Текст книги "Баязет"

Автор книги: Валентин Пикуль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Вскоре баран, распластанный и прожаренный, лежал на блюде грудою больших дымящихся кусков. Вино и кизлярку лили из турецких карафинов прямо в широкие мисы для пилава.

– Пей, поручик. Твое дело строгое. Хорошо, что жены не имеешь…

Андрей много не пил – жарко было. Потом заглянул в палатку штабс-капитан Некрасов.

– Господа, поздравляю: наши войска взяли штурмом Ардаган и раскинулись по берегам легендарного Евфрата.

Его тоже посадили за стол.

Налили полную. Навалили всего.

Пей, мол. Ешь, мол.

– Легендарный, говоришь? – сказал Ватнин, вытирая бороду от сладкой кизлярки. – Слово ученое… А и был я там, у Евфрата твово. Девки тамошние худы больно. И сухо. И воды мало. И камень больше… Пей вот!

Некрасов засмеялся одними глазами, почтительно встал:

– Ваше здоровье, господа. – И выпил.

Потом сказал:

– Хорошо все-таки, что отказался я состоять при штабе Лорис-Меликова. Уже, помимо его известного азиатского характера, я знал, что он горе-вояка: сейчас прошел за Каркамес, застрял в камышах, и теперь его идут выручать мингрельские гренадеры.

– А по мне, господа академики, – отозвался Ватнин сердито, – так хоть в дерьме по уши, только бы не в Баязете! Не могу я так без дела тухнуть, коли наши же станишные под Карсом турку рубают. Чую сердцем, что здесь и кончилась моя слава!

Карабанов, слегка охмелев, похлопал сотника по могучему плечу:

– Да обожди, Назар Минаевич, еще не одна пуля свистнет; вон послушай, что армяне-то говорят.

– Плевал я на них! – Сотник встал, стянул через голову китель, волосатым зверюгой вылез из палатки. – Эй, казаки! – гаркнул он. – Дениску сюды, песельников зови… Я гулять желаю!

Пришел Дениска Ожогин, хитро поблескивая глазами. Рубаха на нем была чистая, без пятнышка. Этаким скромником сел у входа в палатку, терпеливо ждал – когда поднесут. Ему поднесли, конечно. Он выпил. Потом песельники сели в кружок, зажали меж пальцев деревянные ложки.

– Дениска! – гаркнул Ватнин. – Про меня пой… А вы, господа, слухайте: он, подлец, песню сердцем ймает…

Грянули ложки. Тряся курдюками, шарахнулись с горушки перепуганные овцы. Дениска сделал себе сапоги гармошкой, прочувствовал себя до конца и завел:

 
Не с лесов дремучих
Казаки идут:
На руках могучих
Носилочки несут,
Поперек стальные —
Шашки острые.
На эфтих носилочках
Есаул лежит,
В крови плавает.
Его добрый конь
В головах стоит,
Слезно плачется…
 

От мелькания ложек у Карабанова рябило в глазах. Потом свистнули казаки и, тряхнув нечесаными бородами, подхватили разом – всем лагерем, всем Зангезуром:

 
Вставай, брат хозяин,
Ай, с турецкой земли,
Все наши товарищи,
Все домой пошли,
А ты, брат, один
Во турецкой земле лежишь.
Вставай, брат хозяин,
Садись на меня…
 

Ватнин схватил Андрея в охапку, целовал в самые губы, как бабу, и слезы текли по его пыльной бороде:

– Милый ты, – кричал он, – не пропадем… Коли турка встренется, руби их в песи, круши в хузары! Все там будут… Дениска, жги!..

Но Дениску как ветром сдуло с горы. Похватав свои ложки и забыв про угощение, утекнули и остальные. Край палатки откинулся – вошел Хвощинский.

– День добрый, господа.

Все вскочили, наспех застегивая мундиры, у Ватнина выползла рубаха из штанов, он так и застыл; Карабанов делал глазами знаки денщику, чтобы запихнул подальше бутылки. Некрасов не растерялся:

– Просим к столу, Никита Семенович.

Хвощинский отставил в сторону палку, с которой в последнее время не расставался, присел к столу и, расстегнув пуговицы мундира, отбросил его в сторону. Потом, морщась от болевших мозолей, снял сапоги и выбросил их совсем из палатки.

– Пусть проветрятся, – деловито пояснил он, – а то жарко… И вы садитесь, господа. Если угостите старика винцом, буду рад.

