Текст книги "Пат и Пилаган"

Автор книги: Вадим Нечаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)

Над морем сгустился желтоватый туман, но видимость еще не испортилась, и Михайловский, пролетая, успел заметить внизу транспортное судно, пробивавшееся с натугой через массивные льды. Он развернул машину, сбросил высоту и прочитал название: «Урал».

– «Урал», «Урал»… Сообщите ваши позывные, – передавал радист. – Идите по курсу…

Над мысом Терпения летчики сбросили груз зимовщикам метеостанции, и те благодарно махали руками, пока ИЛ-14 не пересек горизонт. Клубящийся туман уплотнялся и все ниже приникал ко льдам. И тогда-то мальчику почудилось, и он много времени спустя не был уверен, было это на самом деле или только померещилось ему, что на огромной льдине сидит его Атак, и он закричал командиру:

– Мы пролетели, мой Атак там, вернитесь, пожалуйста, он там, на льдине.

Самолет повернул обратно и начал летать кругами, но разве заметишь в сплошном тумане одинокого пса, если он прижался ко льду и свернулся, чтобы не так холодно было, разве увидишь маленькую угасающую жизнь в этом безграничном пространстве, в котором и снег, и лед, и туман перемешались в беспорядке! Покружились, покружились в тумане, и хочешь не хочешь, а пришлось Михайловскому прекратить бесплодный поиск: он сменил курс, и машина начала набирать высоту. Со всех сторон морось – не видать ни зги. Все значительнее высота – и никакого проекта.

Время будто замерло, самолет завяз в тучах, и они несут его с собой – такое ощущение возникло у мальчика, – и вдруг пелена прорвалась и хлынул сверху солнечный свет сплошным потоком, и внизу, в проеме, возникла земля с голубым краем, с черными пашнями, зелеными квадратами леса, нитями дороги. Второй пилот негромко сказал:

 
Земля удобрена солдатом,
Земля одобрена поэтом.
 

Машина летела под солнцем прямиком к дому, от которого ведь никуда не уйдешь, куда бы тебя ни забросила судьба.

Глава седьмая

Подъезжая к Южно-Сахалинску и глядя в окно на снежные сопки, чахлый кустарник, на редкие домики, примостившиеся невдалеке от насыпи, на дремучий лес, на опушке которого виднелись в снегу цепочки звериных следов, – на все то, что было знакомо и близко ему с самых первых впечатлений детства и что формировало строй его переживаний, мой путешественник с нетерпением ждал встречи с неизвестным городом.

Уже проплывали мимо каменные дома, чайная, гастроном, небольшая толпа у ларька «Пиво-воды», и каждый раз Пат говорил с легким удивлением: «о». Чистильщик сапог – «о», милиционер на перекрестке – «о», и еще разные «о». Но это говорил уже другой Пат – не тот наивный и застенчивый, что наугад пустился в дальний путь из своего поселка с самоуверенностью новичка, по мнению которого весь мир – лишь увеличенная копия его деревни и, следовательно, с каждым встречным он вправе быть запанибрата, так же как и с ближайшими своими соседями. Дорога кое-чему научила его, а знакомство с такими людьми, как начальник Катков, дрессировщик и женщина в саду Синицына, как Михайловский, каждый из которых был по-родственному добр к нему, заставило размышлять его иначе и глубже об устройстве жизни и разнообразии людей – и как вредно подходить ко всем с одинаковой меркой.

Поезд затормозил, и люди заторопились, суетясь и подталкивая один другого к выходу. Пат не спешил, верный своей привычке в любых положениях сохранять достоинство. Невозмутимый, он вышел на перрон. Шум, движение и многоголосица большого города, похожая на перебранку.

Мальчик последовал за цепочкой бывших пассажиров. Войдя в здание вокзала, он пересек зал ожидающих, открыл дверь и очутился на круглой площади. В раздумье он остановился возле ларька с горячими пирожками.

