Текст книги "Тесты для настоящих мужчин. Сборник"

Автор книги: Валентин Черных

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

– Почему советские такие воры? – удивлялась Татьяна.

– Ты тоже советская, – говорил я.

– Я русская по происхождению и американка по воспитанию. Я не советская, у меня только гражданство советское.

– Им государство недоплачивает, и они подворовывают.

Я пытался найти объяснение повальному воровству.

– Тогда пусть воруют у государства, а не у меня, – не уступала Татьяна.

Договорившись с очередной домработницей, Татьяна спрашивала меня:

– Когда начнет воровать эта и в каких размерах?

И почти всегда мои прогнозы оправдывались. Домработницы делились всего на несколько стереотипов. Бойкие провинциалки начинали воровать сразу, провинциалки нерасторопные вначале присматривались, боясь потерять работу. Бывшие работницы московских фабрик были не честнее, но они если не понимали, то догадывались, что хозяйка, которая считала каждую минуту своего времени, не могла не считать своих денег. Они начинали воровать по мелочи, потом наглели, не замечая, что уже поставлены на контроль. Татьяна, не считая, помнила, на что потрачен каждый рубль; если счет не сходился несколько раз, она устраивала проверку и принимала решение.

– Я ее рассчитала, – сообщала она мне в очередной раз.

Мария оказалась честной.

– Какая-то патология, – сказала мне Татьяна через несколько месяцев. – Ничего, ни разу…

Мария, поняв наши вкусы, готовила стандартные обеды: для меня – котлеты и борщи, для Татьяны – бульоны и бифштексы и простейшие овощные салаты.

Когда она появилась у нас, ей не было тридцати, она побывала замужем, но разошлась. Поработав в литейном цехе, она особенно дорожила нормальной домашней работой в благоустроенной квартире.

У нее появился поклонник, шофер мусоровозки. Встречаться им было негде. Но в те годы довольно много строили и постоянно выезжали из коммунальных квартир. Я добыл Марии комнату в коммунальной квартире. Она встречалась с шофером днем в его обеденный перерыв. По-видимому, Мария оказалась слишком торопливой, потребовав, чтобы шофер ушел из семьи. Дочери шофера только что пошли в школу. Мария, вероятно, не знала, что мужчины очень редко бросают детей в таком возрасте, но были, видимо, и другие причины.

После смерти Татьяны Мария редко уезжала к себе домой, спала она в комнате Татьяны. Если мужчина и женщина подолгу остаются наедине, они обязательно переспят, – по случаю ли, от одиночества, от любопытства или под влиянием алкоголя.

Я как-то вернулся сильно нагруженным и завалился в постель к Марии. Она приняла это как должное и лежала неподвижно, закрыв глаза. Но когда я ее перевернул, пытаясь поставить в позицию львицы, наиболее мною любимую, Мария вдруг стала злобно сопротивляться, считая, вероятно, что ее оскорбили, употребляя таким способом. И мне вдруг стало скучно, мне не хотелось обучать и перевоспитывать женщину сорока лет.

На следующее утро Мария подавала мне завтрак непричесанной и в халате, она решила, что стала если не женой, то хозяйкой.

– Надень платье и причешись, – не сказал, а приказал я. Больше я с нею не спал и не хотел, но женщин в нашу квартиру не приводил, и Мария смирилась.

Ее сразу насторожило появление этой Брунгильды. Она знала о моей болезни и уже не верила в появление другой женщины. Не думаю, что она знала об истинной цене коллекции ружей, монет и картин, не знала она и о количестве денег, потому что пользовалась доверенностью только на одну сберегательную книжку. К тому же, зная хорошо советскую финансовую систему, я не много денег переводил в рубли, основной мой капитал лежал в швейцарском банке и в наличных долларах. Вероятнее всего, Мария рассчитывала на квартиру и какие-то деньги. Жорж однажды завел разговор о завещании, но я не поддержал этого разговора.

Как-то я спросил Марию:

– Как тебе она?

