Текст книги "Избранное"

Автор книги: Валентин Свенцицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Валентин Павлович Свенцицкий
Избранное

Предисловие
Духовный реализм

Мировоззрение богослова, философа, общественного деятеля, публициста, прозаика и драматурга Валентина Павловича Свенцицкого (1881–1931) сформировали христианство, идеи B. C. Соловьева, творчество Ф. М. Достоевского и этика И. Канта; с 1898 года юноша духовно окормлялся у прп. Анатолия (Потапова) Оптинского.

В 1905 году Свенцицкий создал первую в России христианскую политическую организацию, многие чаяния которой воплотил Поместный Собор 1917–1918 годов; был организатором Московского религиозно-философского общества. В печати и с кафедры обличал преступления евангельских заповедей в государственных и церковных делах, языческий цезарепапизм, хилиазм и социалистическую утопию, ницшеанство и толстовство, либеральные и черносотенные подделки под Христа.

С 1909 года Свенцицкий участвовал в движении голгофских христиан, ставя целью пробудить сознание народа к религиозному творчеству и считая, что вся живая жизнь должна объединиться вокруг храма.

В 1917 году был рукоположен во иерея, а год спустя стал проповедником Добровольческой армии, призвав обезумевший народ к покаянию и борьбе с бесовской силой большевизма. Только в Церкви видел нравственный фундамент обустройства России.

В 1920-хгодах о. Валентин служил в Москве. За противодействие обновленчеству был выслан в Таджикистан, где составил практическое руководство по постижению молитвы Иисусовой. По возвращении, будучи настоятелем храма Свт. Николая Чудотворца на Ильинке, проводил с общиной беседы о монастыре в миру – духовной преграде внешним соблазнам и борьбе со страстями.

В 1928 году за поддержку иосифлянства был сослан в Красноярский край, где написал итоговый труд «Диалоги», и по сей день приводящий в Церковь взыскующих Истины. Перед смертью от абсцесса печени, не изменив мнения о «компромиссах, граничащих с преступлением», признал митрополита Сергия (Страгородского) законным первым епископом и получил прощение. Скончался 20 октября 1931 года. Доставленное в Москву тело на отпевании 9 ноября при огромном стечении народа было обнаружено нетленным. Покоится на Введенском (Немецком) кладбище.

* * *

Искушенный должен помочь искушаемым (см.: Евр. 2:18), и Свенцицкий должным образом именовал сущности духовного мира, публично исповедуясь в грехах своих и своего поколения, дабы сообща избавиться от рабства страстей. И по Божией милости смог изменить свое существо. В священстве о. Валентин стяжал дары благие и вразумил многие мятущиеся души.

Роман-исповедь «Антихрист» вскрывает механизм проникновения греха в сердце. Это страшное откровение, но бороться легче, если ведомы повадки противника. Книга учит, как признать в себе безобразного двойника и отделить, поняв, что он – не я.

Свенцицкому удалось пережитое душой выразить в образах с такой силой, что большинство читателей поверили в действительность событий. Да, это происходило… только не всегда на примитивном материальном уровне. Духовный реализм – так надо определять художественный метод достойного продолжателя Достоевского. Случилась редчайшая в искусстве вещь: творческое создание через органическую связь с душой автора облеклось в плоть и кровь. Здесь не клюквенный сок – в настоящем бою за жизнь вечную страдает сердце человеческое.

Уловленный в сети, но распознавший обман, герой прибегает к единственному целительному средству – Спасителю грешных. Описание сражения на молитве не имеет равных в художественной литературе. Духовная борьба доходит до высшего напряжения, когда смятый, но не отчаявшийся человек по-детски доверчиво взывает о помощи, а рядом хихикает палач: издевается, блазнит и бьет наотмашь. «Это враг Твой искушает меня» – в сей мысли надо утвердиться, чтобы выстоять. Кто не пожалеет душу свою и отсечет гниль – тот победит.

Узрите в себе двойника и возненавидьте всем сердцем, призывает прошедший тяжкое испытание автор. Ведь он возымел дерзновение откровенно сказать о том, что люди переживают втайне, одолел в себе врага и осознанно избрал Господа Богом. Потому настойчиво подводит к главной мысли – все описанное совершается в каждой душе. Антихрист растет в тебе, читатель, убивает тебя!

