Текст книги "Лигатура"

Автор книги: Валентин Бердичевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Валентин Бердичевский
Лигатура

Посвящается моей бабушке.

" Все в этой жизни переплетается.

Все в сущности есть узор ковра…"

И. Бродский. Путешествие в Стамбул.

С благодарностью моему другу

Александру Бамборе Леонтьеву,

с молодых ногтей вынужденному

стрелять без ружья.

Настойчиво преследуя свою, поначалу казавшуюся мне довольно странной цель, именно Бамбора и подтолкнул меня к письменному столу.

С целеполаганием, однако, отношения у меня никогда не складывались, о существовании навигации я узнал только из фэйсбучных постов омского путешественника Алексея Декельбаума, ходившего в посвященную двухсотлетию открытия Антарктиды двойную полярную кругосветку на яхте «Сила Сибири» и конечно, путь из Омска в Индию через Калачинск по Красноярскому тракту я так и не открыл.

До Америки мне тоже не удалось добраться. Туда я, впрочем, и сам не стремился…

пролог

Теперь в это трудно поверить, но даже не в самые тучные годы Бамборе удавалось из пяти зачетных выбивать сорок семь, а теперь он себе за это же и пеняет.

Не так давно он снова звонил мне из Щелково, спрашивал у меня подтверждения самой возможности нарушения известных законов природы хотя бы в жизни одного, отдельно взятого человека.

Он думает, я что-то об этом знаю…

Бамбора верит, что если удастся отмотать пленку назад, то повторный показ однажды отснятых кадров способен сам по себе смонтировать новый фильм, где он укладывает в десятку пулю за пулей, по крайней мере, из дедовской трехлинейки с открытым прицелом.

В самом деле – чем он хуже Симо Хяюхя, всего за несколько месяцев получившего прозвище «Белая смерть»?

Бамбора рядом со смертью ходит больше пятидесяти лет.

В начале прошлого, две тысячи семнадцатого года Шотландские ученые после многолетних изысканий выяснили, наконец, что Хронос уже ничего не хронометрирует, он только хранит и рождает. К тому же совсем не по Григорианскому календарю.

По их мнению, они собрали уже избыточную информацию, неопровержимо свидетельствующую о том, что время больше не река, уносящая наши чувства вниз по течению, но лишь одно из Великих озер, куда мы их сами выпускаем.

Иногда они там портятся…

Мой старый отец ближе к восьмидесяти стал многое забывать. Он часто просит моего младшего брата позвонить его умершей матери, предупредить, что задерживается на службе.

Иногда он предлагает своей жене – моей матери, с которой они прожили почти шестьдесят лет, выйти за него замуж.

В остальном он в порядке.

Не так давно голландцы начали некий социальный эксперимент. Они выстроили замкнутую по периметру деревню со всеми атрибутами пятидесятых – шестидесятых годов: тогдашними магазинами, кафе, транспортом, телефонами, кинотеатром, аптекой и прочим.

Работники всех этих учреждений – медики под прикрытием. Жители – люди, страдающие болезнью Альцгеймера, вернувшиеся в своем сознании к тому времени.

И они там, как рыба в воде!

Мой тесть, проживший девяносто один год, сорок лет преподавал холодную штамповку в Омском политехническом институте.

Последние месяцы он все ехал на фронт, сетовал на задержку эшелона в Челябинске и по ночам готовил Ил–4 своего командира эскадрильи лететь на Хельсинки.

Ему так и осталось девятнадцать…

События, так или иначе упомянутые в этой книге, на самом деле происходили совсем в другом порядке. Куда больше, чем на очередность, логическую связь и солнечные затмения, я ориентировался на собственные вкусовые пристрастия – черпал со дна, где погуще.…

Ну да, следует еще учесть сильный ветер переменных направлений, который носил меня временами без руля и ветрил.

Имена многих героев я тоже изменил до неузнаваемости. Вряд ли кто-то из них останется на меня за это в обиде. Иных уж нет, а те, что теперь далече, крайний раз читали книги разве что в Щелковской средней школе номер десять…

В своем первоначальном виде книга была закончена к середине января две тысячи восемнадцатого года, в промороженное до небесной тверди время, когда я обычно и завершаю работу над своими текстами или – как случалось в старые времена, пока живопись еще кормила меня – картинами.

