Текст книги "Лигатура"

Автор книги: Валентин Бердичевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Кормили нас три раза в день. Но это был двадцать первый год, еда была скудной, а мы росли. Нам всегда хотелось есть. Кусочек макухи, это жмых, который остается, когда из подсолнечника выдавливают масло, считался большим лакомством.

Одевали нас чисто. Когда мы выходили в город, у стены базара мы видели сотни голодающих людей.

Это страшное зрелище я не могу забыть и доныне…

Несмотря на постоянное желание есть – еда нам даже снилось – мы очень часто в общий чайник сливали каждый понемногу первого, супа или что было другого и уносили голодающим.

В начале двадцать третьего года родители бросили все в колонии и приехали в Александровск. У них ничего не было, профессии тоже. Они нашли для жилья заброшенное помещение на Московской улице, где раньше была лавка.

Хозяевами в этом грязном помещении было множество крыс.

Через некоторое время мама устроилась уборщицей в КомГосОрг. Что это за организация, никто толком не знал. Ей дали в том же помещении комнату.

Они очень голодали, хотя мать стирала людям белье и делала много разной работы. В том же доме жил бывший хозяин завода Гуревич. У них была домработница Юля. Юля чистила для этой семьи картошку, старалась снимать кожуру потолще и отдавала ее маме. Мама мыла ее, варила и пекла лепешки, чем они и питались.

Гуревич принял отца сторожем на завод, где им дали какой-то угол. На территории завода был огород, на котором они выращивали всякие овощи.

Жалованье отца было девять рублей восемьдесят копеек в месяц.

В двадцать четвертом году мы пришли домой из детдома. Детей, у кого были родители, отсылали к ним. Так как жилось нам очень трудно, а я уже подросла, я начала работать на заводе. Белила и штукатурила цеха, получала небольшую зарплату, старалась купить что-нибудь для семьи.

В двадцать четвертом году я пошла в ФЗУ «Юный коммунар» учиться на слесаря. Кроме учебы и практики нас прекрасно готовили теоретически.

Математику преподавал бывший генерал от артиллерии итальянец Пеллегрини. Физику преподавал бывший учитель гимназии Шабаев.

Надо сказать, что подготовка была настолько серьезной, а я очень любила эти предметы, что через несколько я лет уверенно сдала экзамены в институт.

Училась я в ФЗУ до двадцать шестого года. В ФЗУ были всякие кружки, молодежь увлекалась тогда «Синей блузой». Это был коллектив, который занимался театральными представлениями, работал с молодежью, устраивал вечера.

Тем временем отец перешел работать на другой завод сторожем и там ему предоставили жилье. Завод был имени Дзержинского. Там было несколько цехов, в том числе кузнечный, были свои комсомольская и партийная организации.

В детдоме я стала пионеркой, тогда нас называли «Юными спартаковцами». В ФЗУ я вступила в комсомол.

Мы все очень гордились тем, что мы рабочие, учимся в ФЗУ. Когда мы на работе отливали чугунные утюги, и наши руки и лица превращались в черные маски, мы не умываясь, уходили домой, чтобы встречные видели, что идут рабочие.

Восьмого марта(этот день не раз будет повторяться в моей жизни) двадцать шестого года всем строем мы пошли после работы в театр на представление «Синей блузы».

Когда окончилась первая часть, в антракте ко мне подошел секретарь комсомольской организации завода Дзержинского, которого я знала, так как он работал в кузнечном цехе завода, во дворе которого жили мои родители.

После окончания концерта он пошел вместе со мной, проводил меня, и мы начали встречаться.

Это был твой дедушка…

Каким он был, ты узнаешь из его автобиографии, которую он собственноручно написал, когда ходатайствовал о персональной пенсии. У него была очень трудная жизнь, о чем я напишу дальше.

С того времени, т.е. с восьмого марта двадцать шестого года мы стали дружить.