Идея бессмертия – центральная в «Записках». Оно должно быть, иначе жизнь не имеет смысла – все сгниет, все пойдет прахом… Гроб не страшен, если впереди вечность, но он очевиден, а утвердиться в невидимом не хватает сил, потому и мучается герой и молит о вере. Христианство – его оружие в борьбе с вызывающим ужас и отвращение призраком смерти. Чтобы победить ее, надо обладать «высочайшей любовью, Божественной красотой и абсолютной истиной». А еще – самому умереть… И воскреснуть! «Бессмертие – не мечта, жизнь – мечта, если нет бессмертия». Эти слова должны стать крылатыми, потому что возносят над бездной отчаяния и небытия.

Но надлежит явиться и Антихристу – воплощению человеческого страха, безобразия и разрушения. Обезумевший мир готов покончить самоубийством, лишь бы доказать независимость от Создателя. Бог требует подвига исправления и обличает зло, потому будет отвергнут. И тогда придет другой…

Свенцицкий выразил суть атеистического экзистенциализма, показав направленность его к ничто. Если Бог умер, неизбежно воцаряется Антихрист – в душе и в мире. Если смерть – единственная реальность, устремление к ней становится целью бытия. Сознание своей конечности во времени, противоречащее природе души, выливается в мятеж против всего мироустройства, против самой жизни. Потеря исконного смысла заставляет искать новый. Бунт оборачивается рабством, призванием нового господина… Свенцицкий нашел выход из умственного тупика, составил подробный план лабиринта и описал маски губителя душ, грызущего нас изнутри. Жуток вид гусеницы с лицом человеческим, но отвращение ко греху рождает жажду исцелиться.

Не фантазия, но высшая реальность и «Второе распятие Христа», где «все записал о. Валентин без художеств и психологизмов» (Ю. В. Давыдов). Именно записал – как свидетель свершившегося. А в завершение предрек гибель внутренне сгнившей империи.

Тугой узел повествования – спор о Церкви. Подчинившаяся земным царям и потерявшая даже имя организация возомнила себя господствующей… Поправшие идеал соборности, извратившие смысл заповедей, погрязшие в роскоши главенствовали в ней. А управлял механизмом безличный монстр по кличке «государство».

Неужели Церковь Христова уничтожена князем мира сего? Никак. Она там, где любовь, правда и таинственное благодатное общение. А значит, нет в ней псевдопатриотов, которыми правит ненависть, нет потерявших совесть судей, нет властителей и богачей, разоряющих страну и развращающих тотальной ложью, нет священников, благословляющих беззаконие, нет трусливо молчащих. Церковь там, где в простоте сердечной не отвергают голгофский путь, зная, сколь жестоко отомстит мир за выполнение заветов Господних. И другого исхода нет: или со Христом на муки и подвиг, или против – тогда почет и жизнь в хоромах. Человек свободен, но обязан выбирать.

Символ повести – встреча крестного хода с ведомым на казнь Спасителем… Масштабно поставленная сцена принесла бы славу кинорежиссеру; красочное и детальное описание вошло бы в хрестоматии. Свенцицкий же передает событие по-евангельски, в двух лаконичных предложениях.

Сходство «фантазии» с поэмой «Великий инквизитор» только внешнее. Там безымянный персонаж молчит, лишь совершает чудеса. Иисус Христос в Москве обличает отступников, отвечает страждущим, несет евангельскую весть: простые и ясные слова гремят как гром и жгут как огонь, глубоко западая в сердца. Но отнюдь не все узнают Бога, только чистые сердцем следуют за Ним, публика же стоит в отдалении, а панически бегущие от Него давят друг друга, как дикие звери.

Карамазовский инквизитор выпускает пленника… Как бы не так! Мир ненавидит Христа и будет гнать, пока не убьет. А иначе Пришедший – не Бог. Через всю земную историю прошел Он, и всегда повторялось одно – Крест, позорная смерть и Воскресение. Если истинно веруем, что Пасха – событие вселенское и ежегодное, должны признать: Он и умирает по-настоящему. Мы во всякое время и на всяком месте распинаем Бога грехами своими, а Он страдает за нас и проливает Пречистую Кровь. На Руси – в любимой березовой роще, в венце из крапивы. И снова несем Ему вербовые веточки, и снова кладем во Гроб по доносу синедриона и предписанию кесаря, и опять воскресает Господь…

С. В. Чертков

Рассказы

Христос в детской

У маленького Коли случилась большая неприятность: раздавился заводной гусар.

