Текст книги "Лигатура"

Автор книги: Валентин Бердичевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

После Нового года и до начала февраля пятьдесят девятого в окрестностях города Дунафельдвар проходили масштабные войсковые учения.

Телеграмму мой отец получил спустя неделю.

Внезапная смена пола первенца так на него подействовала, что ответить он смог только еще через неделю.

Сразу, как вспомнил, что именно все эти дни отмечалось сначала в широком кругу молодых офицеров зенитного полка, а потом уже вдвоем с командиром соседней батареи, Валерой Богдановым.

С ним после Томского артиллерийского зенитного училища он начинал службу еще в Мукачево.

В октябре пятьдесят шестого, подняв по тревоге, их перебросили в Венгрию.

Отец, как отличник по всем двадцати четырем дисциплинам, увековеченный на доске почета Краснознаменного училища (правда, училище, не дождавшись вечности, в девяностые само в нее кануло) имел право выбора и местом службы себе определил Закарпатье.

Богданова распределили из Киева.

Жили они у хозяйки в доме, где не переводилось кисловатое местное вино. Бойкая гуцулочка будила их каждое утро зычным: «Вадька! Валька! Бритваться вставайте!»

И хмурым Дунафельдварским утром февраля пятьдесят девятого года отец принял единственно пришедшее в его тяжелую голову решение – пусть каждый назовет своего первенца именем друга.

Вот, что было в его запоздалой ответной телеграмме: «решение принял тчк имя валерий тчк».

К тому времени ангелы, терпеливо парящие над моей головой в ожидании того, кому из них, согласно данному младенцу имени предстоит стать его куратором, давно уже потеряли всякое ангельское терпение.

Меня перевели в режим ожидания, поставили на паузу и разлетелись по своим ангельским делам.

Не я один появился на свет в те дни.

С тех пор и доныне вся моя жизнь состояла сплошь из разновеликих пауз. Некоторые из них растягивались на долгие годы.

Когда же лента вновь запускалась, она шла на такой повышенной скорости, что и слов порой было не разобрать.

Так или иначе – все, что записано, рано или поздно должно быть сыграно. Пусть даже не вполне внятно…

Ну и ладно.

Будь я Мариной – играть бы мне, чего доброго, на скрипочке. А так – что выросло, то выросло…

Да, еще про Марину. Очень красивое имя. Мое любимое. Оно, впрочем, тоже не осталось тогда без дела.

Через несколько дней после меня, все в том же родильном доме через дорогу от моторостроительного завода имени Баранова, на улице Богдана Хмельницкого у друга детства моего отца Александра Бездольного родилась дочь.

Девочку, не сговариваясь, назвали Мариной.

Надеюсь, нас не подменили…

6

Девятнадцатого декабря тысяча девятьсот сорок седьмого года в Магадане дул северо-восточный ветер, семь метров в секунду. Температура обычная для такого времени года, минус двадцать один. Кромка льда от Каменного венца до первого пирса порта. Дальше черная вода с битым льдом.

Толщина припая больше шестидесяти сантиметров.

Из записных книжек деда:

Еще затемно собрались на причале Магаданского порта. Все ждали пароход, чтобы подработать при разгрузке. У меня уже был билет на пароход и удостоверение от Дальстроя. После освобождения в сорок шестом году я не имел возможности уехать с Колымы и работал в Дальстрое.

Вот что было в его удостоверении.

УДОСТОВЕРЕНИЕ

Министерство Внутренних Дел СССР

ГЛАВНОЕ УПРАВЛЕНИЕ

СТРОИТЕЛЬСТВА НА ДАЛЬНЕМ

СЕВЕРЕ

ДАЛЬСТРОЙ

управление дор. строительства

22 ноября 1947 г.

№3381

выдано тов. Певзнер

Арону Менделевичу

в том, что он работал в ДАЛЬСТРОЕ с 27 сентября1946г.

по 18 ноября 1947г.

