Текст книги "Очерки"
Автор книги: Валентин Толстых
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)
Но любовь хрупка, очень ранима и уязвима и потому часто оказывается беззащитной, становится жертвой самолюбия, мелкого соперничества, глупой гордыни или тщеславия, не говоря уже о препятствиях внешних, могущих заглушить и погубить самое искреннее чувство.
Внешних причин, поводов и препон на пути любви много, но главная битва развертывается все-таки внутри человека. Кант говорил: "...истина открывается только в браке", ссылаясь на слова Лукреция Кара "личина срывается, суть остается". Это верно. Брак представляет собой испытание, всестороннее и долговременное, прочности связывающего мужа и жену чувства. Однако истина рано или поздно открывается: до какого-то момента каждый день был завоеванием внимания, интереса, просто любопытства человека, которому хочешь понравиться, представ в его глазах в наилучшем свете, но со временем эта потребность и стремление "вдруг" исчезают. Сохраняя за любовью все лирические и возвышенные слова-определения, надо сказать, что это еще и работа, неустанная и не прекращаемая ни на день, ибо завоеванное вчера сегодня уже не в счет и надо начинать все сначала. Чувство живо движением духа, а самоуспокоенность и самодовольство гибельны.
Прекращение такой душевной работы – начало конца любви. Кажется, все друг другу известно и понятно, нет нужды в признаниях и уверениях, не надо доказывать, что ты любишь. Но так ли это?
Прошло два-три месяца со дня свадьбы, и Маша заметила, что все в их тихой семейной жизни как бы повторяется: нет ни в ней, ни в нем ничего нового, напротив, они как будто то и дело возвращаются к старому. "Я любила его не меньше, чем прежде, и не меньше, чем прежде, была счастлива его любовью; но любовь моя остановилась и не росла больше, а кроме любви, какое-то новое беспокойное чувство начинало закрадываться в мою душу. Мне мало было любить после того, как я испытала счастье полюбить его. Мне хотелось движения, а не спокойного течения жизни. Мне хотелось волнений, опасностей и самопожертвования для чувства" [Толстой Л. Н. Собр. соч. В 14-ти т., т. 3, с. 113.]. Рождались дети, появлялись новые заботы, каждый старался угодить другому, исполняя его желания, и внешне казалось, что все по-прежнему. На самом деле все изменилось.
"Прежние наши отношения, когда, бывало, всякая непереданная ему мысль, впечатление, как преступление, тяготили меня, когда всякий его поступок, слово казались мне образцом совершенства, когда нам от радости смеяться чему-то хотелось, глядя друг на друга, – эти отношения так незаметно перешли в другие, что мы и не хватились, как их не стало. У каждого из нас явились свои отдельные интересы, заботы, которые мы уже не пытались сделать общими.
Нас даже перестало смущать то, что у каждого есть свой отдельный, чуждый для другого мир.
Мы привыкли к этой мысли..." [Толстой Л. Н. Собр. соч. В 14-ти т., т. 3, с. 128.] Итог романа печальный (хотя по нашим сегодняшним представлениям его можно определить как оптимистический). Сохранилась семья, где растут дети, есть хороший, добрый отец и добрая, хорошая мать, но ушла любовь. Или иначе, скажем словами Сергея Михайловича: "Осталась любовь, по не та, осталось ее место, но она вся выболела, нет уж в ней силы и сочности, остались воспоминания и благодарность, но..." [Там же, с. 145.] В этом "но" героя толстовского романа заключен вопрос о счастье. Фокусирующий в себе человеческий, гуманистический смысл так называемой личной жизни, вопрос о счастье не может, не должен восприниматься как самоцельный, чисто "личный". Не случайно персонажи романа Л. Н. Толстого, сосредоточенные на сугубо личных переживаниях, не отвечают на него. Любовь, скажет философ, "для своей полноты нуждается в чем-то более высоком, чем рассмотрение ее самой по себе, ради нее самой" [Гегель. Работы разных лет. В 2-х т., т. 2, с. 323.], а Толстой убедительно подтвердит эту мысль в "Воскресении" художественным исследованием отношений Катюши Масловой и Нехлюдова.
