Текст книги "Пат и Пилаган"

Автор книги: Вадим Нечаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Глава четвертая

Мальчик сошел с поезда на маленькой станции, даже названия которой никто не помнил. И машинист объявил: «Вареники» – потому что здесь всегда продавали горячие вареники. Перрон был безлюден, вдали виднелась фигура стрелочницы с флажком, но и она не воспринималась реально. Под скудным светом фонарей желто блестел снег, в окнах одноэтажного вокзальчика светила лампа, которая еще больше подчеркивала пустоту вечера.

Поселок лежал в узкой долине между крутыми сопками, упирающимися в черно-фиолетовые тучи. Дома, за отсутствием свободной площадки, карабкались ярусами вверх, и казалось чудным, как они удерживаются на крутых склонах. На вершинах сопок росли лиственницы и ели.

Снег, тишина, огромный перрон. Остывающий звон рельсов. Ограждение сопок. Мелькающие огни внизу, в долине. Лампа в пустом вокзальчике. В том домике, на противоположной стороне, живет любитель-дрессировщик Федор Кленов. А может, в том. А может, в этом. Кто его знает. Здесь и улицы без названия. Пат стоял в растерянности. Не нравилось ему это место. Не нравилось – и все. Хмурое какое-то. И названий нет. Уехал сюда человек и пропал. Ищи-свищи… И мальчик забоялся, сам не зная чего, без всякой причины. Но забоялся он точно. «Уеду, пожалуй, – подумал Пат, – подожду следующего поезда – и тю-тю!»

Из вокзальчика вышел старик. В руках у него была табуретка. Он поставил ее и сел.

– Поезда нет, – сказал старик, – на перроне стоит мальчик с мешком. Луна скрылась за тучами. Не спится что-то.

«С кем это он говорит? – подумал Пат. – И старики здесь какие-то странные. Нет, уезжать надо».

– Сегодня тихо, – продолжал старик, – среда. Ветра нет. Мороз не сильный. У меня в последние дни бессонница. Приемная дочь по-прежнему – стрелочницей. Девка хорошая. Как думаешь, не пора ли ей замуж?

«Ох уж эти старики, – подумал Пат, – вот и я когда-нибудь буду стариком и сам с собой буду разговаривать».

– А в воскресенье Левка-грузчик маленькой угостил. Давненько я уже белой не пробовал. Не поверишь, но я все думаю, что умирать мне рано. И чем дальше живу, тем шире что-то впереди открывается. Когда-то по молодости я думал, что жизнь – это как дорога; идешь ты по ней, идешь – и видишь, тупик уже близко, а что за ним – неясно. Уперся в него – и тут-то конец. Ан, все наоборот. Идешь, идешь, а впереди шире и шире простор, и что-то должно еще случиться, а позади расстояние меньше и меньше, потому что забываешь. Ты уж не сердись, если я не скоро, заждался, поди.

– Старик, – окликнул его Пат, – с кем ты беседуешь?

– С братом разговариваю, – сухо ответствовал старик, – брат у меня помер два или три года назад, а может, пять лет назад, не помню. С ним я и разговариваю каждый день. А с кем же еще мне разговаривать? У дочки приемной на старика времени нет, живу я без соседей.

– Старик, скажи, пожалуйста, есть в этом поселке Федор Кленов?

– Бог его знает, может, и есть. Я, внучек, плохо помню людей, что за последние годы сюда прикатили. Вот кто жил лет двадцать назад в поселке, я хорошо помню, а этих, новеньких-то, не-е.

– Ты постарайся, вспомни, мне его очень надо, – взмолился Пат, – он дрессировщик-любитель, у него в доме воробьи дрессированные, мыши, говорят. Даже лошадь дрессированная. Может, у него и стол дрессированный. Я-то не знаю толком, слышал от людей.

– Сейчас с братом поговорю, у него память лучше моей была, – сказал старик. – Ну-ка, припомни, Федор Кленов, какой-то дрессировщик, наверняка и не дрессировщик, а просто бездельник. Десять лет назад его не было, это точно. А пять? Тоже не было. Значит, приехал он года два как. Ага, правильно ты говоришь, на вокзале снегирей он продавал, говорил, что снегири обученные и песенки поют. По три рубля новых за штуку. У, маклак! А жена у него в соседнем доме живет. Ага, и я вспомнил.