– Годится во внучки, – ответила Мария. Так думать она могла, но говорить об этом совсем не обязательно. Из-за одной этой реплики она потеряла половину денег, которые я собирался выделить ей в завещании.

Встал я на час раньше, проверил в машине уровень масла, съездил на заправку, залил полный бак и две канистры по двадцать литров – на случай, если в дороге на заправочных станциях не окажется бензина.

Выехали мы рано, еще до пробок на московских улицах. На Рижском шоссе, где движение было в несколько рядов, я свернул на обочину и сказал ей:

– Садись за руль.

– Я не смогу.

– У тебя же есть права.

– Но нет практики.

– Теперь появится.

– Я не ездила на машинах с автоматической коробкой передач.

– Это еще проще. Вместо трех педалей только две.

Я хотел сказать: привыкай к этой машине, она будет твоей – но не сказал, еще будет время сказать, я уже решил, что машину оставлю ей.

Она пересела на водительское место, и мы поехали. Я дал ей несколько советов и попросил не превышать скорость в восемьдесят километров. Перед Волоколамском она предупредила меня:

– Я боюсь ехать через город.

– Дорога обходит город.

Я сел за руль уже в Тверской области, когда мы свернули на сельскую грунтовую дорогу с двухрядным движением. Она еще плохо чувствовала габариты машины и буквально сжималась при виде приближающегося встречного автомобиля.

В поездку я надел свой генеральский китель с орденскими планками, генеральскую фуражку с золотыми листьями на козырьке.

– Для большего уважения? – спросила она.

– Для большей безопасности.

Она, совсем как Татьяна, наморщила лоб.

– Генеральская форма – определяющий фактор, – пояснил я. – В цивильном костюме я просто старик. В генеральском кителе я старик, который может оказать сопротивление, возможно и оружием. У молодых придурков может возникнуть желание вышвырнуть старика и молодую женщину из хорошей дорогой машины. Но прежде чем напасть на генерала, они все-таки подумают: эти старые мудаки, которые всю жизнь носили оружие, могли приберечь его и в старости. Кстати, ты взяла свой карманно-жилетный?

– Да.

– В деревне его опробуем.

Ее мать жила в поселке, который когда-то был районным центром, захирел при очередном укрупнении районов и превратился в обычную, только большую деревню.

Мы подъехали к дому на окраине деревни, явно перестроенному лет двадцать назад, со сравнительно новой верандой и старым хлевом, сараем и поветью со сложенными поленницами дров с запасом на несколько лет.

Ее матери не было и шестидесяти, для меня еще не совсем старая женщина. Она сидела в кресле-каталке и, увидев меня, потянулась за платком, чтобы укрыть обрубки ног в шерстяных носках.

Когда я впервые вижу мужчину, то всегда прикидываю: смогу я с ним справиться физически, и пытаюсь понять, насколько он умен и наблюдателен. Уже много лет не занимаясь работой с агентами, я все равно разделяю мужчин только на две категории: может стать агентом или не может? Когда я впервые вижу женщину, я почти всегда думаю: мог бы и хотел бы я с нею переспать? Я всегда хотел переспать с безногими женщинами и женщинами-горбуньями. И не я один. Нормальное мужское любопытство.

Мать, увидев дочь, заплакала, стала тянуть к ней руки, как маленький беспомощный ребенок. Я впервые в жизни, наверное, испытал к женщине мгновенную жалость, мне хотелось взять ее на руки и отнести в машину, но она уже начала кричать, обвиняя свою двоюродную сестру, женщину лет пятидесяти, может быть даже и меньше, – возраст деревенской женщины не определишь по темному от загара лицу и большим, почти мужским, жилистым рукам. Сестра тоже кричала, и соседка кричала. Я понял, что соседка, женщина лет тридцати, тоже родственница, но более дальняя, потому что ее гнали со двора.

Я взял ее под руку и вывел за калитку.

– Вы тоже родственница? – спросил я.