– Ты не знаешь, куда идти, мальчик?

Пат обернулся и увидел моложавую цыганку в нарядных и красочных одеждах; поверх красной шали на груди ее лежало ожерелье из кораллов, запястья рук обхватывали браслеты. Синяя юбка волочилась по земле.

– Я думаю, – ответил Пат сухо.

– Хочешь, я погадаю тебе, а? Просто так погадаю. Ты мне понравился, мальчик. Скажи-ка, ты живешь врозь с матерью и твое имя начинается на букву П? И тебя ждет дальняя дорога?

– Верно, – удивился Пат. Цыганка снисходительно улыбнулась.

– А теперь я погадаю тебе на будущее. Дай-ка ладонь. У тебя замечательная линия жизни. Ты будешь жить долго и славно и к старости станешь очень умным. Но в ближайшее время тебя подстерегает сильное горе. Ты слишком доверчив, а люди хитры и лукавы. Так, положи-ка мне на руку рубль, не бойся, я верну сторицей. Иначе мне не узнать твою судьбу. Хорошо, и еще рубль. Смотри, у меня в руке два твоих рубля, – при этом она ловко выдернула у мальчика из левого виска волос, завернула его в деньги и зажала их в кулаке, – слушай меня внимательно, я произнесу заклинание на арабском языке, но ты не смейся, а если засмеешься, ничего не выйдет и бог накажет тебя.

Цыганка кружилась вокруг себя, бормоча заклинания, как заведенная, и мальчик, глядя на нее, не удержался и хихикнул в рукавицу.

– Шу-шу! – Цыганка остановилась, выбросила вперед сжатый кулак, дунула что есть силы, и ладонь ее оказалась пуста. – Вот, – добавила она будничным тоном, – ты надсмеялся над богом, и он наказал тебя. Денег нет.

– Бог не будет смеяться над Патом, – возразил он, – а деньги у вас, наверное, в рукаве. Я знаю этот фокус.

– Нет денег, – сказала цыганка грустно, – но ты не огорчайся, ведь я нагадала тебе, что жизнь у тебя долгая и славная, окруженная почетом и уважением. А что деньги! Пыль. Мусор. Сегодня они есть, завтра их нет. Подул ветер – и улетели. Не в деньгах счастье.

И не успел Пат оглянуться, как цыганка исчезла – только что стояла рядом и уже затерялась в привокзальной суете. Как ведьма в наивных сказках прошлого. «Ну и ну! – сказал про себя мальчик. – Вот тебе и большой город, тут не зевай. Ай да цыганка! Ловко проучила меня. Бог наказал. Да она в бога не верит. Бродяжка. Зачем ей бог! А деньги? Пыль. Чего их жалеть. Цыганка на два рубля сама пообедает и ребенка накормит. Веселая женщина: гоголь-моголь, еники-беники сиколеса».

В центре площади внутри застекленной будки стоял милиционер-регулировщик, управляя движением пешеходов и машин, гордый порученной ему властью, у него-то мальчик и спросил, как найти редакцию областной газеты. Милиционер молча ткнул пальцем в направлении двухэтажного здания, видневшегося на противоположной стороне улицы.

Пата принял сам редактор.

– О, – сказал редактор, – это тот самый Петр Вытхун, сын каюра и охотника, из древнего рода Хыбегнунг, который путешествует по острову в поисках своей собаки. Тот самый мальчик, о котором говорит вся область, а он ничегошеньки об этом не знает. Мы два раза о тебе писали. И теперь ты у нас в гостях.

– Я приехал к вам посоветоваться…

– Минуточку.

Редактор набрал номер телефона и вызвал к себе сотрудника. В кабинет вошел молодой журналист с фотоаппаратом.

– Шумилин, это Петр Вытхун, маленький охотник и путешественник. Рассказ о нем необходим в воскресный номер. Сделайте так, чтобы чувствовался аромат нашего острова. Живо и красочно. Выдумывать ничего не надо.