в должности РАБОЧЕГО

уволен из системы ДАЛЬСТРОЯ ст.44 п. «А»

КЗОТ и следует к месту жительства

В толпе мерзли бывшие заключенные, вольные, были и местные. Отдельно жались японцы с двумя конвоирами.

Обратным рейсом я надеялся добраться до порта Ванино. Дальше – домой, поездом из Хабаровска…

Больше до весны пароходов не будет.

Ближе к концу срока я работал в лагерных мастерских. Молотом я стучал с двенадцати лет, мог отковать иголку, знал кузнечную сварку.

Как-то зимой, еще на лесоповале, у меня украли нательную рубаху. Без белья на таком морозе – быстрая смерть. Пришлось идти к блатным – к концу войны в лагере их оставалось не так много, большинство умерло или было убито своими же за кражи хлебной пайки.

Рубаху мне к вечеру вернули.

А весной они пришли в кузницу…

Если до войны людей на Колыму привозили с избытком – в Ванино в трюмы пароходов набивали по несколько тысяч заключенных – то к сорок четвертому работать на приисках Дальстроя становилось уже некому.

Из первого этапа, с которым дед осенью тридцать девятого оказался в тайге, до весны из трехсот человек дожили меньше пятидесяти…

Он сам, не умея работать вполсилы, поначалу валил лес, перевыполняя норму. И получал за это 1200 грамм хлеба. Двойную пайку. Но через месяц такого «стахановского» труда уже не мог самостоятельно забраться на верхние нары…

Люди мерли тысячами.

И к концу войны в лагерном меню стали появляться полученные по ленд-лизу американские продукты. Тонкая белая мука, тушенка, сгущенное молоко…

Мяса мы не видели, но баланда им пахла. Белый же американский хлеб подействовал неожиданно – после привычного сырца колымские зэка недели на две приобрели запор.

– Ключ сделай, – на пару минут мне показали снятый со спящего кладовщика ключ.

Под утро мне принесли несколько пачек легкого, почему-то называемого «польским» табаку и банку консервов…

Больше воры о себе не напоминали, но, освободившись, я боялся не уехать. Вскройся недостача продуктов, и кузнеца потянули бы за собой.

В десять часов десять минут пароход «Генерал Ватутин», бывший американский Jay Cooke, спущенный на воду в июне сорок четвертого в Ричмонде и переданный СССР по ленд-лизу, подошел к кромке сплошного льда напротив причалов, метров за триста от них и начал делать разворот кормой к порту.

Замерзшие люди на причале оживились.

Пароход пришел в Нагаевскую бухту из Ванино, где шестнадцать дней стоял под загрузкой.

Мука, крупы, мясные консервы, сливочное масло, соль, табак, папиросы, махорка. Дизели, буровые машины, запчасти, узкоколейные платформы, радиолампы…

И взрывчатка. Аммонит, динафталит и тол.

Из восьми с половиной тысяч тонн груза – три тысячи триста тринадцать тон взрывчатых веществ. Их поместили в первый и второй трюмы и твиндеки носовой части парохода.

На соседнем Ванинском причале под загрузкой стоял пароход «Выборг», тоже бывший американский.

В числе прочих грузов было почти двести тонн ртути, серная, азотная, соляная и фосфорная кислота, карбид кальция, мышьяк, хлорная известь. Было и сто девяносто три тонны взрывсредств. Капсюли, детонаторы, детонирующий шнур…. Все в носовой части, в трюме номер один.

Ловись рыбка большая и маленькая….

Навигация заканчивалась. Обстановка в Нагаево быстро ухудшалась. Пароходы в Ванино грузили бригады заключенных, спешно, почти без охраны, в две смены.

«Выборг» загрузили на девять дней раньше, и он сразу взял курс на Магадан.

Ранним утром десятого декабря и «Генерал Ватутин», больше напоминавший пороховую бочку, покинул Ванинский порт…

В Нагаевской бухте оба парохода оказались рядом.