Ватнин так улыбнулся от радости, что борода у него стала шире ровно в два раза.

– Это мы завсегда, – сказал он, – хошь среди ночи разбуди нас… Кунаев, дай-ка сюды, неча вино под рубаху совать. Это тебе не крест святой, а слеза наша казацкая!..

– Полную? – спросил Некрасов, наполняя мису полковнику, которую татарин наскоро вытер подолом рубахи.

– Лейте полную, – разрешил Хвощинский с грустью, – сегодня грешно не выпить.

Вино разлили. Барана до прихода полковника успели съесть еще только половину.

– Ну, – сказал Хвощинский, – а теперь, господа, могу поздравить вас с новым начальником… Его высочество наместник Кавказа прислал на мой пост полковника Адама Платоновича Пацевича, – прошу, как говорится, любить и жаловать. Мне, видать, не доверяют. В Тифлисе любят реляции о победах, но им докучают мои тревожные донесения. Ну, что ж… Однако если меня не станет среди вас, господа, не забывайте, прошу, что в Баязет вы вступили под моим командованием…

Полковник поднес вино к губам, но рука у него вдруг дрогнула, и одинокая мутная слеза медленно сползла по дряблой старческой щеке… В этот момент Карабанов простил ему Аглаю.

10

Адам Платонович Пацевич, по собственному его признанию, так торопился попасть в Баязет, что по дороге трижды загорались оси колес в его повозке. Под вечер он прибыл в крепость, остановясь на ночлег в караван-сарае, а на следующий день началось:

– Покрасить зарядные ящики…

– Казаков с Зангезура долой!

– Заводи лошадей в каземат!..

– Куда лезете с лошадьми? Здесь госпиталь…

– Ставропольский полк, в конюшни!..

– Перевести госпиталь в мечеть!..

– Вынести вещи из мечети…

– Хоперцам выговор за унылый вид!

– Орудия развернуть на Зангезур!..

– Казакам сдать патроны свыше комплекта!..

– Внести вещи в бывший госпиталь!..

– Ах, теперь там конюшни? Да что вы говорите, хан?

– Перевести конюшни в мечеть…

– Ах, в мечети теперь госпиталь? Странно…

Устроив всю эту кутерьму, полковник Пацевич не соизволил даже посоветоваться с офицерами, которые уже освоились со своими обязанностями и хорошо изучили баязетские окрестности. Теперь ломалось и трещало все созданное за это время Хвощинским, и Никита Семенович, получив под свое начало только пехотную часть, растерянно бродил по дворцовым коридорам.

– Я не виноват, господа, – часто повторял он, словно оправдываясь. – Бог видит, что я стал пятым тузом в колоде… Сам ничего не понимаю, господа!.. Пацевич не спрашивает у меня советов и относится ко мне, словно к путеводителю по крепости!..

Новый начальник офицеров к себе для знакомства не вызывал, и доступ к нему поначалу имел лишь прапорщик Латышев, призванный к должности адъютанта. А потому каждый раз, как прапорщик появлялся в крепости, офицеры приставали к нему с расспросами:

– Ну, как? Что говорит? И вообще, каков?..

– Да вроде ничего, – успокаивал их Латышев. – Ругается пока не так чтобы очень. Только скажу я вам, несет же от него… Как из бочки худой, сил нет стоять с ним рядом. Так что, господа, близко подходить к нему при разговоре не советую. А впрочем, старик он добрый, кажется.

Карабанов к обеду в этот день запоздал; он ходил в кузницу проверять подковку лошадей, и за это время в офицерской казарме произошла одна странная сцена.

Незадолго до обеда полковник Пацевич вдруг обрадовал офицеров своим визитом:

– Хлеб-соль, господа!

– Спасибо, – вразброд ответили офицеры, не ожидавшие его появления.

– Ну, что же вы стоите? Садитесь…

Офицеры сели. Полковник Пацевич продолжал стоять, возвышаясь среди подчиненных.

– А вот и библиотечка, вижу, у вас имеется, – закивал Пацевич, подходя к шкафчику с литературой. – Нет ли у вас такой зелененькой книжечки генерала Безака?

«Зелененькой книжечки» в библиотеке не оказалось, и полковник заметно огорчился.

