Текст книги "Тайна янтарной комнаты"

Автор книги: Валентин Ерашов

Соавторы: Вениамин Дмитриев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

9

– Олег Николаевич, к вам посетитель. Доктор разрешил, – проговорила санитарка. – Только с условием: долгих разговоров не заводить.

Следователь Резвов запросто присел на койку и, поглядывая на часы («Пока доктор не гонит», – весело пояснил он), коротко рассказал Олегу Николаевичу, как тот очутился в госпитале.

Сергеева нашли в развалинах большого дома с пробитой головой. На его счастье, начали разбирать высокую, чудом уцелевшую стену, которая могла обрушиться на прохожих. Иначе бы и не заметили!

Там, где неизвестный ударил Олега Николаевича, была найдена фотографическая карточка.

– Вот почему он так уговаривал меня… – задумчиво промолвил Сергеев.

– Кто? – переспросил следователь.

И тогда Олег Николаевич торопливо и сбивчиво рассказал о встрече на Витебском вокзале и у Пушкинского дворца, о своем «случайном» попутчике.

– Да-а, трудная задача. Ладно, будем искать. А вы лежите себе спокойно, отдыхайте, набирайтесь сил, – закончил разговор Резвов.

Здоровье Сергеева шло на поправку. Он иногда даже вставал и делал несколько неуверенных шагов по комнате, подходил к окну, за которым не видел ничего, кроме развалин, потом поворачивался к зеркалу, прикрепленному к стене. Оттуда на него смотрело сухощавое лицо с резко очерченными крыльями носа, с залысинами над высоким лбом.

«Сегодня хочу поговорить о главном – об Анне, – записывал он вечером в тетрадку, неожиданно ставшую дневником. – Короткий у нас был разговор и – только «деловой», а все-таки теперь я понимаю, что встреча эта для меня очень важна. Не знаю, почему, наверное оттого, что мы оба одиноки, у меня такое ощущение, что нас что-то связало. Впрочем, почему я решил, что и она одинока?..

Напишу ей сегодня же, непременно. Адреса не знаю, как не знаю, нужны ли ей мои письма и я сам. И все-таки отправлю письмо сегодня же».

Январским утром Олегу Николаевичу, наконец, вручили долгожданный ответ.

«Известие о том, что Вы в Кенигсберге, огорчило, обрадовало, встревожило и обнадежило меня – все одновременно, – читал он разбегающиеся строчки.

– Огорчила и встревожила Ваша болезнь, подробности» которой Вы не сочли нужным объяснить. Обрадовало и обнадежило, что Вы поправляетесь и скоро начнете поиски янтарной комнаты. Я верю тому, что Вам и Вашим новым друзьям будет сопутствовать удача. Желаю Вам больших-больших успехов, дорогой Олег Николаевич.

Обо всем остальном позвольте пока не говорить. Скажу лишь одно – мне тоже хочется видеть Вас, сама не знаю, почему. Ведь до войны мы были не очень-то близкими знакомыми, а последняя встреча оказалась слишком короткой, чтобы как-то изменить наши отношения. Впрочем, «наши отношения» звучит чересчур громко. Их нет, этих отношений. Просто, видимо, мы устали после войны и слишком одиноки. Нет, и это не так. Словом, отложим разговор до встречи. А пока – желаю выздоровления и успехов. Пишите мне. Анна Ланская».

Ничего не было особенного в этом коротком и, пожалуй, даже просто деловом письме. Впрочем, деловом ли? Давно кто-то сказал, что письма, во-первых, должны читаться лишь теми, кому они предназначены, и во-вторых, их следует читать между строк. Сергеев помнил старинный афоризм и попытался применить его в данном случае. Он читал и перечитывал ровные строки, пытаясь отыскать в словах нечто большее, чем просто человеческое участие и обычное проявление вежливости. То ему казалось, что он находит это «большее», то, огорченный и обиженный, – чем, он не знал и сам, – Олег Николаевич откладывал письмо в сторону, чтобы минутой спустя снова взять его.

К вечеру он решил окончательно: нет, письмо как письмо, вполне дружеское и приветливое, но никак не больше.

И этот вывод – он сразу понял – несказанно его огорчил.