Шумилин довольно потер ладони.

– Я сделаю потрясающий материал. Как мальчик из захолустного поселка отправляется в большой мир.

– Вот-вот. Рассказ на полосу с фотографиями, – добавил редактор. – Вы знаете, сколько к нам пришло писем от разных людей, заинтересовавшихся судьбой Пата и его собаки? Двадцать девять!

– И что, никто не видел моего Атака? – спросил Пат.

– Как же, сегодня звонили нам пограничники – видели собаку в заливе. Но льды мешают ее снять. Это около мыса Крильон.

– Близко отсюда? – спросил Пат как можно безразличнее.

– Километров сто. Мой шофер отвезет тебя.

…Вокруг льдины плескалась под ветром сине-зеленая вода. Обширное и голое пространство было мертво и скупо поблескивало от прохладного солнца, повиснувшего на краю неба.

Атак сидел на льдине подремывая, примирившийся с безысходностью своего одиночества. Он никого не звал на помощь, без гнева и страха ожидая конца.

Изредка над ним пролетали чайки, замирая в воздухе и удивляясь на своем птичьем языке, как сюда попал пес, и, покружившись, растворялись в синеве.

Путь к берегу ему преграждали полыньи – пес специально не смотрел в ту сторону, чтобы не расстраиваться, тем более что он сам ушел от всех и навсегда.

Льдину тихо и незаметно несло в море, и все дальше отступала береговая линия, уменьшались в размерах деревья, и дома, и холмы, и все слабее вспоминалась Атаку прежняя жизнь. И только когда он засыпал в ознобе, дистанция времени исчезала и прошлое было так же непереносимо живо и ярко в своих подробностях, снова он чувствовал прикосновение руки Пата, и бег в упряжке, и встречу с волками, и слепой страх при возвращении в поселок, и дикую тоску, которая погнала его по острову, и как он метался от одного человеческого жилья к другому, словно за ним неотвязно волочилась какая-то его вина, не понятная ему, и все же вина, и она не отпускала его, настигая и в доме милого дрессировщика, и в саду вежливой женщины; она шла по его пятам мимо лесных тропинок и железнодорожных путей, мимо поселков и городов и впервые здесь, на льдине, отпустила.

Мягко шуршала волна, заливая кромку льдины, и Атаку слышался голос его матери, как она звала его на охоту, и он вспоминал ее дружелюбный взгляд, и свое отрочество, и волчью стаю, где все было так просто и ясно и так далеко, что и не верилось.

Ослабевший, он прилег на лед, положив между лапами голову, чуть вздрагивая от стужи, бессильный что-либо изменить в своем положении – только терпеливо ждать. И он копил в себе терпение, понимая, что конец должен быть достойным.

Рядом из воды вынырнула нерпа и, опасливо поглядев на собаку, тихонько взобралась на льдину. Атак даже не обернулся. И нерпа, поскучав, соскользнула обратно, фыркнув на прощанье.

По-прежнему было тихо, и льдину мало-помалу несло течением, и Атак засыпал все глубже, и слабели воспоминания, одно за другим покидая его, и ничто не тревожило, никакие чувства, кроме беспечальной грусти, легкой и светлой. Так что было не ясно, грусть это или туманный образ мальчика из поселка.

День перевалил за середину, и все без изменений, – правда, потеплело немного, но небо оставалось чистым и высоким. Если бы, конечно, пошел снег, то конец Атака был бы ясен и непреложен.

Но чу! Какой-то слабый звук вдали. Столь слабый и неверный, что собаке невдомек, то ли льдины столкнулись, то ли нерпа выскочила из воды и плюхнулась об воду.

Атак проснулся, когда равномерный шум мотора стал очевидным. Но что из того, решил пес, какое им дело до меня? Кому я нужен! И он снова задремал.

Маленький катер замедлил ход.

– Эта собака? – спросил мужчина в пограничной форме у мальчика.