– А как же! Внучатая племянница. Тетка совсем обнаглела. Инвалидке внимание нужно, она за внимание деньги заплатила, а сегодня, когда зарплату по полгода не платят, каждая живая денежка двойную цену имеет. Сейчас ягода пошла. Они на весь день уходят, ее одну на дворе оставляют. Ей в туалет надо, а в деревне удобства сами знаете какие, безногая же, трудно, что ли, стул сделать с дыркой да ведро подставить? Она сильная, сама с каталки на стул перебралась бы. Да и кормили ее только макаронами с тушенкой, что она из Москвы привезла.

Я умел слушать. И услышал, хотя об этом не было сказано ни слова: племянница готова была ухаживать за живую денежку.

– Если я заплачу в два раза больше, вы сможете ее подержать до конца лета?

– И не надо в два раза. Конечно, подержу, родственники все же.

– Можете нам на троих приготовить обед и ужин? – Я протянул племяннице сто тысяч.

– На эти деньги я вас неделю кормить буду. Вам обед из мяса или птицы?

– Из птицы.

Племянница еще больше повеселела. Мясо надо покупать, а птица бегала по двору – кур было не меньше двух десятков.

За нашими переговорами наблюдал мужик лет тридцати-сорока с внимательным взглядом алкоголика. Мне нужен был союзник. Я достал из машины литровую бутылку водки.

– Помоги супруге и сообрази закуску.

– Слушаюсь, товарищ генерал! – Он поставил водку в тень; проходя мимо кур, мгновенно выхватил одну, наиболее грузную, и я понял, что в охоте на кур он почти профессионал. Он это подтвердил, выдернув из-за поленницы топор и на чурбане, почти не замахиваясь, дернул топором, и голова курицы отскочила. Бросил под ноги жене еще бьющую крыльями безголовую курицу и приказал: – Щипай! Я в огород за томатами и огурцами для салата.

Мы перенесли вещи матери в соседний двор. Мать показала на короткое, почти детское платье, которое сушилось на веревке. Платье сняли.

– Деньги отдай за месяц, что я у тебя не дожила, – потребовала мать у своей двоюродной сестры.

Деньги долго не приносили, по-видимому уже истратили и набирали по соседям и знакомым.

Мы перекатили мать к племяннице, решив пока не говорить ей, что она остается в деревне. Пообедали наваристым куриным бульоном с вермишелью, поджаренной курицей. Литр водки усидели довольно быстро, на пятерых не так уж и много под маринованные грибочки и малосольные огурчики. От пережитого мать уснула тут же за столом, ее перенесли и уложили в задней комнате на диване.

– Пойдем в лес, – сказал я. – И возьми свой карманно-жилетный.

Я переоделся, достав из багажника пятнистую офицерскую униформу, которая отличалась от солдатской более плотной материей и вшитой в подмышку матерчатой кобурой со шнуром для рукоятки пистолета. Кобура была рассчитана даже на длинноствольный пистолет «стечкин». Я свой вальтер засунул в кобуру, она свой жилетный положила в карман джинсовой куртки, еще я прихватил коробку патронов для ее маузера.

– Ты в местных лесах ориентируешься? – спросил я.

– Конечно, пять летних каникул провела здесь, пока училась в школе.

– Теперь уже вряд ли проведешь…

– Помирятся, – безмятежно ответила она.

Я был доволен ею. В этой скандальной ситуации она молчала, а прощаясь, поцеловалась с теткой. Сестры не сказали друг другу даже «до свидания». Они ссорились навсегда.

Когда я сказал ей, что лучше, если мать поживет в деревне, пока мы не закончим книгу, и что я договорился с племянницей и дал ей деньги, она ответила не сразу. В отличие от других женщин она никогда не доказывала, не задавала вопросов типа: почему я должна?

– Я согласна, – сказала она.

Во второй половине дня лес не давал привычной прохлады. Мы шли не торопясь. Я подобрал картонную крышку от ящика, обозначил на ней пять кругов. Для тира я выбрал холм, чтобы пули уходили в песчаный склон, и прикрепил мишень на уровне среднего человеческого роста.

