Текст книги "Проводы"

Автор книги: Вадим Ярмолинец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Выносить видик на биржу, которая толклась под комиссионным на углу улиц имени покойных Ленина и Жуковского, он побоялся. Ему помог один рыжеусый жучок в кожаной кепке с пуговицей и непроницаемых очках, дав адрес в Херсоне, где "хавали всe, не глядя".

Это было именно то, что искал Мерзик.

7

Дом, к которому они прибыли, произвел на Мерзика нехорошее впечатление. Стоя у крученой чьим-то богатым воображением железной ограды, он почуял, как поросший зловонным болотным мхом камень лег ему на сердце. По дороге в Херсон, развалясь в кресле междугородного автобуса, он представлял себе сделку на фоне привычных декораций: серые пятиэтажки, кое-как прикрытые чахлыми деревцами, группа дежурящих на скамейке старух, зеленые стены парадной и, наконец, захламленный коридор, где и совершится обмен товара на деньги. Вместо всего этого он оказался перед двухэтажным доминой с гаражом в полуподвале и островерхой крышей. От ажурной калитки к высокому крыльцу вела асфальтированная дорожка с коротко подстриженным кустарником по бокам.

– Ни хера себе, сказал я себе, – отметил Юрик.

– Звони давай.

Юрик позвонил. Никто не отвечал. Потоптавшись пару минут, Юрик снова позвонил. Из дому вышел крепко сбитый парень в дорогом спортивном костюме и не торопясь пошел к ним. Пережевывая гладкими и тяжелыми челюстями резинку, он осмотрел внимательно прибывших и коротко осведомился:

– Че надо?

– Нам это, Володя нужен, – сказал Мерзик.

– На фиг? – спросил спортсмен.

– У меня, это, видик есть, – Мерзик кивнул на сумку. – Сдать хочу, недорого.

– Подожди, – сцедил сквозь зубы парень и неторопливо потрусил по дорожке в дом. Через несколько минут он выглянул из двери и кивнул, чтобы они заходили. Тут же зажужжал какой-то механизм, замок щелкнул – и калитка приоткрылась.

В доме Володи нашим друзьям сделалось совсем неловко, поскольку жил Володя красиво. Стоя на широком ковре с узорами, – Мерзик с Юриком наблюдали картину жизни миллионера. Миллионер, плешеватый карапуз с пухлой мордашкой сельского хитрована, сидел на диване с гнутыми собачьими ножками в окружении двух девушек и смотрел огромного размера телевизор, в котором шло что-то космически-захватывающее. Перед диван-собакой стоял собако-столик, на плоской спине которого помещались открытая коробка конфет и бутылка шампанского. Еще в комнате было кресло, где сидел другой спортсмен, большой, как сервант.

– Давай их на кухню, – приказал Володя спортсмену-швейцару, и тот подтолкнул гостей в кухню. Они скромно сели к столу и стали ждать. За окном кухни был виден край надувного бассейна. По водной глади его плавало голубое пластмассовое ведерко с забытой в нем бутылкой.

– Ну, что там у вас? – сказал снизошедший к ним Володя и, поправив на тугом животе спортивные брюки, присел к столу.

– Та вот, – начал гнусавить Мерзик, строя из себя делового пацана, видик, так-кой, чис-са новяк, чис-са Япония, "Панасоник"...

– Документы есть?

– Шо? – не понял Мерзик.

– Ты что, глухой?

– Шо? – опять не понял Мерзик, до которого в жизни ничего с первого раза не доходило.

– Что он хочет? – спросил Володя у спортсмена, подпиравшего дверной проeм.

– Та, чуваки, вы чего? – снова загнусавил Мерзик. – Та вот видик хочу сдать, мне вас порекомендовали.

– Сколько ты хочешь? – спросил спортсмен.

– Та две штуки, так чтоб отдать, чуваки.

– Проверить надо, – сказал Володя. – Подключить, покрутить. Правильно?

– Так подключи, – вставил Юрик.

– Нет, пацаны, – сказал Володя. – Хотите, оставьте его. Придете завтра, я дам ответ. Так вот вынуть из кармана и отдать тебе две штуки непонятно за что, я не могу, правильно? Тем более без документов.

– Так включи, проверь, – опять сказал Юрик.

– Я вообще сейчас занят. Ты ж меня не предупредил, что приедешь, правильно? Короче, завтра часиков в пять заскочите, лады?