– Надо иметь, господа! – наставительно посоветовал он. – Каждому офицеру надо иметь. Книга для службы полезная. И сам автор – очень приятный человек. Честный человек! Чужого не возьмет. Не-ет, не возьмет, господа! И воспитание, и все такое, вообще…

Офицеры обалдело смотрели полковнику в рот.

– А вы, юнкер, – обратился Пацевич к Евдокимову, – я слышал, в университете учились?

– Да, в харьковском.

– Я тоже, – заметил полковник. – Только в виленском. Прелюбопытное, скажу вам, время было… Молодость!

Потом, глянув на часы, Пацевич скромно заметил, что он привык к «адмиральскому часу».

– Мы тоже приучены! – откликнулся Ватнин и поставил перед Адамом Платоновичем штоф водки, в котором плавал красный стручок турецкого перца.

Выпивая первую рюмку и приглашая офицеров последовать его примеру, новый начальник гарнизона кстати вспомнил стишки.

– Господа, – сказал он, – вот послушайте-ка:

 
Нынче время не Петрово:
Адмиральский час побьет,
А в астерии хмельного
Государь не поднесет:
В гробе спит Петр Алексеич,
При преемниках ж его
Лупят с нас за ерофеич
Шесть целковых за ведро!..
 

Офицеры деликатно посмеялись над стихами (одни больше, другие меньше), а Ватнин вполне серьезно заинтересовался, есть ли музыка для этих виршей, чтобы петь их в конном строю?

– Потому как, – объяснил он, – моим казакам песня понравится. Шесть не шесть, а четыре целковых дерут за ведро!

Некрасов предложил полковнику местной брынзы, сдобренной тмином. Пацевич выпил с разговорами три рюмки водки, съел полголовки сыру и, покидая офицеров, заключил:

– Время тревожное. Будем же, господа, деятельны. Как муравьи, как пчелы! На шесть часов вечера, когда спадет жара, я назначаю смотр всему гарнизону. Помните, господа: любую оплошность по службе я сочту за личное для меня оскорбление. А зелененькую книжечку генерала Безака надобно прочесть каждому из вас!

На этом свидание закончилось. Перед началом же смотра новый начальник Баязета сам пригласил к себе офицеров гарнизона. Он прятался от жары в шахской усыпальнице, глубоко под землей, и окружение его составляли: Исмаил-хан Нахичеванский, капитан Штоквиц и тот же прапорщик Вадим Латышев, как видно, страдавший от оказанной ему чести.

– До меня дошли слухи, – начал Адам Платонович, – что некоторые из вас недовольны теми изменениями во внутренней дислокации войск гарнизона, которые я совершил сегодня… Ну, ничего, господа! – утешил полковник офицеров. – Капуста, чем больше ее пересаживают, тем она лучше растет. Теперь же начнем устраиваться. Чинненько, аккуратненько. Как и положено гарнизону боевой крепости. Мы же ведь, слава богу, не статские людишки, у которых всегда этакий сумбур в голове.

Карабанов, стоя в стороне, с любопытством разглядывал нового начальника. Пацевич управлял последние годы Екатеринославским округом и задушил свой округ такими поборами, каких, наверное, не делали даже его благородные пращуры, владельцы герба «Врана-Годзова», смутьяны и отцы иезуиты.

«А что, если пустить ему сейчас дым в харю?» – решил созорничать Андрей, и крепкая струя табачного дыма поплыла прямо в толстое безбровое лицо полковника.

Пацевич посмотрел на него. Очень внимательно посмотрел. Запомнил. И ничего не сказал.

– А вот я так думаю, – гудел сотник Ватнин о своем, наболевшем, кровном, казацком. – Ежели, скажем, трава есть, – так и ладно было. А тепереча, что же, лошадей нам кажинный божинный день на выпас гонять?..

«Характерец-то у тебя есть, – подумал о Пацевиче поручик Карабанов. – Вот не знаю только, как пороховой дым проглотишь: это тебе не табак!..»

………………………………………………………………………………………

Войска были построены для смотра вдоль дороги, что тянулась через майдан по берегу ручья, мимо еврейской части города, самой бедной и самой грязной.

