Текст книги "Лигатура"

Автор книги: Валентин Бердичевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

В темноте нет ничего, все только прохладный весенний воздух.

Собак у меня и на самом деле больше нет.

И я говорю:

– Зачем ты смотришь вниз? Быть наверху и смотреть свысока не одно и то же. Помнишь в детстве колесо обозрения? Садишься в кабинку в самом низу его и начинаешь подниматься. И смотришь вверх – когда же высота?

А горизонт все отодвигается. Земля все дальше, ниже и наконец, ты на самом верху! Выше только небо!

Кабинка открытая, дрожит, раскачивается. Кажется, вот-вот упадешь, разобьешься. Кровь пузырится ужасом и восторгом….

Смотришь – люди внизу, как тараканы. Деревья – трава!

Теперь ты выше всех, но в следующий миг – он всегда неуловим, незаметен, границы тут нет никакой, это все еще упоение, ты торжествуешь, весь мир перед тобой, но это уже начало падения…

Она больше не отворачивает лицо. Слушает. Высота влечет многих, но это смутный зов. На самом деле никто не лезет вверх, чтобы броситься вниз. Есть сотни других способов умереть.

Просто здесь слишком легко забыть, что даже поднялся ты сюда только потому, что смотрел вверх. А какое искушение смотреть на мир свысока, сверху. Сверху вниз!

Но куда смотришь, там и оказываешься…

Мы совсем рядом. Я уже чувствую ее тепло.

И я говорю:

– Вспомни с трех раз, как еще называется Колесо? Если ты как все, если эта высота не твоя, то куда бы ты не забрался, ты стремишься к себе. Колесо опускается…

Будьте как дети!.. Да это же инструкция для полетов! Дети растут, пока смотрят на мир снизу вверх, в небо. Но когда они встают с миром вровень, им незачем больше поднимать взгляд. Они засыпают и дальше будут просто старше.

Вспомни себя! Ты здесь, чтобы оторваться, улететь. Так не оглядывайся на то, от чего бежишь! Не смотри вниз!..

Кто из вас теперь болен? Тело или чувства? Может быть, разум? Страданию нет места сразу везде. Оно всегда гнездится в чем-то одном, так за что казнить остальных?!

Тебе нужна свобода, но освобождение – вот главная ловушка! И если летает тот, кто свободен, то свободен уже тот, кто летает! Мы взлетим, и ты станешь, как я. Мы будем вместе, и ты станешь свободной!

Свобода важней освобождения.

Что? Но ты не можешь просто отойти от края, спуститься на чердак, вызвать лифт. Одна ты не можешь вернуться на Землю. Снова в клетку? Скажи сейчас, что тебе страшно! Всегда страшно шагнуть с крыши. Но мы вместе сделаем это. Иначе – зачем ты здесь?! Зачем поднялась на крышу, стала на мое место? Почему слушала, не остановила меня раньше?

«Как скучно, – думаю я. – Ошибаться всегда скучно. Но Копай не только под Горбатым мостом. Уйдешь – из него не выбраться, все вниз соскользнешь, как ногти не срывай. Кто-то развлекается, сталкивает таракана со стенки ванны. А упрямец все лезет, а его все вниз…. И сколько не ползи, падаешь все ниже.

Копай не отпускает…. Уехать? Все равно здесь останешься. Копай уже в тебе. Чудовищу нужно есть и оно пожирает своих детей, чтобы тут же родить новых и опять пожрать их….

Если ты родился здесь, тебя уже назначили жертвой. Здесь все дороги ведут на дно, в яму.

Копай – яма внутри… и это умно устроено! Когда сидишь в ней, не видно, что она на дне другой, гигантской и вроде не так страшно, и можно как бы жить.

В Копае вообще все «как бы», все «типа того»…

Нет, там бывает очень даже весело! Но это веселие от веселящего газа над столом хирурга. Под наркозом все – и тот, кто режет, и тот, чью плоть кромсает веселящийся доктор.

Оба спят и видят сон, где они счастливы…. В крайнем случае, пока нет.

