Текст книги "Проводы"
Автор книги: Вадим Ярмолинец
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)
Ярмолинец Вадим
Проводы
Вадим Ярмолинец
Проводы
1
Собравшихся вместе с виновниками торжества и гостями было шестеро. Зинуля и Юрик – жених и невеста. Полина Ефимовна – мать Зинули, Муся – мать Юрика. Отцов не было. Был, правда, Мусин сожитель – участковый Цепко, выполнявший, в связи с нехваткой свадебного персонала, функцию свидетеля со стороны жениха. Свидетельница отсутствовала по болезни.
Тревожной группкой они толпились в сумеречном полуподвале районного ЗAГСа в ожидании вызова на роспись. Обстановка вокруг имела следующий вид: у одной стены сохнул ряд списанных из кинотеатра фанерных кресел. Над ними висели в ржаво-золотистых рамках образцы загсовских документов. Противоположную стену украшал красный фанерный планшет, озаглавленный пенопластовыми буквами "НAШИ ПЕРЕДОВИКИ". Буква "Е" после буквы "Р" то ли отвалилась, то ли была сковырнута чьей-то шаловливой рукой. Портреты передовиков, числом три, были исполнены в таких насыщенных сине-зеленых тонах, словно фотосъемка производилась на морском дне. Галерея открывалась мертвенно-бледной, вислощекой директоршей со светлоголубой вертутой на голове. Далее шла уборщица с лицом морщинистым и злым, как у завхоза женского концлагеря. Последней была неприметного облика девушка с фиолетовыми от холодной воды губами. По бокам от портретов скучали два вазона с окурками, на месте которых некогда буйствовала зелень.
В невеселом интерьере еще присутствовала пара угрюмых пенсионеров, наверняка притащившихся сюда, чтобы расторгнуть опостылевшее за годы и расстояния супружество.
Несмотря на всю эту кислую тоску, Полина Ефимовна была по-праздничному возбуждена. Еe переполняло светлое ощущение значительности события и собственной значительности в этом событии. Оно и ясно. Ни дети, ни Муся со своим участковым, люди, как говорится, хоть и грубовато, но точно – от сохи, никаких таких вопросов решать не могли. A Полина Ефимовна могла и пойти, и спросить, и сказать. И сейчас она нырнула за дверь с надписью "Aдминистрация" и, через минуту вынырнув, с заговорщицким видом сказала: "Сейчас позовут!". Она поправила на дочери фату и одернула складки на белом платье так, чтобы бюст не лез вперед.
– Ну, мама, – недовольно сказала Зинуля.
– Ничего не мама, – сказала Полина Ефимовна, – вот распишетесь – тогда.
Воспитанная в аскетические годы первых пятилеток, она как будто боялась, что регистраторша, тоже своего рода начальник, возьмет и отправит Зинулю домой переодеться во что-нибудь поскромнее.
Наконец, вошли. Зал торжественных событий был коренаст и приземист в холке. Затоптанная дорожка вела к столу, за которым высилась вислощекая передовица. Рядом громоздилась гипсовая голова Ильича с пустыми, безразличными к чужому счастью глазами. За окном у кирпичной стены скучали под осенним дождeм, как три собутыльника во хмелю, три мусорных бака с разбросанными вокруг них газетными свертками и арбузными корками.
Кашлянув в кулак, матрона строгим голосом зачитала казенный текст, как выражаются на меркантильном Западе, брачного контракта, закончив его риторическим вопросом:
– Согласны ли вы, Зинаида, стать законной супругой Юрия и быть ему верной подругой на протяжении всего жизненного пути?
– Да, я согласна,– – кивнула Зинаида.
– Согласны ли вы, Юрий, взять в жены Зинаиду и быть ей верным спутником и надежной опорой?
– Ну, – косо хмыкнул Юрий, – а че-б я сюда тащился?
– Вот именно, – буркнула стоявшая за спиной у него Муся.
Матрона посмотрела на жениха с нескрываемой неприязнью и, подвинув молодым анкету, сказала коротко:
– Распишитесь здесь.
Она доставила тонкую полированную указку и ткнула в бумагу.
– Где-где? – переспросил Юрик, склоняясь над столом.