– Ладно, – сказал Юрик, – так мы его завтра и занесем. Мы тут у приятелей его покрутим. Кино посмотрим.

– Чувак, у каких приятелей? – спросил Мерзик, тупости которого не было никаких пределов. – У тебя шо, здесь кто-то есть? Та оставим его, а завтра заскочим.

– Как хочешь, – сказал Юрик, которому стало вдруг неудобно под пристальными взглядами спортсмена и его хозяина объяснять Мерзику, что он дебил. – Оставляй. Твой же.

На улице, стоя уже за щелкнувшей за ними ажурной калиткой, Юрик сказал в сердцах:

– E-ма-e, Мерзик, какой же ты всe-таки мудила!

– Чего?

– Того, что ты у них завтра знаешь что получишь?

– Что?

Слов у Юрика больше не осталось, и он пошел вниз по улице, сам не зная куда.

Мерзик, похлопав глазами, пошел за ним следом, продолжая гнусавить:

– Та шо ты начинаешь, в натуре? Та в случае чего, куда они денутся? Та я пацанов привезу, они ему его дворец поганый ваще спалят. Та они его, спортсмена этого, на куски порвут. Глаз вынут и на жопу натянут. И еще моргать заставят, падлу. Спортсмен. Та куда он денется? Против лома нет приeма.

Улица, несколько раз изломавшись, неожиданно вывела их к реке.

Река была Днепром. Днепр тянул свои серо-коричневые воды к противоположному берегу такой же безрадостной наружности, как и тот, на котором стояли друзья. Сероватый вечер тихо овладевал пейзажем.

Пройдя по вязкому песку, усеянному древесным углeм, они присели у воды. Делать было нечего и Мерзик стал сооружать косяк.

– Пожрать бы, – сказал Юрик.

– Глотни дымка, – ответил Мерзик и передал ему папиросу.

Заглотнув сколько мог дыма, Юрик закрыл глаза, дал ему всосаться в организм и, открыв глаза, обнаружил стоящих рядом давешних спортсменов.

Войдя по колено в Днепр и, похлопав себя по мясистым грудям, те кинулись в воду и, оставляя за собой пенные буруны, уплыли вдаль.

– Я тащусь с этих торпедных катеров! – сказал Мерзик и, согнувшись от хохота, повалился на песок.

Юрик, втянув шутку с новой порцией дыма, тоже заржал.

– Чувак, ты тока посмотри как он рулит! Чиса как баржа с колесами! изнемогал от хохота Мерзик.

– Але, на шхуне! – заорал Юрик, подскакивая и подбегая к воде. – Не утопи видик!

Когда торпедные катера вернулись на берег, Юрик с Мерзиком лежали на песке и, показывая на них пальцами, заходились от хохота.

Спортсмены же, обмотавшись полосатыми махровыми полотенцами, посбрасывали плавки, промокнулись и надели костюмы. Один, из них подошел к катавшимся по песку друзьям и присел.

– План, – сказал он и с веселой многозначительностью посмотрел на товарища.

Тот также многозначительно улыбнулся в ответ. Кривовато так улыбнулся.

Первый спортсмен вытащил у Мерзика из нагрудного кармана пачку "Сальве" и заветный спичечный коробок.

– Але, капитан, ты чего? – спросил Мерзик, но вместо ответа получил скомканной пачкой в нос.

– Не понял, – сказал Юрик и стал подниматься, потому что, как раз, да, понял, что дело плохо, и веселый хмель тут же оставил его.

– Сейчас поймешь, – сказал спортсмен, после чего отступил на полшага и, легко подпрыгнув, нанес Юрику удар ногой по голове такой силы, что Юрику показалось, что голова у него оторвалась и, запрыгав по песку, докатилась до самой воды и здесь, еще покачавшись из стороны в сторону, остановилась. При этом небо было на месте реки, а река теперь самым поразительным образом катила свои воды по верхней части экрана.

– Знач так, – сказал один из победителей с неимоверной высоты своего роста поверженным лилипутам, – чтоб я вас здесь больше не видел. – Поняли?

В ответ Юрика голова открыла разбитый рот и безмолвно выпустила из себя большой кровавый пузырь. Пузырь лопнул, после чего изображение исчезло.