В самом деле, когда человеку давно перевалило за тридцать, а он все еще остается один, его по-особому тянет к ласке, к душевному теплу, к тем, на первый взгляд незаметным, проявлениям внимания, заботы, чуткости и ласки, которые может ему дать, видимо, только женщина.

Когда человеку перевалило за тридцать, он не спешит с определениями, не ищет названия каждому своему чувству. Он уже понимает ту простую истину, что не каждому чувству можно дать название. Сергеев понимал это. Но понимал он и другое: произошло нечто такое, что связало его с Ланской, что тянуло его к ней. И сейчас он смятенно перечитывал короткие строки, упрямо отыскивая в них тот смысл, который хотелось бы ему найти: хотя бы немного большее, чем проявление простого участия,

10

С вечера оформив документы, Сергеев переночевал в последний раз в госпитале и вышел оттуда ранним утром.

Еще не начинало светать. Высоко над городом висела широколицая луна. Ее прозрачное голубоватое сияние струилось над Кенигсбергом, казавшимся совсем безлюдным и пустынным. Мертвые остовы зданий пугали черными глазницами окон. Груды кирпича и щебня, похожие на терриконы пустой породы возле шахт, уныло громоздились вокруг. Над ними свистел пронзительный ветер. Казалось, жизнь навсегда замерла в разбитом, разрушенном, поверженном в прах городе.

Сергееву вспомнилась прочитанная недавно в газете фраза не то американца, не то англичанина: «Русским понадобится не менее ста лет, чтобы восстановить Кенигсберг, если они вообще в состоянии окажутся сделать это».

«А может быть, они правы? – подумалось Олегу Николаевичу. – Ведь город придется строить, в сущности, заново. Это даже труднее, чем создавать его на ровном месте: сколько развалин придется сносить, сколько вывезти щебня, кирпича, обломков, мусора!»

Он медленно шагал по улице, которая (ему сказали об этом в госпитале) вскоре должна была получить – впрочем, как и многие другие улицы, – новое, русское название. Ее предполагалось переименовать в Сталинградский проспект.

Олег Николаевич и не заметил, как стало почти совсем светло. Он порадовался этому: хотелось поскорее осмотреть город, вспомнить места, знакомые по той памятной, довоенной поездке и по второму, еще более памятному, пребыванию здесь.

Улица была неузнаваемой.

По обеим ее сторонам тянулись все те же обгорелые, угрюмые «коробки», тротуары были покрыты грудами битого кирпича, и только посредине улицы оставалась узкая полоса, по которой двигались и пешеходы, и редкие автомашины. Лишь возле большого парка стояло чудом уцелевшее здание, тускло поблескивавшее огоньками коптилок.

А рядом, напротив и дальше тянулись руины, пугая своим видом – жалким и грозным одновременно.

Послышались голоса. Сергеев ускорил шаг, заметив, что впереди завалы немного расчищены и именно оттуда доносится неторопливая русская речь.

Увидев нескольких человек у почти целого дома, он подошел к ним.

– Что делаете, товарищи?

– Сено косим, разве не видишь? – насмешливо отозвался хриплый басок.

– Я не о том, – смутился Олег Николаевич. – Я хотел спросить, что тут будет?

– А… Нездешний, видно?

– Нездешний, – ответил Сергеев, не удивляясь тому, что встретил людей, уже считающих себя здешними, чуть ли не коренными жителями города.

– Понятно. Кино здесь будет. Название ему уже дадено: «Заря». Хорошее будет кино. Приходи через месячишко-другой, сам увидишь.

Сразу стало легче почему-то. Уж если начали строить кинотеатр, значит за восстановление принялись всерьез, по-настоящему. Значит, правда «город, – будет!», и будет, наверное, скоро.

Его внимание привлекла огромная площадь – знаменитый Эрих-Кох-плац, где проходили нацистские празднества. Ровное, утоптанное множеством сапог поле оставалось гладким и почти незамусоренным. По-прежнему над ступенчатыми трибунами высилась унылая четырехугольная башня, увенчанная гигантским орлом с распростертыми крыльями.

Четырехэтажное здание бывшего министерства финансов оказалось нетронутым. У входа маячили фигуры часовых.