Даже любовь здесь только буфер – тебе позволено забыть, что с каждым часом ты все глубже увязаешь в этой жирной трясине. Забыть, хотя бы на время, чтобы, проснувшись, алкать новой любви.

Но с годами сны все короче…. Время между ними тянется все медленнее. И вот ты уже не спишь и не бодрствуешь. Позади пустота, впереди темно. Кто-то словно скоротал за тебя твою собственную жизнь, а ты и не заметил.

Ты больше не живешь, но все еще не умер. И поздно оглядываться. Все, что могло быть в будущем, застряло в твоем собственном прошлом и выпито до капли давно и не раз. Скоро «под снос». Идти больше некуда и вот ты здесь…

А если все вдруг проснутся? Станет еще хуже. Копаю нечего будет есть и он станет пожирать себя сам и исчезнет, а вместе с ним исчезнут все. Они его пища, но он их и кормит до урочного часа. Он убивает их, но он и дает им жизнь.

И пусть все продолжают спать и видеть сны, где они как бы живут.

Все имитация и это правило! А правила позволено нарушать лишь исключениям. Если ты в одиночку, потихоньку выбрался из ямы и перестал быть кормом, возможно, Копай этого даже не заметит, ведь исключение – такая малость…

Но стоит из нее только выбраться, из этой маленькой ямки внутри, как видишь уже края ямы иной – той, что уходит высоко в небо и отгораживает от него – и через них можно только перелететь.

Но торопиться не надо…

Прежде, чем взлететь, надо выбрать – если сам ты больше не корм, то и кормить тебя больше никто не станет. Так не лучше ли снова поскорее заснуть, чтобы видеть ослепляющий сон, где все еще живы и некоторым, быть может, дарована будет даже жизнь вечная.

Они хотят. Они тоже этого хотят, но не смеют и потому продолжают спать.

Чтобы сметь, надо мочь. Но необходимое всегда возможно и многие еще помнят, что когда-то могли, оттого и поднимаются на крышу.

Здесь тот, кто не может «типа», кто задыхается от вечного «как бы», ведь полет всегда настоящий. Пусть даже такой короткий.

Но люди не умеют летать…»

– Стой, тебе еще не время! Сама ты не взлетишь. Посмотри – тебя же нет, ты просто не существуешь. Где ты? Ау! Нет?! И здесь, и здесь нет,… Где же ты?

Чужие мысли, чувства, чьи-то желания, давно ставшие твоими собственными. Ты уже не помнишь себя. Кто-то давно потеснил, занял твою душу, живет твоей жизнью, существует, делает, даже любит через тебя.

Сколько раз так было и все было одно. Почему так? Ты всегда думала – не так что-то с тобой, где-то ты ошиблась, еще немного и все…. они же любили тебя, женщина всегда чувствует это, но этого оказалось мало! Рядом с тобой они не любили себя.

Ты другая….

А среди жаб и Дюймовочка урод.

Чтобы увидеть себя таким, каков ты есть, нужен кто-то, не такой как ты. Это так влечет!

Но, если рядом с ним ты вдруг видишь себя вовсе не тем, кем привык считать себя сам – ату его!.. Не признаваться же себе в том, что ты сам всего лишь имитация…

Ты другая….

А другому страшней всего. У него даже выбора нет, его никто не спрашивает. Он корм для всех. И не важно, спят эти все или еще ворочаются. Сладкая, легкая кровь! Они, как пиявки, сосут и уже высосали жизнь до корки!

Жилы давно пересохли, растрескались, как сухие русла. Костный мозг больше не успевает напитать их кровью. Теперь их надо наполнять хотя бы коньяком, не то утром и с постели не встать.

А бежать некуда! Обложили, обступили со всех сторон…. И ползут, простирая руки, тянутся к шее…

Ты другая….

Но и тебя самой тоже нет. А если тебя нет, то и твоего у тебя ничего быть не может.

Скольких, посмевших взлететь, соскребали потом с асфальта?! Чужое прибило их к Земле! Оно, чужое есть неподъемный груз, магнит, цепи, не отпустившие их из Копая.