Вечером он положил его с собою спать, утром забыл совсем, нечаянно облокотился рукой, и гусар «раздавился».

Когда Колю вместе с шестилетней сестрой Олинькой вели умываться, он шел, мрачно уставившись в пол, и успел шепнуть:

– Я решил скончаться от разрыва сердца…

Олинька вскинула на него круглые голубые глаза, перевела их на няню, потом молча обхватила Колиньку ниже пояса, прижалась к нему беленькой головкой и заплакала во весь голос.

Няня накинулась на Колю:

– Ах ты озарь эдакий! Трогала она тебя, свистуна, трогала? Пойди ко мне, деточка… пойди ко мне, маленькая…

Но Олинька мотала головой и, красная вся от плача, крепче и крепче прижималась к Колиньке.

– Да ты что? – обратилась к нему няня.

Олинька затихла, но не отрывалась и, видно, ждала, что он скажет.

– Ничего… – надув губы, шептал Коля.

– Как ничего! Подрались, что ли? Олинька, обидел он тебя?

Но Олинька упорно молчала. Так няня ничего и не добилась. Начала умывать их. Весело было подставлять лицо и шею под светлую, холодную струю – сразу забылись все неприятности.

«И потом, голова у него еще держится», – подумал Коля, обтираясь полотенцем.

Ему стало совсем хорошо. Он бросил полотенце на руки няни, и не успела она опомниться, как Коли уже не было в комнате.

– Ну уж сорванец, ну уж свистун, – ворчала няня. И принялась причесывать беленькие волосы Оли.

Олинька стояла покорно, но всей душой стремилась за Колинькой и потому улыбалась, косила глаза и размахивала руками.

«Скорей бы все кончилось, – думала она. – Богородицу… хлеб с молоком… потом настоящее…»

Няня кончила причесывать и позвала Колю.

– Завтра Пасха, – сказала она, – «Христос воскрес» надо учить.

– Я Христоса воскреса видел – на стене висит, – сказал Коля, вертя головой в разные стороны и надувая то одну, то другую щеку.

– Как ты нехорошо говоришь, – остановила его няня. – «Христоса воскреса» – разве так говорят умные дети? Воскресение Христово… Христос воскрес…

– Это как Он? – переставая шалить, спросил Коля.

– Как воскресают?… Распяли на кресте, в гроб положили и стражу приставили, запечатали – а Он через три дня воскрес.

– Совсем?

– Нехорошо как говоришь, – снова сказала няня.

– Нет, право, нянечка, совсем?

– Учись-ка вот лучше.

И няня стала читать молитву и заставляла детей повторять за собой.

Олинька выучила почти сразу. А Коля все путал.

– Ветер – ветер и есть, – сказала ему няня и покачала головой.

Дети наскоро выпили в столовой теплого молока с хлебом, побежали в детскую и первым делом занялись гусаром. Разложили на полу коврик и уселись с Олинькой осматривать игрушку. Ноги гусара отвалились и едва держались на тонкой проволочке. Когда спускалась пружина, они беспомощно болтались в воздухе. У Колиньки пропала последняя надежда спасти гусара. Он опять мрачно уставился в пол. Олинька боязливо посматривала на него, готовая расплакаться, и только ждала, когда начнет Коля.

В это время вошла няня.

– Нянечка, мой гусар скончался, – грустно сказал Коля.

– Глупости говоришь.

– Право! Ноги отвалились, и он скончался от разрыва сердца.

– Уж и язык, прости Господи. И в кого, не знаю: отец, кажется, хороший человек, мать тоже из хорошего дома взята.

– Да, право же, нянечка! Сама посмотри…

– И смотреть нечего. Умирают люди. А игрушки ломаются.

– А почему игрушка не может умереть?

– Отвяжись ты. Щетки вот никак не найду.

– Нянечка, что значит «умер»?

– Глупости все спрашиваешь.

– Нет, право, нянечка.

– Умер? Жить перестал.

Коля задумался и решительно сказал:

– Не может быть!

