Текст книги "Тайна янтарной комнаты"

Автор книги: Валентин Ерашов

Соавторы: Вениамин Дмитриев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

Елизавета вспомнила об янтарном кабинете в разгар строительства дворца. В книге одного из первых историков Царского Села Ильи Яковкина содержится интересная запись, относящаяся к 1755 году:

«Ея Величество, в Высочайшее свое присутствие в Царском, через Обер-Архитектора, повелела, Июля 11 дня, Бригадиру Григорьеву, чтоб из Зимняго дома янтарный кабинет, через убиравшего оный янтарного мастера Мартелли, со всякою осторожностию, собрав опять и уложив в ящики, перенести солдатам на руках, в Царское, под присмотром самого мастера и ему опять убрать оным янтарем во дворце царскосельском покой, который Ея Величеством для сего назначен будет».

26 июля семьдесят шесть дюжих гвардейцев двинулись в трудный поход из Петербурга в Царское Село. Держа на руках ящики, солдаты несли убранство янтарного кабинета. Шесть дней двигалась не спеша необычная процессия. Первого августа прибыли на место, а в сентябре Мартелли под руководством Растрелли закончил работу. Бывший янтарный кабинет отныне стал янтарной комнатой Екатерининского дворца.

Трудная задача досталась зодчим. Комната, «назначенная для сего Ея Величеством», оказалась значительно выше, чем берлинская, вместо одной двери в ней было три, да еще три окна. Янтаря не хватило, расположить панно в прежнем порядке не удавалось из-за различия в планировке. Не хватало и центральной рамы – для симметрии. Делать ее никто не решался.

Растрелли нашел простой, поистине гениальный выход из положения: он заменил недостающий янтарь зеркалами на белых с золотом подзеркальниках в рамах, украсил их золочеными бра. Сделали их русские мастера-умельцы Иван Копылов, Василий Кириков, Иван Богачев.

«Строгость стиля, художественный замысел Шлютера были нарушены, – писал искусствовед Вильчковский, – но «варвар», нарушивший творение «художника», был сам не меньший художник, и поэтому янтарный кабинет, став янтарной комнатой, не потерял в своей художественной ценности. Она органически вошла в гамму парадных комнат дворца, где Растрелли так широко развернул свой талант».

Сам архитектор в перечне своих работ упоминал о ней так: «Большая комната, отделанная великолепной работой в/янтаре».

Гений Растрелли дал ему возможность тонко прочувствовать замысел Шлютера и Туссо и в новых условиях создать из их материала по существу совершенно оригинальное прекрасное творение.

Янтарная комната стала главной достопримечательностью дворца.

Один из искусствоведов образно назвал ее «янтарной поэмой».

Западная стена комнаты выходила на плац, огражденный полукруглым зданием циркумференции. Три окна комнаты образовали почти сплошную перегородку. От пола до потолка они сверкали лучшим бемским стеклом. Их верхние части были полукруглыми, внизу поблескивали свежими белилами деревянные панели с золоченым орнаментом. Ослепительно сияли в простенках два зеркала в позолоченных рамах, а над каждым из них висела картина.

В витринах под окнами размещены были предметы из янтаря, подаренные в разное время русским царям.

Пол сначала устилал простой паркет из дуба, ореха, березы. В 1764 году он пришел в ветхость. Тогда паркет заменили новым, изготовленным по проекту архитектора В. Неелова, из ценнейших пород деревьев. Он был отлично отполирован, этот паркет, его сверкание будто сливалось с блеском янтарных стен, с игрой зеркальных стекол.

Южную стену, как и две остальных, почти сплошь покрывали украшения из янтаря. Примыкая к западной стороне, белела дверь с позолоченными украшениями – нарядными и выпуклыми завитками, мелкими гирляндами цветов. Над дверью – сложное деревянное резное украшение, покрытое позолотой – десюдепорт, в середине которого находилась резная женская головка (в восемнадцатом веке такие головки называли буштами). Эта дверь вела в соседний Картинный зал.

На каждой стене было три вертикальных панно из янтаря, между ними – зеркальные пилястры – выступы в форме колонн. На каждом пилястре были укреплены светильники-жирандоли.

Среднее панно, сплошь заполненное кусочками янтаря, шире боковых. В центре – мозаичная картина, одна из четырех находившихся в этой комнате. Крайние панно также покрыты янтарной мозаикой в прямоугольном обрамлении, наверху – овальные зеркала и мозаичные орнаменты. Понизу тянется сплошная янтарная панель.