В выходной день моя подруга Зина Карпинская и мой друг Острун, в будущем полковник Красной армии, дедушка и я часто уходили в поле, гуляли. Выезжали на Днепровские пороги. Днепрогэса тогда еще не было.

Пороги – это огромные камни, которые перегораживали Днепр. Вода там так бурлила, что проплывать в этих местах было очень опасно. Но некоторые комсомольцы отваживались на лодках переправляться через пороги, а мы с берега смотрели за ними.

Выезжали мы на грузовой машине и там на воздухе находились весь выходной день, там же ночевали.

Девушки в кузове машины, ребята на траве. Играли в игры, пели, было весело и интересно.

Дома же жили очень бедно. На девять рублей восемьдесят копеек, которые получал отец, работая сторожем, трудно было содержать семью из пяти человек.

Родители ходили на бойню, которая была недалеко от нас, покупали требуху. Мать чистила все и варила нам из этого различные блюда. Иного мяса в доме не водилось. Все же мы голодными не были.

Я училась в ФЗУ, сестры в школе. Из одежды у меня было два ситцевых платья, ботинки и пальто, перешитое из старого маминого, тоже и у сестер.

Но одежда всегда была в порядке, всегда чисто и мы довольствовались этой жизнью при родителях, только бы не в детдоме.

Надо сказать, что никакого белья – трусов, колготок мы не имели и в самые сильные морозы ходили в платье, нательной рубашке и пальто.

Я еще и теперь вспоминаю то ощущение, которое испытывала при сильных морозах.

Занимаясь и работая в ФЗУ, я мечтала об институте. Для этого надо было готовиться, а средств на частную подготовку не было.

Поэтому я очень внимательно относилась к учебе в ФЗУ и довольно хорошо успевала, особенно по математике и физике.

С дедушкой мы продолжали дружить, меня назначили техническим секретарем комсомольской организации, секретарем был дедушка. Я работала на заводе Коммунар.

В то время, т.е. в двадцать шестом году было начало НЭПа, разрешена была частная торговля, и как из рога изобилия появилось много продовольствия по довольно доступным ценам. Например, масло сливочное пять копеек килограмм, курица рубль пятьдесят и т.д.

Мне дед рассказывал, что, идя в кузницу на завод, утром по дороге он покупал на рынке круг колбасы за три копейки и краюху хлеба. Этого хватало на весь рабочий день. После работы, намахавшись молотом, работяги шли к Днепру, купались, и усталости как не бывало.

Наша семья на девять рублей восемьдесят копеек, конечно, не голодала, но до нормальной жизни было далеко.

В то время нам выдавали так называемые страховые книжки. Это был вдвое сложенный листок писчей бумаги с надписью «страховая книжка».

Паспортов не было и вот, двадцать шестого октября двадцать шестого года я и дедушка пошли в ЗАГС, предъявили эти страховые книжки, нас зарегистрировали и в книжках сделали отметки.

После регистрации пошли в кино и разошлись по домам. Никому ничего не сказали. Никакой свадьбы не было. Дедушка жил тогда у своей сестры. Через неделю после регистрации он перешел к нам.

Ни у него, ни у меня ничего не было.

Некоторое время мы жили у моих родителей, потом перешли в кухню его друга Дона. Было очень тесни и мы нашли частную квартиру, вернее чердак с земляным полом у слесаря Горшкова. Это была комнатка с перегородкой не до потолка, отапливалась она плитой. Жили мы там два года.

Шестнадцатого апреля двадцать девятого года у нас родился сын, твой дядя Яша. Дедушка и я работали. Дедушка зарабатывал сто пятьдесят рублей в месяц. За короткий период мы приобрели все самое необходимое из мебели, приоделись.

У нас всегда было много товарищей, друзей. Вечера и свободное время проводили вместе, играли. Было очень хорошо нам всем.