Вниз не тянет только свое! Но что у тебя своего? Кто есть ты? Смотри на меня! Смотри на себя! Только я настоящая ты! Ты это я! А я умею летать и полет больше, чем любовь. Когда летишь – совокупляешься с целым миром!

Ладонь у нее нежная и прохладная. Я переплетаю наши пальцы.

– Взлететь хотя бы однажды, пусть даже вниз. Но кто теперь скажет – где низ, а где верх? Зачем младенец, только вынырнувший из вечности, видит мир перевернутым? Зачем дано ему видеть небо под ногами? Не потому ли, что там по небу ходят, а чтобы взлететь, в него нужно упасть?..

Но теперь ты не одна.

Цена свободы – свобода…

5

Бытует мнение, что имя человека в немалой степени определяет его характер. Возможно, в этом что-то есть, не мне судить. Сам я первые девятнадцать дней своей жизни вообще обходился без имени. С именем тогда возникла неожиданная пауза.

Моя мать – студентка Омского медицинского института, без пяти минут врач-педиатр, все девять месяцев пребывала в ничем не обоснованной уверенности в том, что носит она под сердцем именно девочку и никого другого…

Так, «с девочкой», она и побывала в Венгрии.

Отец мой – в ту пору старший лейтенант-зенитчик, с осени пятьдесят шестого служил в городе Дунафельдваре.

– Первый недолет, – сказал он тогда, не особо расстроившись, предполагая согласно полученным в Томском артиллерийском училище знаниям, что в запасе у него, по меньшей мере, остаются еще две попытки и, скорректировав прицел, он все же сможет попасть в цель и обзавестись наследником. – Пусть пока Марина будет.

На том мои родители и порешили. В конце концов, у отца и самого были две сестры – так, что после недолета он имел все основания позволить себе произвести еще один не вполне точный выстрел, чтобы уж потом непременно уложиться в норматив.

Они погуляли пару дней по ажурным улочкам Дунафельдвара. Съездили полюбоваться Будапештом – надо же показать дочке красоты европейской архитектуры – как известно, будущий ребенок видит глазами матери.

И мама вернулась в отчий дом ждать Марину.

До этого из Омска она выезжала только однажды. В тысяча девятьсот пятьдесят втором году после десятого класса в деревню Новая Еловка Красноярского края навестить в ссылке своего отца.

Мой дед, ее отец Арон Менделевич Певзнер в марте сорок восьмого вернулся с Колымы после десяти лет каторги.

А в июне его уже спешно поставили на учет в военкомате и выдали военный билет.

Вот, что в нем было записано:

Год рождения 1905.

Место рождения – местечко Белыничи Могилевской области.

Годен к строевой.

Воинское звание – рядовой.

Военно-учетная специальность – стрелок автоматчик и

ручной пулеметчик

Размер обуви 42.

Образование – 3 класса.

Беспартийный…

Профессия – кузнец 6 разряда.

В военном билете не предусмотрена отметка о весе военнообязанного. Освободившись, дед весил сорок семь килограмм. До ареста – сто восемьдесят фунтов стальных мышц.

Кузнецы народ тяжелый…

В лагере он трижды писал заявление с просьбой направить его на фронт. Но даже в штрафные батальоны брали только осужденных по общеуголовным статьям.

58-я «не подлежала»…

А накануне Ноябрьских праздников пятьдесят первого года его снова забрали. Только он вставил железные зубы взамен выпавших от цинги…

Слежку дед заметил быстро. Утром, еще в темноте, по дороге на авторемонтный завод. Свернул за угол, замер…

Через минуту на него – лоб в лоб – налетел запыхавшийся молодой мужик в пальто с каракулевым воротником.

Дед был выпускником первого набора Центральной школы ОГПУ тридцатого года. Той, что на Покровке 27. Там сейчас академия ФСБ.

В восемьдесят первом году он написал свою автобиографию, приложив ее к заявлению о назначении ему персональной пенсии.

Пенсию ему назначили, правда она оказалась на десять рублей меньше его заводской. К тому же получать ее пришлось совсем недолго. В ночь на первое декабря восемьдесят первого года он умер.

