Текст книги "Фантастика и Детективы, 2013 № 08"

Автор книги: Вадим Вознесенский

Соавторы: Наталья Анискова,Петр Любестовский,Жаклин де Гё
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Снегурочка улыбнулась:

– Какой красивый паровозик, – произнесла она, укладывая игрушку в мешок.

Зеркало
Жаклин де Гё

^{Жаклин де Гё}

04 сентября 1963 г.

~

Сипло трубили фанфары, грохотали барабаны, лязгали по брусчатке подковы и подбитые железом сапоги пехоты.

Войско герцога Рэйвена вступало в захваченный Сереброград.

Сам герцог ехал впереди на чёрном коне. Воронёные латы тускло блестели в лучах утреннего солнца, оруженосцы плотным кольцом окружали своего военачальника. Следом по безлюдным, словно вымершим улицам стройными колоннами шли солдаты – прямые спины, застывший взгляд, чеканный шаг. Со стороны они казались не живыми людьми, а шагающими куклами. О дисциплине в войске Рэйвена не зря ходили легенды.

На главной городской площади, у входа в ратушу, стоял тощий, низенький человечек в скромных тёмных одеждах – Раттус, письмоводитель магистрата.

При виде приближающегося вельможи и его свиты он торопливо сдёрнул с головы широкий берет и поклонился низко, почти до самой земли.

– Где все? – не тратя времени на приветствия, требовательно спросил герцог. – Где городской совет? Где бургомистр? И самое главное – где мальчишка? Разве я не приказал собрать их всех здесь?

– Ваше приказание выполнено, мой повелитель, – елейным тоном ответил Раттус. – Всех успели схватить и доставить в ратушу. Там они и сидят под замком в ожидании приговора.

Рэйвен смерил старательного письмоводителя тяжёлым, немигающим взглядом, повернулся к ближайшему копьеносцу:

– Приведите арестованных.

Вскоре магистры городской управы предстали перед герцогом. Явно захваченные врасплох, наспех одетые, они угрюмо смотрели снизу вверх на восседавшего в седле врага. Некоторые выглядели так, будто только сейчас полностью осознали, что произошло.

Чуть в стороне от членов магистрата стоял юноша лет двадцати. Высокий, стройный, темноволосый. В отличие от горожан, он выглядел совершенно спокойным и смотрел на зловещего чёрного всадника уверенно, без всякого волнения или вызова.

Рэйвен разглядывал парня внимательно, оценивающе. Придя, наконец, к решению, бросил свите:

– Развязать.

В глазах юноши мелькнуло удивление. Герцог заметил это, усмехнулся, объяснил:

– Благородному пленнику подобает благородное обхождение. Раттус на радостях перестарался, простите его, княжич. Считайте себя моим гостем.

– Весьма благодарен за приглашение, но вынужден отказаться, – без всякой издёвки, очень вежливо ответил молодой князь. – Я не могу считать себя гостем в городе, принадлежащем моей собственной семье. Точно так же, как не могу простить предателя и изменника.

Рэйвен нахмурился.

– Вы упрямы, Радомир. Впрочем, я это предвидел. Считайте себя кем вам угодно, но с сегодняшнего дня вы будете постоянно находиться при мне – и я очень надеюсь, что мне не придётся прибегать к крайним мерам, вы меня поняли?

Он повелительным жестом направил к Радомиру одного из оруженосцев. Тот подъехал к юноше, ведя в поводу запасного коня, сделал знак присоединяться к свите. Молодой человек посмотрел на окружавших герцога всадников, окинул взглядом плотный строй оцепивших площадь арбалетчиков и молча вспрыгнул в седло.

Разобравшись со знатным пленником, Рэйвен повернулся к магистрам:

– Доброе утро, господа городские управители! Виноват – бывшие городские управители. Я пригласил вас всех сюда в столь ранний час, чтобы сообщить – магистратура распущена. С сегодняшнего дня Сереброградом буду править я. Однако я не из тех, кто отказывается от толковых помощников. Если желаете поработать в канцелярии или в архивах – подайте прошение на имя Раттуса. Он решит: достойны вы доверия или нет. Покидать город запрещаю. Все свободны, кроме бургомистра.