Во время разворота стотридцатиметровый «Генерал Ватутин», номер приписки к порту Владивосток девятьсот девяносто девять – легко перевернуть – ударился носом о кромку льда. Из носовой части повалил черный дым…

Через несколько минут на пароходе раздался небольшой взрыв. Левый борт в районе третьего трюма отвалился, стали видны шпангоуты. «Генерала Ватутина» начало сносить к пирсу, по направлению к груженому танкеру «Советская нефть».

В десять часов двадцать пять минут на пароходе произошел чудовищной силы второй взрыв…

Позднее, из числа команды никто живым обнаружен не будет. Не найдут водолазы и тел погибших.

Горящие обломки пароходов и десятиметровые ледяные волны накрыли Нагаевский порт. Начался пожар. Тринадцать очагов в порту и семь очагов торфяных пожаров на сопке. Сопку тушили четыре дня. Сначала пограничники и пожарные, позже семьсот японских военнопленных.

Для тушения пожара в порту был вызван весь гарнизон Магадана. Территория порта была завалена глыбами льда, пожарные машины не могли проехать. Лед растаскивали вручную.

С пожаром в порту справились только к шестнадцати часам.

Жертв было множество. Весь экипаж «Генерала Ватутина», все сорок три человека. Плюс пассажиры. В порту Ванино на борт судна были посажены шесть спецпоселенцев. Двое из них были с женами. Еще пятерых взял на борт капитан судна Куницкий.

На судне находилась и семья капитана, жена с дочкой и шестимесячный сын…

На затонувшем от детонации капсюлей в трюме пароходе «Выборг» погибло тринадцать человек. Были погибшие и на других судах.

К вечеру через все больницы прошло, по магаданским меркам того времени, огромное количество людей – пятьсот тридцать пять…

Никто тогда не подсчитывал, сколько было погибших и раненых в зэковских бараках и припортовых районах. Взрыв был такой силы, что магаданцы подумали – снова началась война.

Была повреждена телефонная станция порта, дотла сгорели казармы пожарных, склады, досталось авиазаводу, который находился недалеко от порта.

Сразу огонь бросились тушить всего три человека из пожарного отряда – все, кто остался в живых и не был ранен.

В порту было уничтожено пять с половиной тысяч тонн продуктов.

Через четыре дня военные водолазы обследовали дно бухты. Котлован на дне образовался длиной около ста и глубиной семь метров…

Сразу после первого, еще небольшого взрыва из носового отсека вырвалась струя огня метров сорок высотой, повалил дым. Десятки людей бросились к пароходу по льду – северный завоз, продовольствие, спирт… А впереди колымская зима.

Лед почернел от телогреек.

«Не иди за толпой, чтобы быть, как все», – немногое из того, что я помнил еще с хедера в Белыничах.

Я повернулся и, не оглядываясь, пошел прочь…

Когда после второго взрыва я смог вернуться к причалу, все было кончено. Ни двух пароходов, ни людей на льду. Ни самого льда.

Уехать из Магадана удалось только в марте. Деньги, присланные женой, заканчивались. Билет на взорвавшийся пароход всегда был при мне. Его должны были обменять, когда откроется навигация. С ноября, уволившись из Дорстроя, я перебивался случайными заработками. По воскресеньям, чтобы убить время, часами мотался по барачному коридору.

Однажды на меня случайно налетел кто-то из блатных, задел плечом и вернулся в свою комнату. На мне была военная рубашка, купленная у Вохры. В одном кармане, вложенный в конверт лежал билет, в другом три рубля. Вечером, ложась спать, я ощупал карманы. Оба остались застегнутыми, но деньги из правого исчезли.

Деду во время взрыва повезло, он потерял только шапку.

Мне тоже повезло – через двенадцать лет я получил моего деда.

После Красноярской ссылки он в двадцати четырех ученических тетрадях в клеточку крупным разборчивым почерком описал свою лагерную жизнь. Дал почитать бабушке…

По ее словам читать это было невозможно.

А вскоре из дома непостижимым образом пропала одна из тетрадей. Не желая испытывать судьбу, бабушка тем же вечером сожгла оставшиеся рукописи.

Только что прошел ХХ съезд партии, времена вроде начали меняться, но, обжегшись на молоке, дуешь и на воду.