– Уж где с тобой сговорить, – ворчала няня, – без году неделя живет – все знает.

– Нянечка, завтра Христос воскрес – а ты бранишься.

Няня рассмеялась:

– Что ты с ним будешь делать! Да я разве браню тебя? Рано, только, рассуждать стал – вот и говорю. Я молода была – так не рассуждала.

– А как?

– Да никак… Лучше бы гулять пошли, чем глупости-то все говорить.

– Можно, нянечка?!

– Возьмите Агашу да и ступайте.

День был солнечный, теплый, весенний. И хотя детей закутали с ног до головы – свежий, ласковый ветер невольно заставлял смеяться от радости.

После комнаты все казалось новым, ярким, сияющим.

Коля не знал, куда смотреть, – небо такое голубое, так славно загнуть голову и не видеть ничего перед собой, кроме голубого поля, и голуби на крыше совсем ручные – один белый и два сереньких, у ворот мохнатая, черная собака, а посреди двора мальчишки делают запруду.

Колиньке хочется прыгать от радости, только шуба такая тяжелая, противная. И зачем-то калоши надели. Он берет Олиньку за руку и тянет ее:

– Давай бегать.

И они бегут в своих тяжелых шубках, смеясь и щурясь от солнца.

Мальчишки бросили запруду и смотрят на них.

– Идите к нам! – кричит им Коля.

Ему весело. И хочется, чтобы все были вместе. Играли бы и смеялись.

На крыльцо вышла няня. Коля увидел ее. И, задыхаясь от быстрого бега, бросился к ней.

– Нянечка, нянечка, Христос воскрес!

Няня поправляет ему платок на голове. Не сердится. А тоже улыбается.

– Домой пора, ишь, мокрый стал.

– Сейчас, нянечка, – Олиньку позову.

Он идет назад и все оглядывается на няню, и все улыбается ей.

Уходить не хочется. В комнатах так темно. Но Коля послушный, ласковый. Он берет Олиньку за руку, последний раз оглядывает голубей, двор, небо и медленно идет домой.

Вечером няня решила уложить детей пораньше, чтобы успеть все приготовить к заутрене.

Но как нарочно Коля раскапризничался и никак не соглашался спать. Заразил своими капризами и послушную всегда Олиньку.

– Нехорошо так, – сказала няня, – сегодня день-то какой – Великая суббота, завтра праздник, а ты смотри-ка что делаешь.

– Нянечка, – неожиданно сказал Коля. – Что значит «распяли»?

– К кресту прибили.

– Как прибили?

– Руки и ноги.

– Чем?

– Гвоздями.

Коля замолчал и тихо сказал:

– Я больше не буду, нянечка.

Няня повела детей к иконам – молиться.

Икон в углу висело много. Посредине, около самой лампадки, «Воскресение Христово»: из гроба восстал Христос, а воины в страхе припали к земле. Особенно страшен был один: спина выгнута дугой, руками схватил себя за шею и почти распластался по земле. Коля не любил его и раньше всегда боялся его.

Дети встали на колени. Олинька искоса посматривала на Колю и старалась делать все, что и он. Няня говорила молитву вслух.

Коля перекрестился и положил земной поклон. Прикоснулся лбом к полу. Пол был холодный. Это заинтересовало его, и он не разогнулся, а так и остался на полу. Вспомнил воина на иконе, и стало страшно: если поднимусь, что-нибудь случится. От холодного пола еще страшней, но Коля до боли прижимается головой и зажмуривает глаза.

– Колинька, – сказала няня, переставая говорить молитву, – ты спишь, верно? – она взяла его за плечо.

Страх сразу слетел. Колинька радостно посмотрел на освещенные иконы:

– Нет, нянечка.

– Ну так молись как следует.

– Как хорошо, нянечка, что воскрес… Я бы тоже так сделал…

– Будет уж, будет, стрекоза… перекрестись и поклон земной… вот так!.. Ну, а теперь спать.

Колинька больше не капризничал и дал себя раздеть. Даже сам помогал няне.

Забился под одеяло, в холодную простыню, и, пока няня раздевала Олиньку, все крестил подушку, потихоньку, чтобы незаметно было.

Няня поправила лампадку, спустила занавески, еще раз подошла к детям.