Вечерами часто выходили на Соборную улицу (так называлась главная улица Запорожья, там находился собор), заходили в подвальчик, где продавали пирожные, мороженое…

Работала я на заводе Коммунар в ремонтно-восстановительном цехе. Когда ребенку нашему исполнилось шесть месяцев, дедушку послали в Киев на курсы. После возвращения его избрали председателем завкома.

Будучи секретарем комсомольской организации, он в двадцать шестом году вступил в партию.

В двадцать девятом году для усиления службы УГБ НКВД в так наз. высшую (центральную) школу НКВД начали посылать лучших членов партии. Попал туда и дедушка.

С тех пор кончилась наша нормальная жизнь. Кончился и НЭП, очень плохо стало с питанием, я с трудом доставала манную крупу и сахар, чтобы кормить ребенка.

После окончания школы ГПУ дедушку направили в райотдел города Ржищева, рядом с Киевом.

Я же в тридцатом году поступила в машиностроительный институт города Запорожье. Нашла квартиру в частном доме. Квартира была очень сырая, со стен текла вода. Там я и жила с ребенком. Когда я уходила на занятия, ребенка оставляла у родителей. Сама я питалась в студенческой столовой, где нас кормили перловой крупой, так называемой шрапнелью.

Занималась я с большим удовольствием, но не всегда на экзаменах я получала хорошие отметки, так как очень часто сын болел, я всю ночь сидела над ним, а утром шла сдавать экзамен и, конечно же, получала низкий бал.

Меня это не огорчало, так как предметы я изучала глубоко и знала причины такой оценки.

В тридцать четвертом году дедушку перевели в горотдел ГПУ в Запорожье и нам дали квартиру в доме, где раньше была прачечная. Из трех комнат две были настолько сырые, что день и ночь у этих стен были установлены электропечи для сушки стен. Дедушка работал в горотделе, я училась, дома иногда оставалась девушка с ребенком.

В октябре тридцать четвертого года я защитила диплом с оценкой «Отлично». Так как у меня был ребенок, я получила свободный диплом.

Когда я училась, а ребенок был еще мал, я, уходя на занятия, очень часто оставляла его в комнате общежития у ребят.

Они смотрели за ним, кто из них был свободен, а я в это время слушала лекции.

В тридцать первом году я проходила практику на заводе Коммунар, в тридцать втором в Запорожье Каменском на заводе Дзержинского на доменной печи.

В конце тридцать четвертого года начали создавать политотделы при совхозах, был создан политотдел при совхозе «Вербовое», который находился на расстоянии сорок-пятьдесят км от Запорожья.

Дедушку перевели зам. начальника политотдела по УГБ НКВД, где он проработал до тридцать шестого года.

После окончания института он нас забрал в совхоз. В совхозе нам отвели Финский домик. Так как магазинов там не было, надо было обзаводиться своим хозяйством. Я развела кур, уток, гусей, посадила огород и в тридцать пятом году мы купили старую выбракованную корову Быстру, но она давала много молока.

Переехали мы в марте тридцать пятого года, и к зиме у нас было все свое, начиная от птицы и овощей.

Я работала зав. спецчастью при Политотделе, т.е. ведала военным столом. Ставки не было, я бесплатно выполняла эту работу.

В сентябре тридцать пятого года родилась твоя мать.

На заводе я активно работала в комсомольской организации, принимала участие во всех мероприятиях, проводимых комсомолом.

Осенью тридцать шестого года дедушка заболел крупозным воспалением легких и в это время ликвидировали политотделы.

Больного его привезли в Запорожье и только благодаря своему богатырскому здоровью он выжил. Его снова перевели в городской отдел ГПУ НКВД в г. Запорожье.

Когда он выздоровел, я оформилась на работу в завод им. Баранова мастером в стержневое отделение. Это было восемнадцатое октября тысяча девятьсот тридцать шестого года.

Пошла я мастером вместо мастера Потужской, которую освободили от работы в связи с тем, что во время ее смены в сушильной печи сгорел человек.

А дело было так.