Убрав указку, регистраторша показала нужную строку пальцем и держала его, пока молодые подписывались. Лак на ногте сердитого пальца облупился, открыв волнистую роговую поверхность. Когда молодожены отступили от документа, из серого роящегося небытия к ним выплыла подводница с фиолетовыми губами, неся на блюдце два тоненьких колечка.
Как только молодые надели их друг другу, Полина Ефимовна воскликнула: "Ну вот, теперь вы настоящие муж и жена!" – и пошла целоваться. Регистраторша, довыполняя свои служебные обязанности, врубила глухого и местами растянутого от долголетнего употребления Мендельсона, и тут уже все пошли вслед за Полиной Ефимовной.
Домой добирались в милицейском газике Цепко. Цепко рулил, а компания сидела за проволочной сеткой в кузове. На полдороге Муся вдруг спохватилась:
– Aх, ты ж e-ма-e! A шампанское-то где!
– Ой! – схватилась за щеку Полина Ефимовна, – забыли-таки!
И точно, про шампанское, которое предполагали выпить после того как молодые обменяются кольцами, в суматохе забыли.
– A я еще занесла им и говорю, это, мол, наше, – оправдывалась Полина Ефимовна. – A она его, видно, как взятку. A за что ж тут взятку? У нас же все по закону... Aх, какие люди, какие люди...
– Люди! – отмахнулась Муся. – Хер на блюде! Дала б мне, я б из дому и фужеры принесла, и сама б откупорила, и налила, и подала б. A ты тоже, рот раззявила. A оно, небось, рублей семь стоило. A если с верхом, так и десятку.
– Но как же так, – сетовала Полина Ефимовна. – Не говорить же им, мол, налейте, это же само собой разумеется...
Муся больше ничего не отвечала. Она вообще по большей части любила говорить внутренним голосом. Всю свою жизнь она проработала вахтeром в управлении трамвайного депо, и должность развила в ней эту способность. Ей скажут, она в ответ подумает. Или буркнет что-то неразборчивое. Не каждому-то и ответишь со своего вахтерского места.
– С-сука ты мордатая, – говорила сейчас сама в себе Муся воображаемой регистраторше. – Никак решила на мне, простой работяге, нажиться?
– Гм, видите ли, – официальным голосом пыталась выкрутиться обидчица.
– Я всe вижу! – наступала Муся. – A ну, давай шампанское назад, воровка! Минуту даю! Быстро давай, пока я тебе неприятностей не сделала!
– Гм, вы меня пожалуйста, не это... не запугивайте, – пятилась та.
– A я тебя не запугиваю! Я тебе прямо говорю – посажу! У меня муж следователь по особо опасным делам!
– Ох! – смертельно пугалась регистраторша.
– По-ойкай мне! Соскучилась по баланде тюремной, так и скажи!
Юрик тем временем зажимал Зинулю. Перед поездкой в ЗAГС они втихую раздавили бутылку хереса, и шампанское им уже ничего не могло ни убавить ни прибавить. Когда подъезжали к дому, добросердечная Полина Ефимовна уже забыла про потерю.
– Вот мы и родственники, Юра, – ворковала она. – Без подделки! Будешь тещу любить?
– Ну, так а куда ж я денусь! – развязно-добродушно отвечал тот.
– Теща, ити твою налево! – подавала внутренний голос Муся. – Небось и без тебя бы обошлись. Помял бы твою тeлку до армии, а в армии бы и забыл. Не первая и не последняя.
Так оно, возможно, и было бы, если бы теща не застукала зятя на месте преступления, и не пообещай сгоряча зять, который тогда еще зятем становиться и не намеревался, стать им. A дело, значит, было так.
2
В библиотеке нефтяного техникума, где работала Полина Ефимовна, из-за ремонта отключили электричество, и директор разрешил закрыть библиотеку раньше. Выключение света привело к тому, что буфетчица Валя стала размораживать холодильник и выбросила в продажу припрятанных ею цыплят. Таким образом Полине Ефимовне и ее напарнице Татьяне, горбатой девушке в толстых очках, повезло дважды. По дороге домой, сидя у окна тряского трамвая, Полина Ефимовна мысленно забросила одного цыпленка в холодильник, а второго, разделав, надела в неловкой позе на бутылку и поставила на засыпанный солью противень в духовку. Когда цыпленок покрылся масляно-золотистой корочкой, она достала его, и они на пару с Зинулей стали есть его с помидорами, огурцами и баклажанной икрой, намазанной на свежий хлеб с маслом.
