Текст книги "Проводы"

Автор книги: Вадим Ярмолинец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Темнело, но медленно. Юрик, прижимая к себе Зинулю горячей рукой, искал глазами место поукромнее. Они пошли вдоль ограды стадиона ЧМП с уже начинавшей клубиться на его пустынном поле темнотой, мимо длинных, выкрашенных военной, темно-зеленой краской сараев, в которых когда-то помещались комната смеха и тир, и, наконец, вышли к пустой площадке летнего кинотеатра, молчаливо втянувшего их в свою сумеречную пустоту. Они миновали проход между узкими деревянными скамьями и, перебравшись через невысокий помост с железной рамой, на которую натягивался экран, оказались в крохотном дворике, отделенном от остального парка рядом гофрированных пожарных бочек и ящиком с песком.

– Ништяк, – сказал Юрик, опустившись на груду листьев и доставая из сумки вино. Отпив глоток, он передал бутылку Зинуле.

– Кислое очень, – сказала она, отпив и ставя посуду на землю.

Юрика качество вина не волновало. Обняв Зинулю за плечи, он опрокинул еe в листву, расстегнул куртку и, подняв футболку, приник к еe груди.

– Давай еще немножко кирнем, – попросила Зинуля, отстраняя его голову и приподымаясь на локте.

– Давай, – согласился он и потянулся за бутылкой, но кирнуть им не пришлось.

– Ну шо, тут насилуют или по согласию? – раздался над ними голос и, обернувшись, они увидели над собой сельского вида паренька в милицейской форме.

– Да не насилуют тут никого, – сказал Юрик, вставая и отряхиваясь от листвы.

– A ну, давай в машину, – сказал милиционер, включая фонарик и светя прямо в испуганное Зинулино лицо.

Следом за первым появился и второй – с сержантскими лычками. Подняв с земли бутылку и взболтнув остатки вина, снова бросил еe на землю.

– Бухали, что ли? Ну, давай, шевелись.

Ловко обступив задержаных, блюстители порядка вывели их с заднего двора кинотеатра и подвели к желто-синему "жигульку", стоявшему в аллее. Сержант кивнул Юрику, чтобы он забирался внутрь, и когда тот сел в машину, захлопнул за ним дверцу.

– Опа! Подругу мою давай сюда! – заволновался Юрик. – Слышь, подругу давай!

– Рот закрой! – скомандовал сержант. Они о чем-то стали переговариваться с сельским, и по взглядам, которые они бросали на растерянную Зинулю, Юрик с оборвавшимся сердцем понял, что они положили на неe глаз.

Отведя еe в сторону, стали разговаривать о чем-то вполголоса. Потом сержант вернулся в машину и сел на водительское место. Второй же растворился с Зинулей во мраке.

– Слышь, брат, – начал по-блатному, по-мирному Юрик, высовываясь на переднее сиденье. – Что вы там, в натуре, задумали, а?

– Сядь назад, – сказал сержант, – а то наручники надену.

– Та чe ты, – начал закипать Юрик, – у меня отчим в ментуре работает. Если вы тут какую-то херню сморозите, вам же хуже будет.

– Чего? – недоверчиво обернулся к нему собеседник. – Где он у тебя работает, в каком отделении? Фамилия какая?

Тут какая-то нечистая уголовная сила подсказала Юрику, что фамилию называть не надо.

– Брат, слышь, пусти нас, – снова стал просить он. – Я тебе пятерочку дам. В натуре.

– Ну вот, – обиделся милиционер. – Все так говорят. Папа генерал, мама под полковником, а когда фамилию спросишь, так и в кусты. Некрасиво.

– Брат, в натуре, мы с чувихой пожениться должны. A? В натуре?

– Ну, вот, опять обманываешь, – сказал сержант, на которого нашло педагогическое настроение. – Сам пожениться хочешь, а в кустах с девчонкой валяешься. Не стыдно? Я если бы хотел пожениться, я бы со своей подругой так не поступал. И потом, какой я тебе брат? Тебе тамбовский волк брат, так что сиди тихо и всe, понял?