Отпущенные на свободу горожане поспешно убрались с площади, на ходу растирая распухшие от верёвок запястья. Только седой старик с короткой, постриженной аккуратным квадратом бородкой остался стоять в ожидании новых приказов.

– Я слышал, ваш дом превосходит богатством и роскошью даже резиденцию князя, – с усмешкой обратился к нему герцог. – Что же вы так размахнулись, уважаемый. Скромнее надо быть. Удачные торговые сделки не дают вам права жить лучше, чем знатные сеньоры. Я реквизирую ваш особняк со всем добром – отныне он станет моим домом.

И, не обращая больше внимания на потрясённого старика, спешился, наконец, и направился в ратушу. Свита последовала за господином. Раттус мерзко хихикнул и шустро, опережая всех, юркнул в распахнутую настежь дверь. На пороге герцог обернулся и крикнул бургомистру:

– Приглашаю вас на своё новоселье, уважаемый! Сегодня вечером, можете придти с семьёй! Адрес, надеюсь, помните?

Громкий хохот солдат, подхваченный эхом, отразился от стен домов, оттолкнулся от плотно запертых дверей и ставен, взметнулся над площадью, качнул на прощание флюгера на крышах и растворился в бледной синеве осеннего неба.

* * *

Одиноко сидящий в зале заседаний магистратуры Рэйвен, казалось, не замечал ни пустоты огромного помещения, ни его гулкой тишины. Он быстро, уверенно просматривал принесённые документы – планы городских укреплений, постановления, хартии, переписка между городским советом и старым князем, отцом Радомира. Прочёл также свитки пергамента, найденные в вещах молодого княжича. Ничего не понял, перечитал, нахмурился.

Лёгкий скрип дверных петель и звук острожных шагов заставили герцога оторваться от чтения, поднять голову.

– Разве я разрешал тебе войти? – резко спросил он согнувшегося в поклоне Раттуса.

– Нет, мой господин, – прошелестел тот. – Но я думал…

– Не надо думать, – оборвал его герцог. – Уходи, ты мне мешаешь.

Раттус выпрямился. Странные огоньки плясали в его бесцветных маленьких глазках.

– Почему ты гонишь меня прочь, господин? – стараясь говорить тихо и смиренно, спросил он. – Разве я не помог тебе взять город? Если бы я не показал твоим бойцам подземный ход от лесной лужайки за городом в резиденцию князя, тебе никогда не удалось бы одолеть крепостные стены. Если бы не сообщил, что в городе гостит практически без охраны княжич Радомир, ты не получил бы бесценного заложника. А я всё устроил так, что город пал без единого выстрела, да ещё и старый князь, вместо того, чтобы собрать войско и идти на тебя войной, вынужден будет теперь подписать мирный договор, чтобы спасти сына из плена. Разве всё это не доказательство преданности? Разве я не заслуживаю награды?

– Преданности? – с интересом переспросил герцог. – О какой преданности ты говоришь? Ты, изменник, продавший своих сограждан и своего молодого сеньора за мешок монет? Монеты уплачены сполна, чего же ещё ты хочешь? Как посмел войти без позволения и требовать добавочной награды?

Было что-то настолько жуткое в хриплом, низком голосе герцога, в немигающем взгляде его чёрных глаз, что Раттус упал на колени и прижал к груди худые костлявые руки.

– Не гневайтесь, мой повелитель! Умоляю, простите меня!

Рэйвен долго смотрел на предателя, потом махнул рукой:

– Встань. На первый раз я позволю тебе уйти ненаказанным. Но если такое случится ещё раз…

– Никогда, – горячо замотал головой письмоводитель. – Я всё понял, я всё понял, мой повелитель.