На пегой лошаденке, в сопровождении Хвощинского и Латышева, полковник Пацевич трусил вдоль рядов пехоты и милиции: время от времени оттуда докатывалось «ура» – воронье взлетало с фасов цитадели, кружилось над кровлями и снова плавно опускалось на крыши…

Где-то на самом краю фланга к полковнику с рапортом подошел Некрасов: молнией блеснула в руке его сабля, плавно отринулась к плечу и в то же мгновение плашмя прилегла к ноге. «Ловко салютует наш академик!» – с завистью подумал Карабанов: теперь штабс-капитан отдавал Пацевичу рапорт – до казаков доносился его голос, и вот Некрасов снова отступил назад в шеренгу строя.

Карабанов, ради парада, вместо просторных чикчир, сегодня, натянул на себя кавалерийские рейтузы с кожаными леями. Сейчас он занимал место во главе своей дружной сотни – верхом, при шашке, тихонько приструнивая Лорда колесиком шпоры. Даже гриву жеребца он сегодня украсил цветами.

И вот наконец раздалось обрывистое, сиплое:

– Здорово, вторая сотня!

– Здрам-жлам, ваше высокоблагородие!..

А под Дениской Ожогиным арабчак горячий был – тот, что от убитого курда достался, и арабчак не привык к парадам, он на дыбы встал: ноги в белых чулках и морда тонкая, злющая.

Пацевичу арабчак приглянулся:

– Откуда у тебя такой конь? По харе вижу, что украл.

– Никак нет. Его благородие подарили.

– Кто?

– Господин поручик Карабанов. За службу!..

Пацевич не спеша подъехал к Андрею.

– Вы так богаты? – спросил он.

– О-о да, господин полковник, – небрежно ответил поручик.

– В какой, простите, губернии ваши имения? Сколько было у вашего отца душ?

– Как и у каждого человека, господин полковник, – одна. Иначе бы он и я были бессмертны!

Улыбка тронула губы Пацевича:

– Карабанов… Карабанов… Постойте, постойте, я что-то слышал… И очень рад… Только зачем это вы вздумали вплести цветы в гриву лошади? Уберите их, вы не барышня!

Карабанов ответил:

– Но, откуда знать, полковник: может, эти цветы от барышни. И я хочу умереть, вдыхая их запах…

И, сказав так, он незаметно дал левой ногой шенкеля своему Лорду, – жеребец, словно ждал этого, чертом налетел на пегую кобылу; Пацевич поспешил отъехать.

Ватнинскую сотню полковник решил проверить в пешем строю, и казаки спешились не совсем охотно. Заранее зная, что сотня его без лошадей выглядит неуклюже, Назар Минаевич решил заступиться за своих «станишных».

– Мы больше ездим, – сказал он. – Ходить-то пешком и дурак сумеет…

– Помилуйте! – возмутился Пацевич. – А если случится церковный парад? Вы что же, на кобылах молиться будете? Надо, сотник, прочесть вам зелененькую книжечку генерала Безака!

– Куда нам, – ответил Ватнин, – не дюже грамотны. Мы не какие-нибудь «телегенты», мы в Христа веруем…

– А вы все-таки почитайте, сотник, почитайте!

– Ладно, – смирился Ватнин, – почитаем, когда война закончится…

Зато артиллерии досталось. Пух и перья летели. Старый служака, майор Потресов, то бледнел, то наливался кровью. Стоял он неподалеку от Карабанова, держа шашку по церемониалу, и вынес все.

Что только ни делал с ним Пацевич! Разбранил установку прицелом, залез с носовым платком в орудийное дуло, с руганью пытался разорвать передочную упряжь – не гнилая ли, а если гнилая, то, значит, Потресов ворует.

Потом поманил пальцем канонира Постного:

– Иди-ка сюда, братец… Экий у тебя вид! Повернись задом…

Кирюха повернулся. Вид у него действительно был неказистый. Сам он маленький, а штаны большие, и между ног свисала широченная мотня, как у запорожца. Пацевич не отказал себе в удовольствии оттянуть эту мотню еще больше. Выдрал из-под ремня рубаху, прихлопнул канониру фуражку – так, что оттопырились уши у бедного парня, и кричал издали Потресову:

– Это – вид? Это – вид солдата… майор? Почему молчите? Где вы отыскали такого шибздика?.. Если воин вышел из казармы, – вся улица должна разбежаться! А это – что?.. Его ведь даже сытая курица лапою залягает!..

Когда полковник направился дальше, Карабанов, играя желваками на бронзовых скулах, подъехал к Потресову:

– Слушайте, – сказал он, – как вы могли это стерпеть? Он вас оскорбляет, а вы – молчите?