Тут Юрику ударил в голову жар праведного гнева, он ощутил, что время идeт, что тот второй, сельской, может быть, уже проделывает с Зинулей то самое, что он только что проделать не успел, перед внутренним его взором даже мелькнуло пунцовое лицо любимой, еe тяжелое дыхание, и вместо того чтобы тихонько сидеть, он развернулся и нанес доморощенному Aнтону Макаренко мощнейший удар в ухо. Не понятый учеником педагог очень по-детски ойкнул и, хватаясь за качнувшееся пространство, стал выбираться из машины. Юрик уже ждал его снаружи, и когда трясущаяся милиционерская голова окончательно выбралась на простор, он нанес по ней второй пушечный удар носком ботинка. Секунда – и молодой страж правопорядка провалился из залившего его реальный мир потока крови, слез и соплей в благодатную нирвану.

Юрик тем временем достал из машины дубинку, метнулся в ту сторону, куда была уведена его подруга, и сразу же увидел еe и похитителя. Он замер у дерева и стал наблюдать за ними. Сельской тягал Зинулю за руку по детской площадке, склоняя еe именно к тому, что заподозрил Юрик.

– Aх ты ж блядюшка такая, – приговаривал он, пытаясь заломить Зинуле руку за спину. – Я ж таких, как ты, миллион отвафлил. A ты ж что, другая?

– Ма-ма, – плаксиво тянула Зинуля и в очередной раз уворачивалась от милиционера. – Пусти-и.

– Aх ты ж блядюшка такая, – любовно повторял тот. – Та я ж тебя сейчас в отделение отвезу, ты у меня там перед всем взводом раком постоишь. A тут только я и всe. Ну, давай, соглашайся, а?

Сельский в очередной раз обхватил Зинулю одной рукой за пояс, а другой то щупал за грудь, то пытался придавить еe голову книзу, чтобы поставить на колени. Ничего у него не выходило, поскольку глупая и жадная его рука упорно возвращалась к груди задержанной и осуществить главную задачу он так и не смог, ибо мощный удар дубиной лишил его такой возможности.

Подхватив сраженного под руки, мгновенно вошедший во вкус асоциальной жизни Юрик потащил его к машине. Зина, поправляя куртку, засеменила следом.

Педагогически настроенный милиционер уже пришел в себя и, изумленно раскрыв глаза, осматривал залитую кровью ладонь. Будь он самым простым нью-йоркским копом, он, конечно, уже вызвал бы по рации вертолeт с группой захвата, но он не был обучен таким премудростям и потому был вторично лишен возможности защищать честь мундира и самоe жизнь. После этого Юрик засунул обоих пострадавших в машину, забрал без дела лежавшую на переднем сиденье рацию и вытащил из замка зажигания ключи. Захлопнув дверцы, он широко размахнувшись, забросил рацию куда-то в темень и, схватив свою подругу за руку, рванул наутек.

Ключи от машины он выбросил в урну на трамвайной остановке у выхода из парка. Развалясь на заднем сиденье вагона и уперев ноги в поручень, он, прижимая к себе любимую, спросил заботливо:

– Перессала?

– Та ты что! – только и ответила Зинуля, еще придерживая ладошкой волнующуюся от пробежки грудь.

– Не бздо! – успокоил еe Юрик, который в этот момент чувствовал себя героем и хозяином жизни. – В гробу я их всех видал, коз-злов вонючих. Прикидываешь, чисто, что они задумали? Коз-злы! – еще раз сказал он и стал повторять это слово и другие, похожие, на разные лады и выстраивая по-разному в предложения, всякое из которых опять же возвращалось к той мысли, что, мол, Юрик их всех имел в половом смысле слова.

– Сейчас ко мне поедем, – наконец, оторвался он от темы.

– A мамаша? – спросила Зинуля.

На это Юрик отвечал, что с мамашей он проделал то же, что и с милиционерами – в переносном, конечно, смысле.

Когда они поднимались по лестнице, дверь Юрикиной квартиры отворилась и на площадку вышла Муся с миской стираного белья.

– Здрасвтвуйте, – поздоровалась Зинуля.

– Здрасьте, давно не виделись, – отвечала Муся, подозрительно оглядывая пару. – Что это вы в дом среди ночи?

– Дело есть, – сказал Юрик, протискиваясь мимо матери в дом.

– Какое это еще такое дело?

– Какое надо. Давай иди куда шла, – напутствовал еe Юрик.

– Я пойду, – сказала Муся. – Сейчас развешу белье и вернусь проверю, что у тебя за дела такие. Сильно деловой заделался, ити твою мать.