По верхнему ярусу располагался широкий фриз. Янтаря не хватило, и потому Растрелли решил затянуть фриз холстом, искусно окрашенным под янтарь. Над фризом были установлены золоченые деревянные вазы с цветами, а над каждым пилястром, поддерживая вазы, стояли по две выпуклых деревянных фигурки купидонов. Сравнительно небольшую по размерам комнату освещали 565 свечей. Их желтые блики отражались в теплом золоте янтаря, что создавало неповторимый световой эффект.

Восточная стена была обращена к парковой стороне дворца. Дверь посредине вела в Зеленую столовую. Выше двери – единственный во дворце оригинальный десюдепорт из янтаря. Здесь вертикальных панно было не три, а два – по одному с каждой стороны. Там же располагались картины Панини и мозаика из янтаря. Северная стена точно повторяла оформление южной.

Потолок до 1758 года был простым, белым, с лепным карнизом и паддугой. Но затем, в 1758–1759 годах, живописец Фирсов изготовил для потолка специальную картину-плафон. Однако осталось неизвестным, был ли плафон установлен. В 1855–1858 годах потолок реконструировали и украсили по проекту архитектора Штакеншнейдера. В паддугу ввели золоченые тяги и орнаменты, а в середину вставили картину неизвестного венецианского мастера восемнадцатого века (вероятнее всего – Фоттенбакко). Она изображала Мудрость, охраняющую Юность. Медальоны вокруг картины сделаны были тогда же академиком Титовым.

Как видно, Растрелли сумел отлично использовать имевшийся у него материал, расположив его так, что все окружавшее «янтарную поэму» своей красотой не превосходило ее, не резало глаз, а казалось лишь легкой рамкой. Создать такое творение могли только великие мастера. Но они и были по-настоящему великими – Шлютер, Туссо, Растрелли!

– Вот какое сокровище мы должны отыскать! – этими словами закончил Сергеев свою лекцию.

Глава шестая
ФОРТЫ, БУНКЕРЫ, БЛИНДАЖИ…

1

«Калининград, 8 декабря 1949 года.

Я, доктор Гергардт-Фриц-Карл Штраус, родившийся 27 октября 1908 года, начальник отдела изобразительных искусств, музеев и памятников при Министерстве народного образования Германской Демократической Республики, гор. Берлин, сообщаю, что мне известно об янтарной комнате из Детского Села нижеследующее.

Когда фашисты находились под Ленинградом, знакомый мне директор музея в гор. Кенигсберге доктор Роде…»

Сергеев отложил в сторону тоненькую пачку бумаг, исписанных угловатым квадратным почерком, протянул собеседнику сигареты и сказал:

– Я думаю, товарищ Штраус, что документальную, так сказать, часть мы отложим, если вы не возражаете. Конечно, ваши письменные показания чрезвычайно важны, и мы будем просить вас оставить их для комиссии по розыскам комнаты. Но, в конечном счете, письма мы могли бы получить от вас и из Берлина. Сейчас важнее другое: важно – опять-таки, если это не обременит вас, – пройтись по городу, посмотреть основные места, где, по вашему предположению, могла бы находиться янтарная комната.

Штраус слушал, чуть склонив голову набок, стараясь не пропустить ни одного слова. Помедлив секунду, чтобы убедиться в том, что Олег Николаевич закончил, доктор негромко ответил:

– Разумеется, вы правы, товарищ Сергеев. Я весь к вашим услугам.

Штраус встал, прижимая к груди шляпу. Высокий, сутуловатый, он опирался на массивную палку с набалдашником, отделанным старинным серебром.

Они вышли в вестибюль. Сергеев на шаг опередил гостя и распахнул перед ним тяжелую кованую дверь. Теперь они стояли на крыльце бывшего здания министерства финансов, ныне облисполкома.

– Какой маршрут вы намечаете? – осведомился Сергеев.

– Очевидно, кафедральный собор, замок, университет, блиндаж Лаша, – подумав, сказал гость. – Вы не возражаете?

– К острову Канта, – вместо ответа сказал Сергеев шоферу. Он заметил, как у Штрауса удивленно дрогнула бровь.

«Победа» развернулась и понеслась к Сталинградскому проспекту.

– Улица Книпродештрассе, – задумчиво промолвил доктор Штраус.

– Теперь Театральная, – добавил Сергеев. – Театр будем строить заново… Правда, не сейчас. Попозже. Но зато сделаем лучше и красивее, чем он был.

Внезапно Штраус опустил руку на плечо шоферу. Тот притормозил.

– Простите, – обращаясь к Олегу Николаевичу, проговорил ученый. – Я вижу, что памятник Шиллеру на своем месте. Поразительно! Мне говорили, что от него не осталось и следа. Нельзя ли задержаться на несколько минут?

