Текст книги "Пат и Пилаган"

Автор книги: Вадим Нечаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Глава пятая

Не правда ли, сколь часто мы обращаемся воспоминанием в детство, отрадное для нас или не отрадное, это все равно, чтобы там – в исчезнувшей стране – найти отдых или отгадку сегодняшних противоречий.

Иногда мы видим его во сне, и это – как праздник, после которого наступают взрослые будни. У некоторых людей детство иссякает раньше срока, у других – длится до самой смерти. Трогателен пятидесятилетний младенец с румяными щеками и седыми висками.

Пат не торопился стать мужчиной, но по своей природе и обстоятельствам жизни он значительно отличался от сверстников. Он острее чувствовал и шире понимал окружающий мир, чем это свойственно обыкновенному мальчику одиннадцати лет.

Не всякий бы на его месте пустился в дальнее путешествие за бедной собакой, всецело полагаясь лишь на свои силы, да и не всякому это необходимо.

Итак, расставшись с дрессировщиком, Пат поехал дальше – навстречу новым приключениям. В поезде он познакомился с лесничим Бельковским, который прожил на Сахалине тридцать лет безвыездно, отпуск свой проводил на Южных Курилах и там писал воспоминания.

– Обычно этим делом занимаются, – сказал лесничий мальчику, – люди знаменитые, чтобы потомки могли представить «дела минувших дней». Правильно? И естественно, знаменитые люди волей-неволей приукрашивают себя. Каждому ведь хочется остаться в истории почетным гражданином. Правильно? А я решил, напишу-ка сам воспоминания, все, как было и как помню, воспоминания рядового человека. Отдал я первую часть в издательство, и приставили ко мне редактора. Чтобы помог мне. Ну, он мне и помог в самом деле. Прочитал я, что он там накуролесил, смотрю: это уже не мои воспоминания, а его. И жизнь не моя, а его. Вот те на! Это, значит, он решил пролезть в историю под моей фамилией. А я ведь не псевдоним. Правильно? Сейчас с другим редактором работаю. Тот, вроде бы, тоже поползновения имеет, чтобы свое детство в моей книге описать. А зачем это? Чтоб из одного корня и дуб и береза росли.

В ответ мальчик рассказал свою историю, и лесничий, выслушав, удивился чрезвычайно, потому что такую же собаку – точка в точку, как Атак, – он встречал в саду уважаемой Ольги Павловны Синицыной, которая проводит столь редкие опыты, что только диву даешься. За двадцать лет она вырастила необыкновенный сад, – в условиях сахалинского климата кто бы на это отважился.

– Она женщина крутая, – сказал лесничий, – но ты ее не бойся, детей она любит и не обижает.

– Понял, – ответил Пат, – а я и не боюсь никого. Чего мне людей бояться!

– Как знать, – возразил Бельковский, – иной раз их-то и надо бояться. Но это хорошо, что ты такой смелый. Это правильно. Страх – самое скверное чувство. В человеке необходимо воспитывать полное бесстрашие. Вот для этого я и пишу свои воспоминания, как я освободился от всех страхов.

…По саду гуляли пожилая женщина и мальчик. О возрасте женщины свидетельствовали только седина и морщинки вокруг глаз, а так – она была молодая, лицом молодая, голосом и улыбкой. Они гуляли в саду уже часа два – одно удовольствие бродить среди деревьев в такой день: воздух тихий, мягкий, снег пушистый, рассыпчатый, вокруг ясно, просторно и даже тепло.

Ласково рассказывала женщина о своем саде Пату. И сад ее внимательно слушал. Он был обширный, густой и сплоченный, несмотря на разнообразие пород. Кряжистые тисы, стройные, с пышной кроной и мясистыми листьями диморфанты, или белый орех, у тех, что помоложе-острые колючки на стволах. Неподалеку раскидистые березы и бархат сахалинский с пробковой кожей. Кусты шиповника иглистого и морщинистого с красными, буро-красными плодами. До самого потолка деревьев взбираются лианы, оплетая их так густо, что совершенно скрывают листву. Темно-коричневые, с приторным запахом лианы актинидий, лианы лимонника с гладкими листьями, завивающимися возле деревьев с красно-оранжевыми ягодами, оставшимися зимовать, – для нарядности. Лианы винограда. Кишмиш и гортензия.