Бабушка часто повторяла:

– Язык – это лестница, по которой враг входит в твой дом…

Мне достались только несколько страничек, сохранившихся в старых фотоальбомах.

В августе-сентябре сорок первого года в Омск из Запорожья были отправлены тысяча пятьдесят шесть вагонов и платформ.

С оборудованием и станками Запорожского моторостроительного завода им. Баранова в Омск приехали двенадцать тысяч работников и членов их семей.

За один день от станции по заболоченной местности проложили шестикилометровую железнодорожную ветку до площадки, отведенной под завод.

В эти дни в Белыничи вошли немцы.

В восемнадцатом году немцы уже были в местечке. Культурные, дружелюбные к местному населению. Среди немецких солдат было немало евреев. Что могло измениться за двадцать лет?

Из записных книжек деда:

Зимой 44-го меня неожиданно вызвали к начальнику лагеря. Ничего хорошего это не сулило. Но хоть на работу не пойду, подумал тогда. А мороз стоял страшный, пока колонну перед воротами пересчитают, пальцы на ногах отламывать можно.

– Напиши письмо, – говорит он мне.

– Письмо?.. – я даже не понял. Я же без права переписки. Уже пять лет в неизвестности, а слухи разные…

– Домой напиши, – повторил он.

Я бегом в барак, огрызок карандаша нашел и думаю: на какой адрес писать?! Написал родителям, в Белыничи…

И начал ждать.

Через неделю он меня снова вызвал и говорит:

– Не получилось передать. В Магадане все еще раз проверяют.

И вернул мне письмо.

О судьбе моей семьи и родителей мне было неизвестно.

В 1946 году, уже работая в Дальстрое на строительстве дороги, я отправил письма в Запорожье и в Белыничи, но ответа не получил.

А через год, в 1947 году мне неожиданно передали письмо моей племянницы Иры Загайтовой. После войны она посетила Белыничи. Там в сельсовете ей передали мое письмо с Магаданским адресом «до востребования».

Три дня я не спускался с нар, не ел, не пил. Хотел только умереть…

Потом меня ребята поддержали…

Двухэтажный краснокирпичный дом номер 9 на углу 3-й Транспортной и 6-й Линии, на два подъезда и двенадцать квартир строили японские военнопленные. Они же сложили первые полтора десятка домов заводского поселка.

Из привокзальных бараков, в которых жили рабочие эвакуированного завода перебраться в квартиры – в сорок третьем году это было круто…

Думаю, это и теперь было бы неплохо…

Бабушке с двумя детьми и старухой матерью, как специалисту– литейщику выделили двухкомнатную квартиру на втором этаже. Номер квартиры – пять. В ней были высокие потолки, тепло и много солнца даже зимой. Туда она меня собственноручно и принесла из роддома.

Где-то я и сейчас в ней живу.

Вот как она описывает жизнь нашей семьи во время войны:

«Люди очень неохотно нас принимали. Нас восемь человек поселили к одинокой женщине, муж которой был репрессирован. Она очень недоброжелательно относилась к нам.

Оставив семью, я купила несколько мешков картошки, достала дров и снова ушла на завод.

Семью поселили на Моховых улицах, ни номера улицы, ни дома, ничего я не запомнила.

Работать приходилось день и ночь. Отдыхали мы в сушилке, где сушится лес, в цехе номер восемнадцать. Там было влажно и жарко. Питались в столовой, где нас кормили очень солеными грибами. Когда оборудование все было разгружено, меня направили в отдел, где я конструировала планировку оборудования площадки цеха номер триста шестнадцать в тех пределах, которые были в наличии.

После этого меня назначили механиком по монтажу литейного цеха номер один. Корпус был еще без крыши, внутри копали котлованы для фундаментов под формовочные машины, печи и т.д.

Постепенно было установлено оборудование. В октябре – ноябре еще крыши на большей части цеха не было, формовочная смесь замерзала. Для обогрева посреди цеха установили железные бочки, где жгли кокс, и мы там обогревались.