Они лежали тихо. Няня ушла…

– Ты спишь? – шепотом сказал Коля.

– Нет, – тихонечко ответила Олинька со своей кроватки.

– Сейчас Он воскресает.

Олинька молчала.

– Ты что? Боишься? – спросил Коля.

– Да, – чуть слышно прошептала Олинька.

– Совсем не страшно… Знаешь, давай с тобой тоже…

– Что?

– Воскреснем.

– Как?

– Пойдем к иконам. Ляжем на пол и потом воскреснем.

Олинька не отвечала.

– Ну?

– Я боюсь.

– Смотри, совсем не страшно.

И Коля спрыгнул с постели. Закутался в одеяло и пошел к иконам.

– Право, не страшно. Иди!

Олинька нерешительно спустила с постели ноги, тоже накинула на себя одеяло и пошла к иконам.

– Одеяло у нас вместо гроба будет, – сказал Коля. И положил одеяло на пол.

Но в это время тихо отворилась дверь. Дети со страхом прижались друг к другу… Колинька первый узнал Христа и бросился Ему навстречу. За ним робко пошла Олинька.

– Я весь день о Тебе думал, – задыхаясь от восторга, сказал Коля.

Христос сел и обнял детей.

– Я весь день о Тебе думал, – быстро говорил Коля, – как Тебе больно было. И гвозди… А потом воскрес… Как хорошо!.. Так всегда надо. Пусть распинают. По-ихнему не выйдет… Я ведь так говорю? Я не боюсь, – изо всех сил спешил Коля, не дожидаясь ответа, – а вот она боится.

Олинька застыдилась и тихо прижалась головой к руке Христа.

– Ты к нам всегда будешь приходить? – спросил Коля.

– Буду.

– Ночью?

– Ночью.

– Это хорошо, что ночью – никого нет. Ты все скажешь? Ты все знаешь?… Мне гусара жалко, он раздавился утром… нечаянно… и потом умер от разрыва сердца… Я очень любил его… Жалко…

Коля замолчал. Взял Христа за руку – посмотрел.

Потом перевел глаза на Христа – и заплакал.

Христос молча гладил его по волосам.

Колинька все затихал, затихал и вдруг обнял Его, прижался к Нему и, пряча лицо в белых Его одеждах, проговорил:

– Миленький мой. Господи… как больно-то Тебе… не хочу я… не надо так…

Олинька не плакала и все целовала руку Христа.

– Ты не уйдешь от нас? Не уйдешь? – говорил Колинька. – Ты навсегда к нам? Да?

– Да, – сказал Христос.

– И больше не будет так, да?

Христос молчал.

– Вот что тогда, – решительно сказал Коля. – Пусть у всех! И у меня, и у няни, и у мамы – у всех. Пусть одинаково. Пусть всем больно. Хорошо?! Да?

Христос тихо наклонил голову.

Коля поднял свои руки и увидал, что они обе пробиты гвоздями.

– Смотри, смотри, – весь затрепетав от восторга, воскликнул Коля, – и у меня!

Он схватил руку Олиньки, и на ее руках были раны:

– У нее тоже! Видишь? Значит, у всех? Олинька, мы тоже воскреснем! Господи… миленький мой… Как хорошо-то, как хорошо-то!..

Колю разбудила няня. Только что пришла от заутрени. Уронила яйцо нечаянно на пол.

– Ты что, нянечка?… – сквозь сон сказал Коля.

– Спи, спи, родной… Из церкви вот пришла.

– Христос воскрес, нянечка…

– Воистину воскрес… спи, родной мой, спи…

1912

Темной ночью

Никогда еще дедушка Еремеич не ловил в свои вентеря[1]1
  Вентерь – рыболовная снасть-ловушка.


[Закрыть] такого количества рыбы.

Впрочем, и время было самое рыбное – начало мая.

Волга залила левый берег, потопила луга и леса, врезалась на десятки верст ериками – быстрыми, глубокими весенними речками, которые уйдут назад, когда сбудет вода, образуя узкие пересохшие овраги.

По этим ерикам весной заходит в озера рыба: щука, лини, окуни и особенно сазаны. Сазан мечет икру на мелких местах и входит в ерик, чтобы найти широкие поляны, залитые водой.