– Тем лучше для тебя. Кстати, раз уж ты здесь – взгляни на эти записки, – Рэйвен указал на лежащие на столе свитки. – Что это за белиберда?

Раттус пробежал глазами неровные строчки.

– Это какой-то рецепт, мой повелитель.

– Столько я и сам понял, – нетерпеливо мотнул головой герцог. – Рецепт чего? Зачем он мальчишке?

– Не знаю, – еле слышно пробормотал совсем запуганный Раттус.

Герцог указал на письменный прибор:

– Ладно. Займись своими прямыми обязанностями. Садись. Напиши такое письмо, чтобы отец этого щенка даже и помыслить не мог о войне со мной. И приложи к нему черновик мирного договора на двадцать пять лет. А кроме мира, потребуй выкуп за юнца. Должен же я вернуть обратно потраченные на тебя монеты.

Рэйвен засмеялся хриплым, похожим на воронье карканье смехом.

Предатель послушно плюхнулся на стул, придвинул к себе пергамент, чернильницу.

Чёрные цепочки слов побежали из-под остро заточенного гусиного пера.

За окном забил барабан, засвистела флейта – солдаты герцога готовились к торжественному параду в честь взятия города.

* * *

На стенах пиршественной залы пылали факелы. С кухни и на кухню без устали сновали проворные слуги с тяжёлыми подносами, виночерпии не успевали подливать вино в кубки. Рэйвен, сидя во главе стола, зорко наблюдал за гостями холодным насмешливым взглядом.

Княжичу Радомиру отведено было место по правую руку от герцога. Он тоже гораздо больше внимания уделял не угощению, а собравшимся в зале людям. Особенно часто пленник смотрел на дальний, непочётный конец стола: там мажордом нового хозяина усадил бывшего бургомистра и его дочь. Девушка сидела, низко опустив голову. Плотная кружевная вуаль, спускавшаяся с высокого головного убора, скрывала верхнюю половину лица.

– Зачем ты ездил в Венецию? – неожиданно спросил Рэйвен.

– Уже и об этом доложили, – невесело усмехнулся Радомир.

– У меня отличные шпионы, – серьёзно, без тени хвастовства объяснил герцог. – И, кстати, тюремщики считаются одними из лучших в империи. Имей это в виду на будущее. Так зачем же?

Юноша повернулся к собеседнику, посмотрел прямо в глаза, ответил громко, перекрывая сильным, звонким голосом шум застольной беседы:

– За рецептом средства, помогающего постичь самого себя.

Разговоры за столом смолкли, все головы повернулись к знатным сеньорам.

– Вот как? – герцог был явно раздражён и поведением пленника, и неуместным любопытством гостей. – Что же это за средство?

– Зеркало.

– Зеркало? – Рэйвен, прищурившись, смотрел на юношу. – Мне доводилось видеть зеркала. Это просто куски выпуклых стекол, способные отражать предметы, как вода и полированный металл. Однако отражения получаются кривые, нос на пол-лица. Причём здесь познание?

– Во-первых, я узнал способ делать их ровными и гладкими. Во-вторых, это не просто стекло, – возразил Радомир. – Это стекло, покрытое смесью металлов. Наш город не зря назвали Сереброградом: испокон века здесь добывали и обрабатывали серебро. Да и песка по берегам реки достаточно. Я хотел научить наших серебряных дел мастеров новому ремеслу.

– Неглупо, – поразмыслив, признал герцог. – Зеркала, даже кривые, стоят больших денег. И всё-таки, причём здесь познание?

– Иногда лучший способ понять самого себя – это взглянуть на себя со стороны, – уклончиво ответил Радомир.

Рэйвен пожал плечами и прекратил расспросы.

Гости мало-помалу вернулись к прерванным разговорам, застолье снова зашумело. Княжич вновь начал поглядывать на дочь бургомистра.

– Я слышал, она красавица, – неожиданно сказал герцог. – Это правда?