Мне выделили комнату на Степной улице в квартире еще с двумя соседями. Стекол в окне не было и почти всю зиму мы окна завешивали одеялами, пока не остеклили.

В эту комнату я привезла моего старого отца, который очень голодал и ждал, пока я не принесу ему из цеха немного пустых щей. Была у него и картошка.

Когда я ночью решила перевезти мать и детей (мои сестры Соня и Мира оставались у хозяйки), я долго не могла найти дома, где они жили. Дочь я определила в детсад на Гусарова, сына в школу номер тридцать восемь.

Ходила я на работу пешком в шесть часов утра, так как от Степной улицы до завода трамвая и другого транспорта не было. Возвращалась я домой в двенадцать – час ночи. Надо было подготовить детей в школу и детский сад. Постирать, погладить. Для сна оставалось три-четыре часа и так всю войну. С питанием было очень плохо. Хлеба я получала семьсот грамм, а иждивенцы по двести.

Еды, конечно, не хватало. Вещей с собой уезжая из Запорожья, мы почти не взяли, но из того, что было, я иногда на рынке выменивала на бараний жир или крупу. Как таковых, выходных дней у нас не было, но иногда в воскресенье удавалось уйти на рынок.

Отапливалась наша комната углем и дровами. Труба у печки закрывалась в комнате у соседей. Один раз зимой соседи закрыли заслонку трубы рано, и угарный газ пошел в нашу комнату. С большим трудом утром, когда я пришла с работы, откачала я полумертвых родных, вынесла на улицу и спасла всех.

В комнате не было никакой мебели, все спали на полу. Не было и никакой посуды, кроме одной кастрюли и глиняного кувшина. Я даже не помню, как мы спали, как ели. Я когда приехала в Омск, купила картошку, мы ее хранили в ящике на кухне. Яше в школе выдавали за пять копеек булочку, он ее не съедал, приносил твоей маме.

Иногда, получив в школе свои двести грамм хлеба не целым кусочком, а с довешенным до нормы «иждивенца» прозрачным ломтиком, он спрашивал меня – мама, можно я довесочек съем?

Я с утра до поздней ночи была на работе. В столовой нас раз в день кормили очень солеными грибами или супом из галушек.

Вспоминаю такой случай. Один рабочий литейного цеха остался после обеда мыть котел из под супа. На дне оставалась гуща от галушек. Он ее очень много съел и ушел в барак, где жили рабочие. Ему стало плохо, он потерял сознание, похолодел и умер. И его увезли в морг.

В морге от холода, а может быть, пища прошла, он пришел в сознание и увидел, что он голый – у двери морга светила лампочка. Он увидел кругом мертвые тела, подскочил к дверям, начал кричать и стучать. Сторож открыл двери, тоже страшно испугался, но вывел его, одел и на завтра "мертвец" пришел на работу.

Утром рано я вставала, готовила что-нибудь поесть и уходила на работу.

Дома оставались мои родители и твой дядя. Твою маму в понедельник утром он уводил в детский сад, где она жила все время. Очень часто даже в воскресенье не удавалось брать ее домой.

Я уже писала, что часто не имела возможности неделями приходить домой. Спали мы в сушильных камерах деревообделочного цеха, не раздеваясь.

В то время я работала старшим мастером стержневой группы и отливки головок в земляные формы.

В начале сорок второго года из Москвы приехал представитель для организации цеха переплава цветных вторичных металлов – алюминия для авиации уже не хватало.

И меня назначили начальником цеха номер пятьдесят один. Цеха как такового ещё не было, выделили в корпусе цеха номер один шесть печей и я начала организовывать цех.

Набирала рабочих, обучала их – очень много мне прислали молодежи семнадцати-восемнадцати лет, которые были после ФЗУ, оторванные от родителей. Растерянные, голодные, грязные, ночевали они в цехе, где придется, даже на вентиляционном колпаке от вытяжки из печей.

Многие из них были чуть старше моего сына.

И я занялась ими. Прежде всего добилась комнат в общежитии на Восточном поселке, Одну для ребят, одну для девушек.