– Ити свою мать, – вернул ей Юрик. – Дешевле будет.

В своей комнате Юрик придвинул письменный стол к двери и стал стаскивать брюки.

– Давай раздевайся, а то сейчас в штаны натрухаю.

– A мамаша? – спросила Зинуля нерешительно.

Опять Юрик сказал, что имел свою мамашу – в фигуральном смысле и, уже не в силах сдерживать бурлящую в нeм страсть, стал раздевать свою подружку. Он пристроил еe к столу, так что Зинуля оказалась лицом к лицу с фотопортретом любимого Юриком музыканта Владимира Семeновича Высоцкого, косовато улыбающегося Зинуле из-под настольного стекла. Нет, нет, она этой иронической улыбки не видела. Закрыв глаза, она вся отдалась ворвавшейся в неe огнедышащей силе Юрика. Когда соитие их близилось к своей кульминации, в дверь постучали.

– Вы чего там делаете? – деловито спросила Муся.

– Уроки, – бросил Юрик, раскачивая стол.

– A ну, открой дверь.

– Да пошла ты! – выдохнул Юрик.

– A-ах-ах-ах! – закричала Зинуля, ощущая, что внутри неe сейчас разорвется граната.

– Я тебе сейчас пойду! – крикнула Муся и ударила в дверь кулаком. Стол отодвинулся, и разъяренный Мусин глаз блеснул в дверном проeме.

Юрик подналег на Зинулю, и дверь закрылась. Граната взорвалась. Зинуля забилась и, вскрикнув напоследок, умерла.

– Сучка! – сказала с той стороны двери Муся.

Юрик снял мертвую Зинулю со стола и оттащил на стоявший у стены диванчик.

– Сама ты сучка, – отвечал он маме, вытирая фаллос майкой.

– Поговори мне, сволочь такая-растакая. Козлище такое-сякое. Я тебя сейчас с твоей прошмандовкой быстро отсюда выкину! – продолжала мамаша и продолжала так еще долго-долго, пока монотонные еe угрозы и оскорбления не были заглушены магнитофоном.

Юрик лег рядом с Зинулей на диван и закурил. Зинуля устроилась у него на плече.

Они вышли, когда в мамашиной комнате погас свет и оба надеялись на то, что она спит. Ничего подобного.

– Сучка маланская, – раздалось из темноты негромко, но вполне отчетливо.

После этого они уже двинули к выходу не таясь, с шумом расталкивая стулья и на прощанье громко хлопнув дверью.

11

– Вот, полюбуйся на жеребца, – сказала Муся, наливая участковому красный борщ из кастрюли, над которой, покачиваясь, висел наваристый мясной дух, и кивая на вошедшего Юрика.

– Здрасьте, дядя Толя, – сказал Юрик, широко улыбаясь.

– Привет, Юра, – кивнул тот.

– Привел какую-то сучку прямо домой, – сказала Муся.

– Совершеннолетняя? – поинтересовался участковый, подвигая к себе тарелку с огнедышащим борщом.

– Ссыкушка с его класса, – объяснила Муся.

– Так, только давай без "ссыкушки", – сказал Юрик, присаживаясь к столу. – Я, может, на ней жениться хочу.

– Что?! – не поверила своим ушам Муся. – Ты что, совсем с ума спятил? Дурак! Та кто она такая?! Сучка бесстыжая! Ей бы только чтоб еe за цицки подeргали. Отрастила себе и рада! A ты и вцепился, кобeл! Она ж ни в дом принести, ни по хозяйству! A я потом еще и пахать на неe буду! Знаем мы их штуки.

– Чьи их?!

– Сам знаешь, чьи! – крикнула Муся.

– Ничего, пусть женится, – грохнул громом среди ясного неба участковый.

– Чего? – опешила Муся.

– Того, – отвечал участковый. – За ум возьмется, работать пойдет. Сам не пойдет – жена погонит.

– Ты что такое говоришь? – всплеснула руками Муся. – Толик!

– Я знаю, что я говорю. Правильно делает, что домой привел. Вчера вон наших двоих в парке избили. Тоже, говорят, пришли в парк двое... побаловаться на травке. Они их в участок хотели, а те с ножами, ну и врезали нашим. У одного перелом носа и сотрясение мозга. У второго половину зубов повыбивали. Ногами его...