Радомир перевёл глаза на собеседника, посмотрел равнодушно.

– У каждого свой вкус.

– Но тебе она нравится? – продолжал расспрашивать Рэйвен.

– Милена – невеста моего старшего брата, – чуть помолчав, ответил княжич. – А для меня просто друг. Хотя я согласен с теми, кто считает её красавицей.

– Невеста наследника? Вот как, – герцог резко встал, поднял кубок. – За прекрасных дам! И особенно за ту, красота которой, по слухам, ярче света звёзд и сияния лунного диска! Прикажи своей дочери открыть лицо, старик! Подними вуаль, девушка, посмотри на своего нового сеньора!

Над столом опять повисла тишина. Некоторое время дочь бургомистра продолжала сидеть, уставившись в тарелку. Казалось, она не слышала ни приказа герцога, ни испуганного шёпота отца. Потом медленно, нехотя, повернулась в сторону нового правителя, откинула кружева, взглянула в упор. Рэйвен вздрогнул. Багровым пятном растеклось по белой скатерти пролившееся из его кубка вино. Пламя факелов бросало рыжие отсветы на нежные щёки девушки, колдовскими сполохами мерцало в её глазах.

Молчали гости, молчала Милена, молчал Рэйвен. Наконец, всё ещё не отрывая взгляда от красавицы, герцог негромко, но отчётливо сказал:

– Негоже такой жемчужине сидеть у самой двери. Подойди сюда, – сегодня вечером твоё место по левую руку от меня.

Бургомистр опять поспешно склонился к дочери, быстро зашептал, прося, уговаривая, умоляя…

Милена встала, ни на кого не глядя, прошла вдоль стола, заняла предложенное ей место.

– Виват! – хрипло каркнул повеселевший Рэйвен. – Что же вы сидите как на похоронах, дорогие гости? Разве сегодня не праздник? Разве я не велел пить за прекрасных дам, моё новоселье и нашу общую победу?

Приближённые и приглашённые поспешно схватились за кубки, громко повторили:

– За победу и прекрасных дам!

И пир продолжался.

* * *

Радомир в отведённых ему комнатах просматривал старинный пергамент из отцовской библиотеки. Дверь без стука отворилась, вошёл Рэйвен.

– Чем обязан? – с неудовольствием спросил княжич, сворачивая манускрипт.

– Она хочет одно из тех зеркал, о которых ты рассказывал в первый вечер на пиру, – сообщил герцог, бесцеремонно усаживаясь в кресло у очага и задирая ноги на каминную решётку.

– Милена? – догадался Радомир.

Рэйвен кивнул.

– Да. Говорит, что вернёт слово, данное твоему брату, и выйдет за меня замуж, только если я познаю самого себя. Говорит, для счастливого и прочного брака это просто необходимо. Видел бы ты её улыбку, когда она объясняет, насколько полезно некоторым людям взглянуть на себя со стороны. Со мной ещё никто не смел так разговаривать!

Княжич молчал.

– Какая-то девчонка… – медленно, словно удивляясь самому себе, сказал Рэйвен. – Я мог бы приказать. Заставить. Запугать. Сгноить в темнице.

– Но ты не можешь этого сделать, – понимающе, даже с сочувствием кивнул Радомир.

Герцог кинул на него злобный взгляд.

– Не могу. Я хочу, чтобы она полюбила меня. Чтобы тосковала по мне, ждала моего взгляда, слова, ласки. В жизни никогда и ничего не хотел так сильно. Пусть ей будет так же плохо, как мне сейчас.

– Странные у тебя понятия о любви, – заметил княжич.

– Мне нужно зеркало, – жёстко, сквозь зубы процедил герцог.

– Я понял, – холодно ответил Радомир. – Нужно – прикажи своим мастерам изготовить его. Рецепт у тебя, не так ли? Вот и воспользуйся им.