Впереди виднелась вишневая роща из деревьев трех видов: вишни сахалинской, курильской и Максимовича. А рядом зимовали яблони Зибольды и черемуха айнская.

И чем дальше слушал Пат Ольгу Павловну Синицыну, как она переносила растения из леса в питомник, как ухаживала за ними, как укрывала виноград от морозов и по ночам разводила костры, как скрещивала разные сорта, чтобы вывести устойчивые к капризному климату, тем сильнее он влюблялся, правда, неясно еще в кого – то ли в женщину, то ли в сад, и это состояние влюбленности, покоя и тишины появилось так внезапно, что Пат вдруг забыл и о своем доме и о пилаган.

Женщина водила мальчика от дерева к дереву, поглаживая их кору и ветки, и те как бы выпрямлялись под ее рукой, шуршали листьями, и по-прежнему было тихо, светло, искристо от снега, и когда женщина обращалась к Пату, она называла его «мой мальчик».

Сыну каюра, который прежде всего, наверное, ценил свою независимость и самостоятельность, это, как ни странно, было приятно. «Мой мальчик», – повторяла женщина и улыбалась, как его умершая мать когда-то.

Она видела, что мальчик в нее влюблен, и не краснела вовсе, зная, что так и должно быть, и рассказывала о своем саде с доверительной интонацией, словно бы и о прожитой жизни. Пат понимал, что и о жизни своей она рассказывает ему не жалуясь и не похваляясь ею, а просто – все, мол, так и совершилось. А когда женщина спрашивала его о чем-нибудь, он немного смущался, и это было ей, по-видимому, не в новинку.

Пат узнал, что муж ее умер десять лет назад и теперь Синицына живет только с дочкой и выходить снова замуж не собирается, да и не стоит, потому что сердце свое она отдала саду. «Как же это можно, – подумал мальчик, – отдать сердце саду?» Женщина почувствовала его недоумение и сказала: «Я не знаю, как это случилось, но это так. И по ночам я здесь гуляю. И если уезжаю в командировку надолго, то прямо места себе не нахожу, так по саду скучаю. А если мне грустно бывает и нехорошо, то стоит выйти сюда, как все исчезает. Я и мужа в саду похоронила». – «А где же могила? – спросил Пат, – что-то я ее не видел». Женщина помедлила и сказала: «Теперь я сама не знаю где. Она так заросла, что и места этого не узнать. Ведь сад не любил моего мужа, потому что тот вырос в городе и скучал только по городу». – «Значит, вы не нарочно забыли его могилу?» – сказал мальчик. «Конечно, так уж произошло; забыла и вспомнить не могу. Но скажу честно, он не любил мой сад: рубил деревья на дрова и, главное, втихомолку подсмеивался, что я столько времени вожусь с растениями. Я боялась его, и когда он умер, успокоилась: мой сад никто не трогает».

Женщина пригласила мальчика в дом и там познакомила его со своей дочкой, которую звали Ирина. Ей было двенадцать лет.

Девочка подала руку и сказала:

– Давайте дружить.

– Я не знаю, получится ли это у нас, – ответил Пат, осторожно пожимая ее ладошку.

– Если вы не будете трогать наш сад, то получится, – рассудительно сказала девочка.

«Уже наш сад. И чего они над ним так трясутся? Ну да ведь женщинам всегда за кем-нибудь нужно ухаживать. Вот и берегут свой сад. И она, – подумал мальчик про женщину с ревнивым чувством, – влюблена только в сад. А больше ни – в кого. Муж поэтому назло ей и рубил деревья. Те же дрова он мог наготовить и в лесу.

А почему бы им и не любить свой сад. Такого, пожалуй, на острове и не найдешь. И не для себя же только они любят – и другим людям от этого польза. Каждому человеку положено любить что-нибудь одно. А остальное может нравиться или не нравиться – уже не важно. Разные люди любят разное – и это следует уважать». Пат успокоился, придя к такому решению.