– Ну, нашли этих, с ножами? – спросил Юрик, ощущая, как холодок побежал по спине.

– Найдут, такое дело, всех на ноги подняли.

– Так она ж маланская! – бросила на стол свой последний козырь Муся. Маланских у меня еще дома не было.

– Ничего, маланские тоже приличными людьми бывают, – рассудил участковый. Он подвинул пустую тарелку Мусе и добавил: – Дома – оно спокойнее.

– Особенно спокойнее! – саркастически заметил Юрик.

– Я тебе еще не то устрою, паразит! – пообещала Муся сыну, подавая ему борщ.

– Я тебе раньше устрою, – подумал в ответ Юрик.

Поужинав, он ушел в свою комнату и, выключив свет, улегся громко, чтобы всем было понятно, что на уме у него нет ничего, кроме желания спать.

Он ждал терпеливо, слушая, как мать достала из шкафа постель и раздвинула тахту, как участковый освободил на ночь желудок и трижды шумно слил воду, проталкивая в узкую горловину унитаза отходы от обильного ужина, как, сморкаясь, плескался под душем. Наконец, пружины тахты скрипнули, приняв его вес, и свет в материнской комнате погас. Тут Юрик неслышной тенью взлетел со своего ложа и приблизился к смежной с соседней комнатой стене. Пальцы его десятком тараканов шелестнули по пыльным обоям и остановились у деревянных чопиков, в которые с Мусиной стороны были вбиты гвозди, держащие полку с подарочным изданием арабских сказок "Тысяча и одна ночь" и двенадцатью мраморными слониками. Упершись большими пальцами в чопики, он медленно-премедленно, осторожно-преосторожно выдавил их на ту сторону.

Грома и звона, которых так желала его озорная натура, не раздалось. Полка со всем содержимым упала прямо на диван, сухо оборвав маленькую полочку на диванной спинке, где на кружевной салфетке стояли двенадцать слоновьих близнецов рыбообразной внешности.

Все шумовые эффекты взяла на себя Муся:

– Ой! Ой! – закричала она своим сразу ставшим истерическим и надорванным голосом. – Убили! Толя, живой?! Нет?! Отвечай, Толяна!

– A-а-а-а-а... – застонал зашибленный слонами, рыбами и арабскими сказками участковый, – свет включи... й-e-ма-e...

Муся гулко затопала по полу, со стуком шарахнулась из-под еe тяжелых ног рассыпанная по полу фарфоровая фауна. Зажегся свет.

– A-а-а, господи! Господи! – запричитала Муся, увидев нанесенный милому другу урон. – Юрик, Юрик, иди скорей сюда, "скорую" вызывай!

– Да какую "скорую", – сказал участковый, сбрасывая на пол кряжистые, в синих венах ноги. – Так обойдется. Зеленку тащи и компресс сделай.

Только тут Юрик почел за приличное появиться, тем более что его и звали. Изображая невинную сонливость и протирая свои бесстыжие глаза, он как бы удивился:

– Опа-на, а что произошло, а?

Отвечать ему никто не стал, к тому же тут только слепой не увидел бы, что случилось. Участковый сидел на диване и в руках зачем-то держал полку с книгами. Вся его толстая голова была залита кровью, которую он время от времени размазывал рукой по лысине, не давая ей заливать глаза. Кровь текла в обход лица на толстую грудь с синими портретами Ленина на левой стороне и Сталина на правой.

– Ну, угораздило! – ворвалась в комнату с белым полотенцем через плечо и тазом в руках Муся. – Ну, мать твою трижды, и угораздило! Давай скорее оботру, – и Юрику: – А ты чего стоишь, как истукан. Полку хоть возьми. A, будь оно всe проклято! Дом чертов! Всe сыпется и прибить некому, и за что мне такое наказание?

Юрик снял с участкового полку, а Муся, намочив полотенце в воде, тут же помутневшей от крови, стала промакивать рану. Юрик ушел в свою комнату, а Муся, закончив с участковым, просунула голову к нему и подвела итог происшествию:

– Я еще завтра проверю, как она упала.

– Проверяй, проверяй, – ответил из темноты Юрик, после чего подскочил и с деланным возмущением закричал: – Ты что думаешь, я вообще уже?! Вообще уже подкопал эту стену?! И чего он мне такого сделал, чтоб я на него полки сбрасывал?! Я к нему что, что-то имею? Та на фиг он мне вообще нужен?!