– Эх, поручик, – ответил майор, пряча оружие в ножны, – молоды вы, не понимаете… Думаете, у старого дурака, майора Потресова, нет гордости? Да, была, мой милый… А вот вам бы в мои шестьдесят лет дослужиться до майора и тащить вот здесь (Потресов похлопал себя по жилистой шее) семейку. Восемь ртов, и все – дочери. Да рылом не вышли. Никто и не берет…

– Извините меня, майор! – Карабанов с уважением отсалютовал ему шашкой и, задумчивый, вернулся на свое место.

Из рядов милиции, при опросе жалоб и притеснений, выступил вперед грузин, дядя Вано, с листком мятой бумаги, на которой он кое-как, через пень колода, жаловался на обиды, претерпеваемые им и его сыновьями от подполковника Исмаил-хана Нахичеванского.

– Хорошо, – пообещал добровольцу Адам Платонович, – я рассмотрю твое прошение лично. Будешь прав – взыщу с подполковника, если же не прав, – велю снять с тебя штаны и прикажу твоим сыновьям так отлупцевать тебя нагайкой, что ты у меня до конца войны кровью ходить будешь.

– Подавай, подавай! – злорадно посоветовал хан: милиционер исподлобья глянул на Пацевича и, тихо ругаясь по-грузински, забрал свою жалобу обратно…

А дальше началось уже новое представление: Адам Платонович Пацевич наехал на старого гренадера Василия Хренова, который с полной ответственностью за свои благие намерения выпятился на первый план бородой и крестами.

– А ты, дед, с какого кладбища? – накинулся на него полковник. – Почему босой? Откуда кресты?

Дед – все бы ничего, но очень уж любил о себе поговорить; это-то его и погубило. Он начал обстоятельно: со службы при Ермолове («Таких-то начальников, – добавил он, – теперича нету») и доходил уже в своем рассказе до сапог, которые он еще не получил, а почему не получил – это он сейчас расскажет…

Тут-то его и остановили.

– А ну, – крикнул Пацевич, – вон отсюда, бродяга!

Дед покачнулся, но из строя не вышел. Хвощинский, нагнувшись к полковнику, почти выпадая из седла, что-то стал горячо толковать.

Пацевич выслушал и махнул рукой:

– Нет, не убедите… А ну, старик, пошел вон отсюда!..

За свой долгий век перевидал дед всякого. И дурное видел, и хорошего довелось посмотреть. Начальство – ладно, куда ни шло, дед устава не любил смолоду, его секли за него. Но… вот – мать-Россия, пусть даже смутная, далекая, ласковая, как память о детстве, – это он знал твердо, сердцем, и винтовка лежала на его плече как влитая.

– Никак нет, – отрезал он. – Не могим выйти. Я есть солдат. Кавалер. Мне без этого нельзя… Присяга!

Кончилось все это тем, что Пацевич приказал двум солдатам вынести Хренова из строя. И дед, загребая черными пятками бурую баязетскую пыль, поволочился куда-то между двух солдатских локтей.

Обойдя весь строй, Пацевич велел офицерам гарнизона подойти к нему и объявил в сердцах:

– За исключением казачьих сотен все остальное плохо! Очень плохо. И все оттого, господа, что вы не озаботились заранее ознакомиться с зелененькой книжечкой генерала Безака.

Когда же смотр закончился, Карабанов сказал:

– А жаль, что не взорвалась та бомба!

– Какая?

– Да та самая, которую Ватнин сунул в телегу мерзавцу из ставки. Ведь наверняка генералы в Тифлисе больше поверили ему, нежели Хвощинскому. А нам вот и прислали… книжечку!

Но было уже поздно. Пацевич, как своенравная и грозная река, вошел в свое русло…

11

Завтра надо уходить…

Целый день провел в кузнице, где ковали лошадей, велел точить шашки, закупить овса, проверить как следует упряжь, разобрать патроны по калибрам и ненужные выбросить.

Вечером пришел с рапортом урядник:

– Все благополучно, ваше благородие. Лошади здоровы.

– А люди?

– И люди тоже…

– Послушай, балбес: сколько раз мне долбить по твоей башке, что сначала о людях, потом о лошадях!

Урядник заметно обиделся:

– Ваше благородие, пошто серчаете на меня? Я службу вот этим местом знаю…

– Задницей ты ее знаешь! – обозлился Андрей.