– Мне нравится ваш сад, – сказал он девочке, – зачем же я буду его портить. Мне много чего нравится. А люблю я отца и свою собаку.

– Собака, – повторила женщина, – это какая собака, не та, что у нас жила недавно?

– Наверное, та самая, – подтвердил угрюмо Пат, – большущая и с коричневыми пятнами.

– Ой, – воскликнула девочка, – так это, оказывается, ваша собака, а мы хотели ее жить оставить, да она убежала!

– Она от всех убегает, – сказал мальчик. – Мой бедный Атак, у кого только он не жил. У начальника Каткова и дрессировщика Кленова жил и у вас жил и отовсюду сбегал. Его тоска гонит.

– Почему же у собаки тоска? – недоверчиво спросила женщина.

– Как вам сказать? Я сам над этим много думал. Конечно, его и старики напугали, но не в страхе все дело. Понимаете, бывает, охотник потерял направление, по-научному – ориентир. Мой Атак тоже ориентир потерял. От волков он ушел, а к людям не пристал еще окончательно. Меж двух берегов он плывет, а на какой выбраться – не знает. От этого у него и тоска. И никто, кроме меня, помочь ему не может. Понимаете теперь?

– Понимаю, – сказала женщина мягко, – очень хорошо понимаю. У моего мужа часто бывала хандра; это так ужасно, когда человек мучается, горюет и неизвестно, по какой причине. А мне скучать некогда – видели, какой у меня сад большой, я, кстати, не весь вам показала. Самые редкие деревья у меня спрятаны в глубине за высоким забором.

– Вы очень похожи на мою умершую мать, – сказал Пат.

Женщина улыбнулась.

– И вы такая же красивая, как она.

– Мне это приятно слышать, – ответила женщина, – но в молодости я красивее была.

– Я не видел вас в молодости, – сказал Пат. – Значит, вы вдвоем с дочкой живете?

– Да, вдвоем.

– И вам не скучно?

– Нам совсем не скучно, – решительно ответила девочка.

Она подошла к матери, обняла ее, прижалась щекой и шепнула что-то. Они обе засмеялись тихо и посмотрели на Пата – взрослая женщина и маленькая, – и до чего же они были похожи, голубоглазые, с тонкими изменчивыми лицами и дружелюбным лукавством.

Пат поерзал на стуле, и чего они на него так смотрят, прямо неловко.

– Теплый день, правда? – сказал он. Они улыбнулись и промолчали.

– Солнышко светит.

И снова молчание. Пат затосковал.

– Хорошо у вас.

Они все так же глядели на него, не говоря ни слова, мелкими-мелкими шажками удаляясь по направлению к окну, за которым блестел бесконечный зимний сад, с инеем на ветках, и в потоке дневного широкого света все прозрачнее становились их фигуры, воздушнее лица, и, кажется, минуту назад они еще были здесь – и уже их нет, видно, скрылись за деревьями, и только на стекле задержалось и вскоре растаяло вспотевшее пятно от их двойной улыбки.

Куда же они пропали? – подумал мальчик, озираясь по сторонам. – Или я задремал, и они ушли, чтобы не мешать мне. Заботливые женщины». Он прилег на диван и соснул слегка, и так покойно и сладко ему было здесь, в чистой опрятной комнате, так уютно и нетревожно, как уже давно не было с той поры, когда жила его мать.

Сквозь прикрытые веки он чувствовал, что Синицына с дочкой опять появились в комнате и ходили на цыпочках, переговариваясь шепотом, и что-то ставили на стол, потом кто-то из них накрыл его одеялом, и свет мало-помалу померк – зимой вечереет рано, – и мальчик подумал, что здесь, пожалуй, он передохнет; он повернулся на другой бок, вдруг смутно вспомнил отца, пилаган, свой поселок, школу и забыл тотчас, и чем дольше он спал, тем прочнее привыкал к новому дому, и саду за окном, и женщинам, что ходили на цыпочках.

Когда он открыл глаза, Синицына сказала:

– Добрый вечер, мой мальчик. Выспался?

– Выспался, Ольга Павловна.