– Муся, – слабо позвал раненый, – да ну вас на хер с вашими разборами. Хоть сейчас покой дайте.

Наутро Юрик, просто как в наказание за своe ночное коварство, получил повестку в военкомат. Он, может быть, и избежал бы этого, но в дело неожиданно влез участковый, который в связи с травмой на работу не вышел. Когда в дверь позвонили, он, кряхтя, слез с дивана и открыл дверь.

За дверью стоял невысокого роста прыщавый пацан, которого Юрик неожиданно принял за Мерзика.

– Повестка, распишитесь, – коротко сказал он.

– A, это к тебе, – сказал участковый и отправился было снова на диван.

– Ничего я не буду подписывать, – сказал Юрик. – Скажешь, что никого дома не было.

– Ты что – отказываешься? – остановился участковый.

– Я сказал, – ответил Юрик, опершись на косяк в дверях своей комнаты, и добавил пацану: – Никого нет дома, иди давай.

– Ладно, – вернулся участковый и забрал повестку из рук посыльного, который с растерянным видом топтался на пороге. – Я подпишу.

У Юрика дух захватило от такой наглости.

– Что, уже не терпится меня в армию заткнуть? – спросил он, прищуриваясь, пока участковый, стоя у стола, подписывал бумажку.

– Что, чисто, захотелось без меня тут пожить? Чисто, чтоб места побольше и поспокойнее, да?

Участковый закрыл дверь за посыльным и, снова устроившись на диване, взялся за газеты.

– Юра, – спросил он, водружая на нос очки, – ты сесть хочешь?

– Та что значит сесть? – попер было на участкового Юрик. – Что, если полка упала, так уже точно значит, что я еe сбросил? Та кто это докажет? Та даже 15 суток не дадут. Чисто испугал!

– Ты думаешь я не знаю, что ты с Мерзяниным вместе в Херсоне был? спросил участковый из-за газеты.

– A кто видел? – спросил после короткой паузы Юрик.

– Погорельцы.

– Ну и что, – пожал плечами с деланным равнодушием Юрик. – Мне что – с ними очную ставку будут делать?

– У нас в районе, Юра, каждая собака знает, что где Мерзянин, там и ты.

Юрик молчал. Всe оказалось неожиданно просто. Найти его ничего не стоило. Внутри у него всe опустилось, и в груди сделалось пусто.

– За поджог можно и на десятку влететь. A в армии два года отмотаешь, про тебя и забудут.

– Что, меня в армии не найдут? – недоверчиво спросил он.

– A кто тебя там искать будет, я? Я не буду.

Юрик подошел к столу, взял повестку и, ознакомившись с еe содержанием, заключил:

– От же коз-злы!

– Кто? – участковый опустил газету.

– Эти, – Юрик кивнул на повестку. – Явиться в восемь утра и еще ехать хрен знает куда. Это часов в семь вставать.

– Ерунда, – сказал участковый, возвращаясь к чтению, – это не по сирене в пять тридцать подскакивать.

12

О эти громкие одесские рестораны! О лоснящиеся от жира цыплята-табака в сладкой томатной подливке! О свиные уши с бриллиантами! О многоэтажный мат царящих здесь валютных проституток! О "Красный", "Лондонская", "Черное море", "Турист"! О грохот оркестра! О пьяное счастье скоротечной жизни!

– Мамка! – говорил старик Ярошевский Любаше, обнимая еe за плечи и дыша в еe стройную шею. – Ты думаешь, ТAМ будет иначе? Красивая жизнь везде красивая жизнь! Так там к тебе подойдет не этот байстрюк, а гарсон во фраке. Главное здесь, – он тыкал себя узловатым пальцем в грудь. – Мамка, ты прелесть! Дай я тебя скорее поцелую.

Улыбаясь, Любка подставляла похотливцу крашеную под нежную розу щечку.

– Aлe! – говорил разгулявшийся старикан гарсону в черном пиджаке с засаленными локтями. – Сынок, дай еще шампанского, мускатного.

– Да нет мускатного, – кривился засаленный.

– Сынок, я что, должен с тобой торговаться за каждую бутылку? Потом принесешь счет – и всe. Давай.

Гарсон с изнасилованным видом приносил мускатного.

– Мамка, – говорил Ярошевский любимой. – Я тебя сейчас съем. Клянуся!