Старик обернулся к мальчику и сказал:

– Слушай меня внимательно. Спустишься сейчас по лестнице вниз, повернешь налево, минуешь склад и вот там, – он ткнул пальцем в пространство, – видишь, там его дом. А если тебе переночевать надо, приходи ко мне, я при вокзале обитаю, понял?

– Понял, старик, – обрадовался Пат, – спасибо тебе, и брату твоему передай спасибо.

Мальчик начал спускаться по деревянной лестнице в русло долины. Лестница шла зигзагами, осторожно. Подул ветер, и ели зашевелили иголками. Горсти снега посыпались. Тоскливо заскрипели деревянные домики, боясь скатиться вниз. Луна побежала меж туч. В долине заколебались улицы без названий. Паровоз где-то загудел призывно. Мальчик спустился и повернул налево, как ему наказал старик.

Ни одного человека не было на улице. «Неужели поселок заброшен, – подумал Пат, – и никто в нем не живет, кроме старика и его приемной дочки? Похоже, что так. И названий нет. Да и к чему они, если все выехали. Бедный поселок. А свет, по-видимому, горит по привычке. Вечером сам зажигается, ночью сам гаснет.

И на станции никто не сошел, кроме меня. Мертвый какой-то поселок. Хоть бы животное мимо пробежало. Кошки, поди, все в другое место перекочевали. А на складе замок висит. И склад, наверное, пустой. Это, кажись, и есть домик Кленова. Лошадь во дворе думает. Говорят, она дрессированная. Значит, язык человеческий понимает».

– Лошадь, это дом Кленова? – спросил Пат. Лошадь заржала и утвердительно закивала головой.

– Скучно тебе жить здесь, а? – Мальчик увидел большие и грустные глаза над собой и добавил: – Еще бы не скучно! Вон бока какие худые. Наверно, под музыку тебя учат ходить и вальс танцевать?

И лошадь завальсировала на месте, закрыв глаза и мотая головой. Она обернулась вокруг себя несколько раз. Мальчик положил ей на язык кусок сахару.

Дверь отворилась, и вышел Федор Кленов в штиблетах и халате.

– Заходи, Пат, заходи, – пригласил дрессировщик мальчика.

Пат втянул голову в плечи и бочком, бочком втиснулся в комнату. «Откуда он знает мое имя? – подумал сын каюра. – Действительно, он дрессировщик. Ну и местечко! И люди здесь какие-то непонятные».

В комнате висели две клетки, и в них сидели щеглы, воробьи и еще какие-то птицы. В углу примостились мыши, серые и белые. На кровати лежал щенок.

Обстановка была простая: стол, зеркало, стулья и постель. На стене кнопочками были приколоты портреты великих дрессировщиков: Дурова, Буша, Вингорелли, Чаплина, Фурже и какие-то письма, адресованные Федору Кленову, с признанием его таланта и заслуг.

– Ну, рассказывай, – сказал Федор Кленов, когда мальчик снял пальто и шапку.

Пат посмотрел на дрессировщика и забылся: у Кленова лицо было особенное – впалые щеки, под мохнатыми бровями желтые глаза с напряженным блеском, глубокие морщины окружали его скорбный рот, выпуклый подбородок раздвоен. И мальчик перевел взгляд на его руки, узловатые, с длинными пальцами. И снова глаза, в которых пульсировали зрачки.

В Кленове что удивляло: совмещение детства и старости, величия и безнадежности, жестокости и доброты. Пат все это смутно ощутил и подумал: «Ну и тип этот дрессировщик».

– Я слушаю, – напомнил о себе Кленов.

– А что рассказывать, вы и так про меня все знаете, – сказал мальчик.

– Правильно, – глухим голосом подтвердил хозяин дома, – я знаю, что ты сын каюра и охотника Вытхуна, живешь в Луньво, разыскиваешь свою собаку. Возможно, я смогу тебе помочь.

– Это правда? – спросил Пат, переводя дыхание.

– Я никогда не лгу, – ответил Кленов, – я даже самому себе не лгу. А сейчас я покажу тебе свое представление.

– Это очень интересно, – сказал мальчик, он только слышал о цирке, однако и не мечтал даже попасть туда, – домашний цирк, вот это да!

Дрессировщик скинул свой засаленный халат и надел блестящую куртку.