– И задницей тоже, – упрямо защищался урядник. – Я уже не одно седло ею протер… Потому, ежели казак захворает, – в лазарет отошлем. А за лошадь-то деньги плачены, да и начальство, случись с нею што-либо, мне же и «распеканки» нальет!

– Ладно, проваливай отсюда…

Пройдя на конюшню, где поселилась теперь его сотня, Карабанов застал казаков за странным занятием. Раздетые догола, поблескивая спинами, они с пыхтеньем натирали друг друга коровьим маслом. В котелках, висящих над огнем, кипела какая-то вонючая бурда.

– Что это? – спросил Андрей.

– Махорку варим, – пояснил конопатый Егорыч. – Скидывайте одежонку, ваше благородие. Мазать будем. Это не больно. Зато клещ не кусит. Много народу от него в тифе слегло. Эдак верст с двести пробежать отсюда, так целые деревни пустые стоят – от клеща бежали…

Карабанов и не знал, что в горной пустыне, на персидской границе, можно схватить тиф, но он поверил опыту казаков и покорно разделся. Его, как своего, не пожалели; растерли так, что он горел весь и несло от него за версту табачным духом.

– Это ничего, – утешил Егорыч, – зато теперь ни баба, ни клещ за ваше благородие не кусит…

«Боже мой, – думал Карабанов, – как хорошо, что Аглаи нет рядом: ведь это ужас!.. А что сказали бы в полку его величества, там, в Петергофе? Ну, – рассмеялся он, – туда-то я бы сунулся нарочно, назло всем: вот он я – нюхайте, черт бы вас побрал, чем турецкая война пахнет!..»

Когда поручик проходил мимо коновязи, лошади подозрительно раздували ноздри. Андрей заметил, что Дениска Ожогин при его появлении пытается вильнуть в сторону, и он поймал его за ухо:

– Стой. А ну, сознавайся: вчера ночью овцу ты из баранты увел?

– Кто? Я?

– Ты, сукин сын. Кому же еще!

– Когда, ваше благородие? – расширив глаза, удивлялся Дениска, вставая от боли на цыпочки.

Карабанов рассмеялся:

– Ну, вот что. Врать не умеешь… Давай, тащи бок баранины и катись к черту!

Почесывая ухо, Ожогин задумался:

– Да, кажись, там еще осталось. Малость самая. От прошлого… Мне-то что? Пожалте, коли так…

Зажав под локтем здоровенный кусок мяса, завернутый в тряпицу, Карабанов прошел в крепость. У громадного бассейна первого двора, пользуясь темнотой, один солдат справлял нужду.

– Ты что, сволочь, делаешь, а?

Солдат испугался:

– Дык, ваше… Рази позволим?.. Оно сухое… Для красоты только…

– Дурак, вот воды туда напустим – сам же и пить будешь! Увижу еще раз, так я тебе красоту-то наведу нагайкой по роже!..

«Надо бы напомнить Штоквицу о бассейне», – решил он и, пригнув голову, пошел длинным темным коридором. Из узких амбразур летела душная пыль муки: это штрафные солдаты ручными жерновами мололи ячмень для пекарни. Во втором дворе, где стояли фургоны, зарядные ящики и повозки, было шумно. Солдаты чистили винтовки, в руках милиционеров, точивших сабли, визжали искристые оселки. Прошел, опираясь на костыли, раненый казак ватнинской сотни, поздоровался с поручиком. В углу, у входа в мечеть, пионеры Клюгенау сообща с артиллеристами вкатывали на аппарель толстомордую гаубицу. «Копошится народ», – с одобрением подумал Андрей и закончил свое путешествие в тесной комнатке, исписанной затейливой арабской вязью. Потресов, сидя на мягких и толстых колбасах пороховых картузов, что-то старательно писал.

– Я мимоходом, – сказал ему поручик. – Мяса вам случайно не надо? А то мои сорванцы совсем зажрались. Лежат себе и рыгают.

– Ой, – смутился майор, – если это не в ущерб вам…

– Да берите! Какой тут разговор!..

Карабанов уже знал о непроходимой бедности Потресова, и если поначалу только удивлялся, что майор, ведая фуражом, не ворует, то теперь он даже не смел так подумать. И было обидно за человека, честно служившего сорок лет, который не может выбиться из нужды…

– Садитесь, поручик, садитесь, – услужливо суетился Потресов. – Вы знаете, я сейчас как раз пишу домой… У меня большая радость: к Дашеньке моей – она у меня самая славная – сватается один порядочный человек. Правда, он вдовец, но… И вот, посмотрите, я сейчас подсчитал. Видите?..