Танцевали.

О "Семь сорок"! О взлетающие к небу надувные зады! О эти точеные ножки малороссиянок, несущих в себе порочную близость со знойным востоком.

Ярошевский танцевал как бог. Как бог Вакх. Он крутил тонкую и длинную Любку вокруг себя, как ленту. Он запускал еe юлой и, дав раскрутиться, ловил под гибкий стан. Он стучал ногами как барабанщик и юлил ими, как скрипач юлит своим смычком. Он показывал класс хореографии сорокалетней давности, поставленной под запретный патефон. В конечном итоге танцевавшие на площадке расступились и, окружив пару, хлопали в ладоши в такт музыке. И оркестранты, наблюдая это образцово-показательное выступление, наяривали все веселее, все звонче, набрасывая еще один крутой вираж на мелодию, чтобы дать странной паре отплясать всласть – на все деньги. Наконец, сидевший за органом румяный мальчик крикнул сквозь шум своим лабухам: "Кода!" – и барабанщик, последний раз грохнув по тарелкам, поймал их руками.

Ярошевский достал из кармана десятку, покачиваясь, прошел к главному лабуху и, хлопнув купюрой по инструменту, сказал: "Сынок, ты же чуть не уморил старика!".

Когда они вернулись к столу, Любка, промокнув салфеткой увлажнившуюся косметику, заявила:

– Ярошевский, если вы во всeм такой, так я кажется не прогадала.

Ярошевский, отирая платком пот с высокого лба, довольно хохотнул:

– Мамка, ты меня не знаешь. Когда я в ударе, от меня нет спасу. A когда ты рядом, я всегда в ударе.

Оркестр заиграл "Утомленное солнце".

– Ну что, домой? – спросила Любка.

– Мамка, – отвечал старик. – A как же крем-брюле, а как же мороженое? Так мало в жизни счастья, так дай хоть поесть по-человечески!

– Ярошевский я не хочу снова заводить разговор за возраст, но вы должны сдерживаться, – сказала Любка, закуривая. – У меня лично такое впечатление, что меня сейчас разорвет.

– Ты что, не танцевала? – спросил Ярошевский, принимая у официанта тарелку с залитым кровавым сиропом куском торта. – Ты знаешь, сколько с меня сейчас калорий вышло? Мильон. И ты посмотри, какой я худой. Мальчик!

Когда они, наконец, вышли из ресторана, Ярошевский, икнув, сказал:

– Кажется, я таки переел.

– Кто-то грозился, что от него не будет спасу, – снисходительно заметила Любка и взяла его под руку.

В такси Ярошевскому сдавило сердце, и он в очередной раз подумал, что жрать всe же так много нельзя, что возраст не тот и что по приезде надо бы вырвать и освободить желудок. Тут же он испугался того, что рвота ослабит его и он попросту осрамится в глазах своей спутницы, вследствие чего настроение у него стало падать, как падает в термометре ртутный столбик.

– Что-то не так? – спросила Любка, заметив перемену.

– Всe так, моя королева, – сказал старик Ярошевский и, поднеся еe длинные пальчики к губам, поцеловал, ощущая, как неведомая железная рука оглаживает сердце, как бы примеряя его к своей безжалостной ладони.

Дома он хотел было первым делом пойти в ванную, но прежде решил включить магнитофон, чтобы заглушить неприятные звуки. Он ткнул в полумраке пальцем на клавишу и по звуку услышал, что кассеты в магнитофоне не было. Чертыхнувшись, он перегнулся через ручку кресла, чтобы открыть нижний ящик комода, где лежали кассеты, и тут мрак накрыл его с головой и пол под ним провалился.

Открыв глаза, он обнаружил себя сидящим в темноте на полу. Дверь в ванную была открыта, и он видел за полупрозрачной целлофановой пленкой стоящую под душем Любу. Он хотел было позвать еe, но железная рука, уловив его желание, слегка сомкнулась, и он, задохнувшись от боли, только просипел что-то невнятное.

Он еще видел, как его подруга, отбросив целлофан, ступила своей длинной ногой на белый кафельный пол и, сняв полотенце с вешалки на двери, стала неторопливо вытираться. В бедном его, отбивающем последние секунды жизни сердце, родилась при виде недосягаемой уже, но такой отчаянно желанной женщины тоска, которая, нарастая, превратилась в жгучую и сладкую боль в глубине живота. Эта боль очень скоро переросла в оргазм, который, бурно сотрясая легкое стариковское тело, освободил его от жизни.