По давно укоренившейся привычке я засыпал файл прошлогодним компьютерным валежником и оставил до времени.

Когда я пишу, я почти не чувствую вкуса свежего текста. И тут с таежным прокурором наш уклад един – нам обоим нужно, чтобы обязательно было «с душком».

Только косолапый это ест, а я все, что начинает припахивать – кромсаю и безжалостно выбрасываю.

Собственно книгой получившийся текст назвать оказалось сложно. Сюжет в нем почти отсутствовал – но это как раз огорчало меня меньше всего.

Бог знает, в каком теперь далеком тысяча девятьсот девяносто первом году я, тогда начинающий автор, попал на Всероссийский семинар молодых писателей в Москву. Руководителем у нас был Валерий Медведев, автор советского бестселлера для детей «Баранкин, будь человеком!»

Из всего сказанного им, как впрочем, и любым повстречавшимся на моем пути человеком, я уловил очень немногое.

Не могу хорошо знать о других – в каждой избушке свои погремушки – но сам я имею обыкновение так или иначе отзываться только на те сигналы, на частоту которых настроен мой собственный приемник.

Я слышу только самого себя или вообще ничего не слышу – все кругом только белый шум…

Сюжет – это характер, услышал я от Медведева.

Что получилось – то, стало быть, и хотели. И закончив набирать текст, я тут же наскоро нанизал на леску множество разноцветных, разновеликих и совсем не похожих друг на друга бусинок.

Эклектичное ожерелье!

Правда, характер, способный скрепить столь многоразличные эпизоды, требовался тут вовсе не мой. С моего бы все непременно скоро посыпалось, раскатилось по тараканьим щелям, откуда я их с превеликим усердием так долго по одиночке извлекал.

Собирай их потом снова!

Когда-то, что называется, на заре такого странного для мужчин нашей семьи дела, как сочинительство разных историй, в то время больше настоящих небылиц, я попросил свою бабушку записать воспоминания ее жизни.

В частности, меня интересовало устройство крестьянского быта еврейских земледельческих колоний Александровского уезда Украины в начале двадцатого века.

Попросил и забыл. Да и она больше не возвращалась к этому разговору.

С тех пор прошло не меньше четверти века…

В тысяча девятьсот девяносто девятом году, в возрасте девяноста лет, моя бабушка умерла в городе Щелково, в доме своей дочери, моей матери.

Бабушка писала мне письма потрясающе красивым четким почерком. Я отвечал редко, скупо. Бог весть, чем я занимался в те годы. До сих пор не решаюсь во всем признаться даже себе.

На ее похоронах я тоже не был. Узнал о ее смерти почти через полгода…

И вот, в феврале две тысячи восемнадцатого года мне позвонила мама и сообщила, что решившись через девятнадцать лет, наконец, разобрать бабушкины вещи, она наткнулась на толстую ученическую тетрадь, девяносто две страницы которой были плотно исписаны бабушкиным почерком.

Тетрадь была вся адресована мне…

Кроме того, в нее были вложены справки из Генпрокуратуры СССР об отказе в пересмотре дела моего деда, собственноручно написанная им автобиография, его военный билет, справка о работе в Дальстрое, треугольник письма, выброшенного через решетку окна тюремного вагона по пути в ссылку и некоторые другие бумаги.

Время разбрасывать камни и время собирать камни.

И двадцать пятого апреля две тысячи восемнадцатого года, ровно в годовщину смерти бабушки – так оно и было на самом деле – я принялся нанизывать выхваченные памятью довольно хаотичные эпизоды моей собственной жизни теперь уже на ее характер.

Какие там подобрались камни или бусины, мне судить сложно, но леска точно оказалась из титана, с которым бабушка долго была знакома накоротке.

Такая не обрывается…

1

Я появился на свет в городе, само название которого несет в себе мантру нашего Мира.

Задолго до этого, вполне рядового и потому оставшегося почти незамеченным события, великий поэт горевал: как мол, с таким-то умом и талантом угораздило его родиться в России?