– Зови меня Ольгой, ладно?

– Ладно, – согласился Пат.

– Сейчас поужинаем, а после пойдем в сад, ты поможешь мне, – уверенным тоном сказала Синицына.

– Мне ехать пора, Ольга, – нетвердо возразил Пат.

– Куда ты торопишься? Разве тебе не нравится у нас? Поживи немного, а потом и поедешь.

– Вообще-то так. Спешить мне некуда.

Вечером после ужина Ольга и Пат ходили по саду, и мальчик помогал ей обрезать высохшие ветки и нижние побеги у молодых деревцев, чтобы все питательные соки устремлялись вверх, к растущей вершине, и сад чуть-чуть наклонялся над ним, и опять Патом овладевало неопределенное чувство влюбленности, и опять женщина называла его «мой мальчик», и внезапно он подумал: «Едет человек и едет куда-нибудь по своим делам, торопится, спешит, наконец, устав, сворачивает в сторону передохнуть и попадает в сад к Ольге, и это для него как подарок, и он тотчас забывает все прежние дела свои и хлопоты, забывает все, как и я».

И на следующий вечер женщина и мальчик вышли на прогулку, и сад приветствовал его, как уже своего знакомого, как товарища, и все впечатления Пата за последние дни сомкнулись в какой-то цельный круг: Ольга, сад, дом, тишина. Мальчик ощутил безвольно, что ему невозможно вырваться из этого круга, – он привык. Возвращаясь назад, они встретили по дороге возле дома старуху – она шла и вытирала на ходу бахромой черного платка слезы.

– Отчего вы плачете, бабушка? – спросила ее Ольга.

– Вот третий месяц хожу на почту, а от сына ни весточки; как уехал в город, так и пропал, – прошамкала старуха, – а он у меня одинешенький сынок. Я и адреса его не знаю. Не жалеет он меня, старую.

– Вы мне фамилию его скажите, я буду в городе, разыщу в адресном столе.

– Фамилия его Беспалый. Зовут Анатолий Иванович, – ответила старуха. – Увидите если, спросите, не болен ли, а может, на мать обиделся. Скажите ему, что я ему варежки связала и помню его каждый день. Невзначай помру, то и хоронить некому будет, так и передайте. Я и на том свете его прощу, а бог не простит.

И она пошла к себе в деревню, сухонькая, легонькая, в черном платочке, повязанном вокруг светлого на морозе лица. На повороте она оглянулась, и мальчик почувствовал, словно что-то ударило ему в грудь. Как если бы калитка в сад, в котором он бродил без памяти все эти дни, очарованный его блеском и свежестью, убаюканный тихим голосом женщины, усыпленный тишиной и покоем, – эта калитка отворилась – и он услышал громкие голоса земли, шум, движение, и сердце его от тревоги вздрогнуло, и когда Ольга зашла в комнату, он постоял чуть-чуть снаружи с бьющимся сердцем под окном, глядя сквозь занавеску на женщину и ее дочку, сидящих рядом в зеленом свете абажура, глядя с теплой грустью, но уже как на посторонних, к которым нельзя прикоснуться рукой, повернулся и зашагал прочь, сперва медленно, потом все быстрее и быстрее, а на вокзал он прибежал, совсем запыхавшись.

Ожидая поезда, он написал коротенькое письмо: «Ольга, не сердитесь, что я не попрощался и ушел. Если бы я был постарше, окончательно взрослый, я бы наверняка остался, так мне было хорошо с вами и в саду. Но мне надо жить дальше среди людей, которые делают разную работу, надо жить возле отца и учиться охотиться и ловить рыбу, потому что, разыскивая Атака, я очень много увидел и понял: каждому человеку положено жить у себя дома и нести свою заботу. Когда я подрасту, я обязательно приеду к вам в гости. Желаю здоровья вам, дочке и саду. Пат».