Это правда, что общение с Потресовым требовало своеобразной искупительной жертвы: надо было выслушать по-бабьи скрупулезные отчеты в денежных делах майора, кому он должен, сколько послал домой, сколько оставил себе, но… это не главное: майор – человек хороший и артиллерист славный!

И совсем не мимоходом зашел к нему Андрей, а по договоренности с Некрасовым, который вскоре пришел сам и привел фон Клюгенау, – требовалась голова инженера, светлая и разумная. Начиналась беседа, она была очень нужной для всех, и майор Потресов начисто забыл о Дашеньке, схватил список своих долгов и на обратной стороне бумаги набрасывал четкие кроки.

– Вот, – горячо толковал он, – аппарель заднего двора надо поднять, и это уже ваше дело, барон; тогда я ставлю гаубицу на вершину западного фаса, и… глядите, что получается, господа!

Карандаш майора лихо режет углы крепостных стен:

– Смотрите сюда. Я беру под обстрел Красные Горы – это девятьсот сажен; весь Нижний город дрожит от залпов – это две тысячи сажен; и, наконец, господа, – что самое главное, – майдан и армянские кварталы как на ладони. Далее…

– Здесь может стена не выдержать и рухнуть, – замечает Некрасов.

– Доверьте это мне, – говорит Клюгенау. – Я ее укреплю телеграфными столбами.

– Ну а что же вы молчите, поручик?

Карабанов встает:

– Мое дело казачье: делать набеги на турок и на… Пацевича! Заготовьте чертежи, только как следует, и я заставлю его слушаться нас.

Они расходятся поздно. Андрей прощается. Майор Потресов долго жмет ему руку. Клюгенау глядит на звезды и мычит что-то неопределенное. Некрасов берет Карабанова под руку.

– Вы напрасно тогда смальчишничали, – говорит он наставительным тоном старшего. – Пускать дым ему в лицо – это ерунда, а он может вам напакостить. Вы, наверное, уже заметили, что осел лягается всегда больнее лошади. Впрочем, ладно… Вы уходите завтра?

– Да.

– Не горячитесь. Турки совсем не плохие солдаты. И на вооружении у них принят «снайдер», как и в нашей армии. Генералы в Петербурге под аркой, надеясь на штык, переменили прицелы на шестьсот шагов. Турецкие же винтовки имеют прицел на две тысячи шагов. Вы учтите это, Андрей Елисеевич.

Карабанов подошел к воротам крепости:

– А ну – отвори!

Громадные, кованные из бронзы ворота, украшенные парадными львами, медленно растворились, выпуская его в город. Поручик немного прошелся по дороге, по самому краю глубокого рва, остановился и посмотрел на звезды… «О чем это мычал Клюгенау? Может, барону, как поэту, дано видеть такое, чего он, Карабанов, никогда не увидит?»

Звезды как звезды…

А завтра он уходит. И вдруг ему захотелось крикнуть на весь мир о чем-то, захотелось кого-нибудь обнять, прижать к самому сердцу.

– Неужели умру и я? – сказал он и, расставив руки, рухнул в траву, прижался к земле всем телом. К нему подскочил из темноты солдат:

– Ваше благородие, что с вами?

Карабанов поднял голову:

– Ничего… Это так. Просто захотелось полежать на земле. Устал…

………………………………………………………………………………………

Поздно вечером, когда время уже близилось к полуночи, в киоске Хвощинского долго не гас свет. Полковник, сообща со Штоквицем и Некрасовым, обсуждал неразбериху диспозиций, продиктованных Пацевичем, и говорил:

– Надо бы ему выслать разъезды конницы до Деадинского монастыря и вообще завязать дружбу с монахами. Они многое знают. Генерал Тер-Гукасов ведет себя тоже странно: он оставил нас в Баязете и тем самым словно отрекся от нас…

В дверь осторожно постучали.

– Можно, – разрешил Хвощинский.

Из темноты дверной ниши бесшумно выступила тень Хаджи-Джамал-бека; мягкие поршни-мачиши скрадывали его шаги.

– А-а, маршал ду (здравствуй), – сказал полковник.