Рискую теперь огорчить его еще больше. Не обладая и малой долей его дарования и даже не особо стараясь, я с первого раза попал в десятку.

Истошный младенческий крик, которым я возвестил Миру о своем приходе, прозвучал в самом, что ни на есть его центре.

Некоторым утешением классику может служить то, что находится сия сакральная точка в пределах все того же государства.

Каждый год в период весеннего обострения разношерстные эзотерики со всех концов Земли слетаются в мой родной город, чтобы здесь – уже сбившись в стаи – прошествовать в деревню Окунево, энергетический пуп планеты, откуда, по неколебимому их убеждению и берет начало наша пятая по счету человеческая раса…

Ну и где справедливость?

У судьбы, конечно, все заранее пристреляно. На то она и занимает изначально господствующие высоты. Но даже окопная вошь способна иногда сбить самый точный прицел.

Хотя лучше бы ей об этом не знать…

Сам я застал родной Омск через сорок лет после того, как благодаря адмиралу Колчаку он, пусть и недолго, но все же побыл в статусе столицы великой империи.

Примерно столько же лет понадобилось еще, чтобы большинство моих сограждан узнали о сем замечательном факте.

Первое, что меня неприятно удивило уже в роддоме было то, что служители этого учреждения оказались заняты исключительно сдачей – приемкой нового, в данном случае моего тела.

Никому и в голову не пришло поинтересоваться, что за душа посетила в нем этот мир и не лучше бы ей для ее же собственного блага несколько повременить с этим не всегда безопасным предприятием или хотя бы перенести его географически.

Акушерка мне попалась, как нарочно, неопытная. В результате ее неловких манипуляций я лишился такого важного органа, как здравый смысл.

Чтобы придать происходящим вокруг меня событиям хотя бы видимость единства, принужден был я с первых дней моей жизни пользоваться в качестве приводящих к нему связей такими его малопригодными заменителями, как с левого фланга злым умыслом, с правого же – ну очень высокими помыслами.

Что-то вроде цвето – бифокальных очков, где верхняя часть линзы нежно-розовая, нижняя же черная, как грязь.

Но поскольку жить постоянно в состоянии восторга или безысходной тоски показалось мне одинаково утомительным, я принял решение сесть между стульями.

Живут же люди совершенно бездушные или безмозглые и ничего…. Почему бы мне не попробовать жить без мыслей? Ну не то, чтобы совсем, но, во всяком случае, без здравой их части.

Уже тогда я подумал, что куда продуктивнее было бы принимать роды в театре или, скажем, в психушке.

По крайней мере, оба эти учреждения изначально предназначались, как места для души. Одно для души скучающей. Другое для больной…

Соображения мои в те дни, впрочем, в силу моего достаточно нежного возраста были несколько поверхностны.

Чуть повзрослев и едва научившись читать, я начал приходить к мысли, что если Провидение и забросило Дюймовочку к жабам, то в этом, наверняка имелся Его скрытый от наших глаз Промысел, а на девочку были весьма определенные планы.

Возможно, ей надлежало выйти замуж и произвести на свет карликовых полуторадюймовых жаб с тонкой душевной организацией.

В крайнем случае, рослых бородавчатых дюймовочек, склонных к водным видам спорта.

При таком рациональном раскладе результатом ее личной жизненной драмы явилось бы значительное обогащение местной фауны, что вполне укладывается в эволюционную колею, где вариативность видов – основа продвижения вперед.

Ну и ладно…

2

– Слышь, тетка?.. Ты бы сошла с этого места. Место, говорю, занято, оно мое!

В третьем часу ночи я вылез на крышу девятиэтажного дома номер шесть по улице Перелета. Рядом невидимый кинотеатр «Иртыш». Через дорогу светится заправка ЛУКОЙЛ. Чуть дальше разноцветный, как елочные гирлянды круглый год мигающий «Арго» – армянский ресторан с греческим названием и школа милиции. Теперь это академия МВД.

Очень давно я тренировал там курсантов…

Последние тридцать семь лет я живу в этом доме, в квартире на третьем этаже.