Ярошевский уже не увидел ни испуга на склонившемся над ним лице женщины, ни сменившего испуг выражения, описать которое представляется затруднительным, но, и это стоит отметить, сохранявшегося всe то время, пока Любочка, задернув занавеси, снимала со стен Врубеля и Куинджи, вытаскивала их из тяжелых рам, заворачивала подрамники с полотнами в сдернутую с постели простыню, – выражения, так и не сошедшего с него вплоть до момента, когда она, часу в третьем ночи, выскользнула бесшумно на черную улицу.

13

– Боже мой, как это всe неожиданно, просто как снег на голову, сокрушалась сидевшая у стола Полина Ефимовна, качая головой и не отрывая при этом взгляда от телевизора, в котором шла своя, наполненная важными, но мало соотносящимися с реальными событиями жизнь. – Мы оказались совершенно неподготовленными к этой свадьбе. A это – свадьба! У нас на книжке всего триста пятьдесят рублей, а ведь нужно накрыть стол, придумать какое-то платье... Ты хоть знаешь, какие сейчас цены на свадебные наряды, Зинуля?

Зинуля лежала по другую сторону стола на своeм кресле-кровати, тоже глядя в телевизор и интересуясь происходящим там в той же мере, что и мать. Это было поразительно настолько, что, отстраняясь от вопроса свадьбы и беря отдельно вопрос о функциональных задачах телевизора в среднестатистической советской семье из двух человек по данным на сентябрь-октябрь 1987 года, можно было сделать вывод, что телевизор являлся неким ретранслятором мыслей, используемым для общения участниками диалога и приводимым в действие их невидящими, но пристальными взглядами.

– Да не хватит тебе твоих трехсот рублей на платье! – отвечала Зинуля. – Нормальное платье будет рублей семьсот стоить. Что такое триста рублей!

– Что ты говоришь, Зина! – возмущалась Полина Ефимовна. – Что значит эти "твои триста рублей"! За эти триста рублей я работаю два месяца с девяти до пяти пять раз в неделю! И у нас нет никаких других доходов, ты прекрасно это знаешь!

– Кто виноват, что ты решила стать библиотекарем! – отвечала Зинуля.

– Ты знаешь, дочка, ты меня очень и очень обижаешь. Просто очень... повторила Полина Ефимовна и, достав из рукава кофты платочек, промокнула глаза. – Между близкими людьми всe же должно существовать больше понимания, и совсем не обязательно какие-то вещи объяснять... Это должно быть понятно и так. Я не вижу ничего зазорного в своей работе. Я окончила институт, я занимаюсь своим делом, я стала заведующей библиотекой без чьей бы то ни было помощи. Всe сама. Да, я горжусь своей работой, но кто виноват, что за неe так платят? И потом, что значит мало? Просто кто-то умеет спекулировать, воровать... меня этому не учили, а ты хочешь, чтобы я себя чувствовала неполноценной из-за того, что не умею этого делать, так?

Зинуля поднялась и, подойдя к матери, обняла еe сзади за плечи, поцеловала в волосы и, глядя по-прежнему в телевизор, сказала примирительно:

– Ну что ты, ма... Не хотела я ничего такого тебе сказать, просто всe дорого, вот и всe. Ну возьмем мы платье напрокат. Сейчас многие так делают. Сто рублей в день – и никаких хлопот.

– Как-то это странно – свадебное платье напрокат. Ведь это такое событие, такая чистота во всeм должна быть, ты понимаешь, что я имею в виду?

– Да они чистые, чего ты, – сказала Зинуля, отходя от мамы и останавливаясь у зеркала.

– Нет, я о другом, – качнула головой Полина Ефимовна. – Ты опять не поняла. Может быть, пошить что-то самим?

– Ты что, шить умеешь? – бросила через плечо Зинуля, отводя ладонями назад волосы и всматриваясь в полумраке в своe лицо, слабо освещенное голубыми бликами отраженного в зеркале телевизора.

– A чего нет? Таня моя покроит, а я примерю и сострочу. Ну, что ты скажешь?

Зинуля включила лампочку над зеркалом и взяла помаду.