По тому, как она встала в позицию для стрельбы, я убедился, что она стреляла и раньше. Из пяти патронов две пули оказались в центре. Для непристрелянного пистолета хороший результат. При регулярных тренировках в тире она будет стрелять очень хорошо. Я пожалел, что не встретил ее лет на двадцать раньше, но двадцать лет назад ей было только четыре года.

ОНА

Позвонил мой знакомый из деревни, мы ровесники, я ему нравилась, и он мне нравился, потому что был одного роста со мною. В пятнадцать лет я была выше большинства мальчишек из моего класса и стеснялась низкорослых кавалеров. Последний раз своего деревенского поклонника я видела после девятого класса, но знала о его жизни от своих деревенских родственников, когда они бывали в Москве и останавливались на ночлег у нас с матерью. Я знала, что Михаил отслужил в армии и работал в колхозе шофером, он и сообщил мне: мать разругалась с моей двоюродной теткой и просила забрать ее в Москву.

Не знаю как, но Пират, как только я вошла, почувствовал мою озабоченность и тут же принял решение. Я уже стала привыкать, что решает он, это, пожалуй, было впервые в моей жизни.

Я стала даже меняться: медленнее ходила, чаще улыбалась и, засыпая, не думала, что надо сделать завтра, – за меня думал Пират.

В тот вечер перед поездкой в деревню я впервые осталась ночевать в квартире Пирата и спала в комнате его жены. От подруг я слышала, что, если мужчина и женщина остаются вдвоем, даже в разных комнатах, мужчина всегда приходит к женщине, только не сразу. Женщины делают вид, что спят, – почему-то считается, что отдаться полусонной более прилично, чем ждать с нетерпением и радоваться, что он пришел. Но Пират не пришел, может быть, он и заходил, но мы много работали в этот день, и я сразу уснула. Пират разбудил меня за полчаса до отъезда. В ванной висела чистая махровая простыня. Я приняла душ, выпила чашку кофе, и мы выехали.

Я сидела рядом с Пиратом на переднем сиденье и думала, как бы попросить, чтобы он дал мне порулить. И здесь он опередил меня: как только мы выехали на Рижское шоссе, он предложил мне вести машину. Я почему-то поупиралась, хотя мне хотелось тут же пересесть на водительское место.

После окончания водительских курсов я сидела за рулем несколько раз, когда Полина, подруга по институту, приглашала меня на дачу под тогда еще Загорском, а теперь Сергиевым Посадом. На курсах я училась на «Волге», хотя все стремились попасть на «Жигули». Итальянцы, конструируя машину, не рассчитывали на таких верзил, как я, мои колени едва не подпирали приборную доску. Инструктор после первой поездки пересадил меня на «Волгу», на которой учили мужчин. Я привыкла к этой машине, рассчитанной на крепкие мужские руки, с тугим рулем и медленно набирающую скорость. Как-то Пират объяснил мне, что в России все рассчитывалось на случай войны, даже легковые машины, если придется их мобилизовать на нужды армии. «Вольво» так необычно быстро рванула с места, что скорость в сто километров я набрала за несколько секунд.

– Сбрось газ, – сказал Пират. – Держи до восьмидесяти километров, пока не привыкнешь к машине.

Я слегка отпустила педаль, напряжение проходило, и я начала получать удовольствие от послушности машины, но, как только я повернула на грунтовую дорогу, Пирату пришлось сесть за руль: я никогда не ездила по рытвинам.

В деревне я успокоила плачущую мать, зная, что сестры ссорились и раньше и всегда мирились. На этот раз ссора оказалась серьезной. Мать перекатили в соседний двор к племяннице. Пират договорился, что она будет ухаживать за матерью до конца лета, вероятно хорошо заплатив, – племянница вдруг стала предельно внимательной. Но когда я об этом сообщила матери, она снова заплакала.

– Все, – сказала я матери. – Я тебя забираю. Только я на этом теряю работу.