И ключ от чердака мне сделал знакомый слесарь в незапамятные времена, в бытность мою дворником.

Нет давно того домоуправления. Теперь это управляющая компания «Левобережье». Еще раньше я оставил метлу и скребок.

И знакомый слесарь умер от рака легких.

А дом стоит. И раньше по ночам на его крыше мне никто не мешал.

Полная луна висела над старым Кировском. Фонари с заправки слепили глаза. Вырезанный из черной бумаги силуэт над черной пропастью я заметил не сразу…

Не спеша, я приблизился к ограждениям:

– Ты отойди в сторонку и прыгай себе на здоровье! Вон хоть слева от трубы. Очень тебя прошу – не порть место!

Я все не мог ее разглядеть.

– А может, ты страшная очень? Тогда какая разница, откуда бросаться? С такой высоты от любого лица ничего не останется. Помнишь, прошлым мартом? Все антенны тогда переломало. Даже первую не поймать было. А крыша после урагана – каток!

Вон там прямо за трубой он и сорвался. Даже чемоданчик из рук не выпустил. Веришь, сразу и насмерть? Только отвертки по асфальту сыпанули.

Так что давай меняться. Тебе все равно, а у меня выбора нет! Откуда упал, оттуда больше не взлететь. Испортишь место – у меня один Копай останется. Так ведь и он занят. Над Копаем ведьмы летают…

Женщина чуть поежилась. Апрельские ночи в Омске холодные. Ночи здесь и в мае холодные, даже заморозки бывают. Она еще придвинулась к краю. Заглянула в пропасть. Слышит ли она меня?

Я пожал плечами.

– Ну, да, согласен. Я сумасшедший. Но только местами, в полнолуние. Я тогда сразу забираюсь на крышу и ищу себе женщину. Женщины теперь большая редкость. Но иногда мне везет…. Не стоит извиняться, я понимаю. По воздуху ведь много чего летает…. Нет, с ведьмами как раз все нормально. Плевать они хотели на Закон. Для них изнанка правая сторона… Эй, осторожней! А то вдруг свалишься. Конечно, на твоем месте я бы тоже не боялся. Но ты все же стой спокойно. Пока сама не попросишь, я к тебе не притронусь. У нас, сумасшедших, все по-другому.

Чтобы не спугнуть ее, я отступил. Оперся о трубу. В свете луны посмотрел на часы. Два часа тридцать минут…

Ночью воспоминания неотличимы от реальности, разве что ярче.… Как блестят сейчас ее туфельки. Этот блеск… даже в темноте глаза режет.

Так блестел люк у того колодца…

Мне года четыре. Я один. Комната в общежитии военной академии. Тоже весна, апрель, как теперь. Окна распахнуты. Только не ночь, а прохладный солнечный день. Я стою на подоконнике. Вот уже на краю карниза…

Крышка водопроводного люка внизу кажется круглым резиновым ковриком. Глянцево блестят чугунные ромбики. Мне и холодно и жарко.

Если прыгну – не разобьюсь, не рухну вниз, а плавно, как оторвавшийся от ветки лист, опущусь точно на этот сверкающий металлический круг.

Радость, восторг переполняют меня. Я заношу ногу над пустотой…

Но тут, внезапно, меня вдергивают обратно. Это мать, неожиданно вернувшись, застала меня на карнизе пятого этажа…

Я потом долго болел. Все даже думали, я ослепну. Тот блеск все стоял у меня в глазах, не давал видеть свет. Кажется, у детей это называют испугом.

На долгие годы во мне застрял страх высоты. Каждый миг все внутри меня рвалось вверх, но я не мог заставить себя даже приблизиться к краю. Настоящая клетка!

А когда ты заперт внутри себя, мир для тебя закрыт. Все остальное просто перестает существовать. Сначала выцветает, как изображение в севшем кинескопе, а потом и вовсе гаснет.

Я должен был, мне надо было выломиться на волю. Любой ценой вырваться из клетки или сбросить ее с крыши. Пусть даже вместе с самим собой!

Когда зуб болит месяцами и нет избавленья от боли, впору желать вырвать его вместе с собственной головой.