При таком подходе к "вечной" теме любви и счастья становится понятно, почему Зилов терпит полный крах в личной жизни и почему именно в отношениях с женой проясняется до конца духовный смысл его драмы. Этот вконец изолгавшийся, непрерывно аффектирующий и разыгрывающий чувства, всегда взвинченно веселый и остроумный в общении человек многим еще может показаться правдивым, искренним в своих побуждениях, даже привлекательным или заслуживающим снисхождения, когда недостатки и изъяны его поведения нельзя не заметить и скрыть. Многим, но только не ей, Галине, жене. Она-то знает, точнее – чувствует, кто такой и что собой представляет в действительности Виктор Зилов. Ставшее образом жизни духовное иждивенчество и потребительство, отсутствие характера, размененного в ежедневной гонке за мелкими удовольствиями, – вот что такое Зилов и "зиловщина".
И когда он, впервые за многие годы, обнажает перед нею свою душу и искренне признается в своем крахе, уже поздно – она его не услышит. Слова раскаяния произносятся, как говорится, вдогонку уходящему поезду.
Но понятием "зиловщина" Зилов полностью не охватывается и не исчерпывается (как "хлестаковщиной" Хлестаков, "обломовщиной" – Обломов), ибо есть в нем нечто, что делает его человеком живым, с не убитым нравственным нервом в душе, способным посмотреть истине в лицо. Помимо "вины" у такого рода людей есть еще "беда", с которой они собственными усилиями вряд ли справятся. Велики возможности морали, нравственного воспитания и самовоспитания. Но они не беспредельны. Тем более, как убеждает практика, моральные проблемы всегда упираются в проблемы социальные.
Итак, можно ли помочь Виктору Зилову и таким, как он?
ВЫХОД...
ОН ЖЕ ВХОД
В ПРОБЛЕМУ
Время изменяет человека как в физическом, так и в духовном отношении...
Глупец один не изменяется, ибо время не приносит ему развития, а опыты для него не существуют.
А. С. Пушкин
Человек трудолюбивой души будет задавать себе вопросы, на которые у других всегда есть готовый ответ, поэтому они лениво делают какое-то дело, даже когда делают его хорошо, и живут, только потребляя.
Ч. Айтматов
В предыдущем изложении мы пытались показать, что как характер, сознательно самоопределившаяся личность, Виктор Зилов не одномерен и в то же время совершенно определенен в своей многомерности. Какой бы стороной своей натуры он ни поворачивался, в конечном счете всегда выступает, проглядывает одно и то же свойство его бытия, образа жизни – душевная вялость, пассивность, созерцательность, потребительство. И ото несмотря на то, что натура у Зилова отнюдь по бездеятельная, напротив, он весьма действен, активен, динамичен.
Подобно герою фильма О. Иоселиани, он находится постоянно в движении, куда-то спешит, что-то делает, с кем-то общается. Но это деятельность пустая, ни на что серьезное, увлекающее хотя бы его самого, не направленная.
По существу, его деятельность – это бездеятельность. Нет, он работает, живет на заработанные трудом средства, не ворует (разве что время, а этим грешат сейчас, увы, многие). Однако он не познал, что самым страшным злом, как заметил еще Аристотель, является бездеятельность, неподвижное состояние души. Все то, из чего слагается скука – безотчетная тоска, отвращение к делу, которым занимаешься, неопределенность желаний и необязательность порывов, томительная бесцельность времяпрепровождения, есть плод и результат бездеятельного существования. Иначе говоря, отказа человека от своей сущности, потому что, по остроумному высказыванию Канта, человек "желает жить беспечно и весело, а природа желает, чтобы он вышел из состояния нерадивости и бездеятельного довольства и окунулся с головой в работу и испытал трудности, чтобы найти средства разумного избавления от этих трудностей" [Кант И. Соч. В 6-ти т., т. 6, с. 12.].
Беда и корень всех несчастий Зплова в том, что этому основному требованию подлинно человеческого бытия и поведения отвечает он только формально, скорее внешне, чем по существу. Бездеятельная жизнь, представляя собой, как говорили классики философии, существование "неполное" и состояние "страдательное", образует благоприятную среду для множества пороков.