Сушильная печь, где сушат стержни, представляет собой камеру, которая герметически закрывается железными дверьми.

Внизу стен в камере есть ряд отверстий, куда поступает горячий газ от печи. Температура в камере достигает трехсот пятидесяти градусов.

В эту камеру вкатываются этажерки, на которые ставят стержни. Когда камеру заполняют этажерками, ее закрывают и затапливают печь. Горячий газ попадает через отверстия внизу стен и через двадцать четыре часа стержни высыхают.

Дверь открывают, этажерки выкатывают и стержни готовы к работке.

Пьяный слесарь забрался в камеру и там заснул. Никто его не заметил и он сгорел. Это, конечно, было ЧП и там я начала свою работу инженером.

Работа меня заинтересовала, очень много я экспериментировала, тем более, что рядом со мной работали практики, умельцы литейного дела. Эти люди очень хорошо относились ко мне и, что не дала мне теория, я имела возможность постигнуть на практике.

Особенно мне подсказывали в работе два старых литейных мастера. Это были Григорий Ефимович Ивченко и Семен Мефодьевич Притченко. Также мне много подсказал в работе мастер стержневого отдела Григорий Иванович Коськов.

Так как детали отливались в земляные формы, и пошёл большой брак по сору, мы много работали над этим вопросом, а также по решению ряда других.

Это была очень хорошая школа для меня. Работали мы в старом тесном здании, металл плавили в печах «Каллман». Цилиндр, железный кожух, выложенный внутри по стенам огнеупорным кирпичом, вращался на оси. В него вставлялся чугунный ковш, снизу подводилась нефть, которая через форсунку попадала в печь, ее зажигали и таким образом плавили металл.

Цех был сильно загазован, вентиляции не было, и первое время я очень страдала от головной боли. Придя с работы, я валилась с ног, не в состоянии что-либо сделать. Мне до того было плохо, что я постригла косы, так как они мне мешали.

Много экспериментов проводилось с металлом. Металл, т.е. алюминиевый сплав, имеет свойство в жидком виде поглощать газы, что в отливке создает пустоты в раковинах, ослабляя качество детали. Один из способов удаления газов из сплава это хлорирование. В ковш с жидким сплавом опускают железную трубу, которая резиновым шлангом соединена с баллоном, в котором находится хлор. Открывая вентиль баллона, хлор через трубку подают в ковш с жидким металлом и вытесняет из него газы.

Работа эта очень вредная и опасная. В настоящее время хлор заменили другим газом.

Чтобы установить время продолжительности хлорирования, я проводила такую работу. В металлический цилиндр, имеющий форму усеченного конуса, заливался жидкий металл и, по мениску определялось, годен он или нет. Если мениск выпуклый, то в металле есть газы, если мениск вогнутый, то металл чистый и им можно заливать формы.

Еще проводила эксперименты по улучшению, уменьшению кристаллов в металле. Мы применяли два сплава RK-50 и сплав Y для отливок головок цилиндров, которые работали при больших нагрузках. Эти сплавы применялись по возвращении наших работников из Франции, куда они ездили на стажировку.

Сплавы эти очень капризные. Для улучшения сплава Игрек мы плавили титановую лигатуру, добавляли ее в сплав, кристаллы сплава значительно уменьшались и свойства сплава улучшались.

Лигатурой в литейном деле называется сплав, насыщенный каким-нибудь компонентом.

Лигатура титановая, лигатура медная и т.д.

Плавится алюминий, в него добавляется десять-двадцать процентов меди, кремния, или титана, разливают на тонкие пластинки и затем в сплав добавляют по расчету нужное количество лигатуры.

Делается это потому, что в сплаве эти компоненты не растворяются, а лигатура хорошо растворяется.

Работать было очень интересно, так как наряду с практической работой, выполнением программы, я занималась исследованиями, что очень обогащало меня знаниями.

В тридцать седьмом году меня назначили начальником техбюро, т.е. надо было готовить документации, составлять планы технологам на новые детали, отвечать за качество отливаемых изделий, если был брак по вине технологии. Работа интересная, но отнимала много времени.