Вот его автобиография.

Певзнер Арон Менделевич рождения 18.03.1905 г. родился в семье кузнеца в местечке Белыничи Могилевской губернии БССР. Отец был кузнецом, мать домохозяйка, в семье нас было 8 детей. Пять братьев и три сестры. Все братья были рабочие. Сестры были белошвейками. Один из братьев был жестянщиком, два столяра, один слесарь, я кузнец. Один из братьев умер, одного комсомольца убили кулаки в 1926 году, когда он возвращался из Могилева с комсомольской конференции – убили его два брата и дяд кулака Низовцова села Кудина.

Два брата погибли на фронте Великой отечественной войны.

Две сестры умерли, одна была членом КПСС с 1922 года. Третью сестру немцы расстреляли в местечке Белыничи БССР во время Отечественной войны.

Мне исполнилось 14 лет в 1919 году. Меня родители отдали к кустарю-одиночке в кузницу молотобойцем, где я проработал год. Затем работал в кузницах у разных хозяев молотобойцем, кузнецом до 1924 года.

В 1921 году вместе с ребятами организовал комсомольскую организацию в местечке Белыничи.

Был бойцом ЧОНа (части особого назначения). В 1923 году проходил военную подготовку в городе Могилеве.

Принимал активное участие в борьбе с бандитизмом. Все время был членом бюро райкома комсомола в местечке Белыничи.

В начале 1924 года кустари перестали держать рабочих, и я уехал в город Запорожье, где в то время жила одна из моих сестер.

Заводы в Запорожье еще не работали, и я полгода был безработным, ежедневно приходил на биржу труда. В конце года биржей труда был направлен в кузнечный цех молотобойцем на завод с/х машин им. Дзержинского. После того, как я справился с заданием по сварке сложной детали, так называемая проба ввиду экзамена, меня приняли кузнецом.

Завод только начинал работать, никакой комсомольской организации не было, а молодежь была. Я организовал комсомольскую организацию из нескольких человек, а впоследствии к моему цеху от комсомольской работы прибавилось около 80 человек. Еще живы Кричевский, Малый, Коха и др. комсомольцы тех лет. Я был секретарем этой комсомольской организации около трех лет. Завод расширялся, к 30 году на нем работали более тысячи человек.

Был членом горкома комсомола. В тот период наша комсомольская организация была самой крупной после завода Коммунар. Все время я был неосвобожденным, продолжал работать кузнецом.

В 1926 году вступил в ряды КПСС. В 1927 году был избран в завком профсоюза председателем производственной комиссии освобожденным до 1929 года. В 1929 году был избран председателем завкома освобожденным. В том же году был направлен на всеукраинские курсы профактива в город Киев. Предзавкома работал в 1929-30 годах. Все годы был членом парткома.

В те годы треугольник завода, т.е. директор, секретарь парткома, председатель завкома получали зарплату 200 рублей в месяц, партмаксимум. Больше не имели права получать.

О моей работе могут подтвердить проживающие в Омске коммунисты с полувековым партийным стажем т.т. Ключевич, Тавровский, Рабинович и др.

В 1930 году с работы предзавкома по призыву ЦК партии я был направлен в центральную школу ОГПУ, где вместо 200 рублей получал 130. У меня уже были жена и ребенок, но я, как член партии выполнил решение партии и уехал на учебу.

В течение года мы проходили курс, необходимый для работы в органах.

Всего нас было 100 человек. Это был разгар бандитизма, вылазок кулачества, период раскулачивания.

Наш выпуск был первым, на всех отделениях он насчитывал 1000 человек. После окончания школы я получил назначение в райотдел ГПУ города Ржищев Киевской области вместо убитого бандитами оперативного работника.

Начальником райотдела был тогда член партии до 17 года Жнец А.Л.

Там орудовали остатки банды Зеленого и банда Гордиенко. Банда Зеленого (Данилы Терпилло) в июне 1919 года из засады уничтожила сотни комсомольцев, присланных из Киева.