"Жизнь есть труд" – приводит слова И. С. Тургенева М. Горький. И продолжает:
"Она требует серьезного отношения к себе, и всякое легкомыслие терпимо ею только до времени, но время придет и принесет с собой жестоков наказание тем, которые относились к жизни невнимательно или легко, холодно или недостаточно активно... она поставит в счет каждый ваш ложный и неосмотрительный шаг, и когда вы будете подводить итоги ей, в конечном может получиться роковой и ядовитый вопрос – зачем мы жили?" [Горький М. Собр. соч. В 30-ти т., т. 23, с. 18 – 19.] Зилову еще рано подводить итоги, но сакраментальный вопрос насчет смысла жизни он уже вынужден задать себе. Мы не знаем, как ответит на него сам Зилов, но мимо формулы "жизнь есть труд" он не пройдет.
Бездеятельность Зилова начинается с отношения к труду – преимущественно иронического, снисходительно-равнодушного. Одну из сцен "воспоминаний" можно было бы, использовав зиловское словечко, обозначить "Работнички!".
То, что в ней происходит, иначе как имитацией деятельности но назовешь. Шутливая, почти пародийная форма изображения того, как Зилов трудится и как они с Саяшшым легко и непринужденно совершают, с их точки зрения, почти "невинный" подлог (с помощью "орла-решки" решают выдать старую статью за новую, существующее в фантазии – за действительно существующее), лишь оттеняет несерьезность отношения героя пьесы к своей деятельности и к своему участию в ней. Всматриваясь в Зилова "на работе", вы но скажете, что это и есть тот самый индивид, который "при нормальном состоянии своего здоровья, силы, бодрости, искусства, ловкости" испытывает "потребность в нормальной порции труда", что труд для него "дьявольски серьезное дело, интенсивнейшее напряжение" [Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 46, ч. II, с. 109, 110.] и что именно в работе прежде всего он чувствует себя свободным и счастливым. Короче говоря, вам и в голову но придет назвать то, чем он занимается, положительной творческой деятельностью, как принято определять труд. Нет, труд здесь – скука, которую надо развеять "забавой", и всего лишь внешняя цель, твоего существа не затрагивающая и твоей индивидуальности не выражающая. Настоящая жизнь, а вместе с нею свобода и счастье находятся как бы за порогом рабочего места и времени, по ту сторону труда. И потому Зилов постоянно опаздывает на работу (в телевизионной версии у входа в учреждение он неизменно проделывает одну и ту же процедуру: достает из кармана пиджака галстук и надевает его, чтобы придать себе "соответствующий" вид); начинает свой трудовой день с того, что придвигает к себе телефон и ведет по нему бесконечные, никакого отношения к делу не имеющие разговоры; во время работы "гоняет" с Саяпиным партии в шахматы, обсуждает новости футбола либо достоинства фигуры своего очередного увлечения, а в обеденный перерыв может с коллегами распить бутылку вина в кафе "Незабудка".
Учреждение, в котором работают Зилов с Саяпиным, они называют не иначе как "контора". Для них она и есть, по словам Зилова, "самое подходящее место", "дом родной". На робкое предположение Саяпина, что можно было бы податься куда-нибудь в другое место, например на завод или в науку, Зилов отвечает без обиняков: "Брось, старик, ничего из нас уже не будет". Он знает, что к труду надо относиться с уважением и почтением, и потому может сказать при случае о себе "падаю с ног". Хотя это и звучит почти пародийно, однако Валерия, жеиа Саяпина, не только "в шутку" предлагает Кушаку наказать друзей-приятелей за обман со статьей – наказать "со всей принципиальностью!" – тем, что Саяпина лишить на сегодня футбола, заставив его "поработать сверхурочно", а Зилову на неделю позже дать отпуск, оттянув радость встречи с любимой утиной охотой. Вот этого "они не переживут", а выговор им все равно что "трынтрава", и их "не прошибешь" даже угрозой уволить с работы. Теперь понятно, почему перед нами всего лишь "работнички".