Я ей писала, что делаю литературную запись книги генерала, поэтому она не удивилась появлению Пирата в генеральской форме.

– Сколько ты получишь за эту книгу? – спросила мать.

Я честно сказала матери о сумме своего гонорара, приврав только в одном – никакой работы я уже не могла потерять. Сумма гонорара произвела на мою прагматичную мать такое впечатление, что она тут же поспешно согласилась:

– Я остаюсь, доченька. Такое везенье не часто выпадает.

Я думала почти так же. Мы решили, что заночуем. Мы сходили с Пиратом в лес, и я постреляла из своего карманно-жилетного. Я даже не подумала, что выстрелы могут услышать собиравшие чернику ягодники. Пират рядом, он отвечает за все, что может произойти. А он радовался моему умению стрелять кучно, так радовался и мой тренер по стрельбе из спортивного пистолета. А мне потом пришлось бросить тренировки из-за инвалидности матери. Сама я никаким своим успехам не придавала значения, – не такая уж и заслуга для женщины с сильными руками, все равно я не могла полностью сравняться с мужчинами.

Мы вернулись в деревню, когда местные мужики возвращались с летних полевых работ. Пират лег поспать на веранде, а я пошла к Михаилу. Он отделился от отца и строил себе новый дом. Уже поставленный и проконопаченный сруб пахнул разогретой смолой, во дворе лежали еще шершавые доски, и он доводил их рубанком, чтобы настилать пол.

Михаил за те годы, что я не видела его, превратился в сухопарого большого мужика с огромными, загорелыми до черноты руками, – такие жилистые, без грамма лишнего жира мужики почти не встречались в городе, да и в деревнях их становилось все меньше: работа на механизмах не требовала больших физических усилий, и они округлялись.

Он пожал мне руку, я почувствовала его шершавую с буграми мозолей ладонь – рука для работы, а не для ласк.

– Как живешь? – спросил он.

– Нормально. А ты?

– Я тоже. Дом, видишь, строю. Ты замужем?

– Не замужем.

– А у меня уже двое детей.

По-видимому, его жене сообщили, что я во дворе их будущего дома, и она тут же появилась – маленькая, полная, грудастая.

– А я вас помню, – сказала она.

Я ее вспомнить не могла, а как вспомнишь – когда мне было шестнадцать, ей исполнилось только двенадцать, она забеременела от Михаила в шестнадцать и за три года родила ему двух девочек. Она рассматривала меня с явным снисхождением. Ты такая большая и красивая, но Михаил выбрал меня, маленькую и не красавицу, и никуда он теперь не денется от своих двоих детей и своего дома, который строить и налаживать еще не один год. Она пригласила меня зайти в гости, я пообещала, и она ушла.

– Ты кем работаешь? – спросила я.

– Шофером, как и раньше. А ты?

– Редактором в издательстве.

– Генерал ваш родственник? – осторожно предположил Михаил.

– Я делаю запись его книги.

Больше говорить оказалось не о чем. Я помнила нескольких деревенских парней, которые вместе с Михаилом ходили на танцы. Они повторили судьбы своих родителей.

Сидит в тюрьме.

Уехал в Сибирь.

Работает на маслозаводе.

Вкалывает на кирпичном заводе.

Заводами их числили по прежним понятиям, хотя на кирпичном заводе работало всего тридцать человек.

Пирату, по его просьбе, постелили на сеновале. Он отказался от простыней и завернулся в старый овчинный тулуп.

– В последний раз сплю на сеновале, – сказал он.

– Почему в последний? – спросила я. – Я вам устрою такую же ночевку, когда приедем забирать мать.

Я не сомневалась, что снова приеду сюда с Пиратом.

Утром мы выехали в Москву.

– Поведешь ты, – сказал Пират.