Это вошло в историю, как Трипольская трагедия. Я много сил вложил в ликвидацию этих банд. Вместе с милицией мы разгромили банду Гордиенко, и главарь банды был схвачен нами живым.

Очень много помогал мне нач. милиции. В Ржищеве я был награжден именным оружием Райкомом партии и Райисполкомом (Браунинг). В 1931 году был избран в Ржищеве секретарем парторганизации, которая объединяла ГПУ, милицию и прокуратуру. Одновременно был избран председателем КК РКИ(контрольная комиссия рабоче-крестьянской инспекции), которой руководил бывший Киевский работник коммунист т. Рыжов. Я серьезно помогал ему в работе.

Для укрепления колхозов и совхозов, ликвидации в них подрывных элементов и кулачества, ЦК партии организовывает Политотделы в составе начальника политотдела, двух замов и помощника по комсомолу. Были в совхозах и типографии. В политотделы направлялись проверенные члены партии через ЦК партии Украины. С начала организации Политотделов я был направлен заместителем начальник в совхоз «Вербовое» Запорожской области, где проработал до расформирования Политотделов.

За период работы много сделал для нормальной работы совхоза, немало чуждых элементов было разоблачено и изолировано.

После расформирования Политотделов работал в управлении УГБ НКВД в городе Запорожье до апреля 1938 года.

В апреле 1938 года попал под волну репрессий. Попал на Колыму, вернулся к семье в город Омск, куда семья попала с заводом в 1948 году больным.

Поступил на авторемонтный завод №1 кузнецом. После смерти Сталина реабилитирован и восстановлен в партии без перерыва стажа. В партийных документах это позорное пятно не упоминается. На авторемонтном заводе проработал до ухода на пенсию. За период работы на заводе отмечен грамотами и денежными премиями. Был рационализатором, участвовал в партийной и общественной работе.

После ухода не пенсию в 1959 году по списку №1 как кузнец, несмотря на состояние здоровья, я более 15 лет работаю в парткомиссии Октябрьского райкома партии. Перенес три инфаркта миокарда. Награжден медалью к 100-летию со дня рождения Ленина.

В связи с 50-летием пребывания в рядах партии и активной работы награжден райкомом партии грамотой и деньгами. В связи с 60-летием Советской власти награжден Обкомом партии именными часами.

Семья моя состоит из жены Езерец Раисы Ефимовны чл. КПСС с 1942 года. Работала на заводе им. Баранова, награждена орденами Трудового Красного знамени, Красной звезды и медалями.

16 лет работала в парткомиссии при парткоме завода им. Баранова.

Сын Яков Аронович Певзнер – гл. врач комбината. Живет и работает в городе Петропавловске Казахском.

Дочь Бердичевская Ирина Ароновна, врач, работает в Подмосковье. Муж ее инженер-подполковник.

Р.С. Хочу в последние мои годы жизни установить справедливость, поднять мое эмоциональное состояние.

Персональная пенсия материально почти ничего не дает, но морально много. Прошу вашего ходатайства перед товарищами в партийной организации в назначении мне персональной пенсии.

(далее не разборчиво…)

Автобиография правильна.

Подпись…

Учили курсантов в Москве недолго, всего десять месяцев. Вождение осваивали на новеньких «Фордах». Оперативным навыкам обучали сотрудники с опытом еще подпольной работы. Джиу-джитсу преподавал плохо говорящий по-русски азиат.

Из рассказов деда я понял, что у маленького желтого человечка общим с джиу-джитсу было только происхождение.

На выпускной приехал Берия, тогда еще нарком внутренних дел Грузии. Из лучших курсантов школы нескольких человек отобрали в его личную охрану.

Деда забраковала медкомиссия из-за старой кузнечной травмы – шишки на предплечье. Он тогда еще сильно огорчился – хотелось посмотреть другие края, да и работа представлялась вроде как не пыльной.

Через несколько лет – после убийства Кирова – всю охрану Берии на всякий случай расстреляли.

Деда же после выпуска распределили на Украину, под Ржищев, где до ареста восьмого мая тридцать восьмого года он работал старшим оперуполномоченным.