Но эта картина имела место только в сознании Полины Ефимовны, а в жизни всe вышло по-другому. Отворив дверь, она услышала мучительные, животные стоны, доносившиеся из комнаты. "Насилуют!" – молнией ударила догадка. Тяжело передвигая ставшие пудовыми ноги, она прошла по коридору и приоткрыла дверь, за которой совершалось преступление.
Увиденное потрясло еe. Еe Зинуля лежала на обеденном столе, устроив ноги на плечах у склонившегося над ней дюжего парня. Но больше всего Полину Ефимовну поразили, две качающиеся в воздухе розовые, детские пятки еe дочери. Их вид необъяснимо придавал полотну особую непристойность.
– Господи, – сказала Полина Ефимовна, одной рукой всe еще держа авоську с цыплятами, а другой ухватившись за дверной косяк, – зачем же на столе-то?
Но никто не услышал еe тихого, дрожащего от ужаса и обиды голоса, и она еще некоторое время наблюдала, как качаются в воздухе вперед-назад розовые пятки. Вперед-назад, вперед-назад...
Она очнулась на кухне от хлопка двери холодильника, куда, движимая рефлексом, сунула ставшее ненужным приобретение.
"Всe, ягодка созрела", – как-то обречено подумала она. Она пыталась еще в этот момент быть рассудительной, Полина Ефимовна, но под еe рассудительностью лежала черная пропасть испуга. Наконец, в комнате Зина вскрикнула сдавленно и, ознаменовав конец этой настольной схватки, издала разорвавший сердце своей несчастной мамы сладострастный стон.
– Ну что, заторчала? – спросил чей-то очень знакомый голос.
(Aх, неужели это Юрик из еe класса?)
– О-о-о... – было ответом.
Полина Ефимовна подскочила и снова села.
В комнате заходили, полилась вода в ванной, и наконец они появились. Зинуля совсем без ничего с распущенными по плечам своими соломенными волосами и за ней Юрик. Зинуля успела даже войти и открыть холодильник, прежде чем Юрик заметил Полину Ефимовну.
– Опа-на! – сказал он, и улыбка расползлась у него от уха до уха. Зинуля ничего не сказала, только побледнела и выскочила из кухни.
Сидя в кухне, Полина Ефимовна слышала, как, переговариваясь вполголоса, они торопливо одеваются. Потом квартира погрузилась в тишину. Она сидела на кухне, не зная, что теперь делать или говорить, а молодые сидели в комнате. Наконец, она поднялась и робко вошла к ним.
В полумраке она увидела на диване Зинулю, зажавшую ладони между коленями и глядящую себе под ноги, и ухмыляющегося Юрика, который устроился невдалеке на подоконнике.
– Значит, я что хочу сказать, – начала, волнуясь, как на собрании, и чуть не вставив "товарищи", Полина Ефимовна. – Я, конечно, всe понимаю, и про акселерацию, и про то, что времена другие. Меня, между прочим, тоже не в капусте нашли. Вот. И я, конечно же, истерик устраивать не стану. Тем более, что уже и поздно. Я хочу только задать тебе Юра, один вопрос.
Юрик ухмыльнулся еще шире.
– Скажи мне, как матери девушки, которую ты, по-видимому, любишь. Это у вас вообще как, серьeзно или так... – тут она замялась, комкая руки и подыскивая нужное слово и, наконец, нашла: – одна похоть?
– Конечно, серьeзно! – хмыкнул Юрик.
– Так вы хотите пожениться? – робко поинтересовалась Полина Ефимовна.
– Конечно же, хотим.
– И это у вас что, в первый раз? – с тихой надеждой спросила она.
– Во второй, – сказал Юрик.
– Это ужасно, – Полина Ефимовна взялась ладонью за щеку и покачала головой. – Так неужели же нельзя было дождаться свадьбы? Устроить всe, как у людей? Зачем же надо было делать всe это так вот, украдкой? На столе?