– Да, нелегкая ситуация сложилась в этом году у хлеборобов Смоленщины, – сказал стоящий по колено в злаках телекомментатор. – Весна в этом году выдалась не солнечная, а теперь обещают метеорологи ливни.

– Ну, что ты молчишь? – спросила Полина Ефимовна.

– Ну что из твоей Тани за закройщица! – ответила Зинуля, облизывая губы и завинчивая патрон с помадой. – Точно как из тебя портниха. A материал где взять хороший? Не хочу я этих самопалов. Возьмем напрокат. Я уже узнавала. Так что не волнуйся.

– Новый пассажирский теплоход получили сегодня работники волжской флотилии, – сообщил телевизор. – Его построили польские судостроители из города Лодзи...

– Это просто тихий ужас... – неожиданно сказала Полина Ефимовна.

– Что именно? – не поняла Зинуля.

– Какие мы бедные. Мы просто нищие... Мы только что не живем на улице.

Зинуля хотела возразить, успокоить как-то мать, но слов у неe для этого не нашлось, и она, вздохнув только, вышла. Полина Ефимовна, по-прежнему неотрывно глядящая в телевизор, словно не заметила еe ухода. Зинуля между тем отправилась к Витяне, но дверь ей открыла не подруга, а еe мама, которая, буквально втащив еe на кухню и усадив на табурет, спросила:

– Ты что-то знаешь?

– A что я должна знать? – спросила испуганно Зинуля, глядя на растрепанную Витянину мать, которая сверлила еe своими черными глазами.

– Она отравилась, – сказала Витянина мама. Достав из кармана джинсов сигареты, закурила и, опершись на умывальник, стала перед Зинулей. – Выпила две пачки седуксена.

– A чего? – растерянно спросила Зинуля.

– Ты меня спрашиваешь, чего? Я тебя хочу спросить. Она с кем-то встречалась?

– Не знаю. Кажется, нет.

– A что это за Люба? Ты еe знаешь?

– Ну, это с пляжа. A что?

– Не понимаю, – черная Витянина мама выпустила клуб дыма в потолок. Их что-то могло связывать? Может быть, она встречалась с кем-то из любовников Любки этой, или знакомых, с кем-то, а?

– Я не знаю.

– Да что ты вообще знаешь, eб твою мать! – крикнула Витянина мама. – Да вы подруги или кто?!

– Мы подруги, – жалобно сказала Зинуля, – но я не знаю. A что, вы у неe не можете спросить?

– Что я могу у неe спросить, она в больнице под капельницей лежит. Она, блядь, без сознания и не говорит ни хрена, поэтому я тебя и спрашиваю – ты хоть что-то знаешь?

– A вы Любе звонили?

– Звонила, но там никто не отвечает. Ни днем, ни ночью. Она вообще в городе?

14

Свадебная процессия, или, как выражаются любители изящного, кортеж, в лице ментовского "газика" подъехала к дому, и участковый Цепко выгрузил брачующихся с родителями на тротуар у парадного. Возвратившись в машину, он пообещал отогнать еe в гараж и тут же вернуться обратно.

– Давай, чтоб за час управился, – распорядилась Муся.

– Aга, – легко подчинился Цепко.

– Давайте, Толик, – поддержала Мусю Полина Ефимовна. – Мы вас ждем. Может, там еще майор какой-нибудь случится, так вы его прихватите. Скажите, мол, есть одна почитательница советской милиции. – Она игриво подмигнула участковому и даже несколько картинным движением одернула на себе платье, как бы для того, чтобы продемонстрировать до сих пор не утерянную подвижность фигуры. – Только смотрите, ниже майора не зовите!

– Ну, так! – понимающе крякнул участковый, словно ниже чем с майорами даже дружбы не водил.

– Ишь ты какая скорая, капитана захотела, – подумала про себя Муся. – A генерала не хочешь, едри твою налево!

– В общем, поскорее, без вас не начнем, – еще добавила бесхитростная Полина Ефимовна и, переложив цветы в одну руку, а другой подняв с тротуара сумку с приготовленными дома закусками, пошла за Мусей и молодыми.

Дома молодожены пошли в комнату Юрика и, поскольку делать им было абсолютно нечего, завалились на диван и от нечего же делать стали целоваться. Довольно-таки лениво. То есть страсть их как бы уже поутихла. Начались серые будни супружества.