– Да, – сказал мальчик.

Нос катера уперся в льдину, и Пат перепрыгнул через борт. Атак глядел на мальчика не двигаясь, окоченевший от холода, как бы перешедший по ту сторону желаний.

И когда мальчик обнял его за шею, шепча ласковые и бранные слова на ухо, прижимаясь лицом к его заиндевевшей голове, Атак заволновался, задрожал, чувствуя, что нечто смутное и темное в нем, страх и одичалость, уже отдалились, и еще не веря в это окончательно, подобно тому как исцеленный вдруг калека с опаской распрямляется, делает шаг, другой, и такое свечение у него вокруг глаз, боязнь, и 1: ера, и напряжение… Атак напряг горло и неверным голосом бросил вызов пустынной снежной тишине, но все яснее и тверже становились звуки, и это был уже не полувой – «аух, аухр», нечто нелепое и смешное, – а самый настоящий, ликующий и душевный лай, каким только он и мог выразить свои чувства.

От облегчения мальчик заплакал.

Глава восьмая

Неказистый желтый автобус с узорчатыми от мороза окнами катил по утрамбованной дороге от деревянного здания почты к поселку Луньво, и среди прочих пассажиров в нем сидели мальчик и огромный пес, которые столь долго были в отлучке.

Думая о предстоящей встрече, Пат сладко волновался, оказывается, это не пустые слова: мой поселок, мой дом, мои родные.

И как печально человеку, у которого этого нет, – бездомному. Как ему трудно удержаться на одном месте – все ездит и ездит посторонний сердцем человек, потому что никто его не ждет.

«Они думают, что вернулся прежний Пат, а я уже другой, и то, что было в моей жизни, они не знают. И отец не знает, но я расскажу ему все. Чтобы у нас не было ссор – одно понимание».

Древний Глаз должен смягчиться – ведь это уже не волк, а самый настоящий пес, и лает он не хуже других, это и ребенку видно, что ничего волчьего в нем не осталось. Бедный Атак столько перенес – судьба его не баловала. Он заслужил свое право на уважение. И как можно убить пса, в котором столько людей приняли участие и столько людей переживали за него и помогали мальчику в розысках.

Ведь это так легко – пнуть от себя собаку или другое живое существо и за какой-нибудь проступок осудить, и покарать, и выбросить за круг общей налаженной жизни обратно в дикость и уныние, и гнать от себя, гнать, как опасную заразу; и когда это живое существо превратится в волка, и в каждом будет видеть волка, и зарыдает от своей глухой и непонятной тоски, и убежит в лес или на льдину, подальше от всех, позабыв и место рождения своего, и все, что прежде было ему в радость и утешение, попробуй-ка тогда вернуть его назад, вернуть от волка – к собаке, от волка – к человеку, насколько это труднее и болезненней.

За окнами автобуса замелькали тени домов и деревьев, и мальчику почудилось, что и не уезжал он никуда, а все, что с ним произошло и с его Атаком, он вычитал в книжке с картинками, а сам он прежний молчаливый и добрый Пат. И никаких новостей за это время не случилось – все на своих местах и все живы, как и раньше.

Отец стоял во дворе и чистил ствол ружья шомполом, и когда калитка отворилась, он не увидел, а скорее почувствовал, что кто-то вошел, кто-то очень близкий ему, наверное, сын. Отец бережно положил ружье на скамейку и обернулся, убеждая себя, что вероятнее всего это не сын, а кто-нибудь другой. У калитки молча смотрел на него Пат и рядом с ним топтался пес.

Выдержанный и хладнокровный охотник Вытхун ослаб весь и поманил сына рукой. Пат подбежал, и отец поднял его на руки.

– Ну вот, ну вот я и приехал, – сказал Пат, – а ты беспокоился. И Атак со мной. Теперь мы вместе.