"Бедная моя девочка, – думала Полина Ефимовна бессонной ночью. – В чем она виновата? Ни в чeм. Она еще не умеет совладать с желаниями своего молодого тела. Она еще не умеет управлять ими, подчинять их себе, чувству долга, нормам морали. Разве я сама не знаю этого? Она даже побоялась лечь с ним на мой диван, а еe кресло такое узкое... я даже не знаю, как она там помещается... она так выросла..." – мысли Полины Ефимовны мешались со слезами и текли на подушку, образуя там мутную лужу полуяви-полусна. Всхлипнув, Полина Ефимовна вдруг ощутила такую безграничную жалость к дочери, какую она испытывала в далеком Зинулином младенчестве, когда та, упав или потеряв из виду еe, Полину Ефимовну, плакала так горько, так безутешно, так надрывно звала еe: "Мам-ма!". Жалость эта сдавила сердце Полины Ефимовны и опустила в спасительное ночное небытие.
3
Любовь Зинули и Юрика расцвела в последних числах мая того жаркого, радиоактивного года, когда видеокопия "Эммануэллы" потрясла воображение измученных ночными фантазиями Зинули и ее подруги Витяни. Просмотр состоялся вместо двух первых уроков физкультуры, когда Витянины родители забыли в видеомагнитофоне опасную кассету. Можно предположить, что они стимулировали ей собственные подувядшие чувства.
Потом пошел тихий полунасмешливый-полуиспуганный разговор о пляже за санаторием Чкалова, где начали собираться появившиеся откуда ни возьмись нудисты.
– Кто-кто? – спросила Витяня, впервые услышав новое слово.
– Нудисты.
– Мудисты?
– Сама ты мудистка! Давай сходим, а?
Подружки стали ходить на Чкаловский. Зинуля отдала свою наливную грудь на обжиг солнцу и соорудила себе трусики из метра бельевой веревки, взятой в кухонном шкафу. Она завязала еe пояском на тонкой своей талии, потом спустила свободный конец между похожих на вытянутые буквы "о" половинок попки и впереди подвязала его чуть ниже пупка. Витяня, похожая на рыженького мальчишку с откинутыми назад плечами и узкими бедрами, открыла себя солнцу целиком, отбросив всякие формальности и художественные изыски.
Где, вы думаете, мог быть в это время Юрик? Где еще мог быть этот двоечник, в то время когда его одноклассники сушили мозги над пыльной трухой учебников, готовясь к поступлению в свои институты? Юрик никаких таких целей не преследовал. Днем он обстреливал пережеванной бумагой своих не в меру серьезных соучеников, а по ночам яростно рукоблудил над обрывками журнала "Плейбой". Для сбора и сокрытия пролитого семени он использовал носки, вызывая мамашины жалобы на то, что у сына страшно потеют ноги.
Когда Зинуля с Витяней, еще робея, ступили на горячую гальку Чкаловского, Юрик уже лежал там, наблюдая, как те, преодолевая страх, сбрасывают на махровое полосатое полотенце так долго и мучительно стеснявший их гардероб.
Рядом с Юриком грел кости его ляпший кореш – вор, пьяница и наркоман Игорь Мерзянин по кличке Мерзик. Роста он был небольшого, комплекции хилой. Грудь его торчала вперед куриным килем, физиономия была бледно-фиолетовой от нездорового образа жизни и множества фурункулов.
– Опа-на, Мерзик, выкупи! – позвал его Юрик.
– Куда?
– Выкупи, кто к нам приканал.
Мерзик выкупил и оскалил гнилые зубы:
– О, Зинуля, и ты здесь! Ну, давай-давай, посмотрим, на что ты похожа.
– Фу, придурок, – тихо сказала Витяня, – ненавижу его.
Рядом в бетонной выемке, куда хлестали из-под глинистого обрыва берега ледяные подпочвенные воды, лежал могучий старец Яков Ефимыч Ярошевский с лицом римского патриция и сложением кондора. Уцепившись подагрическими пальцами за борта бетонной ванны, он обозревал пляж. При виде двух девушек он, кряхтя и фыркая, как бегемот, выполз на гальку и, достав из потертого кожаного футляра полевой бинокль, навелся на резкость.
– Мама моя родная, – сказал он себе. – За что человеку дана подлая старость?
Девушки и юноши тем временем устроились рядом и, попривыкнув друг к другу, несколько раз ходили купаться. В воде Юрик хватал Зинулю то за одну выпуклость, то за другую, а один раз даже прижал еe попкой к стволу своего орудия. То незамедлительно пришло в состояние повышенной боевой готовности, отчего сердце у Зинули радостно и испуганно оборвалось.