– Ты издеваешься надо мной, чёртов умник?! – взорвался, наконец, бешеной вспышкой гнева незадачливый жених. – Думаешь, я полный идиот? Ты прекрасно знаешь, что в рецепте что-то пропущено! Мои мастера поняли, что расплавленное стекло надо не выдувать пузырём, как это делали до сих пор, а лить на плоский лист металла и раскатывать, как пекарь раскатывает тесто – тогда оно получается ровным и плоским. Блестящая идея, сказали они, просто гениальная! И амальгаму мой алхимик делает точно по твоим записям – блестит так, что глазам больно! Но она не держится на стекле, сползает, как снег с весенних крыш! И никто, никто во всём этом проклятом городе не может понять, чего же не хватает для того, чтобы получить твоё волшебное зеркало!

– Души мастера, – спокойно ответил Радомир. – Настоящее, не кривое зеркало – ловушка для мимолётных образов, пристанище двойников, инструмент для постижения тайной сути собственного облика, средство заглянуть в глаза своему скрытому «я». Разве можно изготовить такую необыкновенную штуку, не вложив в работу частичку души?

Герцог смотрел на юношу с недоверчивым страхом.

– Как можно вложить душу в кусок стекла?

– Не всю, – успокоил его Радомир. – Лишь частичку. Так и быть, я выполню твоё желание. Прикажи Милене явиться сюда, во дворец. Я хочу завершить работу над зеркалом в её присутствии.

* * *

Герцог и Милена стояли по одну сторону стола, Радомир – по другую.

Блестели ровные, гладкие кружочки заранее приготовленных стёкол. Ярким серебристым блеском сияла амальгама.

Княжич взял одну из заготовок, поднёс к лицу, набрал в лёгкие воздуха и сделал выдох. Стекло помутнело от дыхания, подёрнулось тонким слоем влаги.

Тут же Радомир нанёс на влажное стекло тонкий слой амальгамы. Состав немедленно прилип к прозрачной, плоской поверхности. Княжич повернул изделие к зрителям. Солнечный луч, пойманный зеркалом, светлым пятном запрыгал по комнате.

– Держится, – изумлённо сказал герцог.

– Держится, – подтвердил Радомир. – Хочешь посмотреть на своё лицо, Милена? Подойди к окну, там больше света.

Милена встала у раскрытого окна. Ранняя весна выдалась в этом году, день стоял тёплый и ясный.

– Смотри.

Молодой мастер поднёс зеркало ближе. Стоило Милене взглянуть на своё отражение, в глубине стекла вспыхнуло серебристое сияние, разгорелось стремительно, вырвалось наружу, окутало дочь бургомистра плотной сверкающей завесой.

Девушка исчезла.

Оцепеневший герцог несколько секунд смотрел, как появившийся на её месте белый ястреб расправляет крылья, взмывает в весеннее небо, поднимается всё выше и выше над черепичными крышами…

– Что ты сделал?! – придя, наконец, в себя, заорал он.

– Ястребы – самые верные из всех птиц, – спокойно объяснил Радомир. – Никогда не бросают любимых, всю жизнь верны своему избраннику. Неудивительно, что Милена превратилась именно в эту птицу. Зеркало правильно угадало её характер.

– Куда она полетела?!

– К моему брату, разумеется.

– Скатертью дорога! Зачем ему невеста-птица! – язвительно бросил герцог.

Княжич, глядя ястребу вслед, улыбнулся:

– Глаза тех, кто нас любит – тоже зеркало, причём, одно из лучших. Посмотрит ему в глаза – опять станет человеком. Может быть, даже прекраснее, чем прежде.

– Ты знал… – хрипло и тихо, почти шёпотом произнёс герцог. – Ты знал с самого начала. Это ты научил её попросить у меня зеркало…

– Да, я, – спокойно признал Радомир.

– Я не допущу этого! – голос Рэйвена снова окреп, в нём зазвучала такая ненависть, что хватило бы нагнать страху на целый полк солдат. – Я догоню эту мерзавку! Я её растерзаю!