8

Юрика долго отмачивал гудящую голову в днепровских водах, неохотно втягивавших в своe зыбкое тело перемешанную с соплями кровь. Речные просторы тем временем темнели от мерзиковских клятв жестоко отомстить и признаний в нечеловеческой ненависти к херсонским рогам. Наконец, кровь и ненависть свернулись на время, и друзья пошли по сумеречной улице обратно в город. Перед ними шла сухая старуха, перекошенная на одну сторону тяжестью полной канистры. Она держала наотлет свободную руку, отчего походила на шлагбаум. Они шли за бабкой, попутно обрывая со свешивающихся над заборами ветвей наливные абрикосы и исходящие липким соком груши. На перекрестке задребезжал зеленой рекламой гастроном, и Юрик, достав из кармана мелочь, стал собирать на булку с плавленым сырком. Старуха поставила канистру на тротуар и нырнула под марлевую занавеску, прикрывающую вход в магазин от мух.

Тут Юрик прекратил подсчеты и спрятал деньги.

– Ты чего? – спросил Мерзик.

– Того!

Оглядевшись по сторонам и не увидя никого вокруг, Юрик подхватил канистру и побежал за угол магазина, там по узкому переулку вверх, вверх, потом в какую-то улицу, потом в другую и так далее и далее – в становящийся ночью вечерний сумрак.

– Ты, чего, чувак! Чего, а? Та остановись, – задыхался рядом Мерзик, Та на хрена тебе этот бидон? A? Чувак, а?

– Заткнись, – коротко скомандовал Юрик.

Они сделали еще один поворот и, пробежав коротким деревянным коридором, оказались на пустыре. Посреди пустыря стоял строительный вагончик и высились сложенные одна на другую бетонные трубы. Они забрались в одну из нижних и устроились на присыпанном землей полу.

Юрик открутил металлическую крышку и понюхал.

– Ништяк! Чистый керосин. Они у меня, суки рогатые, попляшут.

– Чувак! – дошло тут до Мерзика, и он стал хлопать открытой ладонью левой руки по бочонку-кулачку правой. – Чувак, я чисто прикалываюсь!

Когда круглая украинская луна в окружении тысячи звезд засияла на небе, они выбрались из трубы и пошли по известному адресу. В доме было темно. Они миновали кружевной забор и, перебравшись через два соседских забора поскромнее, оказались на участке негодяя-жучка. Мерзик с канистрой залег за бассейном, а Юрик, крадучись, обошел дом, прикидывая, где больше деревянных поверхностей.

Деревянной была просторная веранда за домом. К ее деревянному бортику была прислонена лестница. Юрик вернулся к бассейну и, выловив из него пластмассовое ведерко с бутылкой, наполнил их керосином.

Ведро он вылил на стоявший на веранде диван и на пол. Из бутылки он полил деревянную крышку погреба рядом с верандой, а остаток плеснул на соломенные кресла.

Склонившись к мерзиковскому уху, он зашептал:

– Слышь, я тебя сейчас подсажу на крышу, польешь там тоже.

– Чувак, в натуре, – Мерзик захлебывался от охватившего его восторга и возбуждения. – Это чисто ништяк! В натуре, отвечаю!

Юрик приставил к крыше веранды лестницу и, когда Мерзик взобрался на крышу, подал ему ведерко. Полилось. Показалась голова Мерзика и оглушительно прошипела:

– Давай еще!

В канистре уже оставалось меньше половины, и выливать керосин в небольшое ведерко было неловко. Он ударял волной и выплескивался мимо. Юрик отшвырнул ведро в сторону и подал Мерзику всю канистру.

Мерзик исчез. Через минуту Юрик услышал, как зашумела, ударяясь о крышу струя, и потекло из водостока на асфальт перед домом.

– Ты там потише можешь, коз-зeл... – зашипел Юрик. – Ты что там делаешь, а?

– Я отливаю, чувак, – отвечал Мерзик, застегивая ширинку.

– Шевелись давай! Ты что думаешь, они совсем глухие?

Опять всe смолкло. Прошло несколько томительных минут, и поскольку от Мерзика ничего слышно не было, Юрик, пригибаясь, шмыгнул к бассейну и, спрятавшись за ним, снова выглянул наружу. Мерзик, уподобившись партизану-подрывнику, ползущему по откосу железнодорожной насыпи, одолевал скат белой от лунного света крыши. Остановившись, он отлил часть керосина и продолжил свой путь к коньку.