Я хотела выехать из деревни сама, но, боясь отказа, не решилась попросить об этом Пирата, он догадался сам. Пират почти всегда чувствовал, что я хочу. Тогда я подумала, что, наверное, всю оставшуюся жизнь буду сравнивать всех мужчин с Пиратом. У нас в издательстве работала редакторша, вдова маршала, одного из десяти самых известных по последней большой войне. Маршал бросил свою еще довоенную жену и в середине шестидесятых женился на ней, двадцатилетней. Они прожили всего три года, но после маршала она так и не смогла выйти замуж снова. Неженатые капитаны не рисковали жениться на вдове маршала, это было бы нарушением субординации, полковники мечтали о генеральских погонах, но развод мог повлиять на их карьеру, и они предпочитали не рисковать. Маршалу было терять нечего. Он оставался маршалом навсегда.

Я села в машину и тронулась, осторожно выехала на главную улицу, естественно названную именем Ленина и единственную покрытую асфальтом. Все смотрели на «вольво», на генерала, сидящего рядом со мной, и, наверное, на меня, особенно маленькие девочки. Может быть, когда-нибудь одна из них выйдет замуж за генерала, во всяком случае теперь у них будет если не цель, то мечта.

На московской трассе я увеличила скорость, вначале до восьмидесяти, потом, видя, что Пират дремлет, до ста двадцати километров в час, ожидая, что Пират откроет глаза, посмотрит на спидометр и скажет, чтобы я сбросила скорость. Пират через некоторое время посмотрел на спидометр, но ничего мне не сказал и снова закрыл глаза. И я тут же сбросила скорость до восьмидесяти, понимая, что без его подсказок я вряд ли приму единственно верное решение, потому что, как я поняла еще во время учебы на автокурсах, при вождении единственное решение может быть правильным, потому что на дороге невозможно повернуть даже на несколько метров назад и повторить маневр.

После возвращения в Москву Пират подписал доверенность на право вождения мною «вольво». Теперь после работы над рукописью мы выезжали на мое совершенствование в вождении. Машину вела я, Пират сидел рядом и подсказывал, если я делала грубые ошибки. Особенно меня пугали узкие улицы, на которых машины могли столкнуться при каждом неточном движении одного из водителей. На московских проспектах, когда машины неслись буквально в метре одна от другой и невозможно было расслабиться хотя бы на несколько секунд, я, как при прыжках с парашютом, после каждой поездки теряла в весе. Через неделю Пират, вероятно посчитав, что я готова к обучению профессионалом более высокого класса, нанял водителя из кремлевского Девятого управления, который сопровождал правительственные машины. Через месяц я чувствовала себя уверенно и в ночных поездках, и в дождь. Пират считал, что я талантливый водитель, – мой талант был заложен на занятиях баскетболом, езде на велосипеде, я хорошо чувствовала свое тело; несмотря на некую громоздкость, я хорошо и легко танцевала.

Я даже обнаглела немного и начала ездить в крайнем левом ряду и уже сигналила фарами менее расторопным водителям.

Мы продолжали работать над рукописью, Пират был предельно точным, и даже опубликованные цифры он проверял по разным источникам. Он впервые рассказал о гибели первой советской атомной подводной лодки, о том, что сбитых в Африке советских летчиков не искали, чтобы не выдать секрет пребывания наших военных в той или иной стране. Особенно меня поразила история нашего крупнейшего геолога, которого выкрали в Афганистане и предложили обменять на десять пленных моджахедов. Командир части мог произвести обмен в течение двух часов, но армейское советское командование на это не решилось и запросило Москву, откуда ответили, что нельзя создавать прецедент: обменяем один раз, будут похищать постоянно.

Геолог был известным в Афганистане специалистом еще до переворота и войны, он открыл большие запасы нефти, и моджахеды разрешили ему написать письмо Брежневу. Ответа не получили, и его голову с отрезанными ушами передали в расположение советских войск. После этого многие специалисты под разными предлогами стали покидать Афганистан, теперь уже зная, что, если с ними произойдет подобное, к ним на помощь не придут.

– Но почему так поступали? – спросила я.

– Старая русская, а потом и советская традиция – не беречь людей. Нас много. На место павшего встанут тысячи новых борцов.