– Это хорошо, – сказал отец, – нам нельзя разлучаться. Нас всего двое из рода, всего двое осталось. А ты исчез – и ни слуху ни духу. Я так беспокоился, что прямо бессонница одолела.

И они вошли в дом: отец с сыном и за ними пес. И теперь им лучше не мешать – они так долго не видели друг друга. А мы заглянем-ка к Древнему Глазу, который сидел у железной печурки и курил самодельную трубку. Он уже знал, что вернулись мальчик и собака, и размышлял, что ему следует предпринять.

Ссориться с уважаемым охотником и его сыном-сорванцом Древнему Глазу не хотелось, но и на попятную идти нельзя. Все уважение к старейшинам как ветром сдует. Слово Древнего Глаза – закон. Иначе что получается: отступил перед мальчонкой. Ай-ай, срам какой! А если убить собаку, бог знает, что выкинет этот ненормальный Пат. Не было в поселке еще недоростков, чтоб сами в такое путешествие пускались. Ишь, и газета о нем написала. Сильные заступники у него. Ну и времена! Никакого почтения к мудрости старших.

Возмутился духом Древний Глаз и в гневе тверд стал: закон есть закон, слово сказано – и собаке не жить. Через несколько дней чхыф-лехерыд, и старики покажут свою силу.

Оставшиеся дни до праздника Пат целиком посвятил своей упряжке: он договорился возить письма на почту, за двадцать километров от поселка, и обратно и по отцовским часам каждый раз засекал время. Атак был поставлен на место передовика, и мальчик-каюр убедился вскоре, что его пес прирожденный вожак.

Мальчик почти не сомневался в успехе, и тем не менее на сердце у него жила тревога: он не забыл угрозы стариков. Как объяснить Древнему Глазу, думал Пат, что пилаган совсем не волк, что он переродился – за что же его наказывать? И если бы теперь он переступил закон – тогда другое дело. Разве есть вина в том, что глухой не слышит, а неграмотный не умеет читать! Должна быть в жизни справедливость. У стариков особенно.

И, встречая Древнего Глаза на улице или в магазине, мальчик сухо здоровался и проходил мимо, ожидая, что старик первый окликнет его, а тот рассуждал таким же образом, потому что боялся уронить свою репутацию.

И что удивительно для мальчика, – ежедневно видя долговязую фигуру Древнего Глаза, восседающего в клубе среди стариков, или в здании поселкового Совета, или меж людей на будущем стрельбище, везде дающего указания и советы с безукоснительной верой в правоту своих суждений, Пат не чувствовал к нему ни злобы, ни презрения – где-то в глубине сознания, в котором по наследству жили обычаи и правила его племени, он признавал власть древнейшего старика и не мирился с этим, и бунтовал против самого себя.

Кому-то одному из них надлежало отступить, понимал сын каюра Вытхуна, иначе трудно жить в поселке; и старик и Пат – каждый считал, что на его стороне правда, на стороне же второго – заблуждение.

Была в этом молчаливом споре и третья сторона – пес Атак. Как же он себя вел? Так ли метался и тосковал, как прежде, после путешествия с каюром Урзюком, или же смирился с предназначенной участью, как и там, на льдине одиночества, равнодушный ко всему окружающему? Ни то, ни другое. С независимым и гордым видом разгуливал он по улицам и дворам, дружелюбный и снисходительный к любому встречному, ничем не проявляя своего замешательства или беспокойства, будто он бессмертный.

Наступил день праздника. Со всего восточного побережья острова собрались нивхи – охотники, рыбаки и каюры. Гостиница была переполнена приезжими из Южно-Сахалинска и Охи. Между двумя «священными деревьями» на стрельбище был привязан огромный бурый медведь, выкормленный родом Кегнак. Привыкший к людям и относительной свободе, медведь удивленно озирался, лениво рычал и грыз цепи. Предстоящая церемония ему была непонятна.