Ночь за ночью, зимой и летом я поднимался на эту крышу.

Вверх или вниз? Я всегда знал, я чувствовал – корни мои не в земле, а наверху, в небе. Почему же я не летаю?! Здесь, между полетом и падением, это рвет на части.

Женщина на краю неподвижна. Я делаю два осторожных шага.

– Чувствуешь?! Не зря же ты здесь, в единственном, кроме Копая месте… Стой, еще не время! Хочешь, я тебя сам потом за трубу отведу. Там ограждение сломано, не придется юбку задирать.

Кстати, тебе говорили? У тебя потрясающе красивые ноги. Ты прости за тетку. Да успокойся, я не собираюсь мешать! Когда жизнь только страх смерти, умирать не страшно. Только не спеши, без тебя все равно не начнут.

Я подхожу еще ближе. Жаль, что я давно не курю. Сигарета бы сейчас не помешала. Я всматриваюсь в светящийся циферблат на левом запястье.

Два часа тридцать минут. «Ракета»… Пятиугольный знак качества.

Когда-то, простояв на этом месте часа три кряду – я уже собирался спускаться – у меня вдруг начался зуд в копчике. Ощущение нестерпимое! Позвоночник жгло, распирало. Словно пузырьки воздуха трескались, поднимались к затылку. Тело стало ломать, корежить, но с ног не сбивало. Будто вес мой увеличился, стек к подошвам, как грузило. Тело же сделалось легким, невесомым. Ветер продувал его, как марлю на форточке.

Потом под самым затылком началось мучительное, сладострастное… Голову тянет вверх, язык прилип к деснам. Глаза закрылись, стали видеть в темноте. Далеко, дальше, чем в ясную погоду. Тело от подошв изнутри как бы собралось все, вывернулось к темечку. Потом взрыв, извержение!

В следующий миг я уже парил…

Но, оборвав одну цепь, я тут же сел на другую, куда короче. Теперь я иногда летал – но где, когда меня оторвет от земли, совсем от меня не зависело.

Словно не я летал, но за меня летали.

Начав с этой крыши, я летал и приземлялся в самых неподходящих местах. Хорошо, хоть всегда ночью.

Раз вышел в трусах на балкон покурить. А сел где-то на Олега Кошевого в Старом Кировске. Без денег, без документов, в домашних тапочках. И это в три часа ночи! Сам не заметил, как ноги принесли меня во двор двадцать пятого дома. Не зная зачем, вошел в крайний подьезд, поднялся на четвертый этаж, стал у твоей квартиры. Долго стоял, слушал, убедив себя, что вижу сон. Жалел, что вместе со способностью летать не получил бонусом умение проходить сквозь двери. Ты всего в нескольких шагах, спишь. Но ждут ли меня за этой дверью?

Год назад в декабре, тогда мы оба ещё работали в школе, я приехал сюда в восемь утра в тридцатиградусный мороз. Темно было так же, только окна в доме уже горели – меня ждали и мне было жарко.

"Любить тебя – дружить с погодой…" – прочту я через много лет у замечательного поэта Олега Клишина. …И с любым временем суток, – добавлю я.

Для свидания с любимой девушкой подойдёт и час между волком и собакой, не то что утро. Но в тот раз я отступил. Увидел я тебя только следующим летом в Сочи, в кафе на крыше Галереи.

И ты была не одна…

А тогда всё только началось… В темноте из дому не выйти, окна не открыть. Чтобы вечером на людях показаться, нечего и думать. Это могло произойти в любой момент.

Правда, летал я только на «местных линиях». Дальше Куломзино ни разу не заносило. Я начал избегать друзей, перестал отвечать на звонки.

Я остался один. Мне нужен был совет, помощь тех, кто хоть что-нибудь понимал в моей болезни.

И я пошел к ведьмам…. На тот момент это казалось мне единственным выходом.

Ведьмы, конечно, объявлений о местах своих сборищ в газетах не дают, но я вырос в этом городе и пару нужных знакомств завести успел.