– Может быть, поэтому и не встали, и советская власть, как только представилась такая возможность, рухнула почти в три дня.

– Конечно, и поэтому тоже, – подтвердил Пират.

– В зарубежных источниках приводится много фактов жестокости нашей разведки. Убивали диссидентов, которые оставались за рубежом, убивали своих работников, которые переходили на сторону противника из политических убеждений.

– Работник разведки принимает присягу, а это все равно что подписать контракт, а контракт надо выполнять. Изменение политических убеждений – это невыполнение контракта, за это наказывают во всем мире, у нас наказывают смертью.

– А ты убивал тех, кто нарушал контракт?

– Я не убивал, убивать не генеральское дело, это делали работники с более низким званием.

– Но ты отдавал такие приказы?

– Да, отдавал.

– А если бы тебе приказали, ты убил бы?

– Конечно, это входит в условие моего контракта.

– Но ведь те, которые остались за рубежом, оказались более правыми: система, на которую они работали, лопнула. Они оказались дальновиднее, чем вы.

– Условия контракта предусматривают выход из системы. Уйди и выступай против.

– Но выход из системы означал смерть.

– Ничего подобного. Могли быть лишения, нищета. Кстати, мы очень уважали академика Сахарова. Убеждений не разделяли, но уважали.

– Сослали, насильно кормили, когда он объявлял голодовки.

– В системе были издержки, но насильное кормление, психушки – это ведь не мы, это врачи, которые могли и отказаться, но не отказались.

Если раньше мы работали только в первую половину дня, то теперь Пират диктовал и после обеда. В тот день я так устала, что, приготовив ужин, предложила сама:

– Может быть, выпьем?

– С удовольствием, – ответил Пират.

Мы пили виски, Пират рассказывал что-то смешное, я смеялась, забыв о матери и своих проблемах.

В тот вечер, зайдя к Пирату в спальню пожелать спокойной ночи, я поцеловала его, он обнял меня, и я осталась.

После этой ночи я стелила постель нам вместе. По утрам при виде темных кругов у него под глазами у меня замирало сердце, ведь все это может кончиться мгновенно.

Однажды ночью, когда мы лежали рядом и курили, Пират сказал:

– Вчера я впервые молился. Впервые за всю свою жизнь.

– Не могу этого даже представить. Более неверующего человека, чем ты, я еще не встречала. И о чем же ты просил Бога?

– Ничего не менять, оставить все как есть и как можно дольше. Я всегда знал, что вернуться в прошлое невозможно. Все стареет и меняется. Только молодые женщины остаются по-прежнему прекрасными. И старые мужчины ищут молодых женщин, похожих на тех молодых, из их молодости, надеясь, что с ними им будет так же хорошо, как много лет назад.

– И, найдя, разочаровываются? – спросила я.

– Нет, – ответил Пират. – Радуются, понимая, что это последняя их радость в жизни. Раньше я не понимал и презирал мужиков, которые бросали своих жен, любимую работу ради молоденьких швабр. Теперь я их понимаю. Седина в бороду, бес в ребро. Не со мною первым это случилось и не с последним.

– Значит, я нравлюсь тебе только потому, что похожа на твою Татьяну?

– Ничего зазорного в этом не вижу. Да, я любил свою Татьяну и теперь люблю Татьяну в тебе. Я думаю, без постоянства вообще любви не бывает.

Это стало единственным, произнесенным вслух Пиратом, признанием в любви. Он оказался прав. Потом у меня будут другие мужчины и даже любимый муж, но всех я буду сравнивать с Пиратом, и ни один из них не дотянется до того совершенного мужчины, каким запомнился мне Пират, – может быть, только когда они постареют и перестанут суетиться, чтобы произвести впечатление образованных, щедрых и сильных мужиков.

Если обучение вождению Пират перепоручил профессионалу из Девятого управления, то моей одеждой он занялся сам.

– Возьми, что тебе понравится из одежды Татьяны, – сказал он.