Еремеич еще с утра перегородил вентерями несколько ериков и на закате поехал подымать их. Лодка у него была самодельная, старая, вся в заплатах. Весла короткие. Сам он шершавый, обросший беспорядочными седыми волосами. На селе держался Еремеич особняком, жил бедно, перебивался кое-как рыбной ловлей. Ездил за рыбой всегда один, за это так его и прозвали «бобылем»…

Лениво шлепая веслами, проехал Еремеич по течению мимо рыбацкого стана, завернул за песчаный бурун и въехал в пенистый ерик.

Вода шла быстро, нагибая мягкие прутья затопленных кустов; молодые, весенние листья даже вечером казались ярко-зелеными; теплый, душистый воздух смешивался с прохладными струями лесной сырости. Лодку гнало весело по теченью, покачивая из стороны в сторону. Еремеич сложил весла и только отталкивался, когда лодку прибивало к затопленному дереву.

В узком проходе, сжатом высокими крутыми берегами, где вода шла особенно быстро, торчали три длинные палки: это стоял первый вентерь.

Еремеич схватился рукой за ближайшую палку. Лодку быстро повернуло на одном месте, борт почти зачерпнул воду, но Еремеич держался крепко. Осторожно перебирая, подвел лодку к берегу и начал подымать «крылья». Сначала одно крыло с палкой положил в лодку, потом другое. И не успел еще взяться за третью палку, чтобы вытащить матню[2]2
  Средняя часть невода в виде мешка, куда попадает рыба при ловле.


[Закрыть], как рыба уже забилась, заплескалась в воде. Он нагнулся, красными, мокрыми руками раскачал третий, самый длинный, кол и стал вынимать вентерь. Вот на поверхности показались круглые бока сетки, в нее запуталось несколько мелких, белых рыбешек «густерок», как презрительно называют их рыбаки, вот плеснулась темная спина линя, острая морда щуки уткнулась в разорванную сеть, и наконец Еремеич увидал главную свою добычу – крупных сазанов, как на подбор, один к одному. Едва втащил он полную матню в лодку. Руки его ослабли от холодной воды и неожиданной удачи. Он путал сетку, топтал ее неуклюжими сапогами и неловко протаскивал через узкое горло матни скользкую, трепетавшую рыбу.

Еремеич бросал ее на дно лодки, не считая, но опытный глаз сразу делал нужный ему подсчет. Сначала выбрал он мелкую «густеру». «Ну, эта себе на уху пойдет…» Потом щук – «щуки икряные, рубля на два всей-то будет». Потом стал тащить мягких упругих линей… «Тоже рубля на два наберется…» И наконец принялся за сазанов. Сазаны лежали спокойно, но при малейшем прикосновении резко бились сильными хвостами и выскальзывали из рук. Он встал на колени на мокрое дно лодки и начал вынимать двумя руками. С трудом можно было просунуть широкую спину сазана в узкий ход матни, и Еремеич с особенным удовольствием каждую вынутую рыбу держал некоторое время на весу и потом уже кидал в лодку, подбрасывая немного вверх.

Но все это было начало удачи.

С каждым новым вентерем лодка наполнялась все больше, Еремеич потерял счет и линям, и щукам, и сазанам. Знал он только одно, что много. Так много, как не запомнит за все свое рыбачество.

Солнце спустилось за песчаный бурун. Против течения ехать было трудно. Еремеич стал торопиться домой. До Волги по ерику проехать надо было версты полторы, а там еще проехать Волгу на перевал, с парусом: ветер дул попутный, теплый…

Еремеич греб привычным равномерным взмахом, а сам все думал о рыбе: «Рублей на двадцать, а то и больше… Завтра базар – разом всю разберут… Продам, а к вечеру снова ехать надо. Демьяновым скажу – в Верблюжьем затоне был… пусть едут…»

Еремеич устал. Руки промерзли от холодной воды и теперь на теплом весеннем воздухе горели и ныли. Рыба, накрытая мокрыми сетками, успокоилась и только изредка билась о края лодки. Ерик становился все тенистей, небо серело и ближе придвигалось к земле. Вдруг по верхушкам деревьев пронесся тревожный, протяжный гул. Еремеич насторожился. Поднял голову. И приналег на весла. По течению ехать было незаметно, а теперь вода крепко обхватывала лодку и отбрасывала назад.