3

Сосед моей бабушки Виталя Сазонов, известный в городе целитель, не раз звал меня в Ханты-Мансийск лечить оленеводов.

За год, уговаривал он, на хантах поднимешься, ты способный.

Когда-то Сазонов был директором еврейского кладбища, того, что по улице Десятилетия Октября.

Хлебного места он лишился, продав давно бесхозный памятник. Как нарочно, вскоре объявились родственники усопшего…

Раз он взялся лечить гипертонию у пожилой жилички Нины Александровны Петрищенки из четвертой квартиры. Делал пассы, бормотал старинные заклинания, вычитанные им в дореволюционной книжке Сахарова (не путать с создателем водородной бомбы и страстным борцом за мир академиком Андреем Дмитриевичем), сбрасывал болезнь в подставленное ведерко с водой.

Минут через десять у Нины Александровны носом пошла кровь.

Я на хантах подниматься не хотел. Чтобы подняться, мне нужны были ведьмы.

Виталя поворчал немного, принялся было рассказывать мне о своем подельнике в исцелении коренных народов Севера – основателе древнерусской Иглистической церкви отце Александре Хиневиче, но видя, что я приготовился к долгой осаде, с неохотой подсказал, где их найти.

Угол Нейбута и одиннадцатой линии…. Почти на путях четвертого трамвая, перед поворотом на Горбатый мост. Знаю ли я, где это? Рядом центр, но место глухое. С дороги почти невидимое. Овраг. Пустырь с кирпичными развалинами. На другой стороне оврага старая казарма. Теперь это «Чистый город» – контора, управляющая свалками.

– Захочешь, найдешь, – сказал он. – Днем там дорогу не перейти, такое движение. Пыль, выхлоп…

Но тогда была ночь. Луна вздулась, как нарыв на черной коже. И ни души вокруг.

Позади на линиях частный сектор. Глухие ставни, ни огонька. Тихо, безветренно, даже кузнечиков не слышно. Но так ведь и я человек тихий, шума лишнего не люблю.

И я пошел вниз по травяному склону. В сторону Копая к Горбатому мосту, как объяснил Сазонов. Ну не возвращаться же было назад! В том районе и такси ночью не поймать. Надо хотя бы на Лермонтова выйти.

Почему-то подумалось – вот, зря туфли начистил. Теперь запылятся…

Вдруг, я будто запнулся. Ноги мои встали, не желая двигаться дальше. Спина выгнулась. Горячая волна прокатилась к затылку, накрыла меня с головой.

Миг, и я полетел над черной лощиной…

Копай осел под горбатым мостом. Съехал на дно оврага, словно провалился в гигантскую выгребную яму с гниющими, вечно осклизлыми краями.

Кособокие хибары сползлись, слиплись на дне в известковую кучу. Мутировали в распухшее, точно бомж на свалке копошащееся насекомое. Сотнями хищных голов своих намертво, не вырвать, вцепились в черную землю.

Сладкий тлен вечно дымящего мусора. Сточные воды подступают весной к самой поверхности. Оседающий выхлоп с моста…

Кажется, все ядовитые миазмы, день за днем выдыхаемые огромным городом, стяжал над своими крышами старый Копай.

В сырую погоду воздух там особенно густ, непрозрачен, дрожит и трясется, как сваренный из падали студень.

И мнится – вот-вот зашевелится рыхлая почва, и полезут из своих нор тени прошлых его обитателей, станут резать его толстыми сырыми ломтями. А после, присыпав «для скуса» резаным укропом, понесут торговать на «Казачок»…

Я парил, а вокруг меня клубился, густел в ночи дух Копая.

Хотелось сбросить, содрать с себя быстро пропитавшуюся им одежду, подставить тело проходящему насквозь холодному лунному загару.

Оборвав на груди пуговицу, я потерял скорость и, кувыркаясь беспорядочно, едва восстановил равновесие уже над самыми перилами Горбатого моста.

Надо мною в снопе светящихся ночных мошек кружили три обнаженные женщины…

Вот и ведьмы – едва подумал я, как, подхватив меня под руки, они увлекли, закружили меня с собой в бешеном немом хороводе.