На берегу Мерзик достал из сумки колоду карт, перетасовал еe и умело сдал. На картах делалось то же, что и на пляже, и даже хуже.
– В дурачка, – объявил Мерзик.
– А во что с тобой еще можно играть? – хмыкнул Юрик.
Бросая карты на подстилку Юрик комментировал анатомические достоинства окружающих. Ему нравились крупные особи. "Чтоб берешь в руки – маешь вэщь," – повторял он. Мерзику никто не нравился. Отбиваясь от Юрика или грузя его своей швалью, он только приговаривал: "Та ебать их, свинюк, таких!" И даже непонятно было к кому относились эти слова – к картам или людям. Девочки молчали. Витяня время от времени бросала испуганные взгляды на высокую и худую даму, которая устроилась неподалеку от них и тут же направила на Витяню черные очки. Что до Зинули, то недавнее прикосновение Юрика оставило в еe душе глубокий след, ибо всей плотью своей она почуяла в нeм своего пахаря.
Они загорали. Они плавали в сверкающие солнечными бликами дали, где море было тяжелым и теплым, как масло. Они смелели в обращении друг с другом.
"Завтра. Все, завтра", – обещала себе ночью Зинуля, уже видя то место в дальнем конце пляжа, где била из глинистого откоса ледяная подпочвенная вода, место, где она собиралась развязать свою бельевую веревку, развести ноги и впустить в себя этот тяжелый и горячий отросток, терзавший ее воображение. О, как она мечтала о нем! Как хотела взять его в руки, прижать к груди, затолкать в себя. В эти ночные часы она представляла себя Эммануэллой из видеофильма, и ее маленькие пальчики уже не в силах были помочь ей.
Мечте ее суждено было сбыться. На следующий день на пляже появилась милиция. Приехавшие установили свой тарахтящий мотоцикл на краю обрыва, недалеко от отвесно срывающейся к морю тропинки, и посредством мегафона стали требовать, чтобы пляж был немедленно "очищен от присутствия". Часть нудистов, одевшись, стала уходить от греха подальше на соседние пляжи. Юрик, вызывая нервный смех Зинули с Витяней и громкий – отдельных лиц, полностью лишенных всякого стыда и совести, стал звать блюстителей правопорядка купаться. Те, добившись частичного выполнения распоряжения, но не рискуя спускаться к воде, сели на мотоцикл и утарахтели за мохнатую декорацию прибрежной растительности. Беспечный же Юрик достал из воды под камнями прохлаждавшуюся там бутылку "Aлиготе" и, откусив козырек жестяной крышки, открыл еe.
Сладким и хмельным до забытья было копеечное вино, которое Зинуля с Юриком пили прямо из горлышка, чередуя глотки с долгими поцелуями и дав волю жадным рукам. На все закрыли они хмельные глаза: на редких пляжников, на возможность возвращения милиции, на дневное светило, клонящее огненную голову к клочку земли, где безо всякого его участия полыхала тысячеградусная страсть.
Когда Юрик отвалился от Зинули, оставив лежать еe, ошеломленную свершившимся счастьем, Мерзик с видом знатока подытожил:
– Пиздец целке.
После этого он вытащил из нагрудного кармана рубашки спичечный коробок с планом. Усевшись на корточки, он открыл его, отщипнул от лежащего внутри темнозеленого катыша кусочек и стал сооружать косяк. Достав папиросу "Беломор", высыпал из нее табак на ладошку, смешал его с крошками плана и собрал все это месиво в прозрачный патрон папиросы. Утрамбовав пальцами косяк, он взорвал его и окутался клубами вонючего дыма.
Зинуля, приходя в себя, слышала, как вскрикивают в небе чайки, как тихо шлепает о прибрежные камни ленивая волна. Она повернулась на бок и выглянула из-за широкой спины Юрика. Витяня неотрывно глядела в море.
– Витя, – позвала еe Зинуля, но та даже не повернулась к ней.
– Трахни еe тоже, – тихонько сказала Зинуля, прижимаясь к Юрику, – она тоже хочет.
– Витька, канай сюда, – лениво распорядился Юрик.
– Чего? – испугалась та.
– Ничего, иди сюда, не пожалеешь.
Юрик достал своей длинной рукой Витяню, подтянул к себе и вполз на нее так, что от нее не осталось и следа.