Я взяла несколько строгих деловых костюмов. Мода на «английские» костюмы за четверть века совсем не изменилась. Платья Татьяны слишком меня обтягивали, и я засомневалась. Я стеснялась своей большой груди, объемных бедер и ягодиц, которые, на мой взгляд, слишком выделялись, поэтому в одежде я предпочитала просторные платья и широкие юбки. Я поделилась своими сомнениями с Пиратом. Он рассмеялся:

– Но это же твои достоинства. Женщины, у которых этих достоинств недостаточно, идут на всякие ухищрения, чтобы их увеличить и выявить. Тебе просто повезло.

– А почему ты не раздал ее одежду подругам?

– Среди ее подруг не оказалось ни одной великанши, как ты.

В тот год погода долго не портилась. Пират уставал и спал после обеда, я продолжала работать над рукописью. Вечером мы обычно шли в один из ресторанов, в то лето я побывала в самых лучших и дорогих московских ресторанах. Еще мы ходили в картинные галереи, их в Москве оказалось очень много. Пират ничего не покупал. Мне понравилась небольшая картина: пейзаж, напоминающий парк возле нашего с матерью дома.

– Накоплю денег и куплю, – сказала я. Мне очень хотелось увидеть эту картину у себя в комнате. Я представила, как буду смотреть на яркую зелень зимою.

Пират усмехнулся.

– Ты это сказала, чтобы я тебе ее купил? – спросил он.

– Да, – призналась я. Пирату врать было бессмысленно, я это давно поняла.

– Не куплю, – сказал Пират. – Первую картину человек должен купить сам, тогда это запомнится на всю жизнь. Я не хочу лишать тебя этого удовольствия.

– Подарки тоже доставляют удовольствие, – возразила я.

– Что легко достается, с тем легко и расстаются. Я давно уже не бедный, но помню стоимость первой купленной своей картины. Большие деньги я тогда заплатил. Три свои генеральские зарплаты.

– Кто стоил три генеральские зарплаты?

– Кустодиев.

– Так дешево?

– Это было сразу после войны и по случаю.

– А что, Кустодиев, что в гостиной, подлинник?

– Конечно.

– А Дейнека?

– Да. У меня нет копий.

– А что за художник, похожий на Рубенса?

– Это и есть Рубенс. Но Рубенса я не покупал. Это трофей.

– Рубенс не может быть трофеем. Ты его взял из немецкого музея?

– Нет, из частной коллекции одного из немецких гауляйтеров.

– Но гауляйтер ее наверняка украл?

– Думаю, что да.

– А не считаешь ли ты, что картину надо вернуть?

– Не считаю.

– Но тогда ты уподобляешься этому гауляйтеру.

– Нет. Нам не вернули значительно больше. Немцы нас ограбили.

– Зачем же нам уподобляться им?

– Мои наследники решат, как поступить с этими картинами. Но будет одно условие. Эти картины не могут быть вывезены с территории России. А этот пейзаж Яблокова хорош, – переключил разговор Пират. – Я давно за ним слежу. Хороший художник, но не из первых.

– Только время определит первенство…

– Не обязательно, – не согласился Пират. – В картинах, как в кино, которое тебе ближе, всегда должен быть второй план. Ненавязчивый, не сразу заметный, он вначале входит в подсознание. Хорошую картину можно рассматривать всю жизнь.

Пейзаж Яблокова я купила на следующий день, потратив часть прибыли от своей книгоиздательской деятельности. Я становилась почти обеспеченной женщиной, заказав той же авторской группе новый кинороман. Сценарист, который писал роман, сказал мне, что он видел Хренова и тот просит о встрече. Я согласилась. Мы встретились в центре на Тверской в одном из теперь уже многочисленных кафе.

Хренов в ковбойке, заправленной в китайские полотняные брюки, в стоптанных сандалетах, с пластиковой папкой в руках ждал меня у входа в кафе. Сегодня даже студенты не позволяют себе приходить в таком виде на встречу с работодателем, я не сомневалась, что он будет просить у меня денег или помощи в устройстве на работу.