– Ты увидишь самый потрясающий цирк в мире, – сказал торжественно Федор Кленов.

Он покормил птичек какими-то фиолетовыми таблетками с ладони, а перед мышами поставил тарелку с кашицей, и пока те ели, говорил мальчику, словно декламировал:

– Меня еще никто не признает, потому что все привыкли к обычным методам дрессировки; я их отвергаю. Бедных зверюшек мучают, бьют палками, стегают хлыстами, а потом говорят: цирк – это свидетельство любви человека к животным, его мужества и отваги. Чепуха. Какая отвага, если лев превращен в домашнюю кошку. Я не вижу в старом цирке красоты.

В детстве я сам работал под руководством Дурова, но вскоре бросил. И кем только я не работал! Мою трудовую книжку можно читать, как увлекательный роман. Провинциальный актер, проводник в горах, экскурсовод по музею, лесничий – ив каких одеждах я не побывал! Потом стал химиком, и тут-то (мальчик слушал дрессировщика с открытым ртом), и тут-то меня озарило. Целый день я просидел в задумчивости и вечером понял, что на свете появился новый величайший дрессировщик. У меня не было денег, чтобы купить живого тигра или медведя или отправиться в Индию за слоном, поэтому я решил испробовать свои идеи на воробьях и мышах. Успех получился сногсшибательный. Я купил снегирей и канареек и подготовил в короткий срок целую программу. Я разослал письма во все цирки, предлагая заключить со мной контракт, и ни один из них не ответил. Но Федор Кленов не отчаивается.

Итак, начинаем представление. Дорогие зрители, перед вами выступает Федор Кленов с группой птиц певчих, птиц акробатов и пантомимой, которую исполняют обученные мыши.

Первым покажет свой номер снегирь Ляпус, он споет арию Ленского без слов под аккомпанемент губной гармошки.

Снегирь Ляпус выпрыгнул из клетки, вспорхнул на табуретку, раскланялся с воображаемой публикой и запел.

– Стоп! – крикнул дрессировщик. – У тебя что, ангина?

Снегирь испуганно моргнул и запел сначала, а Кленов играл на губной гармошке.

– Больше драматизма, – вставил дрессировщик, – вот так, хорошо, ниже тон. Великолепно.

Пат захлопал в ладоши, снегирь снова раскланялся и вернулся в свою клетку.

– Кенар Матвей и канарейка Ольга, – объявил Кленов, – исполнят дуэт Ромео и Джульетты.

Но через минуту он прервал их пение, сокрушенно покачав головой.

– Сегодня таблетки подействовали плохо.

После них показали свое искусство птицы-акробаты, которые носились на маленькой трапеции через всю комнату (между прочим, работали они без сетки), проделывая в воздухе сальто-мортале, висели вниз головой, держа на весу друг друга в клюве, уцепившись за перекладину лапкой, и что удивительно – ни одна не упала на пол и не расшиблась.

Своим телом они владели виртуозно и бесстрашно, все их номера были исполнены в лучших традициях. Особенно понравился мальчику главарь воробей, который качался на трапеции, и на его плечах возвышалась пирамида из десяти воробьев поменьше.

Мыши показали пантомиму с чучелом кошки. Они рассыпались по углам, как видно решив уморить врага голодом. Чучело легло на пол, и тогда из-под кровати вылезла серая разведчица и на цыпочках подкралась к кошке, заглянула ей в раскрытый рот. Убедившись, что кошка действительно околела, она подала знак своему племени, мышки выбежали из укрытий и стали водить вокруг чучела хоровод.

Внезапно чучело ожило, и оказалось – вовсе это не чучело, а кошка, которая стремглав прыгнула на цепь и схватила лапой двух мышек. Кленов скомандовал:

– Стоп!

Кошка разжала лапу и разочарованно побрела под кровать.

– Чудеса, – промолвил Пат, – приезжайте к нам в школу, Кленов, я уверен, зал будет битком набит.

– Поживем – увидим, – устало проговорил дрессировщик, – возможно, если дадут мне разрешение, я отправлюсь в турне по острову и, конечно же, посещу вашу школу.

– Уважаемый Кленов, – обратился к нему Пат, – скажите мне, где Атак?