И памятник Шиллеру оказался на прежнем месте. Подойдя поближе, Олег Николаевич увидел, что вся фигура побита и иссечена осколками, а голова памятника еле держится на изувеченной снарядами шее. «Можно привести в порядок, – окинув фигуру наметанным взглядом, подумал искусствовед. – Все можно. До всего со временем дойдут руки».

Он почти забыл о театре, прекрасном по внутренней отделке, хотя и неуклюжем снаружи. Обернувшись, Олег Николаевич с горечью увидел, что на месте театра высится закопченная развалина. «Сгорел. Одни стены остались. Жаль!»

Оглядев сгоревшее здание главной почтовой дирекции, рядом с полицайпрезидиумом (последний избежал серьезных повреждений), зияющую провалами окон коробку городского архива и выгоревший изнутри Дом радио, Олег Николаевич вышел на площадь перед Северным вокзалом.

«Площадь Трех Маршалов» – так называли ее горожане. Новое название уже существовало в проекте решения местного органа власти – площадь Победы, – но пока бытовало это, и даже немцы привыкли к нему, не решаясь называть площадь по-прежнему.

Раньше площадь была совсем невелика. Она занимала лишь пространство перед зданием вокзала, а дальше начинались строения знаменитой Кенигсбергской ярмарки. Теперь перед руинами бывшей городской ратуши лежали ставшие привычными для Олега Николаевича груды кирпича и щебня, занимая всю территорий прежней ярмарки. Только за коробкой ратуши уцелело серое здание да рядом с вокзалом высилось казарменного вида сооружение.

На нем висели портреты трех маршалов Советского Союза, от которых и пошло новое название площади.

«От площади сверните налево», – вспомнил Сергеев советы товарищей и усмехнулся: в городе редко называли теперь улицы «по именам», а площадь Трех Маршалов оказалась главным ориентиром в этом лабиринте развалин. «От площади надо ехать в направлении вокзала», «От площади до нас рукой подать», «Пересечь площадь, а потом направо, третий квартал», – так говорили новые горожане.

Пройдя еще метров триста, Сергеев остановился перед домом с высоким крутым крыльцом. Здесь и помещалось управление по гражданским делам, в которое он направлялся (позже ему не раз приходилось бывать там – в здании разместился областной совет профсоюзов).

В холодноватых комнатах уже был народ. Судя по всему, многие из работников здесь же и ночевали – не хватало топлива, обогревать квартиры было трудно. Разнокалиберные столы, стулья, шкафы, собранные, видимо, «с бору по сосенке», составляли все убранство помещений. Было тесновато, но, как видно, сотрудники прочно усвоили принцип: «В тесноте, да не в обиде», – и не жаловались на неудобства.

Немолодая секретарша с усталым лицом проводила Сергеева в кабинет начальника политотдела.

– Денисов, – отрекомендовался, вставая из-за стола, мужчина средних лет, стриженный наголо, с косым шрамом под левым глазом и с глубокими морщинами на лбу, одетый в потертую гимнастерку со следами недавно споротых погонов. – Я слышал о вас, товарищ Сергеев, интересовался вашим здоровьем. Вы могли оказать нам немалую помощь. К сожалению, сейчас, очевидно, многого сделать уже нельзя. Несколько дней назад умерли доктор Роде и его жена.

11

Из тех, кто близко знал Роде, в Кенигсберге нашли двоих: директора ресторана «Блютгерихт» Файерабенда и академика живописи Эрнста Шаумана. Обоих, пригласили в политотдел.

Через несколько дней приехал и профессор Барсов.

Сергеев в присутствии Денисова долго беседовал с каждым из них. Воспоминания трех очевидцев были противоречивы и путанны.

Вот что сказал Файерабенд:

– Последний раз я видел янтарный кабинет, вернее его детали, упакованные в ящики, 5 апреля 1945 года. Потом, насколько мне известно, сокровище было вывезено из замка. Естественно, что эвакуировать ценности из Кенигсберга в то время не имелось почти никакой возможности. Значит, вероятнее всего, янтарный кабинет находится где-то здесь. Таково мое личное убеждение.