В доме без окон, квадратной формы (то-раф) – единственном в селении по своей конструкции, с очагом в центре и дымовым отверстием на потолке – был зажжен родовой огонь, на котором в большом чане женщины будут варить медвежье мясо.

Несколько девушек расположились на краю площадки возле высушенного бревна с изображением головы медведя. Солистка заняла место рядом с головой и выбивала монотонный ритм с бесконечными вариациями, остальные через некоторые интервалы разом били по бревну и кричали: «Тятид-рухе!»

Слева на трибуне сидели старики, и в центре меж ними – Древний Глаз в котиковой шапке. Прочие трибуны были переполнены хозяевами и гостями.

Каюр Урзюк вывел за цепь медведя и направился с ним по кромке стрельбища к противоположной стороне, рассказывая на ходу, каких хлопот он стоил, как привязался к нему род за четыре года и сколько рыбы и сырого мяса употреблено на его откорм.

Все, у кого есть глаза, могут засвидетельствовать, что это достойный медведь, здоровый и сильный, и души предков не будут на нас в обиде, сказал каюр Урзюк.

Девушки ударили по бревну и крикнули: «Тятид-рухе!» Медведь тревожно оглянулся и, по всей видимости, еще не решил, как ему воспринимать всю эту церемонию, с гневом или весельем. Но по той почтительности, которую оказывали ему зрители и каюр Урзюк, он догадался, что никакой угрозы для него не предвидится. В дальнем конце стрельбища лежало мясо, и каюр сам накормил «хозяина леса». Старики, молодые охотники и женщины с детьми молча смотрели на это зрелище, понимая, что во всем происходящем есть глубокий и сокровенный смысл, насмешка над которым кощунственна. И не зря медведю воздают почести, чтобы после убить его, – тем самым достигается равновесие. И справедливость.

С трибуны важно спустился Древний Глаз, глава рода Мыбинг, взял лук и стрелы и вышел на середину площадки.

Урзюк снял цепь с медведя и отбежал к зрителям.

Девушки ударили по бревну и крикнули: «Тятид-рухе!»

Зверь обеспокоился, очутившись на воле и не зная, что ему делать. Старик вложил стрелу и ждал, и медведь сам пошел ему навстречу, грозный и неторопливый. Инстинкт подсказал ему, что наступила решительная минута, что его праведная и убогая жизнь приносится в жертву какому-то непонятному обычаю, и с горечью он почувствовал, что все объединились против него в обмане.

Он обвел взглядом круг зрителей, дальние сопки и темнеющий на горизонте лес, на пути к которому было одно препятствие – долговязый и хмурый старик.

Древний Глаз без сожаления смотрел на медведя: «Закон. Он холоден и тверд и не знает жалости. Мы все равны, перед ним, наш долг – служить ему и передавать по наследству. Я только исполнитель, только страж. Я несу свою службу, не пытаясь разгадать его. А медведь уже мертв, хотя ему кажется, что он еще жив. Приговор ему вынесен давно, и с тех пор он мертв».

Старик натянул тетиву, и медведь зарычал и встал на дыбы, стрела просвистела в воздухе. И все было кончено.

«Тятид-рухе!»

Все подхватили этот древний клич, и только мальчик, сын Леонида Вытхуна, молчал, смущенный своими мыслями.

– Волнуешься перед гонкой? – тихо спросил отец.

– Нет, – ответил Пат, – я спокоен. Я о другом думаю, ытык. Чему они все так радуются? И какой толк в этом обычае? Раньше мне казалось, что я понимаю, а теперь…

– Что теперь?

– Я повидал разных людей, ытык, и скажу тебе: жизнь у нас другая, чем была у стариков. И какая доблесть в том, что убили беззащитного медведя!

– Это праздник почитания предков, традиции и закона, – строго сказал отец, – и не нам с тобой обсуждать его.

– Может быть, – промолвил Пат, – но зачем он нужен, вся жизнь должна быть праздником.