В пятнадцатиметровую камеру Днепропетровской тюрьмы набили человек шестьдесят. Месяцами арестованные сидели на полу, спина к спине. Много было махновцев, членов недобитой после Трипольской трагедии девятнадцатого года банды Зеленого. Некоторых дед знал, сам задерживал.

Собирая со мной грибы, он рассказывал – приеду, бывало, в село, зайду к председателю. Не балуют у тебя? А чего баловать, там все село бывшие махновцы или зеленые. Нет, говорит, тихо у нас. Ну, тихо, так тихо. Так и запишем. Я спать, а утром обратно. Постелют мне где, я ночи дождусь и во двор. Коня отвяжу и ночевать на другой край села. И затемно в обратную дорогу. Шалили тогда часто, в окна стреляли… Оперуполномоченного, на место которого меня прислали, так убили.

Раз чуть шею себе не сломал. Конь был молодой, по темной дороге галопом, а я и рад. Любил я верхом, с детства в седле. А на дороге камень или коряга валялась. Я кубарем через голову и оземь! Да на спине еще карабин кавалерийский! И ребрами на него…

За грибами мы ездили на электричке в сторону Сыропятского тракта. Человек шесть-семь со двора собирались и обязательно звали деда. Корзина у него всегда оказывалась с верхом, на зависть другим грибникам. Грибы будто сами выскакивали ему под ноги, он даже палкой листву не ворошил.

– Я же в лесу вырос, посмеивался он. – Знаю, как с ним разговаривать. Ты его попроси: лес-лесочек, подари грибочек и будет тебе…

До самого приговора, больше года бабушка каждый месяц возила ему передачи в Днепропетровскую тюрьму, выстаивала в бесконечных очередях…

Если принимают – значит, пока не расстреляли…

Но бить, говорил мне дед, не били. Не было, наверное, такой команды. И сошка мелкая, и знали его опера местные. Каждый мог на его месте оказаться.

Раз только новый следователь из Киева приехал, замахнулся. Деду кровь в голову, табуретку схватил – убью!!! – кричит. И убил бы. Ну и его, говорил, убили бы сразу…

Здесь, думаю, самое время будет прервать пересказ моих урывками выхваченных детских воспоминаний.

Передо мной та самая бабушкина тетрадь. Не хочу в ней менять ни слова…

Вот первая часть, описывающая ее жизнь до того, как она оказалась в Омске.

« Дорогой Валера!

Постараюсь выполнить твою просьбу, напишу тебе о своей жизни. Не забудь, что скоро мне исполнится восемьдесят лет, так что за точность дат не ручаюсь. Напишу, как сумею.

Родилась я в тысяча девятьсот девятом году, двадцать седьмого декабря. (Не ручаюсь и за эту дату, т.к. находилась я в детдоме и там указали время рождения.) в семье крестьянина хлебороба в колонии Красноселка Гуляйпольского района Александровской, ныне Запорожской губернии.

По рассказам моего отца, царица Екатерина больше века тому назад заселила пустующие земли около Гуляйполя евреями, собрав там ряд колоний, где люди занимались земледелием и хлебопашеством.

Красноселка была основана в тысяча восемьсот сорок пятом году переселенцами из Витебской и Могилевской губерний на восточном берегу небольшой балки Горькой. Колония имела два ставка: один при самой колонии, на балке Горькой, другой на расстоянии одной версты, по дороге в колонию Межирич.

Первый каждый год пересыхал, и скот по два-три раза в сутки пригоняли ко второму ставку.

В тысяча девятьсот восьмом году, за год до моего рождения, в колонии согласно переписи проживало шестьсот тридцать шесть человек, из них около тридцати немцев и около десяти других национальностей.

Земля, на которой создавали колонии, представляла собой равнину, где не было ни одного дерева. Но это был чернозем, который давал хороший урожай зерна и бахчевых культур.

Плохо было из-за отсутствия источника воды, поэтому, в основном собирали дождевую воду, а для питья был вырыт один артезианский колодец, который обеспечивал водой всю колонию.