Академик живописи Эрнст Шауман заявил:

– В октябре 1944 года я встречался с доктором Роде, интересовался судьбой янтарного кабинета. Господин доктор сообщил мне под большим секретом, что готовится вывоз кабинета в Саксонию. В январе 1945 года мы вернулись к этому разговору, и Роде сказал, что кабинет находится там, где предполагалось. Я понял это заявление так, что сокровище вывезено в один из саксонских замков. Вероятно, более точные сведения мог бы сообщить художник-реставратор Ганс Шпехт, который был ближайшим сотрудником доктора Роде. Я знаю, что перед окончанием войны он служил в полицейский частях, потом находился в лагере, но в настоящее время его судьба мне неизвестна.

Более значительными оказались сведения, сообщенные профессором Барсовым.

– Когда я работал с доктором Роде в 1946 году, он неоднократно подводил меня к бункеру на улице то ли Штайндамм, то ли Лангерайе и говорил, что здесь скрываются большие музейные ценности. Но так как вход в нижний этаж бункера оказался заваленным, то требовались значительные работы по расчистке, которые все время откладывались. Кроме того, я неоднократно спрашивал Роде, есть ли там картины. И каждый раз он отвечал мне: «Картин там нет». Это меня успокаивало. Как я уже имел возможность подчеркивать не раз, я, к сожалению, интересовался только картинами. Все остальное как-то не затрагивало по-настоящему моего внимания, не вызывало интереса. Теперь я понимаю свою оплошность, но, к несчастью, это прозрение пришло слишком поздно.

Денисов, Сергеев и Барсов поехали по улицам разрушенного города. Барсова просили указать хотя бы приблизительно место расположения бункера. Но все оказалось бесполезным. Профессор сокрушенно качал головой и тихо, виновато говорил:

– Я не узнаю города И память стала не та, и развалины как-то выглядят по-иному. Не узнаю, товарищи, извините меня, старика.

Попробовали ходить пешком по тем же улицам, заглядывая в каждый двор, обследуя развалины и подвалы. Порой Барсов оживлялся: ему казалось, – что он, наконец, нашел то место, где беседовал с Роде. Но проходила минута, вторая, и Виктор Иванович, безнадежно махнув рукой, отвечал на безмолвный вопрос Денисова:

– Нет, товарищи, снова не то.

Наконец профессора оставили в покое – поняли, что вспомнить все он просто не в состоянии. Виктор Иванович собирался уже уезжать обратно в Москву, но перед отъездом, непривычно возбужденный и встревоженный, снова пришел к Денисову.

– Дмитрий Георгиевич, я вспомнил. Вспомнил!

Профессор упал в кресло. Денисов бросился к нему со стаканом воды. Он опоздал. Барсов побледнел, холодный пот выступил у него на лбу, глаза стали мутными, а дыхание прерывистым.

– Врача! – крикнул Денисов.

У Барсова начался сильный сердечный приступ. Его поместили в госпиталь, совсем недавно покинутый Сергеевым.

А сам Сергеев в тот же вечер получил телеграмму, которая его тоже основательно встревожила:

«Жду вашего приезда как можно скорее. Вы мне необходимы. Ланская».

Одновременно пришло и письмо. Кандидата наук Сергеева вызывали на работу в Ленинград.

Но Сергеев не мог уехать сейчас, как ни рвалась его душа к Ленинграду, как ни тянуло его к Анне.

Отправив Ланской ответную телеграмму, – что случилось и можно ли повременить немного? – Олег Николаевич стал ждать новой весточки.

Потянулись долгие дни, бессонные ночи, полные мучительных раздумий о янтарной комнате, о Ланской, о том, как сложится их жизнь.

Через три дня, встретившись с Олегом Николаевичем, как обычно, поутру, Денисов молча протянул ему узкий листок серой бумаги. Сергеев прочитал:

«Дорогой Дмитрий Георгиевич! Снова виноват перед Вами, хотя на сей раз это от меня и не зависело. Не смог рассказать Вам лично и не могу дождаться часа, когда вывернусь из рук эскулапов. Поэтому – пишу.

Вынужден огорчить Вас. Я действительно кое-что вспомнил. Но вспомнил вещи весьма неутешительные.

