайная агентура султана, веревок убоясь, присмирела… Нет, не было весело Суворову в этих гиблых краях, и, закончив тянуть линию, писал он Потемкину жалобно: «Вывихрите меня в иной климат».

– Его и вывихрим, – сказал князь Безбородко. – Лучшего дипломата для дел крымских не сыскать, язык Суворова стелет мягонько, да хану спать жестко, как на противне…

Легче всего – открытая агрессия. Но Потемкин не стал срывать крыши с Крымского ханства, в покое оставлял он стены его и заборы. Он разрушал его гнездо с фундамента – с экономики, и знание истории ханства тут ему помогало.

– Шагин-Гирея, – доказывал он, – щадить нам не пристало. Паче того, хотя и верен нам за подачки, но повадки его сатрапические еще немало бед принесут. Подумай, Александр Андреич: все прибыли в ханстве проистекают едино лишь от христиан, в Крыму живущих, отчего казна ханская и полнится. Сами же татары живут с налогов да притеснения тружеников христианских – армян и греков… Верно ли говорю?

Суворов по его приказу оставил Кубань и поехал в Крым – «глотать (как он выразился) купоросные пилюли фельдмаршала». Но Румянцев подтвердил приказ: «Христиан, пожелавших в Азовскую губернию, отправляйте сходственно предписанию князя Григ. Алекс. Потемкина». Во всех христианских поселениях был зачитан манифест русского Кабинета: Россия даровала грекам больше миллиона десятин земли, эллины освобождались от налогов и повинностей, им велено было избрать свой суд, свое правление, своего митрополита. Отважный корсар Ламбро Ликургович Каччиони, переплывая Черное море, не раз вывозил с берегов Анатолия греков турецких. И скоро, на удивление всем, возникли богатые уютные города – Мариуполь с Мелитополем. Армян же, вышедших из Крыма, селили на берегах Дона. Близ крепости Дмитрия Ростовского: там образовался город Нахичевань-на-Дону (которому суждено – уже в наше время – войти в состав Ростова его Пролетарским районом)…

…Потемкин, лежа на софе, диктовал Рубану:

– Запиши, Васенька: чтобы строились прочно, страхов за будущее не имея. Албанцам, в битвах искусным, велю жить в Таганроге, чтобы кордон от турок имели… Эллины пущай вино делают да кафель ловят, они люди торговые, изворотливые, не пропадут, чай. Армянам же на новых местах, запиши это, ремесла развивать, как-то, поставь двоеточие: ткание шелковых и бумажных материй, выделывание сафьяна из кожи и вышивания разные, в коих армянки весьма искусны. Да запиши, чтобы из Армении к ним священники ехали… Записал? Пока все.

Суворов к осени завершил операцию по «выкачиванию» всех христиан из Крымского ханства. Татары с удивлением озирались вокруг себя. Некому стало отгрести навоз от дверей сакли, фрукты, опавшие с дерев, не собраны, виноград сжучился от заморозков, никто не ловит макрель, не стучат молотки сапожников. А кто же будет теперь подковывать татарских лошадей? Кто выдоит из кобылиц сладкий кумыс? Кому принимать роды у самок верблюжьих?.. Потерянные и поникшие, татары бродили по опустевшим базарам, имея деньги, никому больше не нужные. Торговля исчезла – вместе с греками и армянами. В лавках остались лишь крымчаки и караимы – потомки древней Иудеи, которые не могли расстаться с тысячелетним кладбищем и синагогами, вырубленными в скалах. Но их ювелирные изделия никого не тешили. Холодный ветер с моря обрывал последнюю листву в садах Гурзуфа и Ялты, сразу опустевших. Жуткая, тревожная тишина наполняла Кафу, Бахчисарай, Карасу-Базар и прочие города татар. Вместе с христианами покинули Шагин-Гирея русские инженеры, декораторы, гидротехники, живописцы, парикмахеры и лакеи. Опустив носы в бороды, онемелые, сидели перед ханом его «сенаторы». Они сидели… на стульях!

– Не с этих ли стульев все и началось? – спросил главный мулла, шипя от ненависти при виде картины «Даная, осыпанная золотым дождем от Зевса», что украшала кабинет хана. Он первым переполз со стула на пол, а все его выражения по адресу гяуров можно перевести на русский язык примерно так: «Без ножа, сволочи, режут…»

Без ножа, но очень остро резал Потемкин!

Шагин-Гирей решил повидаться с Суворовым.

– Вы лишили ханство лучших подданных, оставив меня с бездельниками-татарами. Я требую вернуть христиан! Иначе оставлю Крым и вернусь на Кубань к ногаям, а тогда… О-о, Петербург еще не знает, что будет, если падишах Персии придет на помощь.

– Угроз ваших не приму, – сухо отвечал Суворов. – В степях вам нечего делать, а на Кубани мы без вас разберемся.