Сергеев распахнул дверцу машины:

– Прошу вас.

Памятник великому немецкому поэту еще не успели реставрировать. В бронзе виднелись вмятины и глубокие царапины, пробоины, ссадины. Штраус молча снял шляпу. Он был взволнован почти до слез. На сером фоне неба отчетливо вырисовывались гордый, вдохновенный профиль поэта, тяжелые складки одежды, грубые очертания башмаков на толстой подошве. Сергеев отошел в сторону, оставив гостя одного. Молчание длилось несколько минут. Потом доктор, не надевая шляпы, вернулся к машине. Шофер нажал на стартер, но Штраус. не спешил садиться. Глядя на желтое здание за памятником, он медленно, как ребенок, который учится читать, произнес по складам:

– Об-ласт-на-я биб-лио-те-ка.

– Простите, доктор, – обернулся Олег Николаевич. – Я не понял вас.

– Ничего, товарищ Сергеев. Я просто прочитал надпись на фасаде этого здания. Когда-то здесь был городской архив и Дом радио. Теперь – библиотека.

– И редакция газеты «Калининградская правда».

– Очень хорошо. Спасибо вам, – и Штраус порывисто пожал руку своему спутнику. – Спасибо вам всем, товарищ Сергеев. Теперь я до конца верю, что Кенигсберг будет возрожден. Нет, не так. Я верю, что новый Калининград будет гораздо лучше старого Кенигсберга. Люди, которые умеют ценить культуру, способны на благородные и гуманные дела.

Они миновали площадь Победы, взглянули на широкие витрины универмага в бывшей ратуше и выехали на Житомирскую.

Здесь настроение у доктора, кажется, испортилось. По обеим сторонам улицы тянулись, как и в первые послевоенные годы, успевшие прорасти молодыми деревцами высокие стены разбитых домов. И только кое-где мелькали одинокие здания или просто восстановленные комнаты – одно-два окна на фоне обгорелого кирпича.

– А здесь? Здесь, пожалуй, ничего уже не сделаешь, – не то спросил, не то просто вслух отметил Штраус.

– Если говорить о восстановлении – не сделаешь, – отозвался Сергеев. – Мы это отлично понимаем. Будем строить все заново. Приедете лет через пятнадцать – вы этих мест не узнаете, товарищ Штраус.

На площади Героев – бывший Парадеплац – они свернули налево и почти сразу же очутились перед зданием университета.

Снова с обнаженной, головой стоял доктор Штраус перед стенами, в которых прошла его студенческая юность.

Университет, как и все вокруг, изрядно пострадал в дни войны, но участь его оказалась все-таки счастливее, чем судьба многих соседних домов. Оба фасада и торцовые стены почти не изменили своего вида, только несколько статуй слетело с фронтона и конька крыши да рухнули в некоторых местах междуэтажные перекрытия.

– Что здесь написано? – спросил Штраус, показывая на небольшую синюю табличку, прибитую к одной из колонн. – Переведите, пожалуйста. Я все-таки не слишком хорошо понимаю по-русски.

– С удовольствием, доктор. «Разбирать строго воспрещается. Здание подлежит восстановлению».

И снова доктор с благодарностью пожал руку Олегу Николаевичу.

Выбранный Сергеевым путь давал Штраусу возможность видеть весь старый центр города. Штраус узнавал его с трудом.

– Здесь стоял оперный театр, – задумчиво вспоминал доктор, глядя на чудом державшийся угол здания. – Кенигсбергская опера. На ее подмостках пела партию Леоноры знаменитая Лилли Леман, здесь Адальберт Мацковский играл Гамлета. И вот что от оперы осталось…

Под колесами машины загрохотали железные плиты разводного моста.

– Помните набережную Хундегат? – спросил Олег Николаевич.

– Да. Как теперь она называется?

– Малая набережная. Но осталось, как видите, только название да воды Прегеля.

Штраус посмотрел направо.

– Я помню… Здесь стояли старинные склады. Каждый имел свой герб на каменной плите: бог торговли Меркурий, женщина, кормящая грудью, кит, выплевывающий пророка Иону из своего чрева, пеликан, который разрывает собственную грудь, чтобы накормить детенышей, – эмблема вечного самопожертвования… Да, кстати, товарищ Сергеев, можно мне задать вам один несколько щепетильный вопрос?

– Разумеется. Я к вашим услугам.

– Мне хотелось бы спросить вас вот о чем. Почему вы, да и другие русские товарищи, с которыми мне случалось разговаривать, не только не стараетесь скрыть от меня всех разрушений, но далее как будто охотно показываете их? Ведь вам должно быть известно, какой шум поднят по поводу этих руин, сколько упреков, сколько клеветы, сколько потоков грязи льют всякие там «Союзы за возвращение в Кенигсберг» и прочие организации профашистского толка.