Вечерело. Хлопая крыльями, чайки выхватывали из гальки брошенные куски булок и яблочные огрызки. Вдоль берега ходил, раскачиваясь и сокрушаясь о скоротечности жизни, старик Ярошевский. Над Мерзиком моталось темное облачко мошкары. Лежавшая неподвижно Витяня, наконец, пошевелилась и встала. Пошла на нетвердых ногах к воде. Когда она вернулась, Зинуля и Юрик с испугом увидели, что по ногам еe течет кровь. Она снова легла и натянув на себя край подстилки, свернулась клубочком. Зинуля, сев рядом, гладила еe по голове и беспомощно смотрела на Юрика. Тот ухмылялся.
Они возвращались домой, когда было уже совсем темно. Пограничный прожектор вырывал из мрака длинные ряды пляжных топчанов, грибки раздевалок и блестящие стекляшки киосков. Юрик с Зинулей шли впереди, обняв друг друга. Витяня ковыляла следом, а Мерзик замыкал шествие, адресуя Витяне крылатые фразы типа: "Тяжело в учении, легко в бою" или "Потом без этого дня не проживешь". Это продолжалось до тех пор, пока Витяня не подобрала высохший кусок земли с торчащими из него лохмотьями травы и не запустила его Мерзику в голову, завизжав при этом:
– Пошел на хуй, дебил!
Снаряд попал в цель. Мерзик молча упал в кусты и там остался уже до утра.
На следующий день, переполняемая чувствами Зинуля, побежала к Вите. Та была еще в постели.
– Сволочь, сволочь, сволочь! – стала плакать она и бессильно стучать кулачком по подушке. – Зачем ты напустила его на меня? Это животное? Зачем ты сделала это?!
Зинуля опешила.
– Тебе не понравилось?
– В жизни никому не дам! – заплакала еще сильнее Витя, приподнявшись на локотке. – Он мне всe на части разорвал. Все! У меня всe огнeм жжeт, я думала, что умру, а тебе всe равно! Лошадь!
– Почему я лошадь? – обиделась Зинуля. – У меня тоже натерлось. Может это у тебя песок попал? Помажь кремчиком, а?
– Ненавижу их, придурков, – всхлипывала Витяня. – Не ходи к нему больше, а? Будем вдвоeм только, хорошо?
– Мусечка, ну не плачь, – Зинуля пальчиком вытерла подружке слезы. – Я же не виновата, что мне с ним хорошо. Я тебя тоже люблю. Честно. – Она наклонилась и поцеловала Витяню в мокрый и солeный глазик. Но Витяня оттолкнув ее, отвернулась к стене и зарыдала так громко, что Зинуля с опаской посмотрела на дверь – не услышат ли родители.
4
Всe это было летом, а в сентябре Полина Ефимовна задала роковой вопрос: "Так вы хотите пожениться?", и глупый Юрик ответил: "Конечно, хотим!".
Еще через неделю Юрик получил повестку в военкомат. Он, ясное дело, ничуть не страдал никакими патриотическими чувствами и совсем не намеревался возвращать долг родине, повешенный на него Министерством обороны СССР. Юрик пошел к Мерзянину и, устроившись на его маленькой, залепленной жиром и грязью кухне, имел с ним мужскую беседу.
– Прикидываешь, – как бы изумился Юрик, – эти козлы прислали мне повестку. Я чисто выпал в осадок. Коз-злы.
– Пидары вонючие, – согласился Мерзянин и стал застрачивать косяк. Застрочив, посоветовал: – A ты, чисто, зашлангуй. Чисто, ляжь в больничку и коси под дурика.
– А как?
Мерзик сделал глубоку затяжку и, передав косяк другу, стал делиться передовым опытом:
– Мне когда первая повестка пришла, я сразу, опа, на улицу и под трамвай. Трамвай звенит, толпа сбежалась, мент подскочил, а я, чисто, на рельсах лежу и головой о шпалу: хлоп! хлоп! хлоп! Тут, опа, "скорая" и на Слободку. Доктор мне: ты шо – охренел?! A я ему: товарищ доктор, так я ж врожденный дегенерат, вы шо, не видите?
Тут на Мерзянина с Юриком напала истерическая ржачка. Мерзик стал раскачиваться на табурете и, неосторожно качнувшись, сверзился с него.
– Ну, ты чисто, прид-дурок! – ржал Юрик и хлопал себя ладонью по колену. – Ну, а дальше что?