– Я буду писать Потемкину, – пригрозил хан.

– Ваше право. Если у светлейшего сыщется свободное от праздников время, он изучит ваше послание…

Шагин-Гирей жаловался Потемкину на Суворова: «Никогда еще от русских магнатов такого поведения я не видывал и не ожидал». Писал он и Панину, а тот советовал хану испрашивать у Суворова «дружеского наставления в делах ханства». Наконец нашлись и такие татары, которые умоляли Суворова, чтобы крестил их в веру христианскую, православную:

– Может, тогда и не помрем с голоду? – говорили они.

Не так отнеслись к выселению христиан за морем, в великолепии султанского Топ-Капу; и визирь сказал Булгакову:

– Вы разве нас за глупцов считаете?..

Турецкие корабли, обшитые листовой медью – для скорости скольжения, снова явились у берегов притихшего Крыма, а Потемкин признавался Безбородко:

– В политике внешней чувствую себя, как в игре за картами: слишком уж много различных комбинаций приходится сохранять в уме, и ошибаться нельзя. Все переплетено, подобно нитям в ковре, а мелочей не бывает. Меня волнует сейчас: почему и за что король Станислав отзывает папского интернунция Боскампа-Лясопольского из Стамбула в Варшаву… ты знаешь?

– Нет. Сам жду депеш от Булгакова.

* * *

Новая опасность подстерегала Потемкина изнутри двора, от интриг орловских. Григорий Орлов, будучи честным борцом по натуре, сокрушал препятствия откровенно, зато Алехан Орлов действовал исподтишка, как хищник из западни… После смерти самозванки Таракановой он просил отставки, которую Потемкин и утвердил. Загостившись в Ливорно, Алехан продлевал роман с итальянской поэтессой Кориллой, венчанной в Капитолии лаврами Петрарки и Торквато Тассо. Все думали, что их связь закончится браком, но поэтесса в Петербург не поехала. В разгар крымских событий Алехан прибыл в столицу, желая проведать обстановку при дворе: чем тут пахнет? Он заметил в Екатерине некую скованность, выглядела она неважно и смущенно просила Алехана не дичиться Потемкина.

– А что касается меня, так я уже привыкла терпеть от него всякие грубости, благо добро от него тоже бывает. Если ко мне один бес приставлен, то к Потемкину сразу десять бесов, и все они вертят им как хотят, а он меня тоже крутит из стороны в сторону, едва успеваю поворачиваться…

Алехан это признание расценил на свой лад:

– Мы, Орловы, сама знаешь, к интригам несвычны. У нас репутация давняя и благородная! Я твой раб, ты госпожа моя. Ежели тебе так худо стало, как говоришь ты, мигни толечко, и завтрева же от Потемкина и следочка не останется…

Екатерина, зная характер Алехана, уже и сама не рада была, что доверилась ему. Потемкина предупредила:

– Тебе, князь, по гостям не ходить бы лучше. Петров никому зла не сделал, а яду получил от завистников.

– Мне ли кого бояться?

– Тебе-то как раз и бояться! – Она намекнула, что угрозы исходят от братьев Орловых. – А люди они таковы, что препятствий не боятся и ради собственного блаженства даже меня не пощадят… Знай – я боюсь их, особливо Алехана!

Потемкин поразмыслил. Куснул ноготь.

– Я с этой шайкой сам разберусь…

Он создал вокруг братьев такую обстановку всеобщего отчуждения, что Алехан, сказавшись больным, убрался в подмосковные имения – разводить рысаков. Григорию Орлову, обеспокоенному бесплодием молодой жены, Потемкин внушил, что этот природный недостаток врачи Европы легко устраняют, и полубезумный Орлов отправился с женою путешествовать по кабинетам шарлатанов. Наведя порядок при дворе (в «хлеву», как он говорил), Потемкин с большим удовольствием вызвал к себе генерал-цейхмейстера Ганнибала, героя Чесмы и Наварина.

– Не стой, Иван Абрамыч, садись. Я буду говорить, а ты слушай… Поручаю тебе создать на Днепре город новый, который и наречем Херсоном, будет он толико же цветущ и радостен, каковым был во времена угасшие Херсонес Таврический.

Оливковое лицо арапа расплылось в улыбке.

– В каком месте городу быть? – спросил дельно.

Потемкин нежно разгладил перед ним карту:

– Здесь! Гавань, верфи и крепость надлежит закладывать сразу. Форма крепости – эллипсис. Бастионам быть с равелинами. Ибо от близости Очакова турецкого мы еще в опасности… Вникай! Форштадт вверх по реке: для народа военного. Форштадт вниз по реке: для купечества и граждан. Таможня. Карантин. Пакгаузы. Рыть каналы. Каменоломни в самом городе сыщутся. Понуждать обывателей херсонских к садозаведению. Чтобы фруктаж был. По Днепру спущу тебе что надо: лес и железо…

Ганнибал с удовольствием выпил водки из «светлейшего» графинчика, сооруженного на стекольном заводе Потемкина.