Вымыли их, поставили постели и в каждой из комнат назначили дежурных, которым день дежурства зачитывался, как рабочий день в бригаде.

Дежурный был обязан содержать комнату в чистоте, топить плиту, греть еду и если была картошка, варить ее к приходу ребят.

Второе. Через замдиректора Коваленко достала всем валенки и ботинки, новые телогрейки и ватные брюки, шапки и мужское белье всем – и девушкам и ребятам.

К тому времени оборудовали хоть и плохую, но душевую. Всех до единого я заставила вымыться, переодеться и тогда повела их в общежитие.

Так как хлеб и все остальное отоваривалось по карточкам, то очень многие из ребят съедали хлеб за пару дней. Многие теряли карточки и сильно голодали. Не лучше было и с деньгами. Получив получку, они все тратили за первые дни, а потом ходили голодные.

Увидев это, я все карточки отобрала у них, также и всю зарплату. Каждый имел конверт, куда я вкладывала и карточку и деньги.

Ежедневно я каждому выдавала талон на хлеб и денег на питание, предварительно сделав отметку на конверте. Результат сказался – ни один человек у меня не умер, не опух за всю войну.

Они подросли и вскоре сами начали понимать и разумно распоряжаться своими карточками и зарплатой.

Среди ребят был один по фамилии Завгородний, родом из-под Тары. Очень высокий красивый парень. Когда он впервые надел ватный костюм, а из-за роста ему выдали соответствующий размер, он на нем повис, как на пугале.

Я ему говорю – ты бы поясок одел.

Он отвечает – у меня его нет и денег нет.

Я вынула десять рублей и говорю – купи себе, а получишь деньги, отдашь.

Мне было очень трудно, на моих руках было четыре человека.

И через пару дней он приносит мне десять рублей. Я спрашиваю – ведь получки не было. Он улыбнулся и говорит – у вас тыща, у меня тыща.

Оказывается, он на рынке у торговки утащил деньги. Позже они с бригадиром Федором Кучеренко пытались сосчитать их. Дошли до сорока шести тысяч и бросили.

Кроме того, он мне сказал, что участвовал в очень серьезном деле, связавшись с местной шайкой. Я ему сказала, что, конечно, не донесу на него, но спасать его надо.

И пошла в военкомат – а парень был толковый, грамотный – и попросила его отправить в танковое училище в Новосибирск.

Они выполнили мою просьбу. Я получила несколько писем с фронта от него и его экипажа. В одном из них он писал – мы стояли в строю, когда мне подали ваше письмо, я весь задрожал и все вспомнил. Спасибо вам.

И такие случаи бывали.

В августе сорок второго года умер мой отец. Хоронили его моя мать, сестра и двое рабочих из цеха.

Хоронили его на Казачьем кладбище, ныне застроенном жилыми домами. Положили камень. Потом я так могилы и не нашла. Остались мы четверо.

Когда я стала начальником цеха, меня прикрепили к магазину ИТР. Хлеба не добавили, но кое-какие продукты мы получали. Магазин был на улице Гусарова. Моя мать ходила за пайком, она очень болела и когда ее положили в больницу на улице Пятой Армии, я не имела возможности ее посещать. Была там всего два раза.

Весной сорок второго года на целине – там сейчас татарское кладбище – нам выделили пятьсот квадратных метров земли, где я и дядя Яша, которому тогда было тринадцать лет, не имея сил вскопать землю, посадили картошку просто в лунки. Осенью собрали шесть мешков.

Дядя Яша, тринадцатилетний летний мальчик, был основным моим помощником.

Надо сказать, что в сорок первом году в тридцать восьмой школе очень недружелюбно встретили его, хотя он был хорошим ребенком. Учительница поднимала его и спрашивала национальность.

Ему бритвой изрезали пальто и обещали убить, и он перестал ходить в школу. Я очень растерялась, так как это грозило тем, что он пойдет по неправильному пути.

Я его забрала в завод в Литейный цех и устроила учеником к самому лучшему модельщику.