Сергеев минуту помолчал.

– Почему мы не скрываем руин Калининграда? Потому, что не мы в них повинны, не мы привели город в такое состояние, не мы затевали войну. Это главное. А кроме того, уж коли теперь хозяевами стали мы – для чего нам скрывать, с какими трудностями приходится восстанавливать, возрождать, создавать заново этот город? Пусть увидят все, какое нам досталось хозяйство. Пусть увидят, что мы сделаем из него в кратчайший срок. Думаю, что через несколько лет мы не станем вспоминать о развалинах. У нас будет иной метод сравнения: вот каким был старый Кенигсберг до войны и вот каким стал наш новый Калининград теперь. Я уверен – сравнение это будет в нашу пользу!

– Я рад, что приехал к вам, – тихо сказал Штраус. – И очень благодарен, что вы мне показали город.

Машина, осторожно лавируя между горами щебня, выехала на площадь перед разрушенным кафедральным собором.

– А могила Канта? Она, наверное, не сохранилась? – снова обращаясь не то к самому себе, не то к собеседнику, сказал доктор.

Олег Николаевич осторожно взял его под руку:

– Идемте.

Они выбрались через проем окна на левую сторону собора.

Профессор снял шляпу. Сергеев отошел в сторону… Строгие четырехгранные колонны розового гранита поддерживали плоскую крышу мавзолея. Снизу колонны опоясывала массивная металлическая решетка старинной работы. Узкая калитка была чуть приоткрыта.

Оглянувшись на Сергеева (тот кивнул: «Да, да, пожалуйста!»), Штраус приоткрыл калитку и по трем плоским ступеням поднялся к могиле.

Высеченный из цельного куска серого камня островерхий саркофаг покоился на постаменте черного мрамора. Над ним на гранитной стене – лаконичная надпись: «Иммануил Кант». И чуть выше – табличка с русскими буквами.

– Здесь написано, – не дожидаясь вопроса, сказал подошедший поближе Сергеев, – здесь написано: «Могила Канта. Охраняется государством».

Они постояли молча. Потом Штраус промолвил:

– Я бесконечно тронут отношением советских властей к памятникам нашей культуры, особенно к могиле Канта! Я знаю, что вы не разделяете его философских убеждений. Тем поразительнее ваш подлинный гуманизм, тем он драгоценней. Спасибо, товарищ Сергеев.

– Ну, мне-то за что, профессор? – смущенно ответил тот.

– Я очень рад, что приехал сюда, – сказал Штраус, – хотя боюсь, что не оправдаю ваших надежд. Вряд ли я знаю о янтарной комнате что-либо такое, чего не знаете вы. Единственное, что я могу вам посоветовать, это очень внимательно осмотреть не только замок и блиндаж Лаша, но и собор. Роде рассказывал мне, что в этих подвалах хранились церковные ценности, и немалые. Он вполне мог воспользоваться таким надежным укрытием, рассчитывая к тому же и на хотя бы относительную неприкосновенность храма господня.

2

Сергеев поднял опухшие от бессонницы глаза и внимательно посмотрел на человека, сидящего поодаль за небольшим круглым столиком. Офицерский мундир германской армии висел на его узких плечах. Над карманами темнели следы от орденских ленточек. Светлые, чуть рыжеватые волосы, тщательно расчесанное на прямой пробор. Светлые глаза – настороженные, недоброжелательные. Нос – тонкий, с едва заметной горбинкой. Плотно сжатые губы.

Олегу Николаевичу на мгновение показалось, что он уже встречался где-то с этим человеком. Где? Немного подумав, он решил: «Нет, не встречался. Просто… ну, тип такой, что ли. Выработавшийся годами тип гитлеровского офицера».

– Прошу рассказать о себе, – сказал Сергеев.

– Хорошо.

Автоматическая ручка забегала по плотному листу бумаги. Офицер говорил кратко.

– Еванский, Густав-Фриц. Родился в 1893 году в Восточной Пруссии, беспартийный, образование высшее, происхождение – из крестьян, жил в Кенигсберге. С 1914 по 1939 год был учителем, затем мобилизован в армию из запаса в чине лейтенанта, направлен на службу в контрразведку «Абверштелле». Майор, участвовал в походах на Польшу и Францию, награжден двумя Железными крестами и медалями. В качестве контрразведчика служил на оккупированной территории – в Белостоке и Познани, затем был переведен в штаб Кенигсбергского военного округа, где занимал ответственный пост в отделе комплектования в тот период, когда советские войска готовились к штурму города и крепости.