Это – беда, и беда серьезная. Человек и труд должны быть, по крайней мере, соразмерны друг с другом, если невозможно (пока!) превратить труд в сферу подлинного творчества для всех и каждого. Безусловно, следует призвать Зилова и ему подобных к порядку, к дисциплине и добросовестному исполнению своих служебных обязанностей (понимая, однако, что одними дисциплинарными мерами, без повышения ценности выполняемого "за зарплату"
труда, ликвидации мнимой занятости и полезности, а также без обеспечения заработанного честным трудом рубля товарной массой и услугами, этой задачи не решить). Хуже, когда становится ясно, что человек занят явно не своим делом – не тем, которое ему и по плечу, и но душе, и уже привык относиться к работе только как к необходимости, а то и "обузе", даже не подозревая, что труд может быть каждодневной радостью и счастьем, ради которого можно поступиться многими желаниями, не усматривая в этом никакой жертвы. И совсем плохо, если человек зарабатывает на жизнь кажимостью деятельности и, зная о том, что работа его лишена сколько-нибудь серьезного смысла, не в силах ничего изменить. Видимо, не одну лишь расхлябанность имел в виду Зилов, причисляя себя к "работничкам"...
Как-то незаметно (в том числе и для искусства) в пашем обществе, гордом своим трудовым образом жизни, появился и обосновался в самых разнообразных сочетаниях и модификациях род деятельности "бездеятельности", тип работника "без работы". Машина, работающая на холостом ходу, – первый и самый грубый образ подобной "деятельности", сохранившей все формальные признаки труда и вместе с тем лишенной какого-либо общественно необходимого, реального содержания. Меры по "сокращению штатов", принимаемые во имя экономии, упорядочения штатного расписания и т. д., производительности труда ничуть не снижающие, напротив, нередко ее повышающие, есть экономическое подтверждение факта существования подобного рода деятельности. Обсуждая проблему дефицита рабочей силы, кадров, "Литературная газета" поместила письмо-заметку инженера из г. Белгорода Ю. Емельянова под характерным заголовком "Моя должность не нужна". Анализируя содержание своей работы в техническом отделе треста в качестве ответственного за новую технику и рационализацию, он убедился, что его должность "лишняя". Емельянов считает, что еще имеется немало таких "лишних" работ и должностей. И чтобы не искали причины неудовлетворенности работой в его личной судьбе, сообщает, что у него приличный производственный опыт. Опубликовано четырнадцать статей в научно-технических журналах и сборниках. По материалам его разработок выпущено шестнадцать информационных листков. За три года работы в техническом отделе ему не раз объявляли благодарность, наградили Почетной грамотой, премировали [Литературная газета, 1980, 18 июня.].
Наряду с очевидными, рано или поздно замечаемыми общественностью формами мнимой деятельности бывают и более "хитрые", тонко маскируемые варианты того же самого явления. Скажем, в сфере управленческого труда можно встретить следующую "модель" производственной деятельности. Появляясь на работе и покидая ее в срок (не раньше и по позже принятого правила, дабы не привлекать внимания коллег излишним "рвением"), работник проводит день под знаком видимой активности (сбор информации, подготовка материалов, прием посетителей, разговоры по телефону и т. п.), но при этом по принимает ни одного решения и не решает ни одного вопроса по существу. Подобный работник хорошо усвоил ту простейшую истину, что "над ним" есть немало других, кому "виднее", как надо решить тот пли иной вопрос. И потом, принимать решение – значит брать на себя ответственность, а следовательно, всегда рисковать сделать что-то "не то", "не так" и навлечь на себя дополнительные неприятности.
Нередко подобное бегство от сути дола и от ответственности именуют "волокитой", "бюрократизмом", но почти никогда не ставится под сомнение необходимость и целесообразность самой "деятельности", которой можно заниматься годами, ничего не делая по существу.
Деморализующее, развращающее воздействие подобного рода бездеятельности на личность мало изучено, но она не менее вредна по своим общественным последствиям, чем проявление откровенного тунеядства и паразитизма.
Отношение Зилова к работе как к "конторе", где он отбывает положенные часы и умело притворяется занятым серьезным делом – явление драматическое, даже трагическое, если оценивать его не с административно-хозяйственной (чисто профессиональной, дисциплинарной, экономической), а с широкой социальной и гуманистической точки зрения. Ведь это действительно трагедия, когда человек талантливый, природой не обиженный (как тот же Зилов)
растрачивает себя, дарованные ему силы и способности, как говорят, "почем зря", впустую.
Бездеятельность, лишь формально прикрытая причастность к общественно полезному труду, наложила свой обездушивающий, нездоровый отпечаток на весь облик и поведение инженера Зилова. Именно здесь следует искать корень безответственности, ставшей для него чуть ли не сутью характера и образа жизни. Даже причуды и капризы Зилова, поражающие окружающих своей своевольностью и эксцентричностью, проистекают по столько от своеобразия натуры, сколько от скуки, безделья души, этих "родимых пятен" его существования.