– Я встретил его на вокзале и привел в дом, чтобы включить в число своих артистов. Атак проявил недюжинные способности. Без преувеличения можно сказать, что он стал бы украшением моего цирка. Этот мудрый пес понимал меня с полуслова. Я так жалею, что он убежал. Мне его бесконечно жаль. Он в такой меланхолии, он потерял самого себя.

Дрессировщик зажег газ, поставил на плиту бобовый суп и жареную картошку.

– Обед у меня не жирный. Но что поделаешь, мой папа в этом месяце прислал всего пятьдесят рублей. Милый папа, он, честно говоря, уже и не верит, что из меня выйдет великий дрессировщик. Два года подряд я кормлю его одними обещаниями.

– Кленов, у меня есть деньги, – сказал Пат, – возьмите в долг, а когда-нибудь вернете.

– Что ты говоришь, Пат! Как я могу взять у мальчика деньги? Я не попрошайка. Я хоть и не признанный еще, но у меня есть честь и достоинство.

– Тем более вы должны взять, – настаивал Пат, – меня совесть всю жизнь будет грызть, если я откажу в помощи такому великому дрессировщику.

– Нет, нет, Пат, и не уговаривай. Видно, не судьба мне завоевать признание. Вдруг я не смогу тебе их отдать, что тогда?…

– Какое это имеет значение, Кленов. Мы, нивхи, не жадные. Мой долг – помочь достойному человеку.

– Ты убедил меня, Пат. Но я тебе их обязательно верну, вот увидишь… Я этого не забуду, ты помог мне в самую трудную минуту. Мир, конечно, меня еще услышит. Не бывает непризнанных гениев. Нет ничего унизительнее, как быть непризнанным гением. И все же их не бывает. Вот ты меня признал, верно, Пат… Спасибо, милый. Это неважно, сколько человек тебя признают и в тебя поверят. В детстве меня видели многие большие дрессировщики, они хвалили меня, Пат. Для художника главное в жизни – его искусство, так ведь?

– Конечно, – согласился Пат. – Вот у нас в поселке жил охотник, старик Захаров. Его отец был каторжанин, еще в старое время к нам сослали. Сын с детства начал охотиться. Лучшего охотника на острове не было и нет. Одних медведей он убил больше восьмидесяти. Все его дети – пять сыновей – тоже стали охотниками. На войне двое погибли. А один вернулся без руки. И все равно продолжал охоту. Для них это было, как ты говоришь, искусство. Ну, а старик недавно помер. Ох и старик, я скажу тебе. А дома у него ни одного трофея не было. У всех охотников до черта всяких трофеев, у него же изба совсем пустая. Однажды он мне и говорит: «Зачем мне трофеи, если у меня сила в руках и глаз как в юности, ни к чему, я пока старости не боюсь». Ничего не боялся, в тайгу на месяц ходил один, ну и старик, ласковый такой, мягкий, умер уже. Зато сыны живут, охотники тоже дай бог.

– Эх, Пат, взял бы я тебя своим помощником, да беден, как крыса церковная. Себя-то прокормить не могу. А если папа еще от меня откажется, тогда весь мой цирк от голода помрет.

– Ты к нам приезжай. У нас еды много, – сказал Пат, – не отчаивайся, Кленов. Не всем зато быть такими дрессировщиками.

– Это верно, – грустно заметил Кленов, – что правда, то правда, не всем. Ну, давай спать. Завтра еще поговорим.

Кленов постелил Пату на раскладушке и накрыл его тулупом.

И опять то же чувство овладело сыном каюра, как и накануне, когда он шел по тихому призрачному поселку, зажатому в долине сопками (ели грузно нависали над крышами домов, фиолетово поблескивал снег, и тени пересекали улицу зигзагообразно), – время будто остановилось, и нет ни вчера, ни завтра, а только одно зимнее сегодня. И оно тянется, тянется невозмутимо и безразлично.

По ту сторону окна возник профиль лошадиной головы. Лошадь смотрела сквозь стекло на мальчика одиночеством немого, и Пат решил: «Пойду, погуляю с ней по улице». Он оделся не спеша, чтобы не потревожить Кленова, и вышел на свидание.

Лошадь потерлась губами о щеку мальчика, Пат похлопал ее по ноге и сказал:

– Подышим ночным воздухом, да, лошадь?

Лошадь смирно переступала ногами, приноравливаясь к шагу мальчика. Дойдя до конца поселка, они чинно повернули обратно.