Дело в том, что, побывав в замке в день первого своего приезда сюда, в Кенигсберг, 20 апреля, я заходил в то помещение, где размещалась янтарная комната. Только сейчас меня осенило: это была именно она! Тогда такая мысль не приходила в голову. Там я увидел следы большого пожара: на Полу толстым слоем лежала масса пепла, торчали обломки обгорелых досок, а порывшись в прахе, Я выудил оттуда две медных навески для дверей. Тогда я не придал этому значения. Теперь я твердо убежден: навески были точно такие же, как в Екатерининском дворце, если судить по фотографиям. Очевидно, янтарная комната сгорела. Кстати, красноармейцы в беседе со мною заявляли, что 9 и 11 апреля они не заметили в замке ничего, кроме обгорелых стен.

Итак, к сожалению, я вынужден констатировать, что янтарная комната погибла и поиски ее бессмысленны.

Уважающий Вас В. Барсов».

– Вы помните, что такое метод исключенного третьего? В математике? – неожиданно спросил Сергеева Денисов.

– Нет, признаться.

– Жаль. Хороший метод. Давайте посидим ночку, подумаем, переберем все варианты. Может быть, придем к некоторым выводам.

Они сидели в остывшей за ночь комнате, спорили, пока действительно не пришли к выводам более или менее определенным.

Вот что они решили той зимней ночью.

Есть три предположения о судьбе янтарной комнаты: либо она вывезена в Саксонию, либо сгорела в замке, либо спрятана в Кенигсберге или его окрестностях.

Какой из этих вариантов более правдоподобен?

Можно предположить, что комната вывезена в Саксонию.

На первый взгляд, это вполне вероятно. Об этом говорили Шауман и – первоначально – Файерабенд. Правда, позже он утверждал другое. Известно, что Роде ездил в Саксонию, а затем доносил Кенигсбергскому управлению культуры о том, что место для захоронения выбрано там. Известно, наконец, что часть культурных ценностей из Кенигсберга была действительно эвакуирована в Центральную Германию.

Все это – доводы «за». Но есть и серьезные доводы «против».

Прежде всего, Файерабенд и Шауман путаются в своих показаниях. Так, Файерабенд заявлял, что Роде ездил в Саксонию в октябре и через месяц ящики с деталями янтарной комнаты были вывезены из замка. А потом говорил, что 5 апреля 1945 года он видел ящики с янтарными панно в замке, опровергая, в сущности, самого себя.

По словам академика Шаумана, в январе 1945 года Роде сообщил ему о вывозе янтарной комнаты. Между тем 12 января Роде, как видно из его донесения, лишь приступил к упаковке янтарных панно, а 15 января дороги из Восточной Пруссии в Германию были перерезаны нашими войсками.

Кроме того, Файерабенд рассказывал, что в начале марта Эрих Кох ругал Фризена и Роде за то, что они не успели вывезти комнату, и давал им какие-то указания.

Таким образом, версию об эвакуации янтарной комнаты следует, видимо, считать недоказанной.

Есть второе предположение: детали комнаты сгорели во время пожара 9 или 11 апреля 1945 года.

Об этом говорит профессор Барсов. После пожара от замка остались лишь стены. И там находилась в то время янтарная комната. Она не могла уцелеть.

Но была ли она там?

Скорее всего, нет.

Почему?

Для ответа надо подумать над третьей версией.

Вполне возможно – и даже вероятнее всего, – что комната спрятана в Кенигсберге или его окрестностях.

Доводы таковы.

После приказа Коха спасти комнату во что бы то ни стало Фризен, а затем Роде не могли не предпринять решительных мер. Они должны были выполнить приказ гауляйтера.

Далее. После 5 апреля 1945 года ящиков с янтарными деталями не видел никто. Именно 5 апреля Роде внезапно исчез из замка и не появлялся в нем больше. Не мог же он бросить комнату на произвол судьбы накануне штурма?