Подчеркнем еще раз: под бездеятельностью Зилова имеется в виду не отлынивание от работы, не просто леность или недостаток рвения в труде. Речь идет о духовной нищете – о бездеятельности человека, который не хочет и уже не может проявить свои втуне лежащие и пропадающие силы, способности так, чтобы объективно, "на деле" возвыситься над сугубо эгоистическими желаниями, никого, кроме него самого, не интересующими и не волнующими.
Поскольку деятельность Зилова (если таковой можно считать его "липовую работу") лишена серьезного нравственного, духовного основания, постольку она безразлична к его индивидуальности, к его способностям и творческому потенциалу. А индивидуальность, лишенная возможности проявлять себя в действительно важных, значимых не только для нее одной действиях, поневоле начинает искать выхода для себя в пустяках, в ничего не значащих (для другого, для всех) причудах, в странностях. И чем меньше подлинно индивидуального, заранее не заштампованного отношения к действительно серьезным, социально значимым вещам дозволяется ей проявлять, темж больше она хорохорится своей "неповторимостью" в пустяках, в ерунде, в курьезных особенностях:
в словах, в одежде, в манерах, призванных лишь скрыть (и от других и прежде всего от себя самой) отсутствие личности (индивидуальности) в главном, в решающем – в социально значимых параметрах. Иными словами, в этом случае индивидуальность становится лишь маской, за которой скрывается набор общих штампов, стереотипов, безличных алгоритмов поведения и речи, дел и слов [Ильенков Э. Что же такое личность? – С чего начинается личность, с. 355.].
Мы застаем Зилова в момент, когда он вплотную подошел к пониманию истинной причины охватившей его скуки, ощущения одиночества в своем "веселом" бытии. Существование человека, как бы проходящее, проскакивающее мимо его индивидуальности, становится по необходимости абстрактным, а отсутствие полноты осуществления себя, своих способностей, творческих сил делает его человеком несчастливым... Тут надо сделать важную оговорку.
Выдвигая на первый план мотив "работы", мы далеки от того, чтобы свести все богатство индивидуальной (общественной) жизни и природы человека, его связей с окружающим миром к одной лишь трудовой деятельности. Труд и отношение к труду – великий фактор в процессе формирования и воспитания личности.
Но, будучи основой "выделки" личности, участие в общественно полезном труде само по себе еще не обеспечивает человечески полноценного существования. Жизнь показывает, что можно быть хорошим работником и, как ни странно, не очень хорошим человеком. В одной пз своих статей драматург В. С, Розов правильно заметил, что, взяв на вооружение фразу М. Горького "Труд облагораживает человека", мы сделали из нее категорический вывод: если человек трудится – он хороший человек.
"Жизнь показала относительность и этой, казалось бы, аксиомы. Человек может весь день простоять у станка, дать полторы производственные нормы, а вечером, напившись допьяна, совершить отвратительный хулиганский поступок, и не один раз сделать это, не случайно, а систематически... Значит, горьковскую фразу можно поправить: труд может облагораживать человека".
В высказывании М. Горького имеется в виду прежде всего трудолюбие. Оно-то и облагораживает человека, даже независимо от социальных условий и стимулов. Но мир и жизнь человека не исчерпываются трудолюбием, как бы высоко мы его ни ценили. Жизнь человека, взятая в единстве "сущности" и "существования", является синтезом и результатом переплетения целого ряда моментов и факторов – идейных, трудовых, нравственных, психологических, и при этом не сводится ни к одному из них. Труд и отношение к труду, безусловно, занимают особое место и играют важную роль в этом комплексе слагаемых. (Видимо, по случайно многие мыслители прошлого рассматривали леность в качестве наиболее презренного и унижающего достоинство человека порока.) Но и этот фактор не надо абсолютизировать. Только героини плохих романов и кинокартин могут всерьез утверждать, испытав несчастную любовь, что работа и трудовой коллектив заменили им недостающее "личное счастье". В существовании, состоящем из одной лишь работы, тоже нет ничего хорошего. Вспомним героя фильма "Утренний обход", который за пределами своей врачебной деятельности живет совершенно случайно, явно "но своей" жизнью, и потому песчастлив, хотя работой своей доволен.