Глава шестая

Самолет полярной авиации ИЛ-14 вырулил на летную дорожку, чуть замер, словно прыгун перед разбегом, и понесся по белому пустынному полю, и мальчику, глядящему в окно, показалось, что это земля пришла в движение: замелькали дома, опушенные снегом деревья, телеграфные столбы, все быстрее и быстрее, и сердце напрягает ожидание, и такая тишина в кабине – даже трудно дышать. Неуловимый миг – и самолет преодолел силу тяжести, поднялся в воздух (легко и незаметно) и как бы уплывает выше и выше, отдаляясь от всего, что происходит там, внизу, в этот холодный туманный час, и лица пилотов уже другие: без тени сна, заботы, печали.

Высота еще небольшая, и город под крылом корабля виден ясно и подробно: улицы, скверы, редкие пешеходы – для пилотов он весь, как милый сердцу и уютный дом, в который они вернутся лишь поздней ночью.

Но далеко их семьи, за тысячи километров, у кого в Москве, у кого в Ленинграде, и как тут не заскучать о тепле жены, об улыбке сына… И все вдруг оглянулись на Пата. Мальчик смутился от этого общего мужского внимания. И хотя причина его была одинаковой, но каждый из полярников подумал свое.

Командир корабля Михайловский, суховатый, тщедушный человек, которого знают если не в лицо, то понаслышке в любом уголке Арктики – от Мурманска до Уэлена, – увидел себя подростком, затем увидел войну, свой легкокрылый самолетик ПО-2, вылеты на врага, вылеты, вылеты; спустя пять лет и семь они все еще ему снились по ночам, и он просыпался, когда его машина с подбитым крылом планировала над лесом, но госпиталь ему не снился и смерть друга-пилота тоже, потому что это он носил при себе постоянно, как некоторые носят нашивки или орденские колодки. Он увидел Арктику не так, как путешественник, который сохраняет отдельные картины, а как человек, видящий родину, – всю целиком, ее долгий день с полярным сиянием, и вынужденную посадку на острове Врангеля, и поселок зимовщиков, увидел атомоход «Ленин», для которого он, Михайловский, прокладывал курс по Северному морскому пути, – огромные ледяные пространства, он и его друзья обживали их в небе, и на это ушло немало лет, и жалеть здесь не о чем…

Штурман Лютиков увидел училище, свою футбольную команду, где он был капитаном, первый вылет без инструктора, любовь к столичной стюардессе, которая стала его женой, и почему от нее целый месяц нет писем, подумал он с тревогой, и каково ей сейчас, чересчур красивой, чтобы скучать в одиночестве.

А второй пилот Миша Нелепов, посмотрев на мальчика, подумал, что, как ни удивительно, не так уж давно он сам был таким и решал, кем стать в жизни, и как хорошо, что он стал пилотом, и почувствовал, что все, кто выбрал себе небо, ему как братья, и он для них тоже как брат.

Самолет между тем набирал высоту и летел теперь к морю.

В сосредоточенной тишине каждый занимался своим делом: пилоты – у штурвалов, радист нес службу в эфире, штурман вычислял курс, Миша Нелепов к тому же, не отрывая взгляда от приборов, рассказывал мальчику про работу: «…Два месяца назад, дружок, мы были в Антарктике. Производили там аэросъемку. А пришли на судне «Обь». Прямо в поселок «Мирный». Спустились с капитаном на землю, а куда идти – неизвестно. Торчат над снегом трубы – и все. На маленькой дощечке написано: «Добро пожаловать». Наконец капитан догадался – оказывается, дома под снегом… Ходили мы и на птичий базар. Пингвинов, между прочим, там видимо-невидимо. Ох и потешные они. Был у нас среди них приятель – в гости сам являлся, ужинал с нами. Какой-то шутник однажды выкрасил его в красный цвет, представляешь? И что же вышло: сородичи его чуть не заклевали до смерти. Пришлось нам его отмывать. А шутнику выговор дали.

На Сахалин нас направили, чтобы вести ледовую разведку. Ну а после, наверно, перекинут на Север. Так наша жизнь и идет: сегодня здесь, завтра там, как в песне поется.

…По доброй воле человек из неба не уходит, хотя особых развлечений, как ты сам видишь, по распорядку службы у нас не имеется. (Второй пилот говорил с мальчиком, будто со взрослым, будто с соседом по квартире, и ему казалось, что Пат все отлично понимает, да так и было: он кивал в тех местах рассказа, где необходимо было кивать, и улыбался, когда следовало улыбаться.)