– Ничего у тебя не получится, – заявил он храбро. – Видит собака молоко, да рыло коротко.

– Ты закуси, не пей так, – отвечал Потемкин, придвигая ему пармезан (увековеченный Боккаччо) и прекрасный рокфор (воспетый еще великим создателем «Гаргантюа»).

Ганнибал их понюхал – отвратился. Потемкин запустил длань в карман халата, вместе с пригоршней бриллиантов извлек для закуски репку, которую арап и начал жевать.

– Не получится, – повторил он. – Сколько ни давай мне железа и бревен, а без людей города не построишь.

– Хватай беглых, кои от гнева помещиков спасаются.

– Помещики имеют право требовать их обратно.

– А ты скажи, что светлейший беглым волю дает!

– Да меня же бояре наши со свету сживут.

– Меня первого! – захохотал Потемкин. – Но Херсон ныне для России важнее оброков и тягл наших. Двадцать тыщ мужиков вышлю тебе из имений своих белорусских, а ты их к делу употреби и не обижай палками… Порт нужен! Флоту быть!

На выжженных солнцем пустырях Новой России создавались новые города, возникали новые судьбы людей – вольных. Кто из крепостных бежал на юг от барщины, освобождался от крепостного ярма. Новая России с будущими городами и свободными людьми становилась любимым детищем светлейшего, а слово «Крым» Потемкин терпеть не мог:

– Неужто не обойдемся без азиатчины: Крым – Кырым! Зато уж Таврида станет подлинной благодатью, раем для тела, души отрадою…

В именах городов, им заложенных, всегда ощущался привкус давней истории – лучшей, нежели была история его жизни!

10. Непорочное зачатие

Уж сколько людских судеб перекорежила Екатерина, не раз нарушала «равновесие» Европы, но был человек, с которым не могла сладить. Это калмычка, жившая во дворце на птичьих правах, имея одну лишь обязанность: рано утречком, перед пробуждением императрицы, поставить в туалетной комнате стакан подогретой воды для полоскания рта. И вот уже двадцать лет Екатерина, слывшая «великой», не могла добиться от глупой, чтобы стакан с водою был поутру на месте.

– В следующий раз, – говорила она, – если не найду стакана с теплой водой, я тебя… замуж выдам.

Страшнее этого нельзя ничего придумать. Денька два-три вода была на месте к ее вставанию, а потом вся эта карусель крутилась в обычном порядке… Зорич не выдержал:

– Да выгони ты эту бестолочь на улицу!

– Выгоню… а с такой рожей куда она денется?

Зорич просыпался с иными заботами: что ему делать сегодня? Напиться как следует? Или созвать гусар для макао? Он смотрел, как хлопочет по комнатам, всегда в бегах и делах, Захар Зотов, слуга императрицы.

– Скажи мне, Захар, а вот те любители, что до меня тут резвились, что они делали, когда делать им было нечего?

– Да разное, сударь. Князь Орлов, к примеру, опыты разные устраивал. Однась чуть дворец не спалил. Васильчиков в подвале на токарном станке работал. Искусник был. О светлейшем, сударь, и сами знать изволите, что ни дня без трудов не живет, а Завадовский… тот на арфе играл. Очень старался!

– А что мне делать, Захар Константиныч?

– Да вы бы хоть книжку какую почитали…

Зорич назвал к себе книготорговцев столицы:

– Измерьте в моем кабинете полки, и чтобы к вечеру книги на них стояли. Все равно какие, но по размеру полок.

– На каких языках вам читать удобнее?

– На всех, какие существуют на свете…

Екатерина спасалась от него в покоях Потемкина:

– Рисунок, конечно, замечательный, но содержания в нем никакого! Я устала глупости гусарские наблюдать… А кстати, с кем это вчера Парашка Брюс кадриль открывала?

– С моим земляком – Ванюшкою Римским-Корсаковым.

– Очень изящный юноша, – сказала Екатерина. – Если тебе не трудно, князь, сделай его своим адъютантом…

Иван Николаевич Римский-Корсаков пробудился в алькове графини Брюс, принял от лакея чашку бразильского шоколада.

– Хочешь, я составлю тебе счастье? – спросила его женщина. – Като надоел этот серб, прозвонивший ей все уши своими шпорами и саблей. Теперь она мечтает о непорочном юноше. Тебе надо немножко притвориться, я тебя научу. Но, чур, бессовестный негодяй, за это я потребую от тебя платы.

– Сколько? – спросил Ванечка, допивая какао.