У меня в подчинении было четыре инженера, всем хватало работы.

Дедушка продолжал работать в органах, но началось что-то непонятное. На заводе начали исчезать самые лучшие и знающие руководители, репрессии пошли по всему городу, по всем предприятиям. Мне было это непонятно.

Дедушка приходил домой только на пару часов, всегда задумчивый, мне ничего не говорил. А между тем тревога нарастала. Пошли слухи, что арестовывают врагов народа, арестовывали и жен, а детей отправляли в специальные детдома.

Нам дали квартиру на Пятом поселке на Днепрострое. На работу приходилось ездить довольно далеко, дети были маленькие, поэтому я пригласила девушку, которой платила, и она была с детьми.

У нас были знакомые сотрудники дедушки. Некоторые жили в доме рядом с нами, так, что из окна были видны их окна. Утром я посмотрела в окно на квартиру знакомых и увидела, что в комнате колышется лампочка от проникавшего в форточку сквозняка.

В квартире никого не было.

Оказалось, что ночью арестовали и увезли отца и мать, а детей отправили в детдом, где жили дети «врагов народа».

С тех пор стало на сердце очень неспокойно, так как такая участь могла ожидать всякого.

Когда я училась, твой дедушка очень мало зарабатывал, цены уже были не как при НЭПе, который отменили. И мы с трудом сводили концы с концами.

Когда я поступила на работу, мне дали оклад четыреста пятнадцать рублей, что значительно превышало его заработок.

Шестнадцатого апреля тридцать восьмого года я собиралась устроить сыну первый раз в жизни день рождения.

А за две недели до этого, третьего апреля дедушка вернулся из района очень уставшим. Но ему позвонили из управления, чтобы он немедленно приехал.

Через несколько часов он вернулся с двумя сотрудниками, которые начали делать обыск (я утеряла эти протоколы).

Они все перерыли, забрали дедушкино охотничье ружье, наградной пистолет и увезли с собой дедушку.

Несмотря на то, что я знала, что много хороших людей забирают, я была потрясена.

И в первую минуту хотела себя и детей лишить жизни.

Зашла в комнату – дети мирно спали – и мне стало страшно своего решения. За что они должны были лишиться жизни? Я знала, какая участь ожидала меня и моих детей и все же решила – пусть они живут.

Я никогда им об этом не рассказывала. В течение трех дней я лежала дома, не выходила на работу. На четвертый день я пошла в цех и подала заявление, чтобы меня уволили, так как мой муж репрессирован.

Но, несмотря на то, что завод был военный и всех жен репрессированных с завода увольняли, меня не уволили и не арестовали.

Как рассказал дедушка по возвращении с каторги, перед арестом он попросил товарищей из управления, чтобы меня не трогали…

Скоро прокурору города понадобилась наша квартира и меня перевезли в две комнаты коммунальной квартиры. Я забрала детей и оставила их у родителей. Сыну было восемь лет, дочери два с половиной года.

На все мои вопросы в управлении, где дедушка работал, мне, наконец, ответили, что он в тюрьме в Днепропетровске.

Я собралась туда, прихватив передачу, пару белья и съестное.

Как потом оказалось, съестное им вообще не передавали. За год из двенадцати передач ему не передали ни одной. Когда я подошла вечером к тюрьме, то через дорогу там была видна ограда, около этой ограды была бесконечная очередь людей, которые сидели или лежали на земле, ожидая утра, когда можно будет передать передачу.

Если передачу принимали, это означало, что человек еще жив.

У меня передачу приняли. Не помню, как я узнала, что дело ведет следователь Винокуров. Я попросила меня принять. Когда я вошла в его кабинет, то узнала наволочку со своей передачей и поняла, что он не отдал ее.

Узнав, что я работаю на военном заводе, он с возмущением спросил – как вас не уволили?!