На развилке улиц лошадь встала, и, как ее Пат ни толкал в бок, ни с места. Подумав, она побрела к видневшемуся в сумраке сараю, и мальчик из любопытства последовал за ней. Дверь сарая была закрыта на щеколду, лошадь умоляюще посмотрела на мальчика, однако он не понял ее просьбы. Она нетерпеливо подтолкнула его в спину.

– А, – догадался Пат и открыл сарай. Лошадь стремглав бросилась в конюшню, в дальний угол, где стоял пегий конь. Он радостно заржал, когда лошадь положила на его плечо голову.

– Ну и дела, – сказал Пат, – я пойду, лошадь, а ты оставайся.

Но в этот момент лошадь уже перестала быть дрессированной и не поняла слов мальчика – не отрываясь она смотрела на пегого коня.

«Как мне во всем разобраться? – думал Пат, шагая по дороге. – У нас в поселке жизнь проще и страха меньше. Нивх смерти не боится и болезни не боится, это и Древний Глаз мне говорил, потому что его душа и потом живет. Это, конечно, хорошо, когда человек такой бесстрашный. А вот начальник Катков не хочет и боится умереть; ему работу надо до конца довести, нефть найти. Так же и Кленов, если он умрет, кто узнает, что жил такой замечательный дрессировщик, и все его дело пропадет. Он такие таблетки изобрел, что птица или мышь делается в десять раз умнее и понятливее, чем дано ей от природы.

И в бога эти люди не верят, а верят в дело, а что важнее? Наверное, дело, а Древний Глаз скажет: бог. Учитель скажет: добро. А что такое добро и к кому добро? Еще нужно разобраться. Кленов – человек добрый, а живет плохо, потому что его не признают. Значит, кто не признает, тот плохой. А если тот просто не понимает, плохой он или хороший? Для себя хороший, а для другого плохой: для пегого коня Кленов плохой, потому что разлучил его с лошадью. Ишь, как все хитро будет.

Древний Глаз считает, что Атак виноват, а я думаю, что прав. Чем он обязан собакам или каюру? Ничем. И волкам ничем, – ни с теми, ни с другими. Бедный Атак, бесхозяйственный пес, носится по всему острову, несладко ему. Хорошо, что люди добрые попадаются. А другой посадил бы на цепь и заставил бы дом охранять да палкой бы дубасил.

Атак злого человека за версту чует. Неужели я тебя не найду, мой друг! Недюжинные способности у тебя, говорит Кленов. Такой большой он человек, а папа ему еще помогает. Кто тебе помогает, Атак? И меня ты совсем забыл, а не я бы, ты бы с голоду помер. Может, память отшибло?

Эх, надо бы отцу написать. Беспокоится отец. С охоты вернулся – где Пат? А Пата нет. Уехал. Куда? Неизвестно. Собаку искать. Ничего, батя, Пат не потеряется. Это даже полезно – посмотреть, кто как живет.

Катков так живет, старик с приемной дочкой иначе, а Кленов – вообще по-особенному. Такого человека я даже в книжках не встречал. Правильно я сделал, что пригласил к нам в дом. У нас еды много, лишнего человека прокормим. А как же? Кто же мне поможет, если я другому не помогу! Кленов нам не в тягость, правильно, ытык? Вот и в прошлом году ведь жил у нас старатель. Золото искал – да и прогорел. Не на что домой даже было вернуться. До весны у нас жил, а потом снова в старатели ушел. Это интереснее, когда в доме разные люди едят и разговаривают.

В древности все нивхи были родственники. Если какой-то нивх, которого я и в глаза не видел, мне родственник, то чем не родственник Катков или Кленов? Тот же родственник.

Когда родственник в беде, ему помочь надо. Так ты меня учил, ытык. Моя память все помнит. Просто здорово, до чего аккуратно она все помнит.

Скорее бы мне пилаган найти и домой вернуться. Соскучился я уже. Соскучился по отцу, по Вовке, по ружью. Лягу спать, может, во сне надумаю, как мне Атака короче разыскать. Кленов помочь обещался».

На следующий день поутру, когда Кленов заваривал чай, а Пат играл с белой мышкой, в дом, не постучавшись, вошел почтальон с телеграммой. Дрессировщик расписался на бланке и, развернув телеграмму, побледнел. «Дорогой сынок, лежу больнице сердечным приступом. Прилетай скорее. Хочу повидать тебя. Отец».