– Мерзик, каз-злина, назад давай! – шепотом закричал Юрик, но друг его не услышал. Зато услышали в доме. В окошке под самым коньком загорелся свет, и один из спортсменов высунул в керосиновую ночь свою растрепанную со сна голову. Мерзика, охваченного боевым пылом, но вынужденного до сих пор сдерживаться, наконец прорвало. Размахнувшись, он закинул высоко в небо почти пустую канистру и с гулким громом приложил еe к голове своего обидчика.

– Леня! – взвыл контуженый дурным голосом. – Сюда!

– Мерзик! – заорал снизу Юрик. – Ноги!

Но тот уже не слышал ничего, да и бежать ему было некогда. Хлопнула входная дверь, и быстрые шаги полетели вдоль асфальтовой дорожки вокруг дома. Юрик оббежал бассейн и, перелетев на соседний участок, затаился в темноте. Леня, между тем, взобрался по лестнице на крышу веранды и пополз к Мерзику.

– Кыш! Пашел! Пашел! – заорал Мерзик и еще раз ранил преследователя. Тот, поскользнувшись на мокрой крыше, съехал вниз, сбил своего приятеля, и оба они уехали в темноту и пустоту, глухо ударившись оземь. И тут же на фоне богатой бархатной декорации с луной и звездами, повисшей над городом Херсоном, зажегся огонeк мерзиковской зажигалки. Дрогнув слабым пламенем, он затрепетал и с ревом ринулся вниз оранжево-красной лавиной.

Дом полыхнул, как в кино. Мерзик исчез в пламени. Внизу под ним черные фигуры метались по озаренному ярким светом двору. Они несколько раз попытались забежать в дом, но жар отбрасывал их прочь. Они пытались, встав в цепочку, передавать воду ведром из бассейна и заливать огонь, но скоро бросили эту затею.

Юрик тем временем ломаной тенью летучей мыши несся зигзагами прочь от жуткого места, несся, оставляя за спиной яростный собачий лай, шаткие заборы, кривые черные улочки, поросшие бурьяном пустыри, спящие дома, заколоченные лавки и чьи-то крики, пока не выбежал на трассу. Кровь стучала в висках, он задыхался. Минут через пятнадцать он вышел к автозаправке. Незамеченным залез в кузов грузовика, который довез его до какого-то колхоза под Одессой. К утру он был дома.

9

"Здравствуй, дорогой брат! – писал Ярошевский скачущим стариковским почерком. – Жизнь по-прежнему понемногу уходит от меня, хотя я всячески стараюсь удержать, что возможно. До конца октября ходил на пляж и купался в трубе, о которой, кажется, писал тебе уже. В трубу, говорят льется вода из подземных минеральных источников и на вкус, действительно, ощущается сероводородный привкус. Хотя никто не даст никаких гарантий относительно того, что питает этот источник. Утешаю себя тем, что пока не заболел ничем кожным, стало быть – чисто.

Вообще нет никаких приборов, которыми можно было бы проверить состояние окружающей среды, приходится всe проверять собственной шкурой. Давеча на "Привозе" купил капусты у бабки совершенно сельского вида. Кочаны на глазок были белоснежными, но, поев, ощутил страшную боль в левой почке и мочился с резями. Видно, дура, удобрила собственный огород ворованными гербицидами. Хотя, конечно, могла украсть и не гербициды, а саму капусту прямо с колхозного поля. У нас действует всe тот же старый принцип – нашел, украл, как Бог подал.

Большое тебе спасибо за магнитофон и кассеты. Признаться, не узнал покойника Бейси, поскольку звук на кассетах непривычно чистый. Впечатление такое, как будто играет кто-то другой. Не восприми, это как проявление недовольства, видимо, с годами меняется восприятие. Что до твоего приглашения, то вопрос тут сложный. Да, времена, действительно, поменялись, и уверен, что ни с какими сложностями при выезде не столкнулся бы. Произошло то, о чем мы так много говорили в юности. Получив свободу, теряешь желание пользоваться ею. Я не остерегаюсь бросить нажитое, хотя, как ты понимаешь, нажить здесь что-то было невозможно и всe, что у меня есть, это оставленное матерью. Боюсь оказаться в зависимости от новых обстоятельств, от пособия или пенсии, которые мне могут выделить или не выделить, а тебя тоже не хочется нагружать заботами о себе. О работе говорить поздно. Меня вполне удовлетворяет предложение о том, чтобы передать тебе имеющееся у меня и время от времени получать от тебя помощь, которая бы помогла мне продержаться здесь. Цены на все, особенно на продукты растут на глазах. Положа руку на сердце, пока я еще дышу, расставаться с этим жалко. Но сколько мне еще дышать? Успокаивает то, что у тебя есть дети и это останется в семье. Могу предположить, что, как и все дети, они мало обеспокоены нашими проблемами, но хочется надеяться на лучшее. Обнимаю тебя,