Когда дедушка вернулся в сорок восьмом году, он мне рассказал, что Винокуров пытался его ударить. Дедушка, бывший кузнец, был очень сильным человеком, он схватил табуретку и сказал – мне все равно, но тебя, если меня тронешь, я убью.

После этого со стороны Винокурова попыток к избиению не было.

Долго прокурор не давал санкции на арест, но они добились этого.

Дедушка ничего из надуманных обвинений не подписал, несмотря на уговоры и угрозы. Все равно особое совещание дало ему восемь лет.

Винокурова в сороковом году судили – за что не знаю – но его расстреляли.

Я работала на заводе, но на сердце всегда было тревожно и тяжело. Не легче было и детям.

В тридцать девятом году на комсомольском собрании начали говорить о комсомольцах, которые не вступают в партию, упомянули и меня.

Я назвала причину, но решила вступить в партию, так как считала, что настоящая Ленинская партия не виновна в тех бесчинствах, которые творили руководители.

И меня приняли кандидатом в члены партии.

Много раз я писала в Москву Берия. После очередного письма меня вызвали в управление УГБ НКВД в Запорожье и предупредили, чтобы я прекратила писать.

В тридцать девятом году был построен новый большой литейный цех, где установлены были плавильные электропечи, конвейерные сушилки для сушки стержней и металлические кокили для отлива деталей в металлических формах.

Очень долго не могли запустить конвейерные сушилки, изготовленные по проекту Московского института. Меня направили в этот институт, я ознакомилась с технологией и пригласила специалиста, который помог запустить и освоить эти сушилки.

Не все ладилось у нас с отливкой в металлические формы. Сплавы RK-50 и Y предназначались только для отливки в землю. Поэтому надо было менять сплав.

Начальника ОТК по горячим цехам Николаева и меня направили в город Пермь, на завод номер девятнадцать, где детали отливались по американской технологии из сплавов Б3-40 и В-9 с большим содержанием кремния.

Освоив отливку этих сплавов, мы их внедрили на нашем заводе. Меня назначили старшим мастером плавильного отделения и формовки опытных головок цилиндра, где я работала до июня сорок первого года.

В выходной день в воскресенье двадцать второго июня сорок первого года я вызвала на работу несколько рабочих для проведения срочных работ, которые в будние дни невозможно выполнить.

Ко мне подошел мастер из модельной группы и заявил, чтобы рабочие срочно пошли на митинг. Я возмутилась – ведь мы пришли работать, а не говорить, но все же пошла.

И там мы узнали, что началась война.

В цехе людей было мало, а вся крыша литейного цеха стеклянная. Никогда раньше по крышам я не ходила, а тут пришлось взять ведра с черной краской, кисти и замазывать все окна, так, чтобы ни одной щели не было.

Поздно ночью, проверив на крыше, что нигде не светится, мы возвратились домой.

Между прочим, накануне мой отец, сидя на крыльце, видя кровавый закат солнца, сказал мне, что это очень плохое предзнаменование.

В понедельник, придя на работу, мы расчистили все проходы в цехе, чтобы можно было быстро вывести людей в случае бомбежки или обвала, всем выдали противогазы, и мы продолжали работать.

Нам выдали специальные пропуска, по которым мы могли ходить по городу ночью.

Помню, я очень злилась на то, что луна ярко светит, освещая все вокруг, что позволяло немецким самолетам бомбить город.

В ту ночь бомба попала в детсад, там ночью детей не было и еще в несколько мест.

На крышу были выставлены дежурные для тушения зажигательных бомб и два пулемета.

Дежурили мы там по очереди. Когда я ночью приходила домой, то, обняв детей, ложилась с ними на полу – на случай, если бомба попадет, чтобы мы погибли вместе.