…Жены и сестры от нас далеко. Ночуем где придется. Так что небо для нас, дружок, – это вроде бы и дом, и семья, и все что угодно. Пилот выбирает земную профессию, только когда его списывают по возрасту или за аварию, по халатности. А просто так – никогда, ни за какие коврижки».

Миша Нелепов умолк, задумался. «Неудачники – их немало в любом деле, но печальнее всего неудачники из пилотов, их можно встретить в любом аэропорту в ресторане, и сразу отличишь от остальных – и как из человека выходит неудачник, об этом пока не стоит знать мальчику».

Пат прервал его размышления и спросил, волнуясь, о своем Атаке, долго ли тот пробыл с экипажем и что с ним приключилось.

– Это целая история, – ответил второй пилот, – и до сих пор загадочная. Для нас так обидно, что пес пропал, мы очень привязались к нему, особенно наш командир, он его повсюду разыскивал, весь город на такси обшарил и – впустую. Прямо скажу, неясная история.

Когда мальчик услышал ее, он понял то, чего не понял второй пилот. Однажды утром экипаж с удивлением обнаружил в самолете большого, исхудавшего пса-бродягу, который посмотрел с безразличной грустью и равнодушием на вошедших людей и устало уронил голову. Как он попал сюда, было неясно. Скорее всего, во время осмотра машины механиками. Командир приказал не трогать нежданного гостя, и самолет отправился в очередной рейс к берегам Камчатки. В воздухе Атак проснулся, посмотрел в окно – увидел близкий лес, ленту реки и заскучал. Он метнулся к двери, но та была заперта. Ошеломленный, он почувствовал себя в неволе, стал прыгать и биться головой о стекло, что, конечно, было совершенно без пользы.

Командир, чтобы успокоить Атака, предложил ему мясных консервов, пес отказался с брезгливостью и настойчиво просился на волю. Тогда Михайловский поднял самолет над линией облаков, и земля скрылась из виду.

Атак пришел в себя и затих, но весь день он пролежал без движения, безучастный и даже не прикоснулся к пище. Только поздним вечером, когда самолет вернулся на аэродром, пес оживился, узнав под собой привычную почву и до бестолковости обрадовавшись запаху снега, сосен, сараев, гравия, прошлогодней травы; он носился туда, сюда, кругами и даже позволил командиру, чужому человеку, погладить себя по шерсти.

Михайловский уложил спать пса в своей комнате, постелив ему летную куртку мехом наружу, и долго говорил с ним шепотом, о чем – кто его знает, о чем. На следующее утро командир не решился оставить Атака без присмотра и взял с собой; по-видимому, пес пришелся ему по душе.

Все получилось, как и накануне. Едва машина оторвалась от поля, пес забеспокоился, заметался, не в силах понять окружающую пустоту.

Спустя несколько дней у командира вышел по графику отгул, и в компании со знакомым медвежатником Черепановым он отправился на охоту, прихватив Атака с собой. В глухом незнакомом лесу, сонном, застывшем, извечном, с пересекающимися цепочками звериных следов пес преобразился; куда подевались его угнетенность, тоска, безразличие: он мчался впереди охотников – сплошной сгусток энергии и силы. Таежная тишина, дремучие заросли окружали его, он скользил сквозь чащу, словно имел где-то далеко видимую ему одному цель. Рыская по оврагам, он напал на лису и выгнал ее прямо под точный выстрел командира.

К ночи мужчины развели костер, натянули с подветренной стороны палатку. И мальчик представил себе подробно, словно он сам был рядом с охотниками, как они сидели, подогнув под себя ноги, как велась взрослая беседа об охоте, о людях, сохранивших в себе древнее мужество и стойкость и не потерявших привычки к лесу, о зверях, с их повадками и характерами, и как гуляла бутылка от одного к другому, и как Атак, жмурясь, смотрел на огонь и, наверно, о чем-нибудь вспоминал и грустил. Поужинав, мужчины залезли под парусину, а пес устроил себе постель под снегом.