В это время в модельном цехе все черновые работы выполняли ученики. Почему-то ему не очень понравилось, и я его определила в физлабораторию в отделе главного металлурга.

Он поступил в авиационный техникум, но со второго курса ушел, пошел в десятый класс вечерней школы, затем в ветинститут.

Характером Яша был очень вспыльчивый, в отца. В вечерней школе он решил заниматься боксом, с удовольствием ходил на тренировки почти год, а весной пришел домой с разбитыми в кровь кулаками и синяком на лице. Оказалось, в раздевалке тренер задел его национальность и они сильно подрались.

После этого случая он бросил бокс.

За время моей работы начальником цеха некоторые работники завода были награждены. Меня наградили орденом Трудового Красного знамени, орденом Красной звезды и медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 41-45гг».

Всю войну я работала начальником цеха, восстанавливая металл из вторичных сплавов. Это очень важное дело, так как для отлива деталей авиационных моторов идут тридцать процентов вторичных цветных металлов, которые и обеспечивал цех.

За период войны цех дал тысячи тонн металла, за что я была награждена орденами.

Отдыхать приходилось очень мало, для сна оставалось три-четыре часа в сутки, выходных дней не было. Мне казалось, что когда закончится война, я буду спать сутками.

Работали мы очень много, не щадя ни себя, ни семьи. Завод полностью обеспечивал армию, авиацию всем, что от него требовалось. О личной жизни и семье некогда было думать. Дома дети понимали, что происходит, были неприхотливы, некапризны. Рады были каждому кусочку хлеба, который приходился на их долю. Днем мне не удавалось видеть детей, видела их только спящими.

Так продолжалось до девятого мая сорок пятого года.

Известие о Победе застало нас на работе. Все радовались, целовались, как-то спало напряжение, которое сопутствовало все годы войны.

Начали приходить в себя. Я по-прежнему работала начальником цеха. От дедушки никаких вестей не было. В сорок восьмом году уехал в командировку главный металлург завода Каминский Виктор Иванович и меня назначили и.о. главного металлурга завода.

Вечером в один из дней мне подали конверт из серой бумаги, склеенный хлебом, в котором находилось письмо от дедушки. Он был жив. Узнал он о нас через свою племянницу, Иру Загайтову.

Он писал в Запорожье, никто ему не ответил. Писал он и в Белыничи, где до войны жили его родители.

Но Ира, приехав в Белыничи, нашла в сельсовете его письмо, разыскала нас и сообщила ему, что я с заводом нахожусь Омске.

И вот в моих руках после стольких лет полной неизвестности его письмо.

Немедленно я дала телеграмму – « чем могу помочь». Он попросил денег на дорогу выслать. Я десять лет не была в отпуске. Компенсировала отпуск за два года и выслала ему две тысячи рублей на адрес до востребования, который он мне указал.

Но выехать ему оказалось не просто. С трудом купив билеты, он пришел в бухту Нагаево для посадки, но не успел дойти до берега, как раздался взрыв на пароходе, где находился аммонал. Пароход взорвался, рядом с ним загорелись еще два парохода.

Было много жертв, дедушка был легко ранен.

Он снова вернулся в Магадан и только в марте сорок восьмого приехал в Омск.

Поздно ночью был сильный буран, когда раздался стук в дверь, и вошел дедушка после десяти лет отсутствия.

В доме был твой дядя Яша, ему уже было девятнадцать. Твоей маме тринадцать.

И только тогда появился их отец…

Но с его возвращением наши муки не кончились. Он освободился два года назад, но не мог вернуться, а когда возвратился, в его документах стояла отметка «39», т.е. он не имел права на жительство в тридцати девяти городах Союза, в том числе и в Омске, где жила его семья.

Осужденные по пятьдесят восьмой статье за всякие надуманные «политические преступления», прошедшие тюрьмы и лагеря Колымы и Дальстроя, после освобождения лишались семьи и дома.

В то время, то есть в марте сорок восьмого года директором нашего завода был Борисов Иван Тимофеевич, энергичный, умный и добрый человек.