В августе завод начал эвакуироваться в Омск. К цехам по подъездным путям подавались железнодорожные платформы, куда каждый руководитель группы грузил свое оборудование. Вместе с оборудованием на те же открытые платформы грузили рабочих и их семьи. Кроме этого на линию подавались товарные вагоны, куда по специальным пропускам тоже грузили рабочих, иногда без мужчин, которые оставались защищать город.

Талоны на погрузку выдавали начальники цехов. Мне сказали, что секретарь парткома Рябов Василий, отчества не помню, когда речь зашла обо мне, сказал – у нее муж репрессирован. Пусть остается.

Талоны мне дал мой товарищ, начальник цеха номер тридцать один Лебедь Алексей Артемович.

У меня собралась большая семья. Отец, мать, сестры Мария и Соня, ее ребенок, мои двое детей и я, итого восемь человек.

Ехали мы в товарном вагоне. Кроме нас ехало еще три семьи. Дорога от Запорожья до Омска заняла две недели. Питались мы хлебом, который нам выдавали, иногда на станции удавалось достать воду или кипяток.

Выехали мы из Запорожья шестнадцатого августа сорок первого года, в Омск прибыли тридцатого августа.

В вагоне спали на полу вповалку. Каждая семья заняла угол вагона. В дороге два раза попадали под бомбежку.

В нашем эшелоне было много платформ с оборудованием, на которых также ехали рабочие и их семьи. Куда нас везли, мы не знали. В Запорожье каждый цех и каждая группа силами своих рабочих грузили оборудование.

То, что нельзя было погрузить, решено было взорвать. Грузили мы круглые сутки, домой не ходили. Когда все было погружено, нас отпустили домой привести свои семьи.

Я уже писала, для чего выдавались посадочные талоны – если их не было, надо было оставаться и попасть в руки фашистам. Я была в хороших отношениях с главным военпредом завода, в распоряжении которого были автомашины. Одну из них он предоставил мне, а так, как я решила помочь в выезде еще и товарищам, то по дороге заехала к Резниченко и Дольнику, захватила их семьи.

Было сказано брать с собой не более двадцати килограмм. Все семьи, у кого были взрослые, брали с собой что могли, а у меня дома были старики и дети и мы ничего не взяли. Ни постели, ни одежды, ни посуды. Ничего из теплых вещей – нас ни о чем не предупредили.

И вот мы приехали в Омск на станцию Куломзино, это Старый Кировск. Нас разгрузили в помещении школы механизации. Это было большое помещение, где каждый занял небольшую площадку на полу. У кого были ковры, застелили свое место. У кого не было, сидели на полу.

Оборудование на железнодорожных платформах отправили на завод, где с северной стороны была подведена железнодорожная ветка.

Наутро, оставив семерых членов семьи в школе, вместе с другими работникам завода я ушла на разгрузку оборудования.

Помещения завода как такового не было. Было несколько недостроенных корпусов без окон и крыш. Там мы работали две недели. Чем и как жила семья я не знаю.

Затем нас начали расселять по домам…»

В этом месте я позволю себе ненадолго прерваться, чтобы нанизать на этот несгибаемый стержень несколько эпизодов из жизни других членов нашей семьи и собственно моей.

Говоря здесь «стержень», я должен уточнить, что это всего лишь моя вялая аллегория, а вовсе не тот стержень, что необходимо применяется в литейном производстве и представляет собой отъемную часть литейной формы, изготавливаемую из кварцевого песка с отвердителями или иных тугоплавких материалов.

С помощью стержней в отливках получают сложные внутренние полости, изгибы и тому подобные технологические изыски.

В этой книге изгибов тоже хватает, так что я, с вашего позволения, продолжу…

С самого детства дед был горяч до безрассудности. На листке, уцелевшем от двадцати четырех тетрадей его воспоминаний, я нашел запись, не относящуюся напрямую к его лагерной жизни. Возможно, здесь он собирался описать начало своей кузнечной карьеры:

Утром, еще затемно, меня разбудила мать.