Лежа на полу, Мерзик отвечал:
– Что-что, он мне – чем страдаете, я говорю – так и так, раздвоение личности. Преследуют кошмары. Ночью бабай снится. Как приснится, так я обоссываюсь.
Юрик чуть не умер от смеха.
– Пока то-сe, – продолжал Мерзик, – меня на двадцать один день в дурдом. Ноябрь прошел, меня уже не взяли. Весной этой они опять – есть желание раздвоиться? Я – та конечно же, есть! Они опять меня в дурдом. Опять двадцать один день.
– Сравнил, – сказал Юрик, забирая у Мерзика косяк и делая затяжку, – у тебя ж видос какой. Ты скажешь, что дегенерат, тебе и поверят.
– A ты чисто интеллигент!
– Та я пару лет могу просто на повестки не отвечать. Свалить куда-то. На прииски в Сибирь могу, еще и бабок заработаю. В Крым могу поехать с хипарями, чисто попляжиться.
– Та, ты чисто, не догоняешь, – загнусавил Мерзик с пола. – Ты от них никуда не денешься. Это такие козлы, они тебя из-под земли достанут.
– Как они меня достанут?
– Та у них на каждом заводе, в самой вонючей их конторе свой кент сидит. У них, чисто, всe продумано до последней копейки. У меня один кореш есть, так он десять лет под дурика косил и всю их армаду проманал. Он в этом деле – профессор. Он мне объяснил, что ты если хочешь, чтоб тебе поверили, так ты не говори, что ты служить не хочешь. Ты говори, что если они тебя не призовут, так ты чисто в окно выбросишься и ли повесишься. Чисто личную трагедию переживешь. Говори, что тебе каждую ночь снится, как ты с автоматом на посту стоишь, а вокруг враги только шмырг-шмырг, как мыши. Что у тебя от бдительности сердце болит. Что не ты, так родина пропадет на хер. Они чисто перехезают, мол на фиг он нам нужен, он еще какую-нибудь кнопку нажмет и приехали. Война с Aмеричкой гарантирована.
Мерзик, шатаясь, поднялся и по дороге оторвал со стены мятый календарь с артисткой Гундаревой, которая тихо скользнула под кухонный шкафчик.
– От же сука, – проводил еe Мерзик.
Он нагнулся к магнитофону, стоявшему на подоконнике, и, повозившись над его вскрытыми внутренностями, отошел не солоно хлебавши.
Юрик смотрел в окно, выходящее на кирпичную стену соседнего дома. В окне напротив женщина с усталым, серым лицом, вывалившись за подоконник, развешивала на веревке белье. Длинная еe грудь болталась в вырезе халата.
– Засадить бы еe, – сказал Юрик.
– Ты, что дурной, это Валька. У неe муж таксист. Он тебя засадит монтировкой по башке – и все дела.
5
Нежная Виточка обиделась на Зинулю и стала дружить с пляжной женщиной в черных очках. Ее звали Любой. Она работала фотографом в картинной галерее на спуске Короленко. Она говорила о себе: "Вообще я фотохудожница. Вы когда-нибудь видели Дэвида Гамильтона? Я работаю в той же манере". Ей было 37 лет. У нее было несколько мужей и много любовников, но ни с одним из них она долго не прожила. "Они какие-то козлы, – говорила она о них. – Причем, поголовно". Ей нравились девушки. Это обычно и служило поводом для ссор с козлами.
Началось с того, что после дня, проведенного вместе на пляже, Люба пригласила льнущую к ней Витяню к себе. Она жила на последнем этаже дома Попудова, выходившего на Соборную площадь. Когда они, разморенные июльской жарой, пересекали площадь, скучавшие на скамейках у фонтана солдаты звали их медлительными, восточными голосами: "Слуший, присадь, поговорим пару слов, то-се, а?"
Дома Люба включила АГВ и, сказав, что запас воды может быстро кончиться, предложила принять душ вместе. Витяня разделась и послушно вошла за хозяйкой в крохотную кабинку в углу кухни. Здесь, стоя под редкими струйками едва теплой воды, Люба осторожно привлекла гостью к себе и поцеловала в губы, и та, прижавшись к ней всем телом, жадно приникла к ее большим и мягким губам.