«Только бы до Волги дотянуться, – думал он, – там парусом живой рукой…»

Деревья шумели все протяжнее, все тревожнее. Темнеть стало резко, порывами. Вода в ерике отливалась стальным блеском и, казалось, еще стремительней ударяла в тяжелую лодку.

«Который день к вечеру ветер, – думал Еремеич и успокаивал себя: – А к ночи все разойдется. Как бы не пришлось на стану пережидать».

И снова стал думать о рыбе.

«Сазан метать икру шел, к Дарьиной поляне пробирался… щука-то везде шныряет, а вот линя столько – диковинно… Не упомню такого линя… Коли подвозу не будет, все три красеньких можно взять… Базар большой: на луга едут… А переждать придется», – снова с досадой подумал он, прислушиваясь, как бушевал ветер.

Деревья скрипели и раскачивались в разные стороны, даже тонкий тальник гнулся против течения. И по узкому ерику пошли неровные волны.

Выехал Еремеич в затон, когда уже совсем стемнело. Поехал вдоль самого берега.

«Нет, нельзя ехать через Волгу, – окончательно решил Еремеич, – пережду ветер на стану…»

Под песчаным буруном, где затон соединялся с Волгой, вспыхивал огонь.

«Не спят – уху, верно, варят…»

Еремеич плотней прикрыл рыбу, чтобы нельзя было видеть, сколько ее, и повернул лодку на берег. Волны подхватывали и мешали пристать. Рыбак Андрей Прокофьич крикнул от костра:

– Еремеич?…

– Я.

– К лодке причаль…

Черная тень подошла к воде.

– Много наловил?

– Наловишь, – неохотно проворчал Еремеич, – вишь, погода.

Лодку кое-как привязал и выпрыгнул на берег.

– Ночевать будешь? – спросил Андрей Прокофьич.

– Нет, домой надо, пережду ветер.

– Иди, грейся. Уху варим.

– Кто с тобой?

– Гришка.

Подошли к костру.

– Не переждешь, – говорил Андрей Прокофьич, – ветер ночной дует… Дня на два, смотри, подымется.

– Мне нельзя, – угрюмо ворчал Еремеич, вытягиваясь около костра, – к утру надо.

– О старухе соскучился, – засмеялся Гришка.

– Да, о старухе… Много наловили?

– Есть, – весело отозвался Андрей Прокофьич, – сом пошел. Сазана много…

Еремеич посмотрел на небо: ни звездочки. Серая, мутная мгла придвинулась совсем близко над головой…

«Не стихнет, пропала рыба, – тоскливо думал он, – ветер теплый, сгноишь всю… Линь жирный…»

– На базар думал везти? – спросил Андрей Прокофьич. – Мы тоже думали, да нет, не придется, верно.

– Поеду, – упрямо сказал Еремеич.

Гришка засмеялся:

– Лучше кидай рыбу назад.

– Да, кидай… Сам кидай…

И снова тревожно смотрел на небо и прислушивался, как свистел ветер и весенние размашистые волны глухо ударяли в песок.

«Пропадет рыба, сгноишь всю… – теперь для него это стало вдруг ясно до очевидности. – Весь улов погибнет. И лини, и сазаны, и щуки. Ни тридцати рублей не будет, ни двадцати, ни копейки…»

– Ехать надо, – решительно сказал он.

Гришка засмеялся:

– На дно. К щукам в гости.

– Одному не доехать, – серьезно проговорил Андрей Прокофьич, – лучше пережди.

– Не переждешь. Ехать надо, лодка тяжелая, не перевернется.

Еремеич встал и пошел на берег. Гришка и Андрей Прокофьич молча пошли за ним.

Помогли отвязать веревку.

– Не езди, – сказал Андрей Прокофьич.

Еремеич ничего не ответил, прыгнул в лодку и оттолкнулся веслом.

Волны подхватили его и быстро понесли от берега. Еремеич встал, распустил парус. Залив кончился, началась коренная Волга.

Вода, волны, ветер – все сразу стало другое.

Берега отодвинулись далеко, точно вовсе растаяли в ночной мгле. Одиноко и беспомощно бился пригнувшийся к воде парус. И Еремеич почувствовал, что он в этой страшной пустыне один. Совершенно один.