Как и Потемкин, он был из конногвардейцев…

* * *

Булгаков сообщил из Стамбула: интернунций Боскамп-Лясопольский отзывается королем из Варшавы за то, что проболтался перед визирем о завещании мадам Жоффрен. Станислав Понятовский, кажется, и согласен был с ее последнею волею, но прежде просил разрешения на брак у русского Кабинета. «А я не такая уж глупая, – сказала Екатерина, – чтобы не понять, чего желают в Версале…» Потемкин мечтал привлечь поляков к тем же политическим задачам, какие одинаково выгодны и России, и Польше. Но в этом случае не миновать созыва нового сейма, который наложит «не позволям» на любое решение, пусть даже мудрейшее, ибо ненависть барских конфедератов к России оставалась сильна. А кто виноват? И неужели справедлива извечная сарматская формула: «Речь Посполитая сильна раздорами?» Петербург всегда был слишком деликатен с поляками, а король Пруссии нагло рекрутировал их в свою армию. Австрия хватала новобранцев в Галиции, хотя в немецких войсках не было хуже брани: «О ты полек!» Наконец и Версаль, кажется, убедился, что Россия – единственная соседка Польши, желающая сохранить ее культуру, ее заветы и традиции…

Екатерина вдруг вызвала Завадовского из его имения Ляличи, удивив всех, и прежде всего Потемкина:

– Зачем тебе, и без того сытой, подогревать старый бульон, если ты всегда можешь сварить свеженький?

Брюсша в эти дни нашептала Потемкину:

– У меня на примете, князь, есть молодой человек с вокальными дарованиями. Изящен и непорочен. Если он понравится матушке, уж не взыщи, я с тебя плату потребую.

– За что? – обомлел Потемкин.

– За рекомендацию в его непорочности…

Украсив мундир Римского-Корсакова аксельбантом, Потемкин вручил ему букет цветов, велев следовать к императрице.

– Петь будешь потом! – сказал он ему. – А сейчас не старайся казаться чересчур умным. Матушка тебе – о философии да Вольтере, а ты ей – почем рожь на болоте… Ступай!

Екатерина, обходя офицеров, желавших ей представиться, внимательно оглядела молодого человека с цветами.

– Этот букет отнесете светлейшему…

Таков был сигнал: выбор сделан. Только теперь до Зорича дошло, что творится за его спиною. Пинком ноги отчаянный гусар расшиб двери покоев Екатерины.

– Уж если вы решили меня взрывать, – крикнул он, – так я погибну, взорвав и всех со мною… всем уши вырву!

Обнажив шпагу, он настиг князя Потемкина:

– Драться, и сейчас же! Это все твои фокусы…

Из ножен князя вылетела шпага, и мерцающий блеском кончик ее уперся в кадык на шее храброго гусара:

– Да комара мне и того больше жаль, чем тебя…

Их растащили. Потемкин направился к царице:

– Убедилась, каковы бывают нравы бивуаков гусарских? Уж если на то пошло, так конногвардейцы – шелковые…

Екатерину знобило от пережитого страха:

– Как я жила с этим дикарем? Мне жутко… Еще немного, кажись, – и во дворце моем шармютцель бы получился…

От волнения русскую перестрелку она назвала немецким «шармютцелем». Гнать Зорича из дворца боялись, дали ему время поостыть: пусть привыкнет к мысли, что не все коту масленица. Он пробовал броситься в ноги Екатерине, кричал, что отдаст ей все, что получил, лишь бы остаться при ней. Екатерина поняла, что кризис миновал. Холодным тоном женщина сказала, что более в нем не нуждается:

– Для тебя и приготовила город Шклов…

За одиннадцать месяцев своего фавора Семен Зорич, раньше рубашки не имевший, обрел: город Шклов со всеми доходами, более полумиллиона рублей, еще 80 тысяч рублей «на устройство», еще 240 тысяч рублей для оплаты долгов, 1 500 крепостных душ, земли в Лифляндии ценою в 120 тысяч рублей, бриллиантов на 200 тысяч рублей и так далее…

Тут бы и конец истории, но примчался из Лялич взмыленный Завадовский: узнав, что место, на которое он вполне рассчитывал, уже занято певцом Римским-Корсаковым, Завадовский с удивлением выговорил светлейшему:

– Ежели вакансия несвободна, так зачем звали?

– Иди-ка ты… – послал его Потемкин.

Завадовский и отправился к вышеназванной. А та сказала, помедлив:

– Надо было, когда звали, птицей лететь. Опоздал ты, дружок. Потерпи немножко, я тебя сенатором сделаю…

Новый фаворит, услаждая Екатерину волшебными ариями, не прервал отношений с ее ближайшей подругой Прасковьей Брюс, а Потемкин еще долго потом бурчал, недовольный:

– Слонами, тиграми да крокодилами на святой Руси торговать куда легше, нежели при дворе нашем состоять… О, боже милосердный! Измучился. Спать пойду.