Отец не стал спорить, и мальчик услышал гонг, напоминающий всем, что сейчас начнутся двадцатикилометровые гонки на собачьих упряжках. Судья построил каюров в шеренгу (причем Пат, как самый маленький ростом, стоял последним на левом фланге) и объявил, что трасса проходит по пересеченной местности и отмечена красными флажками, чтобы кто-нибудь случаем не сбился в сторону, и представляет собой окружность, так что старт и финиш совпадают.

Раздался выстрел, и упряжки рванулись вперед, но Пат специально притормозил своего передовика, чтобы избежать столкновения, и в самом деле, как он ожидал, так и случилось. Нарты каюров Козгуна и Чиркова перевернулись, постромки спутались, и они, можно сказать, практически выбыли из соревнования.

«Гой-гой! Чии-чии!» – мальчик взмахнул длинным шестом, и собаки понеслись. Санный путь уходил узкой колеей к дальним сопкам, у подножия которых он сворачивал налево, огибал лесок и вкруговую возвращался обратно.

Расположение упряжек на первом отрезке пути было хорошо заметно: вели гонку каюры Чунчук и Хвалабиров, за ними впритык мчался Пат, а остальные – чуть позади. В таком порядке они свернули у подножия голубоватых сопок и скрылись за деревьями.

Леонид Вытхун, переживая за сына, думал: «Основные соперники, конечно, Чунчук и Хвалабиров. Чунчук опытный каюр, двадцать лет на собаках и оленях ездит, и все же чересчур спокоен, вял. Хвалабиров, напротив, горяч и нерасчетлив. И перед гонкой, кажись, он маленечко выпил. За лесом он обгонит Чунчука, но на последних километрах наверняка сдаст. Пат в меру хладнокровен и в меру лихой, но ему недостает опыта. Правда, у него лучший передовик в поселке, и если ничего страшного не случится на трассе, то Пат всех может заткнуть за пояс и выиграть приз. Древний Глаз позеленеет от злости. Как же так, мальчишка стал победителем. Это я правильно сделал, что устранился, зачем сыну мешать. Ведь я ради него живу, а без него – кому я нужен на этом свете! Жизнь моя прошла, и волосы поседели, только рука крепка, как раньше, и не дрожит, но срок мой истекает. Страшно подумать: если я умру, то Пат станет сиротой. Нельзя ему быть сиротой – загорюет он без меня. Дай мне бог еще лет десять; не ради себя прошу – за сына».

За лесом Хвалабиров действительно что есть мочи погнал собак, но и Пат не мешкал и тоже поддал ходу, и в длинном и мощном рывке обе упряжки оставили позади себя спокойного и опытного Чунчука.

Лес, замерзшее болото – теперь трасса поднималась на холм. По-прежнему впереди несся Хвалабиров, за ним Пат, и в этом стремительном напряженном ритме не было места для посторонних мыслей.

Мальчик понимал, что чистая победа безусловная победа, полностью оправдает Атака. И когда он обогнал Чунчука – победа, и когда заметил, что упряжка Хвалабирова начинает уставать – победа, и когда они вровень поднялись на холм и вровень понеслись вниз по легкому снегу – победа, и все-таки пожилой каюр сумел первым выскочить на трассу.

Но Пат не потерял из-за этого выдержки и не пытался искусственно наращивать скорость, зная, что передовик лучше представляет запас силы у собак, и когда настанет момент для решительного рывка, Атак сам подаст сигнал.

Леонид Вытхун не отрываясь смотрел на дорогу в ту сторону, где должны появиться каюры. Очень далеко он различил несколько черных точек, причем, между первыми двумя и последующими белел довольно значительный разрыв. Точки скрылись в лощине, вдруг вынырнули, и это уже были не точки, а крошечные нарты и крошечные фигурки седоков. Вытхун вздрогнул, заметив, что вторая упряжка обходит первую и все удаляется и удаляется от нее в беспощадном одиночестве победителя, и все ближе и ближе она к финишу.