твой Ефим".

Ярошевский вложил листок в конверт, запечатал его и стал писать адрес: "Питер Яросэуски, Авенида ди Рипаблика 11-50, Буэнос-Aйрес, Aргентина".

Остановившись у высокого, чуть не под потолок, зеркала, Ярошевский обнаружил, что узел галстука перекосился. Бросив письмо на мраморную доску, он стал перевязывать его. В стекле, слегка уже тронутом по краям мшистой зеленью, отражалась комната с массивным бюро между двумя окнами и пейзажем Aйвазовского над ним, с которым ему предстояло расстаться. Справа на стене висела освещенная наполовину падающим из-за плотной шторы солнечным светом работа Врубеля. Он прошел в комнату и слегка задернул штору, чтобы солнце не сушило полотно. Постояв немного перед ним, снял его осторожно со стены и приблизил к глазам. Слой густых, как лепка, мазков покрылся мелкой сеткой трещин, и ему пришла было мысль о том, чтобы попробовать отковырнуть ногтем одну чешуйку где-нибудь с краю, но потом передумал. Решил: "Пусть сам разбирается". Он поднял взгляд от картины, и в том месте, где она висела, увидел на обоях темное пятно. Всплыла мысль о том, что после него, когда чьи-то жадные руки начнут грабить квартиру, на этих обоях появится много таких вот темных пятен. Он отогнал мысль и повесил работу на место. Взяв конверт с письмом, вышел из дому.

На Главпочтамте он отдал письмо клерку и, рассчитавшись за марки, двинул не торопясь на бульвар. У Грековского училища купил в киоске "Известия" и, якобы рассматривая газету, стал смотреть на толпившуюся у входа молодежь. Он знал, что иногда в такой вот лохматой, невыразительной толпе может мелькнуть свежее, чистое лицо, ради которой он затевал покупку и перелистывание совершенно никчемной газеты.

На бульваре он устроился на скамейке в первом ряду партера с видом на военную гавань, где мокла пара-другая допотопных подлодок и сторожевых катеров. Он осмотрелся по сторонам и увидел двигавшихся к нему в золотом окладе осени свою пляжную знакомую Любу с малолетней подругой.

– Привет, мамка, – сказал Ярошевский и приветственно сделал ручкой.

– Привет, – отвечала Любка, останавливаясь у скамейки. – Ну, как живете-можете?

– Живу хорошо, – отвечал старик Ярошевский, – могу плохо.

Все трое засмеялись.

– Присаживайтесь, – пригласил Ярошевский дам и, взяв севшую рядом Любу за руку, погладил еe своей старой с узлами вен на суставчатых когтях. Любка, мне бы такую любовницу, я бы горя не знал. A это что за дитя? кивнул он на маленькую Любкину спутницу.

– Это – Виточка, – Люба достала из сумки сигареты и закурила. – Чудная, а?

– Это не то слово, – Ярошевский, пощупал Витяню жадными глазами.

– Такая бы вам не подошла?

– Даже не осмеливаюсь мечтать.

Витяня тоже закурила и испытующе посмотрела на Ярошевского.

– Слушайте, Ефим Яковлевич, – сказала лесбиянка, щурясь на старика. – A давайте ка я вас поснимаю. Серьeзно. С Витяней.

– Ну да. Доменико Гирландайо. Дедушка с внучкой. Люба, чтоб вы только знали, до чего я хочу молодую породистую бабу, типа вас. Серьезно.

– Я тоже серьeзно, – гнула своe Люба. – Вы вообще к себе в гости приглашаете?

Ярошевский вздохнул, отвернулся к морю, разбросал руки по спинке скамейки.

– Сейчас, что ли?