Праздная жизнь не может быть нравственно чистою, духовно полноценной. Но и труд, ставший всего лишь "средством" жизни, не означает и не гарантирует действительно богатого существования, всестороннего и гармонического развития человеческой индивидуальности.
Формулы типа "честный труд плюс хороший отдых", "честно работать и разумно потреблять", выдаваемые иногда чуть ли не за идеал социалистического образа жизни, игнорируют весьма важный момент полноценного (в человеческом, гуманистическом смысле) существования. А именно – потребность и возможность "более возвышенной деятельности" [Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 46, ч. II, с. 221.], удовлетворение которой в свободное время прямо отражается как на отношении человека к труду, так и на его поведении в сфере потребления.
За пределами антитезы трудового и паразитического существования (образа жизни) имеется немало других "противоположностей", о которых мало говорят и пишут. А между тем честный труженик, использующий свободное время только для досуга (а последний нередко сводится к "забиванию козла" или пассивному "болению" в спорте), существенно отличается от честного труженика, живущего за рамками рабочего времени насыщенной творческой, "более возвышенной", деятельностью. Сравнительно недавно наши социологи и общественность стали интересоваться вопросом, доволен или не доволен своей работой человек и как это отражается на нем, посвящая этой теме специальные исследования и дискуссии. Однако не только "не хлебом единым", но и "не единой работой" жив человек, о чем тоже стоило бы всерьез подумать и поразмышлять вслух.
В рамках этой темы есть еще один аспект, помогающий уяснить непростой смысл потребительства, которое не сводится к крайностям и очевидностям вроде иждивенчества и тунеядства. Не менее, если не более опасная форма проявления потребительства – противоречие между тем, что человек дает обществу или своим ближним, и тем, что он от них требует, желает получить, часто незамедлительно и независимо от реальных возможностей. Этот вид потребительской психологии наиболее коварный, хитрый и тревожный, так как воспитывает неуважение к творчеству, отучает относиться к созиданию нового как главной цели и смыслу деятельности человека.
Возникновение подобной ситуации предвидел Гёте, отмечая первые ростки потребительства уже в свою эпоху. Теперь, писал он, уже никому не позволено жить спокойно, довольствуясь тем, что человек имеет, то есть умеренно и ничего по требуя. Для того чтобы удовлетворять свои потребности, человек вынужден заботиться о потребностях других людей. Поэтому и возникает вопрос, что же он умеет, чем он может обеспечить исполнение своего человеческого долга. Человек должен спросить сам себя, к чему он наиболее пригоден, и постараться найти наилучшее в данных условиях применение своим силам, воспитать себя для достижения этой цели. Но это станет возможным, если он сумеет, соблюдая осмотрительную скромность, повышать свои требования к миру только по мере роста своих способностей, с тем чтобы, принося пользу обществу, добиваться благосклонности последнего. Настоящий человек, тонко замечает Гёте, понимает: если изнурять себя ради сегодняшних благ, то это не принесет пользы ни завтра, ни послезавтра.
"Люди, только Потребляющие Жизнь, хотят продвигаться побыстрее и поэтому отвергают и задерживают продвижение того, что могло бы их самих продвинуть вперед". Поэтому в качестве противоядия наступающей потребительской психологии Гёте предлагает серьезным людям подумать над тем, чтобы объединиться, "образуя тихое, почти потаенное братство" [Гёте И. В. Об искусстве. М., 1975, с. 574.], и стойко удерживать своп позиции.
Если покопаться поглубже, то в недовольстве Зилова собой можно обнаружить весьма серьезные жизненные пласты и противоречия.
Кузаков и Саянин не понимают, что ему, Зилову, собственно, нужно. Ведь все у него есть – и работа, и любящая жена, и женщины, которым он нравится, и квартира, и "свое" кафе, где можно встретиться с друзьями-приятелями, и даже такое увлечение, как утиная охота...
Что же ему еще надо? Па тридцатом году жизни Зилову открылось нечто такое, чего еще вчера он не понимал и не знал, как не знают и не догадываются об этом сегодня его закадычные приятели Кузаков и Саяпин. Что жизнь – не жизнь, если у тебя нет либо пропало желание, стремление реализовать, притом возможно полнее, себя как личность, или если желание это осталось всего лишь желанием. Что не может быть полноценной жизни, если молодой и здоровый мужчина занят пустячным делом и с каждым сделанным шагом, достигнутым результатом не стремится расширить иоле своей деятельности (и не ради "карьеры" только).