«Непонятный случай, – подумал тогда летчик. – Отчего пес сбежал от хозяина, отчего он бродит, бездомный и грустный – без цели в жизни, словно проштрафившийся авиатор, который не знает, куда себя деть, и глядит с тоской в небо».

Утром охотники встали на лыжи и двинулись к урочищу. Места здесь были сумрачные, не знакомые еще ни с трактором, ни с электропилой, и лесной беспорядок – заросли, переплетения сучьев, мертвые деревья рядом с живыми – был прекрасен. Морозный свежий воздух, тишина, прозрачная синь.

Командиру даже стрелять расхотелось – вот так бы идти и идти рядом с Черепановым и сметливым псом по снежной целине, глухомани, полной таинственности и покоя, чувствуя себя не чужаком, пришельцем в этот лес, а близким родственником его и другом.

Скрипнула ветка где-то поблизости, шелохнулся сугроб, пес замер, насторожился, поводя носом, и кинулся через чащу напролом. Охотники услышали его голос уже где-то далеко – то ли вой, то ли вскрик – сигнал ярости и отваги – и побежали на него что есть мочи. Они наткнулись на разрытую берлогу и двупалые медвежьи следы. Судя по всему, здесь произошла короткая схватка, и пес погнал зверя к замерзшему озеру. Охотники стремились не отстать, но куда им было успеть за этой бешеной гонкой, которая разыгралась между хозяином леса и бродягой псом, потерявшим все на свете, без роду и племени, этаким ландскнехтом, не способным к пощаде и милосердию. Атак гнал зверя уже не ради командира, а ради собственного удовлетворения, неутомимый, неистовый и расчетливый. И медведь это понимал. У него и прежде в уединенной, отшельнической жизни случались столкновения с собаками, и он хорошо познал их повадки и всегда уходил от них благополучно, неспешной рысцой, но сейчас, как видно, иное дело, и легко не отделаешься: пес преследовал его по пятам молча и мстительно.

Охотники, бесспорно, отстали и могли лишь наблюдать за развитием событий, как невольные зрители. Следы привели их в овраг. На снегу виднелась кровь, клочья шерсти. Следы направились дальше к озеру и возле бамбуковой чащи исчезли. Бамбук расступился, и оттуда выскочил пес, взбудораженный, с горящими глазами, стал звать охотников за собой. Черепанов беспомощно развел руками: «Бесполезная затея, медведь недосягаем». Атак с укоризной посмотрел на Михайловского.

– Не огорчайся, – сказал командир и ласково потрепал Атака, – невелика беда, к тому же нам пора на аэродром.

Вид у собаки был раздосадованный предельно; как же так: бросить охоту в заключительный момент – нарушение всех правил, всех его понятий о долге и чести; он сник и безразличный побрел за лыжниками.

На следующий день пес исчез, и когда командир проснулся, он не нашел Атака на его привычном месте возле кровати. Дверь была приоткрыта, и поддувало холодом. Атак ушел в ночь, мороз, неизвестность.

– Наш командир переживал ужасно, – добавил Миша Нелепов. И это была истинная правда.

«Я знал, что Атак сбежит, – подумал мальчик, – с самого начала знал. Как бы его ни принимали, ему все равно было плохо. Только у нас в доме и было хорошо. Это его всамделишная жизнь и больше никакая. Но где же он теперь? Где искать тебя, Атак?»

Вдали показалась голубая полоска моря, будто нарисованная на плоском макете, и самолет пошел на снижение. С нарастающей быстротой земля обретала форму и конкретность – прямо на глазах вырастали сосны, отвесные, желтые у воды скалы, белые валуны и льдины, раскачивающиеся на волне.

Ощущение полета стремительное и острое – из-за почти физической близости к поверхности моря. Сейчас не время бесед: наступила наиболее ответственная часть работы. Гидрологи скорописью заполняли цифрами ледовую карту Татарского пролива – сегодня эти данные будут известны на Сахалине, в Магадане, во Владивостоке, и караваны судов двинутся в обход ледяных полей.