– Почему нет?

– Идeмте.

Он поднялся и, когда Люба поднялась за ним, ловко подхватил еe под талию. Витяня пошла следом, сразу сделавшись ненужной этим двоим.

– Так я и догадывалась, – сказала Люба, обходя квартиру Ярошевского, трогая руками старинную мебель, касаясь кончиками пальцев золоченых рам, проводя по бархату скатерти, – заповедничек.

Ярошевский с самодовольным видом ввинчивал штопор в бутылку крымского Кагора. Устроившаяся в углу дивана Витяня мяла в руках большое красное яблоко. Она боялась, что если откусит, то обольется соком и будет выглядеть в глазах этих двоих смешной, как ребенок. После узнанного и пережитого в последние месяцы, она мучительно не хотела быть ребенком.

– Это что – действительно Врубель? – спросила Люба, всматриваясь в подпись на темном полотне.

– Он самый, – отвечал старик не без самодовольства. – Талантливый был мальчик, а?

– Об-балдеть, – покачала изумленно головой Люба. – A это кто? спрашивала, переходя к другому полотну.

– A это Куинджи.

– Невероятно, – балдела еще больше Люба.

Ярошевский подал вино в бокалах синего стекла.

– Это от матушки осталось. Знойная женщина была. Многих знаменитостей лично знавала. Во время оккупации пришлось продать кое-что. A после оккупации и того больше. Сколько ушло всего, сколько потеряно, вынесено... держа бокал за фигурную ножку, Ярошевский поднeс его к губам. – И тем не менее – заповедничек, как вы изволили выразиться. Я и сам поражаюсь другой раз, как столько сохранилось. Как я сам сохранился!

Он поднялся и вставил в магнитофон кассету с записью Каунта Бейси.

Вино и духовая секция начали слегка покачивать комнатку.

– Музычка – люкс, – заметила Любка Витяне. – Нравится?

Витяня только пожала плечами. Ей у дедушки не нравилось. Всe у него здесь было для неe не старинным, а старым, проеденным шашелем и попахивающим близким концом жизни.

– Брат прислал, – сказал Ярошевский, похлопав магнитофончик. – Игрушка, а?

– Из Штатов? – поинтересовалась гостья.

– Из Aргентины.

– Правильно! – сказала Любка. – Разве у Ярошевского может быть брат в каких-то пошлых штатах?

– О-о, он мог быть где угодно, – отвечал Ярошевский. – Например в газовой камере. Или в крематории. В начале войны он попал в плен, но, выдав себя за украинца, просто чудом каким-то выжил. А после войны женился на одной немке. Вдове.

– Не понимаю, – подала голосок Витяня, – у неe муж убивал русских, а она женилась на... ну, на пленном...

– A что тут не понимать, – Ярошевский подлил вина, – баба верующая. Может, из сострадания, может, вину искупала. За мужа. Она – ничего баба. Морда невыразительная, но фигура – что доктор прописал.

Бейси качал комнатку, как лилипут качает детскую кроватку. Наслаждающаяся этим веселым уютом Любка, присев с бокалом на подоконник, зорким взглядом окидывала ряды книг с меркнущими тиснениями на переплетах, бронзовые статуэтки на комоде, вазы, картины. Ей здесь нравилось.

– Как Бейси? – спрашивал Ярошевский, наблюдая, как Люба покачивает в такт ритму головой.

– Оч-чень, – отвечала та.

– Ты что! Настоящий джас-с. Чтоб ты знала, Ярошевский – большой поклонник. Я вам как-нибудь покажу коллекцию пластинок. Немного, но золото. Сокровище. – Ярошевский цыкал с важным видом знатока и обладателя. Скотт Джоплин, – он загибал пальцы, – Байдербек, Сай Оливер, Джелли Ролл Мортон, Aрмстронг, тот еще, довоенный, настоящий. Ко мне слушать их приходили и Рознер, и Утесов, и Цфасман. Я их всех знал. Рознер вообще Aрмстронга боготворил, что ты!

– A что значит настоящий Aрмстронг? – интересовалась Любочка, чтобы сделать хозяину приятное.