Наконец, и это, пожалуй, самое важное, – Роде остался в Кенигсберге. Почему? Как-никак, он был городским чиновником немалого масштаба и имел право на эвакуацию наряду с Фризеном, Гёрте и другими. Личные привязанности? Вряд ли они оставались. Дом Роде сгорел во время бомбежки. Дочь Эльза еще в 1944 году вышла замуж за офицера и уехала к его родным в Центральную Германию. Значит, нечто другое заставило Альфреда Роде остаться здесь. Это «нечто» могло быть одним: преданный своему делу до конца, Роде не мог покинуть сокровища музея, да и разговор в гестапо сыграл, очевидно, свою роль. Пока в Кенигсберге находилась комната, при ней оставался и ее хранитель.

Нельзя не принять во внимание и таинственное поведение Роде, когда он работал с Барсовым, и его исповедь, и его внезапную смерть. Все это доказывает одно: очевидно, янтарная комната и другие музейные ценности скрыты где-то здесь, неподалеку.

– Правильно, Олег Николаевич?

– Наверное, правильно, Дмитрий Георгиевич.

Денисов вздохнул. Сергеев с удивлением глядел на него.

– Очень рад, что и вы это подтверждаете, – сказал Денисов. – Но поиски янтарной комнаты придется временно прекратить.

– Почему же?!. – возразил пораженный Сергеев. – Сами же утверждаете, что она где-то здесь, неподалеку.

Денисов невесело усмехнулся.

– Неподалеку, где-то под развалинами. А где? Может, придется все развалины переворошить, чтоб найти тот проклятый бункер или подвал, где она упрятана. Нет, сейчас мы за это по-настоящему не сможем взяться.

Не глядя на подавленного Сергеева, Денисов подробно развивал свою мысль. Наспех организованные поиски янтарной комнаты не удались, это надо признать, как ни печально. Сейчас речь должна идти о систематическом обследовании городских районов, а может быть и всего Кенигсберга. Дело не в простом осмотре развалин. Надо производить раскопки, разбирать разрушенные здания, вывозить мусор. Все это станет возможным, только когда примутся за восстановление города. Пока руки до этого не доходят. Сотни советских городов еще лежат в развалинах, тысячи семей живут в землянках, надо раньше всего им помочь.

Денисов улыбнулся, взглянув на Олега Николаевича, который сидел с опущенной головой и хмурился.

– Когда примемся за восстановление Кенигсберга, ваши знания очень пригодятся. А пока предлагаем вам остаться в должности директора выставки, посвященной штурму города. Согласны, разумеется? По глазам вижу, – шутливо сказал Денисов.

– Нет, – неожиданно резко ответил Сергеев.

– Чин маловат?

– За чинами не гонюсь, Дмитрий Георгиевич. Уезжать мне надо. В Ленинград.

– Понятно. – Лицо Денисова вдруг стало непроницаемым. – В северную столицу, так сказать, потянуло, ко брегам Невы. Что ж. У нас, конечно, ни гранитных набережных, ни Аничковых мостов. У нас – развалины да пепел, щебень да мусор. Сложная обстановочка. Не для избалованных натур.

– Ну, знаете ли! – вспылил Сергеев. – Я бы попросил выбирать слова! Я четыре года без малого на фронте…

– Слышали эту песенку, – Денисов, кажется, по-настоящему разозлился. – На фронте – одна. А после войны кое-кто прежде времени оттаивать стал, о трудностях забывать. На легкий, на готовенький уют потянуло. Такие из окопов первыми…

Он сам почувствовал, что сгоряча хватил лишку.

– Ладно. Разговор ни к чему. Человек вы беспартийный, удержать вас нечем. Да и незачем, – снова, не удержавшись, кольнул он. – Счастливого пути!

Расстались более чем сдержанно» один – с глухим чувством непоправимости совершенной ошибки, с сожалением о том, что не смог толком рассказать товарищу о настоящих причинах отъезда, другой – с разочарованием в человеке, которому верил, с досадой за свою несдержанность, с запоздалым раскаянием в том, что не сумел душевно, попросту потолковать в эту нелегкую для обоих минуту.

Такими уж были они – замкнутый от непреодолимой застенчивости, сдержанный и скуповатый на слова Сергеев и резкий, прямолинейный, нетерпимый ко многим человеческим слабостям Денисов.

Они расстались уверенные, что судьба вряд ли сведет их снова.