Двор моего отца занимал примерно семьсот кв. метров и представлял собой квадрат, где располагались хозяйственные постройки.

Огород, клуня, голубятня, ледник… Ток для обмолота зерна, место для стогов соломы, сарай для инвентаря, конюшня, сарай для зерна.

Ледник – яма глубиной два с половиной на один метр, над которой был шалаш на деревянном каркасе укрытый очеретом.

В эту яму зимой заливалась вода, сверху засыпалась половой. В леднике летом хранились продукты.

Ток – утрамбованая площадка на которую свозился сжатый хлеб и складывался слоями. Каменный ребристый каток, сквозь который пропускался вал, закреплялся к постромкам лошади, и лошадь катала каток по сжатому хлебу, зерно выколачивалось и падало вниз. Солому снимали вилами, зерно провеивали на веялке, полову отвозили в клуню.

Семья у нас была большая. У отца от первой жены было пять человек детей, с нами жила ещё его глухонемая сестра. Овдовев, отец женился на моей матери, которая была младше его на двадцать два года. Мама была из города, предки ее были выходцами с берегов Припяти. С пяти лет она осталась сиротой, жила у родни в няньках, рано вышла замуж, но молодой муж ее погиб в русско-японскую войну. Их маленькую дочку взял на воспитание её дед.

Моему отцу она родила троих дочерей, так что семья у нас была одиннадцать человек.

Засевали землю отец и два моих сводных брата. Дома мать разводила птицу, ухаживала за животными, и жили мы, не зная голода.

Осенью часть урожая отец отвозил в Гуляйполе, продавал ее и домой провозил мануфактуру, сельдь, соль, сахар и другое.

Отец был очень строгий, требовал, чтобы дома был порядок и действительно, везде всегда было чисто, подметено. Не допускались также поздние гуляния. Даже уже взрослые сыновья часто получали нагоняй, если поздно возвращались домой.

Дом был из самодельного кирпича – смесь глины с соломой, крыт черепицей. Полы в доме были земляные. На всю колонию было два по-настоящему кирпичных здания – школа и синагога.

Колония представляла собой одну улицу – два ряда домов, разделенных немощеной дорогой. Во время дождя дорога превращалась в болото, в котором мы, дети, увязали по колено. Дом наш был рядом с синагогой. Напротив, через улицу артезианский колодец.

Мне очень хотелось учиться, но так как я была еще маленькая, меня в школу не принимали. В четырнадцатом году учителя призвали на войну и на дороге я ему сказала, что буду за него молиться.

Когда он вернулся раненый, он сразу принял меня в школу. Не представляя себе, что такое война, но считая своего отца очень сильным – он один поднимал телегу, я сказала своей подружке – мой папа всех прогонит.

Скоро в нашей колонии начали появляться пленные, как их называли – «австрийцы».

Они заходили и к нам домой, их хорошо принимали. Нас не настраивали против них.

В нашей колонии, вероятно, ввиду малочисленности ее жителей, никаких представителей власти не было. Я никогда не видела пристава или полицейского. Помню, что отец ежегодно отвозил куда-то подать, т.е. налог.

Поэтому в семнадцатом году, когда революция бурлила в больших городах, у нас были только её отголоски. Хотя в колонии богатых не было, но начались наскоки бандитов. Однажды они ворвались в дом зажиточного крестьянина Головы, убили его и забрали столовое серебро.

Это была первая ласточка.

Затем начались частые перестрелки, после которых на огородах находили убитых. Их свозили в школу, затем хоронили. Мы, дети, забирались с улицы, заглядывали в окна, смотрели на убитых.

Когда умерла глухонемая сестра моего отца и ее несли на кладбище, началась перестрелка, кто с кем не помню, но гроб оставили на дороге и разбежались.

Когда все стихло, гроб отнесли на кладбище и похоронили.

После уже покоя не было, перестрелки вспыхивали часто, и мы все прятались в погребе.

Банды были всякие, но главарей я знала только двоих, Махно и его жену Марусю. Маруся была довольно интересная женщина, раз она зашла с бандитами в наш дом – тогда они ничего не тронули, только мою младшую сестренку она взяла на руки.