Молча, без слов, все ускоряя ритм, пока мост с его горящими виселицами-фонарями, редкие машины с рогатым светом фар и даже громада «Триумфа» с ночной рекламой не сжали меня в один сверкающий тесный обруч.

Прохладные пальцы раздевали меня, проникали под одежду, были всюду.

Дикое возбуждение охватило меня. И это притом, что неимоверная скорость выжигала глаза, резала щеки, забрасывала назад неспособную удержаться на шее голову.

Все это делало желание еще мучительнее, невозможнее. Я задыхался. Воздух Копая забивал мне горло.

– Я не муха!– собравшись с силами, воззвал я к разуму распалившихся теток.– Мне опора нужна…

Ведьмы, к моему удивлению, послушались. Вчетвером мы плавно опустились на мост к мощному фонарному постаменту. Старшая ведьма, пышногрудая брюнетка лет сорока, с резиновым от фитнесса телом была первой.

– Зачем ты здесь?!– выкрикнула она, вцепившись кровавым маникюром в чугунный ажур ограждения.

– Хочу летать, как хочу,– ответил я заготовленной фразой.– Или не летать совсем!..

Меня колбасило, как эпилептика. Казалось, мост рухнет от наших пароксизмов.

– Не знаешь, о чем просишь,– выдохнула она и, отступив в сторону, с облегчением привалилась к фонарному столбу.

Не дав мне обсохнуть, ее место заняла средняя ведьма.

Дама крайне интеллигентного вида, даром, что голая, очень походила на знакомую мне сотрудницу городского департамента здравоохранения.

В какой-то момент я даже пытался с ней заговорить, отчасти надеясь замедлить этот убийственный для меня ритм, но больше для того, чтобы между нами установился хоть какой-то человеческий контакт.

– Полученное даром не удержишь,– оглянувшись ко мне через левое плечо, она наградила меня таким сахарным оскалом, что комплимент ее татуажу в виде порхающей при каждом движении бабочки на ее ягодицах, застрял у меня в горле.

– …как воду в кулаке,– закончила она свою мысль, слизывая влагу с моего живота.

Когда подошел черед младшей – субтильной девушки с узкой сутулой спиной и длинными глазами, я напоминал себе коматозника, вернуть к жизни которого способен разве что сильный разряд электрического тока.

Но старшая ее товарка вцепилась мне в волосы, притиснула к перилам и, втолкнув мне в рот шершавый сосок, принялась сцеживать холодное молоко.

Дама из департамента здравоохранения при этом до крови искусала мне левое плечо.

– …что отнял, то твое,– сказала мне третья девушка, с трудом разгибая худенькую спину.

– Идет!– сказал я ведьмам, когда все закончилось и общение наше перешло в более спокойную фазу.– Достало это меня. Помогите!

Мы ударили по рукам, обменялись телефонными номерами и они улетели, напоследок предложив мне, если что, не стесняясь обращаться к ним снова.

А я лишний раз получил подтверждение тому, что женщина, даже если она ведьма, умна только умом своего мужчины.

Те же три дамочки, похоже, были свободны и очень по-своему восприняли мою просьбу…

После нашего романтического свидания я не то, что летать, ходить едва мог. К счастью не слишком долго. А потом, примерно через полгода, как-то само все наладилось.

Конечно, ведьмы меня не обманули. Они дали мне то, что я у них просил. Из того, что вообще способны были дать – о чем, собственно, и сказала мне честно каждая из них.

Я давно заметил – женщины врут гораздо реже мужчин.

Новое всегда приходит одним путем. Сначала проблески, потом, спустя время, свет.…

Но тогда тьма казалась мне беспросветной.

Доведенный до отчаяния, я шел к ним, думая, что если не смогу летать, как хочу, то лучше мне не летать совсем. Но, когда не можешь, вдруг оказывается, что хочешь этого еще больше!

Стоило мне, жаждущему освобождения, выломиться из одной клетки, как я тут же попал в другую!

Там, где есть стены, рано или поздно снова оказываешься взаперти…

4

– Не знаешь, о чем просишь, – не раз повторял Архиепископ Омский и Тобольский Максим, позируя мне для своего портрета.