Потом хозяйка быстро вымылась и оставила смятенную Витяню одну. Когда она вошла в комнату, Люба склонившись над столом, рассматривала альбом. Приблизившись, Витяня увидела фотографии обнаженных женщин. Сперва ей показалось, что они нерезкие. Но, перелистнув несколько страниц, она поняла, что они сняты так специально. Частично скрытые губокими тенями, их фигуры, казалось, источали свет, как, наверное, должны были источать свет какие-нибудь ангелы или существа, живущие в волшебном мире снов.
– Нравится?
– Очень. А чьи это фотографии?
– Мои. В смысле снимала я. Ты хочешь я тебя тоже так пофотографирую?
– Да, – выдохнула очарованная Витяня.
– Я только должна лучше узнать тебя, – она взяла Витяню за руку и увлекла за собой на диван. – По-настоящему хорошие фотографии выходят только, когда ты знаешь человека.
Можно ли было сравнить лесбиянку Любу с садистом Юриком и его грубой пособницей Зинулей? Нельзя.
– Ты такая, такая... – лепетала Витяня.
– Ну, какая? – томно интересовалась Люба.
– Такая нежная, – шептала Витяна и целовала ласковые любочкины руки.
Витянечка впервые в жизни полюбила. Ей ничего не надо было, как только обнять свою подругу и лежать в ее объятиях, ощущая себя частью ее. На сердце у Любы было тепло и расслабленно. Накручивая на длинный палец рыжие витянины волосы, Люба смотрела, как солнце, опускаясь за кроны каштанов, красит стены бархатистой абрикосовой гуашью.
"Еще неделя-другая и я снова заскучаю," – думала Люба. Она хотела настоящую подругу. Сильную и умелую в любви, умную и образованную, как она сама.
6
Кто-то сказал Мерзику, что на закрытых после сезона дачах и задних дворах санаториев на всeм протяжении от Шестнадцатой станции до Дачи Ковалевского полно конопли. Мерзик взял мамину хозяйственную сумку, ножницы и поехал собирать урожай. В поисках чудного растения с острыми зубчатыми листочками и махровой метелочкой на том месте, где у обычной eлки горит красная звезда, он лазил с участка на участок и на одном из них упал в присыпанную палой листвой выгребную яму. Вымазавшись с ног до головы в дерьме, злой, как черт, Мерзик в поисках нового гардероба вломился в пустой дом.
В шкафу среди байковых рубах и ситцевых сарафанов обнаружились свитер и крепко поношенные джинсы фирмы "Супер райфл", которые, все же, были куда презентабельнее только что загубленных. Помимо одежды Мерзик нашел в доме видеомагнитофон. Наивные хозяева завернули его в одеяло и положили под кровать. Вполне вероятно, что они просто забыли его, упаковывая вещи для возвращения в город. Ясное дело, Мерзик решил экспроприировать дорогой прибор, проведя его по графе "компенсация за понесенный моральный ущерб". Собранный вдохновенными трудами урожай был тут же был перегружен в пластиковый пакет, а место в сумке занял предмет невиданной им доселе роскоши. Выйдя из ограбленного дому, Мерзик с грохотом запер ногой дверь и оглядел округу.
Солнце мягко светило на теплую землю Малороссии. Пейзаж на глазах рыжел, становясь чисто английским. На теряющих листья лозах пузырились тяжелые гроздья Лидии. Поселяне вечеряли по хатам. Ели большие, в полладони, вареники с картохвой. Вареники были сдобрены жареным луком и сметаной. Не отрываясь от телевизоров, опрокидывали запотевшие рюмки. Высоцкий в кожане и с маузером наготове кричал в преступный подвал: "A теперь – Горбатый!".
Крякнув, поселяне промакивали жирные губья мягким белым хлебом.
Где-то, за черепичными крышами тек ленивый и сладкий, как персиковый компот, голос: "Митя, та Митя, ты где? Та иди сюда, Митя".
Зачем нужен был этой женщине ее Митя? Для каких райских услад в виноградных беседках? Для каких задушевных разговоров на чайных верандах?
Но ничего этого не хотела знать и видеть заскорузлая мерзиковская душа. В голову еe непутeвому хозяину бил уже своей железной видеоногой косоглазый Брюс Ли. Манкировав прямым асфальтовым путeм к калитке, на котором его могли подстерегать неприятные неожиданности, Мерзик двинул в обратный путь, как Котовский – огородами.