– Маршал хиль (и ты будь здоров), – откликнулся лазутчик, стягивая папаху с лысого синеватого черепа.

– Не хабер вар? Мот аль (Что нового? Выкладывай), – и полковник кивком головы показал ему на стул.

– Пусть говорит по-русски, – заметил Штоквиц.

Хаджи-Джамал-бек, присев на краешек стула, рассказал по-русски:

– Шейхи курдов, Джелал-Эддин и Ибнадулла, свели свои таборы вместе. Стоят у Арарата с детьми, женами и скотом. Фаик-паша боится тебя, сердар. Завтра пришлет сюда, в Баязет, стрелка из гор. Хороший стрелок; как отсюда до майдана, разбивает пулей куриное яйцо. Ты, сердар, любишь по утрам караул строить. Он тебя убьет завтра…

– Откуда он будет стрелять в меня? – спросил Хвощинский.

– Не знаю. Наверное, из какой-нибудь сакли. Чтобы ты, сердар, не мог заговорить его пулю, он хвалился в Ване отлить ее из меди…

– Берекетли хабер, фикир-эдерим, – сказал полковник и с удовольствием рассмеялся, обратившись к офицерам: – Прекрасная весть, подумаем…

Получив приличный «пешкеш» – пять золотых, лазутчик надвинул на череп грязную папаху и ушел.

– Вы ему верите? – спросил Штоквиц.

– Я ему верю, пока он в моих руках. Самое главное: он тебе – слово, ты ему – деньги. Тогда лазутчик постоянно взнуздан, как лошадь… Итак, господа, – продолжил Никита Семенович, – на чем же мы остановились? Ах, да! О связи со штаб-квартирой…

– Господин полковник, – остановил его Некрасов. – Сейчас есть дело поважнее; неужели же вы завтра выйдете на развод караула?

– А как же! Служба должна идти своим чередом…

Наутро весь Баязет уже знал о готовящемся покушении. Цитадель волновалась и шумела. Обыск в ближайших саклях, окружавших крепость, ничего не дал: притащили только груду ржавых ятаганов и старинные пистоли.

– Вы напрасно волнуетесь, господа, – сказал Хвощинский, натягивая перчатки. – Я уже сказал вам, что развод не отменяется… Можете подавать мне лошадь! Музыкантам прикажите сегодня играть веселее!

Развод проходил прекрасно. Амуниция и оружие горели на солдатах как никогда. Офицеры отвечали подчеркнуто громкими голосами. Слепые окна саклей таинственно чернели, и все невольно ждали зловещего выстрела.

– Прапорщик Латышев, – приказал Хвощинский, – ваша обязанность, как визитер-рундера, заключается не только в том, чтобы…

И выстрел грянул! За ним второй…

Цепь караула сломалась, из нее вырвался один солдат и рухнул под пулей возле ног Хвощинского. Это был молодой пионер из вольноопределяющихся – вчерашний студент Казанского университета; худенькая шея его тонким стеблем тянулась из жесткого воротника солдатского мундира.

– Ваше высокоблагородие, – сказал он, шепелявя и пришепетывая, – это готовилось для вас. Я же – из зависти – принял на себя. Надеюсь, вы не будете за это строги ко мне?..

Хвощинский склонился над раненым, рванул на нем рубаху: вдоль бледной груди ярко алел кровавый зигзаг от штуцерной пули.

– Что же это ты… сынок? – И полковник заплакал.

Студента подняли и унесли. Выстрел был сделан с высоты Красных Гор, и казаки, мигом слетавшие туда, нашли только одеяло с клеймом английского производства, по которому густо ползали вши.

Развод караула был закончен как всегда.

Вольноопределяющийся умер к полудню, и на Холме Чести прибавилась еще одна могила.

– Завидую вам, полковник, – хмуро признался Штоквиц, – вот меня бы так не закрыли от пули…

12

Серым волком в поле рыщешь,

Бродишь лешим по ночам —

И себе ты славы ищешь,

И несешь беду врагам…

(Казачья песня, 1877 год) 

Карабанов проснулся: прямо на него, ощерив желтые крупные зубы, глядел провалами глазных впадин человеческий череп, а рядом валялись осколки разбитого кувшина. Тогда он перевернулся на другой бок, и Дениска Ожогин, растопырив губы, с хрипом дохнул на него перегоревшим запахом лука и водки.