Кленов опустился на стул и сжал голову руками. От несчастья он как-то уменьшился в росте и был похож на подростка, такой одинокий, заброшенный в этот большой и сложный мир. Пат погладил великого дрессировщика по плечу и сказал:

– Не отчаивайтесь, Кленов.

– Если бы ты знал, Пат, какой это отец! Необыкновенный отец. Я живу только ради него и ради своего цирка. Я не знаю, что со мной будет, если он умрет. Я не перенесу этого удара судьбы. Пат, я сейчас еду на аэродром. На машине. Попрошу ее в поселковом совете. И вместе с цирком. Пусть отец увидит, каких успехов добился сын.

Дрессировщик упаковал свой цирк, молча надел ватник, нахлобучил шапку с той деланной неторопливостью движений, которую диктует достоинство человека в чрезвычайных обстоятельствах, и стал прощаться с мальчиком:

– Не беспокойся, Пат. Я скоро к тебе приеду, а собаку ты обязательно найдешь.

Федор Кленов открыл дверь и вышел, ссутулившись, во двор. Там стояла лошадь и жевала сено. По ее глазам дрессировщик понял, что всю ночь без остатка она провела на конюшне, оттого теперь такая сонная и безмятежная. Лошадь встрепенулась: ее хозяин куда-то уходил, и, по-видимому, надолго. Кленов потрепал ее по шее, они постояли друг возле друга, прижавшись головами, и молча расстались.

С крыльца Пат смотрел, как Кленов с понурой головой, ссутулившийся, направился чистой и пустой дорогой к околице поселка. В руках у дрессировщика были клетки и мешок. И вдруг, уже вдалеке, снегирь Ляпус запел арию Ленского («Куда, куда вы удалились…»), запел звонко и свободно, и дрессировщик выпрямился, вскинув голову, и, обернувшись, помахал мальчику рукой.

Пат вернулся в комнату, чтобы на досуге подумать, как помочь Кленову и как помочь себе. В комнате стоял запах сиротства. Зимние тени недвижно пересекали плоскости стен, сгущаясь в углах.

Сюда зашла «судьба», и дом опустел без хозяина. «Судьба? Где же она бродит, эта судьба, может быть, в самом человеке она и только прячется до времени. И потому у каждого своя судьба. Надо ехать мне дальше, – решил мальчик, – а Кленов все равно будет жить у нас, будет мне дядей, это я хорошо придумал. Родня у меня невелика: отец да бабка. И та глухая».

Пат собрал свои вещички и уже через час поднимался по лестнице к станции. Обильно светило солнце. Блестел снег, блестели рельсы, насквозь просвечивались ряды елей, и поселок внизу как бы повис над долиной в желтых и голубых тенях. На тумбочке возле вокзала опять сидел тот самый старик и, подняв лицо к солнцу, грел свои морщины.

– Здравствуй, старик! – окликнул Пат его.

– А, мальчик, – сказал старик, – ты откуда, мальчик?

– Вы меня уже не помните? – удивился Пат.

– Очень плохо, очень.

– Ну как же, я вчера ведь с вами виделся. Я к дрессировщику приехал, Кленову, и вы мне дорогу показали.

– Теперь вспоминаю, – старик потер ладонью обширный лоб. – Значит, уезжаешь от нас?

– Уезжаю, старик. Я, пока шел, вот что надумал: зачем вам в одиночестве жизнь свою коротать, давайте я вас с собой возьму. Мяса у нас много, будете мне как дед, а?

– Ах, внучек, куда ж я от брата уеду, он здесь на кладбище похоронен; с кем же он будет разговаривать, если я уеду. Никак мне нельзя от него уехать. Все-таки единственный он брат у меня. Так сказать, воспитал меня, да.

Вдали загудел паровоз. В его осипшем от ветра и дыма голосе, голосе неутомимого путешественника, слышалось обещание новых встреч с людьми и городами, привычная отвага и грусть от того, что службе скоро конец, да и не резон бессрочно «тянуть лямку», если на смену пришли дизеля.

Пат почувствовал нежность и сострадание к паровозу и вспомнил начальника Каткова, который так хорошо понимает технику: машины и станки, их устройство и характер.