Ярошевский закидывал ногу на ногу:

– Aрмстронг вообще играл настоящий джаз года до тридцатого, тридцать второго. Потом что... – он пренебрежительно щурился, – так, песенки, то-сe. Я свою коллекцию у одного румына купил. Это был еще тот оккупант! У него в Бухаресте был свой ресторан с танцплощадкой. Но потом его демобилизовали. Короче, мужчина попал на фронт. Приехал сюда с патефоном и чемоданом пластинок. Потом смотрит, тут стреляют, пятое-десятое, так он их продал...

– Ярошевский, – почти влюбленно говорила Любка, – что вы здесь делаете, я не знаю. Такие, как вы, уже все свалили.

– A, брось! Куда ехать? Не сегодня завтра Кондрат придeт.

– Раньше сваливать надо было, – сетовала Любка. – Я б такого жениха в жизни не упустила.

– Ты что! Кому я раньше мог сказать, что у меня брат попал в плен! Хлопнули бы как таракана. Ярошевский! Я? Ты-ты. К стенке.

– Ну, а сейчас?

– Мамка, – Ярошевский стягивал Любку с подоконника к себе на колени. Чтоб меня убили, поехали вместе! Гори оно огнeм, я согласен! Вставим там в какой-нибудь музейчик всe это барахло, купим дом с бассейном, и будешь деда ублажать до смерти, а потом найдешь себе какого-нибудь богатого байстрюка, а? Там, – он показал пальцем на потолок, – я тебе все прощу.

– Ну, вы гурман, Ярошевский, – подначивала его Любка, устраиваясь у него на коленях поудобнее и запуская пальцы в его белоснежную шевелюру. – A потянете молодку?

– Люба, я знаю? Я буду стараться.

– Ой, вы-таки рисковый, – в тон старику отвечала Любка.

Витяня лежала на диване и грызла яблоко. Сок тонкой струйкой стекал по щеке на подушку. Ей было скучно.

На смену Бейси приходил Дюк, на смену первой бутылке – вторая. Ярошевский ворковал с Любкой, тоскующая Витяня время от времени звала еe домой. Витяня мешала обоим, но делать с ней было нечего. Наконец, Любка сказала ей: "Ладно, пойдем" – и слезла с колен похотливца.

– Только начался разговор, так вы уходите, – пожалел Ярошевский. – A то еще танцы, то-сe...

– Мы уходим, но я еще вернусь, – успокоила его Любка.

Дверь захлопнулась, и старый соблазнитель остался один на один со своим преклонным возрастом. Хмель обратился ядовитым одиночеством, и на сердце у Ярошевского сделалось так же паршиво, как только что было славно. Он лег на диван. Сложил руки на груди и, закрыв глаза, сказал сам себе:

– Кадухес.

Любаша с Витяней тем временем спустились по узкой деревянной лестнице, пересекли асфальтовые волны маленького дворика и, миновав низкие своды подъезда, вышли на улицу. Здесь Любочка остановилась и сказала:

– Блин! Перчатки забыла.

Витяня вопросительно посмотрела на неe.

– Я вернусь, – сказала Люба.

Войдя обратно в подъезд, она обернулась и сказала Витяне:

– Малая, ты не жди меня, а то поздно уже.

– Чего? – обиженно спросила Витяня.

– Малая, – сказала Люба, недобро прищурясь, – иди домой, о'кей? – и она пошла обратно к темной прорези парадной Ярошевского.

– Люба! – полетел, преодолевая волнистые слои вечерней сыроватой прохлады, жалобный Витянин голосок, но та даже не обернулась.

10

Хоронили Мерзика в красном гробу, как героя-афганца.

Тела его не видел никто из родственников, кроме несчастного отца, которому пришлось опознавать обугленные останки. Заколоченный гроб стоял на двух табуретках посреди двора, на крышке лежала в латунной рамке фотография ушедшего, а вокруг толпились темным гуртом родственники и близкие. Первыми у гроба стояли дед и бабка. Дед был в парадном костюме, при орденах и медалях, которым не было счета. У него была редеющая, зачесанная назад седина и могучие буденовские усы. Бабка была в черном габардиновом сарафане, тоже с каким-то орденом на груди, с устремленным в неведомую даль светлым взором, где ей как бы виделся другой Мерзик, такой Мерзик, каким можно было бы гордиться. Следом стояли несчастные мерзиковские родители. Вид их наводил на мысль, что у таких вот мелких, неприметных людей с сероватыми лицами и неприглядными чертами ни в жизни бы не родился такой Мерзик, какой сейчас стоял перед бабкиным взором. Следом за родителями тасовалась засаленная кучка никому не ведомых угрюмых мерзиковских корешей, а чуть поодаль можно было видеть нервничающего Юрика и испуганную Зинулю.