– Арэ, надо работать, – сказала она и почему-то заплакала. Мать была суровой женщиной, мне так казалось. Ни слезинки я у нее раньше не видел. Все внутри держала. Когда погиб мой брат Захар, у нее половина тела отнялась.

Мне было двенадцать лет. Я встал и пошел работать. Сначала подмастерьем к сапожнику. А как сапожники учат? Подзатыльниками, известно и зуботычинами. Так, говорят, до головы быстрее доходит.

Через неделю я поджег его дом.

Тут бы подзатыльниками не обошлось, сапожник прибежал к нам с поленом, орал, что прибьет меня совсем.

Мой отец, Рыжий Мендель встал на пороге:

– Разве твой дом сгорел?

– Нет, – сказал сапожник и опустил полено. – Только сено на чердаке задымило, потушить успели.

– Благословен Господь, Б-г наш, – сказал Мендель. – Спас Он дом твой. Разве не знаешь, что сказано: – «Не клади камень преткновения перед слепым». Если взрослый бьет отрока, он может вызвать его на ответный удар и тем подтолкнуть его к греху. Бил ли ты моего сына?

Сапожник плюнул, бросил полено и ушел.

А отец отвел меня к моему дяде в кузницу…

Ничего в Днепропетровской тюрьме дед так и не подписал. Слишком хорошо знал, чем это заканчивается.

На единственной сохранившейся фотографии того времени у него три кубаря на петлицах…

Восьмого марта (интересная дата в его жизни – я уже писал, в этот день в двадцать шестом году они познакомились с бабушкой), но уже через двадцать шесть лет лет, в пятьдесят втором, особым совещанием при МГБ СССР, все по той же статье 58-10 части первой УК РСФСР дед был приговорен к высылке на жительство в Красноярский край.

За полгода, проведенные во внутренней тюрьме Омского МГБ, он отпустил вислые запорожские усы и густую бороду, снова начал курить и так и не сумел убедить следователя в том, что дважды за одно преступление по одной статье не судят…

Единственным, что удалось выяснить следствию, оказалось то, что он не тот Певзнер, за которого его якобы приняли при аресте.

Того, однофамильца, расстреляли еще до войны…

В камере с дедом сидел молодой вор, ограбивший сберкассу у железнодорожного вокзала. Ему вменяли покушение на основы экономической безопасности государства и уверенно подводили под расстрельную статью. Вор был весел, называл деда отцом и говорил, что с этапа все равно сбежит.

Он и сбежал, а дед отправился в ссылку, где жил в глухом медвежьем углу до семнадцатого апреля пятьдесят четвертого года, когда военной коллегией Верховного суда СССР дело было прекращено за недоказанностью обвинения.

После лесоповала в сорокаградусный мороз (официально день актировался только при пятидесяти, хотя иногда заключенные оставались в бараках уже при сорока семи), шестисот граммов хлеба, баланды, цинги, дистрофии и отмороженных ног – это был курорт.

Едва ли не единственный относительно целый мужик в деревне – еще и кузнец – в Еловке дед жил хорошо.

В это трудно поверить, но по его словам, он был первый еврей, которого увидели местные жители.

Кажется, там у меня остались родственники, брюнеты с голубыми глазами и родовыми квадратными подбородками.

После окончания школы мама провела с ним две недели. В тридцать восьмом, когда его арестовали, ей было три года. Она его почти не помнила. Тем летом в Еловке им было весело.

Но то тайга…

И вдруг Европа, Венгрия, ошеломительная после наглухо закрытого, промороженного, дымящего военными заводами Омска.

Замки, мосты, мощеные площади, каменные сталагмиты соборов…

Она уже мечтала, что дочь будет учиться рисовать. Может, даже играть на скрипке…

А тут – нате вам я! Нежданчик ближе к полуночи двадцать четвертого января пятьдесят девятого года, в самый мороз.

Какие тогда в Омске были морозы – сорок градусов не редкость – теперь о них и думать забыли.

Утром бабушка отправила моему отцу телеграмму: «родился мальчик тчк».