Вернуться нельзя. Крикнуть нельзя. А впереди ничего, кроме бесконечного ряда волн, которые чем дальше, тем выше подымали свои белые зубчатые гребни. Лодка то стремительно опускалась вниз, и тогда казалось, что вода расступилась до самого дна, то медленно вползала на гору, вся содрогаясь и почти опрокидываясь назад.

Еремеич не двигался. Согнувшись, сидел он на корме, не спуская глаз с паруса и грудью прижавшись к рулевому веслу. Рыба, встревоженная качкой, билась под сетью. Упало несколько крупных капель холодного дождя, неясною красноватой тенью мелькнула далекая зарница.

Еремеичу показалось, что ветер стихает. До средины доехал. Теперь за горой – легче будет. Он отодвинулся от рулевого весла и перевел дух.

Но ветер точно ждал этого. Разом ударил в парус, как-то сбоку и исподнизу. Лодку с силой повернуло на бок. Еремеич увидал над собой черную, холодную стену воды. Весло вырвало из рук его, и он едва успел схватиться за борт погрузившейся в воду лодки…

Еремеич не кричал. Он знал, что его никто не услышит. Он старался сбросить с себя сапоги и не выпускать лодки. Волны подхватили и понесли его по течению… Вода холодная, быстрая то закрывала его с головой, то выбрасывала по пояс вверх, лодку рвало из рук, и закоченевшие пальцы едва могли ее удержать. Еремеич вспомнил, как всплывшая из лодки рыба ударяла ему в грудь. И подумал: «В воде отойдет… Только мелкота поснула… А сазан и вовсе живой…»

Он не думал о том, что может потонуть. Раза три тонул, ничего, цел остался. И он думал только о том, чтобы выбиться из средины, и тогда на завороте его понемногу прибьет к берегу. Он закрывал глаза, когда вода накрывала его, и переводил дух, когда снова выбрасывало кверху.

Руки переставали чувствовать лодку. И Еремеичу казалось, что чем меньше чувствовали его пальцы, тем плотней прилипали к дереву, и потому он не старался заставить себя чувствовать борт лодки. И все тело его становилось таким же нечувствующим, крепким, точно деревянным, как будто бы и оно становилось частью лодки.

«Переждать бы надо. К утру стихло бы. Рублей двадцать, а то и все три красеньких утопишь…»

Вспомнил, что и вентеря потонули. Только головой с досады махнул.

«Эх, старый дурак, забыл! Чем ловить теперь буду…»

Не успел закрыть глаза, волна с гулом и холодным вздохом накрыла его. И когда выбросила наверх, Еремеич увидал, что лодка легко и свободно выскользнула из его закоченевших рук и быстро понеслась куда-то в сторону. А вместе с тем и сам он грузно, почти по шею, погрузился в воду. Он не поверил! не могло этого быть. Пальцы держали крепко, как вбитые гвозди… Не может быть… Три раза тонул… И рыбы нет, и вентеря… И лодка…

Руки не двигаются. Ноги не двигаются.

– Тону!.. Тону!.. Тону!..

Вода мчится яростно, то выбрасывает, то закрывает седую голову Еремеича. Под ним глубина не меньше десяти сажен, самая средина Волги, а там дно…

В глаза его блеснул огонь костра под песчаным буруном. Теперь он поравнялся с рыбацким станом. Его теченьем вернуло назад к тому месту, от которого он отъехал. И Еремеич вздохнул всей грудью, жадно глотнул воздуху сколько только мог, поднялся над водой ниже груди и странным, не своим голосом хрипло и отрывочно закричал:

– Ай… Ай… Ай!..

И снова скрылся в воде. Хотел подняться. Еще глотнуть воздуха… и не мог…

Андрей Прокофьич слышал этот крик. Быстро пошел на берег. Прислушался. Все было тихо. Вернулся к костру и растолкал спящего Гришку.

– Гришка, а Гришка, Еремеич тонет…

– Ну!

– Правда.

Гришка быстро встал. И оба они молча пошли к лодкам. Долго слушали, как свистел ветер и бились о берег волны.

– Не слышно, – тихо сказал Гришка.

– Верно, потоп, – серьезно сказал и Андрей Прокофьич. И оба они медленно пошли к костру.

1912