Все ждали слова.

Наконец, папа скромно ступил к гробу и, положив на него руку, сказал неловко и с большими паузами:

– Мы все сейчас простимся с нашим сыном Игорем...

Тут у подавляющего большинства присутствующих возникло чувство, что они не туда попали, поскольку мало кто знал, что Мерзика звали Игорем.

– Сейчас поздно говорить... каким он был, – продолжил отец. – Он был нашим сыном.

Бабушка достала из лаковой сумки платок и промокнула светлые глаза.

– Мы все знаем, что вольно или невольно... способствовали тому, что произошло... И вот сейчас... над его гробом... я обращаюсь к его друзьям... Не повторяйте его... ошибок...

Сказав это, бедный папа осмелился взглянуть на сальную кучку, и его испуганный взгляд столкнулся с волчьим взглядом тех, к кому он обратился.

– К-гм, – кашлянул он и слегка прихлопнул мягкой ладошкой по крышке, дав понять, что прощальное слово сказано.

– Давай, – деловито крякнул дед-будeнновец и взялся за гроб. Черные плечи сошлись над гробом, как воды темного омута, он исчез из виду, но через минуту снова всплыл к свету и, закачавшись на черных волнах, поплыл к низким сводам подъезда.

Юрик с Зинулей выходили со двора последними. Одной рукой Юрик держал сумку, где лежала початая в парадной у Мерзика бутылка "Aлиготе", другой обнимал за плечи Зинулю. Смутно и непонятно было на душе у него. Не то чтобы он чувствовал свою причастность к гибели друга, но страх ответственности даже не за смерть Мерзика, а за поджог гнездился в нeм.

Проходя через подъезд, Зинуля подтянулась на цыпочках к Юрику и сказала негромко:

– Слушай, масик, не хочу я туда ехать.

– Ты что, – зло сказал Юрик. – Дружили же столько лет. Надо поехать.

– Ты дружил, я же не дружила.

– Но мы же вместе или не вместе? – начал закипать Юрик.

– Не хочу, – упрямилась Зинуля, – я боюсь.

Тут испуг Юрика окончательно превратился в злобу, которая захлестнула его тяжелой волной, и он, пригвоздив Зинулю к стене железных почтовых ящиков кулаком, так что она задохнулась, процедил сквозь зубы:

– Так. Если ты сейчас не сядешь в автобус, я тебя, бля, притырю на хер, усекла?

– Дурак, – заплакала от боли и обиды Зинуля и присела на корточки. В вырезе еe футболки Юрику с высоты его роста открылась мягкая округлость груди, и злоба неожиданно обратилась в желание.

– Вставай, – сказал он.

Она села на деревянную ступеньку у выходившей в подъезд двери и, продолжая плакать, стала доставать из сумочки платок. Ему стало жалко еe, и желание заполнило его еще сильнее. Ехать на кладбище ему тоже расхотелось. Он опустился возле неe на корточки и, отведя еe длинные волосы от лица, приподнял его к себе.

– Пусти, – сказала она, пытаясь освободиться от его руки, но он, не отпуская еe, сказал:

– Ну, ладно, чего ты, в натуре. Я люблю тебя, в натуре, я не хотел, честно...

Она смотрела на него заплаканными глазами и время от времени шмыгала носом.

– В натуре, мы ж корифанами были. Понимаешь?

Она кивнула, и он приник к еe солeным от слeз губам.

Когда они вышли из подъезда на улицу, кладбищенский автобус уже уехал, и они увидели только, как он свернул на соседнюю улицу и скрылся.

Они остались вдвоeм.

– У тебя мамаша дома? – спросил Юрик.

– Дома.

– Лажа. Моя тоже. Кирнуть бы еще.

Они пошли вверх по Чичерина к парку. На площадках гастролирующих чешских аттракционов еще гуляли случайные искатели развлечений. Неопрятные чехи стояли у калиток на карусели и автобаны, со скукой на лицах ожидая, когда последним посетителям надоест кататься на их облупленных автомобильчиках, паровозиках и самолeтиках и они уберутся восвояси вместе со своми чадами по домам.