В свои двадцать пять лет я не очень понимал, о чем он толкует. Тогда мне важнее было поймать долго ускользавшее от меня выражение его глаз.

В конце концов, портрет получился удачным. С холста на паству смотрел не Борис Иванович Кроха – таково было мирское имя Владыки, а именно архиепископ Максим.

Только отличие их крылось совсем не во взгляде…

Я просил трех ведьм о помощи, и на свой лад они помогли мне. Одна из них даже предупредила меня, что такие подарки обмену и возврату не подлежат.

Полученное даром не удержишь – прямо сказала она. Но до того ли мне было ночью на Горбатом мосту, чтобы вдаваться с голыми дамами в тонкости словесной эквилибристики?

Служащая городского департамента здравоохранения средняя ведьма имела в виду то, что некоторую управляемость своими полетами я получил от них с известным обременением.

Первые полеты пьянили, хотелось еще и еще и чтобы уже не спускаться с небес, но так не бывает.

И птицы садятся на землю…

А я садился часто в районе завода Баранова, туда, где я вырос. И очень скоро я заметил, что это не совсем те, хорошо знакомые мне с детства места.

И будто улица Богдана Хмельницкого та же, и вот она – бесконечная густая аллея вдоль завода Баранова с чугунным памятником Ленину напротив проходных…

Но что-то много кругом высоких кирпичных домов с глухими стенами, редкими окнами высоко, где-то на уровне шестого-седьмого этажа и стоят красные дома слишком тесно, и кроме аллеи нет кругом деревьев и травы, и остановка слишком далеко, и я забыл к ней дорогу…

И вот, я уже путаюсь и все не могу дойти до бабушкиного дома на 3-й Транспортной 9, а если, бывает, дохожу, вынимаю почту из ее незапертого почтового ящика, то ее все равно нет дома, хотя и дверь в пятую квартиру всегда открыта.

Да и зачем запирать, если каждый день идут к ней люди…

Однажды я все-таки встретил ее у Дворца Баранова. Мы вместе пошли домой, она немного отстала, и я снова потерял ее…

В другой раз, на той же темной аллее ко мне подошли четверо. Один рослый, за главного в компании, свинцово-серый. Спутники его мельче, молчаливые.

– Где она?

Кругом быстро сделалось сумеречно, душно. И угроза и страх исходили от них. Но я же мастер – с четырнадцати лет тренируюсь каждый день, у меня нога выстреливает, как из пушки, воткну – ребра треснут.

Но я знаю – это будет все равно, что пнуть стену мавзолея.

И слабость, бессилие вяжут меня…

Он не уточнил, кто она, но мне и так ясно. Три дня назад умерла моя крестная и им надо к ней.

Я с трудом поднимаю руку, шевелю ссохшимся языком:

– На Юго-Восточном она…

И они отходят, а я, глядя вослед, понимаю, что это не четверо гопников, а монолит с четырьмя головами, без единого просвета между фигурами…

Я пошел прочь, ускорил шаг, завертел головой, кинулся бежать, пытаясь оторваться от толпящихся за мной неровных, точно выломанные зубья домов, свернул в проулок, проскочил насквозь пустой, с хрустящими листьями двор и ткнулся в кирпичную стену.

Штукатурка на ней осыпалась. Багровая кладка с шершавой цементной прослойкой масляно блестела от влаги. Всё больше беспокоясь, бросился я обратно, уже не глядя вниз, насилу выдираясь из оплетающих ноги улиц, и скоро выскочил на трамвайное кольцо перед парком…

Ведьмы сделали мне подарок, я стал летать, когда хочу. Да только не туда.

Я все время возвращаюсь в прошлое, но прошлое это какое-то другое. И вроде все там знакомое, мое, но это как пересматривать виденный фильм задом наперед в зеркале, да еще и в кривом…

Женщина все так же стоит на краю. Вглядывается вниз. В темноту.

Ночью тополей, чьи разросшиеся ветви достают до шестого этажа не видно. Кусты и трава черны, неотличимы от разбитой асфальтовой дорожки, по которой я много лет гулял со своими собаками.