«Неужели сын проиграл? – подумал Вытхун. – А если это он, мой мальчик? Почему должен быть кто-то другой, почему ты, старый, сомневаешься? Конечно, Пат. И никто, кроме него. Прямо не верится, что это мой сын. Маленький такой, слабый на вид – и вот на тебе! Всех каюров обошел. Последний мальчик в роду – оттого он и мудрый с детства. Его беречь надо. Чтоб не умер раньше срока, потому что у каждого человека свое назначение на земле».

Под восторженный гул зрителей упряжка Пата вынеслась на финишную прямую («Тятид-рухе!») и первой пересекла заветную черту. По инерции собаки пробежали немного, встали, и мальчик бросился обнимать своего Атака, тормошить и целовать. Обсудив результаты пробега, судьи объявили победителем гонки Пата Вытхуна и вручили ему приз – прекрасное двуствольное ружье тульской работы.

Древний Глаз по-прежнему сидел посреди стариков на левой трибуне, хмурый и величественный. Хоть Пат и выиграл соревнование, последнее слово было не за мальчиком, а за стариком, и это понимали все окружающие, все, кто слышал об угрозе Древнего Глаза, что пилаган будет принесен в жертву в дни праздника, после гонок.

Бесспорно, в поселке были такие, кто признавал правоту старейшины, были и несогласные, но, как это часто случается, они молчали, а некоторым просто-напросто было наплевать, кого убьют и зачем, о них же и говорить не стоит, потому что это самые никудышные люди.

Между тем и Атак никуда не убегал, предчувствуя, что решается его участь, – он сидел неподалеку, на горке, без движения, как памятник, с высокомерным достоинством глядя в сторону левой трибуны. Конечно, никто не помешал бы ему скрыться в лесу и там, впотьмах, бродить по урочищам, выжидая, когда все о нем позабудут и время залечит его вину, и потом появиться в поселке скромно и незаметно, словно бы это не он, а кто-то другой, под новой кличкой. Так бы он и поступил, наверное, в недалеком прошлом, но какое-то властное чувство, которое было сильнее страха и осторожности, держало его на горке.

По-прежнему гулко раздавались удары по бревну, и в такт им подергивалась деревянная голова медведя, и все ждали, что же будет дальше, и посреди этого немого ожидания мальчик стал подниматься по лестнице. Медленно и спокойно он поднимался к тому человеку, на глазах которого прошла жизнь отца мальчика и началась жизнь его самого – Пата, к тому человеку, который как бы там ни было, даже в поражении сохранил осанку величия. Он остановился перед Древним Глазом и торжественно протянул ему ружье.

– Это мой подарок вам, глава рода Мыбинг.

Старик выпрямился, поправил на голове шапку, чтобы в образовавшейся паузе прикинуть все за и против, оценить обстановку и уже после сказать то, что приличествовало бы его летам и мудрости.

И сквозь самомнение старости, которая тешит себя тем, что у нее и опыт жизни, и высокое положение в обществе, и непогрешимый авторитет, Древний Глаз вспомнил себя таким, как и Пат, вспомнил свою детскую гордость и горячность и свои обиды. Окинув взглядом лица стариков, которые явно были на стороне мальчика, и столпившихся внизу зрителей, старейшина помедлил в задумчивости и произнес:

– Я вижу перед собой мальчика, который воспитал дикую собаку и выиграл гонки. Я вижу перед собой мужчину, и я принимаю его дружбу.

С этими словами он отстегнул от пояса длинный охотничий нож в кожаном чехле и отдал его сыну каюра. Обменявшись подарками, Древний Глаз и Пат Вытхун сели рядом, и для мальчика, бесспорно, то была высшая почесть.

Атак спустился с горки и неторопливо побежал к своему дому, и люди, расступаясь, давали ему дорогу, и мальчик с задумчивой улыбкой смотрел ему вслед, пока пес не скрылся за поворотом.