Берег остался позади. Вокруг льды и льды, пустынно, тихо, изредка чайка мелькнет возле, и снова мертво, голо, ничто не меняется окрест – все те же льды, голубеющие изломами.

«Кьог!» – донеслось издали. И еще раз. И еще два выстрела. Не так уж безлюдно, значит, море. Маленькая, потертая льдами шхуна. Несколько лодок в чистой воде, и в них – бородатые зверобои с ружьями на прицеле. «Кьог!» В нерпичьем лежбище переполох. Звери суетятся в ужасе, мечутся, бранятся и один за другим прыгают в полыньи. По краю льдины в смятении носится нерпенок, кричит жалобно: «Уа! Уа!» В нерпенка не стреляют. Крупный самец, возможно, его папаша, сердито сбрасывает детеныша в воду.

На борту шхуны стоит огромный человек в шапке-ушанке, меховой куртке и сапогах и отдает приказания. Услышав рокот самолета, он задрал голову вверх, так что стало видно его широкое красное лицо с веселыми карими глазами, поднял руки и, сжав ладони, послал привет.

– Счастливого пути! – прокричал он громко. Самолет покачал на прощанье крыльями.

– Капитан шхуны – мой старинный приятель, – обернувшись, сказал Михайловский, – в прошлом году, осенью, помните, пронесся тайфун «Нанси», и я снимал капитана и его команду, потерпевших бедствие. Суденышко их разнесло вдребезги, самих выбросило на камни, десять суток без пищи, и ничего – капитан даже шутил. Без него эти ребята пропали бы. Хороший он человек и дело свое знает.

И опять вокруг льды, безмолвие, простор. Кое-где темнеют разводья. Подул ветер, закрутилась снежная пыльца, побежала серебристая рябь. На скорости триста километров в час все сливается в однообразную безмятежную пустыню.

В рацию то и дело врываются позывные: суда-пешеходы, пересекающие необозримые просторы океана, на много месяцев разделенные с берегом, подают сигналы друг другу, чтобы меньше чувствовать свое одиночество, чтобы не оказаться без помощи в опасный час.

Михайловский зорко смотрит по сторонам, не полагаясь на локатор, который порой пропускает айсберги, прячущиеся в тумане. Ни напряжения, ни усталости не чувствуется в командире – это наступит позже, когда полет окончен и ты свободен для всего, и ничего уже не хочется, и в глазах по инерции рябит стальная волна, и руки еще помнят штурвал, и весь ты до предела переполнен вкусом полета. Медленно бредешь домой, пустая комната, паутина в углу, сиротский неуют, и валишься без сил на койку, думаешь про близкую старость, про свою жизнь и о чем-то жалеешь, и о чем-то не жалеешь, но все это между прочим, главное у тебя было – не так ли? – и оно есть, остальное не так уж важно; и то, что один, и то, что мучит бессонница; глотаешь нембутал и через пятнадцать минут засыпаешь легко и ясно, как подросток, подогнув к животу колени. Утром вскакиваешь раньше всех, спешишь на аэродром, привет механикам, и свежесть в тебе такая, энергия, и все прекрасно, и тебя ждет небо.

«Это хорошо, – подумал пожилой командир, – как это хорошо, что нет во мне пока привычки, – значит, не так уж я стар, нет привычки, равнодушия к этому океану, его судам, его птицам, его погоде и его солнцу, нет, да и все. И хватит о старости и болезнях. Не для меня все это».

Командир успокоился и почувствовал себя включенным в работу – что может быть приятнее ощущения власти над своим мастерством, машиной, расстоянием; за долгие годы полетов Михайловский не зачерствел и не стал самоуверенным, он умел быть в согласии с этими просторами, с самим собой, у него не случались ЧП, и коллеги называли его удачником. А он просто-напросто понимал пространство и уважал небо, будь то на Дальнем Востоке, будь то в Арктике, и никогда не чувствовал себя каким-то «покорителем». Он не любил людей такого типа, которые, сидя в ресторане, расписывают случайным знакомым свои полярные подвиги, не водил с ними дружбу и держался официального тона, и не иначе. Поэтому некоторые считали его не только удачником, но и гордецом.