В один из зимних дней, когда мы – младшие – лежали больные сыпным тифом, в дом нагрянула банда Тарасенки. Это был сын соседа по бахче.

В шестнадцатом году у нас уродился богатый урожай бахчевых, а у Тарасенок ничего не уродилось. На следующий год Тарасенко предложили брату Леве поменяться землей, но тот отказался, и они поругались.

И вот Тарасенко во главе банды нагрянул к нам в дом.

Брата не было, но мы увидали, что он подходит к дому. Мы открыли зимой окно и рукой показали, чтобы он убежал, показали, что перережут горло.

Он понял, убежал на огород. Там стоял туалет, а наверху в туалете было треугольное возвышение. Он влез туда и сидел там, пока бандиты не уехали. Они обыскали весь дом, были в туалете, но его не обнаружили.

Когда он зашел в дом, у него глаза вылезли из орбит, так они и остались на всю жизнь.

Помню один из бандитов сунул руку в карман, кивнул Тарасенке на отца, но тот отрицательно помотал головой.

Махно несколько раз со своими бандитами наведывался в колонию, но мать приспособилась. Как только банда показывалась на краю села, она затапливала печь, закрывала вытяжку, и дым валил в дом. Мы, дети, садились на пол в дальней комнате, а войти в дом было невозможно. Так очень часто удавалось спастись от разбоя.

Рядом с нашей колонией были колонии Энгельс и Пенер. В одну из ночей бандиты полностью вырезали эти колонии, остался один младенец в люльке.

Двадцатого августа двадцать первого года ночью банда ворвалась в деревню и начала вырезать жителей. Дошли они до синагоги, в это время мужчины второй половины колонии начали палками стучать по будке артезианского колодца, имитируя выстрелы, чем спугнули бандитов. Сделав свое черное дело, они удалились.

После этого оставшиеся жители больше не пережидали налеты в своих домах, укрывались, где придется.

В двадцать первом году урожая не было совсем, ничего не оставалось, как умирать голодной смертью. Старшие дети отца уехали в Константиновку на Донбасс, где замужем была одна из моих сводных сестер.

В колонии остались отец, которому тогда было уже больше шестидесяти лет, мать и мы, трое детей.

По указанию Ленина в двадцать первом году всех голодающих детей государство определило в детские дома.

Забрали и нас троих. Сначала повезли в Гуляйполе, а затем в вагоне увезли в Запорожье. Дело было летом двадцать первого года, ехали долго и за это время у детей завелись вши.

В Запорожье нас сначала поместили в помещение синагоги Лещинского, распределили всех по возрасту.

Детдом состоял из трёх домов и подворья. Были постройки, большой старый сад. Всё сильно запущено. Сколько нас было человек, не помню, но с нами были воспитатели и мы приступили к уборке.

Пока же все спали на полу.

Когда все убрали, нас постригли, вымыли в бане, переодели и распределили по комнатам.

В жилом доме были две большие смежные комнаты. В проходной разместили мальчиков. В непроходной девочек. Всю работу в детдоме выполняли воспитанники. Дежурили на кухне, в столовой, прачечной.

Был выбран товарищеский суд и исполком. Председателем исполкома выбрали меня. По желанию воспитанников учили в мастерских. Их было две, швейная и чулочная, в которых руководителями были мастерицы.

В швейной мастерской не помню кто, а в чулочной была Наталья, у которой было своих шестеро детей, они также воспитывались в детдоме.

Не помню, где учились мальчики, но детский дом наш закрепили за ближайшей школой. Мне очень хотелось учиться, я с удовольствием посещала школу. Помню, что один мальчик, Борька Нечаев, очень любил читать и часто забирался в саду на дерево, где все время читал.

Сейчас он профессор в Запорожском институте. Кроме учебы я занималась в чулочной мастерской, где была вязальная ручная машина, на которой нас учили вязать чулки.

Дежурные убирали помещения, дежурные по кухне, под руководством кухарки готовили еду, дежурные под руководством взрослой стирали белье.