Еванский говорил сдержанно, подчеркивая интонацией официальность разговора.

– Расскажите, пожалуйста, что вам известно о пребывании в Кенигсберге в последние месяцы войны гауляйтера Эриха Коха.

– О, я очень мало знал о нем, я ведь был всего-навсего рядовым офицером штаба.

– Но все же?

– В начале 1945 года ставка гауляйтера находилась в Доме радио. Здесь же помещался и фюрер города – Вагнер. Затем Кох некоторое время жил в своем поместье в Юдиттен, это предместье Кенигсберга, знаете? – Олег Николаевич кивнул. – Говорили, что здесь у него были крупные склады продовольствия, хорошо оборудованные убежища. Но вскоре гауляйтер покинул эту резиденцию. Он укрылся в деревне Нойтиф, возле Пиллау, на косе, где, по слухам, постоянно стоял под парами предназначенный для Коха ледокол. Только изредка гауляйтер появлялся в городе. Потом, я слышал, Кох куда-то исчез. Были предположения, что он выехал на ледоколе за границу. О дальнейшей его судьбе я ничего не знаю.

– А где находится янтарная комната?

– Я не понимаю, о чем вы спрашиваете!.. Впрочем, нет, виноват. Кое-что я слышал. Говорят, в замке была какая-то знаменитая комната, возвращенная нами из русского музея…

– Украденная, – спокойно поправил Сергеев.

– Может быть, – вежливо согласился Еванский. – Не знаю. Я солдат. Я всегда предпочитал стоять вне политики.

– В том числе и во времена вашей деятельности в контрразведке? – не удержался Олег Николаевич.

– Я только выполнял свой солдатский долг, – привычно отчеканил немец.

– Ладно. Оставим неуместный спор. Итак, что же вам известно о янтарной комнате?

– Я слышал, что ее осматривали высокопоставленные лица. Но я не принадлежал к их числу. Поэтому видеть то, что скрывалось от посторонних, я не мог. Капитан Гердер, мой приятель, помнится, рассказывал, как гауляйтер учинил страшный разнос музейным работникам в замке за то, что они не захоронили ценности.

– А где, по вашему мнению, можно было в марте-апреле наиболее надежно укрыть сокровища?

– Очевидно, в подвалах замка. Или в убежище Вагнера… Говорят, кое-что гауляйтер припрятал в своих имениях в Метгеттен и Гроссфридрихсберг!

– Товарищ Денисов! – сообщал Сергеев по телефону несколько минут спустя. – Еванский называет те же места, что и Штраус, Файерабенд и другие. Видимо, начинать придется оттуда. Да и блиндаж Лаша тоже. Допросить самого Лаша? Надо бы, конечно. А насчет кафедрального собора потом будем решать…

3

В комнате политпросветработы народу – битком, все табуретки заняты, стулья перетащены сюда из канцелярии.

– Товарищи! Областной комитет партии и командование поручают нам дело большой важности и ответственности. Надо постараться довести его до конца. Что оно собой представляет, расскажет главный архитектор города Олег Николаевич Сергеев. Прошу вас, товарищ Сергеев.

Командир роты вышел из-за трибуны и сел в сторонке. Солдаты с любопытством и волнением смотрели на высокого мужчину в роговых очках: что-то скажет он им сейчас?

– Подземный ход на Берлин разминировать будем! – громко шепнул соседу веснушчатый, говорливый и непоседливый ефрейтер Соломаха, известный в роте как первостатейный выдумщик и фантазер.

– Брехун ты, Иван, – тоже шепотом откликнулся его приятель и земляк Ткаченко. – Какой тебе подземный ход? Выдумки все, никаких подземных ходов тут нет.

– Никаких подземных ходов нет. Ни до Берлина, ни до Черняховска, – словно продолжая уже начатый разговор, громко сказал Сергеев. – Много легенд о нашем городе рассказывают, много небылиц, особенно насчет подземелий и всяких там потайных колодцев. Глупости все это. Конечно, система подземных коммуникаций существует, как и в любом городе. Есть и подземные сооружения возле фортов. Но не столь уж они велики, как расписывает молва. Я хочу рассказать вам совсем о другом.

Сергеев замолчал. Лица солдат стали еще внимательнее.

– Вы знаете что-нибудь о янтарной комнате?

– Я ее видел! – воскликнул сержант Павловский. – Я из Ленинграда.

– Очень хорошо. Тогда вы, наверное, дополните мой рассказ своими впечатлениями. А пока попрошу выслушать…