Что ощущение удовлетворенности, довольства своей жизнью, которое у живого, деятельного человека конечно же никогда не может стать абсолютным, зависит в конечном счете от того, наполняется ли твое время (используем определение Канта) "планомерно усиливающейся деятельностью", направленной на достижение общественно значимой и тобой (либо при твоем участии) намеченной цели. Что душевное равновесие, столь необходимое для плодотворной деятельности, возникает по само по себе и не сводится к способности налаживать поверхностные эмоциональные контакты.
Могут сказать: бунт, "скандальный" протест Зилова против самого себя, опостылевшего ему существования – явно по идейный, а скорее эмоциональный, "стихийный", так что вряд ли он додумается до таких обобщений, выводов.
Да и способен ли вообще Зилов осилить смысл собственной драмы логически, интеллектуально? Резон в этом замечании, конечно, есть, по эмоциональный бупт (или протест), как убедительно показал Н. А. Добролюбов в статье о пьесе А. Н. Островского "Гроза", по своим общественным и личным последствиям ничуть не менее серьезен и значителен, чем драма интеллектуальная, драма идей. Более того, с эмоционального взрыва может начаться настоящая внутренняя перемена в человеке, если у пего достанет сил и характера справиться с одолевающими его противоречиями и конфликтами.
Ситуация сложная. В отличие от "рефлексирующей бездеятельности", Зилов не склонен – на манер тех, кто превращает рефлексию в самоцель, в свое излюбленное занятие, – возводить в культ противоречия собственного существования и, так сказать, интеллектуальным способом, чисто мыслительно успокаивать и ублажать свою совесть. Но одновременно он сознает недостаток поступков, которые оправдывали бы его в собственных глазах. Усилия воли не заменить долженствованием, этой, по меткому определению Гегеля, лазейкой разума, который цепко держится за раздельность слова и дела. Зилова можно и нужно упрекать в лености мысли и воли, но не в самообмане.
Психологически беду Зилова объяснить нетрудно. Он всецело находится во власти ощущений, влечений, впечатлений, между тем как преодолеть душевную вялость, дряблость характера можно только в сфере решений и действий. Он страдает, а уже давно пора искать выход. Бездеятельность Зилова выражается в том, что его поступки совершаются по замкнутому кольцу: от надрыва к срыву, часто к истерике, и завершаются иногда скандалом, создающим иллюзию разрешения противоречий, выхода из тупиковой ситуации. Но истерики и скандалы противоречий не снимают и не разрешают: будучи эмоциональной разрядкой от скопившегося напряжения, они приносят человеку лишь временное облегчение. Пройдя на наших глазах всю цепочку "надрыв – срыв – истерика скандал", герой "Утиной охоты"
только усугубил свое положение и оказался в состоянии, когда самоубийство кажется ему единственным выходом. Психологически истерический смех или плач в финале выражает многое: и чувство бессилия, и жуть осознанного одиночества, и мольбу о помощи. Но А. В. Вампилову – певцу деятельного образа жизни, противнику любых форм пассивности и безответственности – мало вызвать сочувствие и жалость к человеку заблудшему. Встает вопрос: есть ли в Зилове какая-нибудь положительная сила, способен ли он решительно покончить с прежней жизнью? Не начать другую жизнь, как принято говорить в таких случаях, а изменить эту, нынешнюю, теперь в сознании его – уже прежнюю, бессмысленность которой он оплачивает такой страшной ценой, как одиночество.
Мы прощаемся с Зиловым в момент, когда он отправляется на утиную охоту, и судя по твердости и решительности, с какою он это делает после душевного кризиса, можно предположить, что он принял какое-то серьезное решение, может быть даже самое серьезное в своей жизни.
Возникает надежда, что у него, говоря словами М. Горького, "есть желание жизни, он ищет – значит, он еще жив духовно, и, хотя он безнравственно и нелепо гибнет, – все-таки можно надеяться, что он изменит направление" [Горький М. Собр. соч. В 30-ти т., т. 23, с. 91.].