Он был депутатом Верховного Совета СССР.

Когда он узнал, что ко мне вернулся муж и о статье «39», он вызвал меня и велел написать заявление на имя начальника Управления КГБ, с просьбой о прописке мужа в Омске. Сам он написал ходатайство об этом. Это было большое мужество с его стороны при жизни Сталина.

Я это не забыла и не забуду до конца жизни.

Прописку разрешили, и дедушка поступил на работу в авторемонтный завод кузнецом шестого разряда.

Жизнь мало радовала, так как дедушка скоро заметил, что за ним неотрывно следит работник КГБ. Это его доводило до того, что он покрасневший с приливом крови к голове падал на пол. Мне он сказал – не очень на меня надейся. Они не отступятся, пока я жив.

А вся вина его заключалась в том, что он выступил на собрании против репрессий.

Нервы его были до того напряжены, что однажды он чуть не убил человека. В сорок восьмом году он получил первую зарплату на авторемонтном заводе и вместе с сыном пошел отметить это в Барановскую столовую, которая вечерами превращалась в ресторан.

Незадолго до того было образовано государство Израиль.

Двое пьяных мужчин за соседним столиком что-то громко обсуждали, и с их стороны все время доносилось – Израиль, Израиль!..

Вдруг дедушка побагровел, подскочил к одному и закричал – я тебе сейчас голову сломаю! А в руках у него была откованная им в кузнице и завернутая в газету сапожная лапа, которую он нес домой, чтобы подшивать валенки.

С трудом Яша остановил отца…

Так мы продолжали жить до восьмого мая сорок девятого года, когда дедушка с дядей Яшей вместе с цехом, где я работала, поехали сажать картошку. Вечером его на грузовой машине привезли домой посиневшего, с тяжелым сердечным приступом.

В то время я была еще незнакома с болезнями сердца. Вызвала утром врача, она выписала ему лекарство, не установив диагноз, дала ему направление на кардиограмму, и он утром ушел на работу.

Через два дня он пошел на ЭКГ в железнодорожную больницу, откуда его не отпустили, установив обширный инфаркт миокарда. Более двух месяцев он пробыл в больнице. Затем я забрала его домой, где он год болел.

Инвалидность я ему не оформляла, не хотелось лишний раз говорить кому-либо о том, что он был репрессирован.

Жили мы все на мою зарплату, все пятеро членов семьи.

Через год он вернулся на завод, но уже не в кузнечный цех, а слесарем.

Яша учился в институте, твоя мама в школе. При поступлении Яши в институт, я сама оформила ему автобиографию для того, чтобы он не был изгоем в институте. Ни ему, ни Ире я не указывала, где был их отец, чтобы они избежали гонений на детей «врага народа», как называли всех политических.

Дедушка работал, но все время чувствовал за собой слежку сотрудников КГБ.

Четвертого ноября пятьдесят первого года завод, на котором работал дедушка, организовывал вечер, посвященный празднованию Седьмого ноября.

В ночь на четвертое ноября в коридоре у дверей нашей квартиры я увидела лежащего пьяным человека. Я его еще пожалела.

Утром четвертого ноября мы с дедушкой как обычно ушли на работу, попрощались на 2-й Транспортной. Он пошел к себе на авторемонтный, я на завод Баранова.

Мы договорились, что в шесть часов вечера пойдем в Музкомедию, где должен был состояться вечер. Придя домой с работы, я все приготовила и ждала дедушку.

Прошло шесть, затем девять, десять часов, его все не было. Так, как он перенес инфаркт, я встревожилась и вместе с Яшей начала его искать. На завод он не являлся, в больнице и морге его не было.

Поиски я продолжала пятого, шестого, седьмого, восьмого, девятого ноября…

Десятого ноября я пошла в областное управление КГБ и получила пропуск к начальнику управления.

Меня направили к полковнику Огурцову, которому я заявила, что человек не иголка в сене и должен быть найден.

После некоторого раздумья он мне сказал – мы его арестовали, он у нас.