И герцог схватил зеркало и посмотрелся в него.

– Зря ты это сделал, – с усмешкой покачал головой Радомир, глядя на жалобно каркающую на подоконнике взъерошенную чёрную птицу. – Даже если и догонишь, не одолеть ворону ястреба. А любящих глаз, способных тебя расколдовать, во всей империи не найдётся.

Мира твари
Вадим Вознесенский

^{Вадим Вознесенский}

27 февраля 1975 г.

~

Да, он мог бы рассказать о ней. О боли, настоящей, взрывающей плоть, перебирающей аккорды на струнах-аксонах ржавым скальпелем-медиатором. О Боли-богине, от ласкового касания которой в судороге выворачиваются суставы и рвутся связки, а от нежного поцелуя крошатся зубы, и обнаженные черви-нервы извиваются на осколках костей. О, он смог бы многое рассказать – он знал о ней всё.

О ней могли бы рассказать его соседи – те, которые зажимают по ночам уши, прячут головы под одеяла, а утром, встречая его на лестничной площадке, стискивают кулаки и нервно отводят взгляд.

О ней доложат этикетки на пузырьках, флаконах, коробках, ампулах, таблетках, что разбросаны у него по шкафам и ящикам, в серванте и на кухне, в ванной, на журнальном столике, на полу, везде. О ней напомнят толстые кожаные ремни на его кровати и мокрые рваные простыни.

Расскажут любому, кому вдруг захочется о ней узнать. Но он не рискует делиться такой информацией. Соседи знают, что ничего нельзя с ним поделать, и втайне мечтают продать квартиры. А пузырьки, ремни, простыни остаются незамеченными – у него редко бывают гости. Почти никогда.

Утро начинается как всегда.

Солнце находит щель в плотной ткани штор и пытается одолеть сумрак комнаты. С моим беспокойным сном оно справляется легко, и я лежу несколько минут, привыкая к неяркому свету. Прислушиваюсь к себе – состояние, вроде бы, не хуже обычного. Расстегиваю пряжки на груди, пояснице и голенях, поднимаюсь, тщательно выверяя каждое движение, массирую отекшие ступни и медленно, превозмогая ломоту в опухших за ночь суставах, волоку себя в ванную. Каждую секунду на планете умирает тридцать пять человек, что мне до них – сейчас я пытаюсь ожить.

Вставать приходится очень рано. Во-первых, для подготовки ко дню мне необходимо даже больше времени, чем заношенной проститутке на макияж. Во-вторых, очевидно – чем короче время сна, тем меньше мучительных сновидений. А еще, и это самое главное, к пяти утра практически заканчивается действие всей той химии, которую я, заливая водой, пихаю в себя вечером.

Получасовой контрастный душ слегка приводит в себя и разгоняет кровь по телу. Цена за возвращение чувствительности – боль. Четыре цветные пилюли – фармацевтическая латынь давно для меня превратилась в родной язык, а цветовая палитра – в историю болезни и график приема лекарств одновременно. Проталкиваю застревающие в горле капсулы пригоршней воды из-под крана, и бреюсь – почти на ощупь. Не люблю смотреть в зеркало – не потому, что опасаюсь увидеть что-то ужасное, нет. Но и из приятного там не отражается ничего хорошего. Никогда не смог бы заглянуть себе в глаза – омерзительно. Бреюсь и боюсь порезаться – руки, вдобавок ко всему, подрагивают.

Когда заканчиваю в ванной – перекур, так и не смог отказаться от сигарет. Это не самое великое зло, вопреки которому стоит терпеть лишения. И вообще – я противник здорового образа жизни, а всё, что мне приходится делать, что выглядит очень правильным с точки зрения health promotion, я делаю только для того чтобы бесцельно просуществовать ещё один день. Разминка, массаж и пробежка в парке неподалеку.

Парк огромный, старый и запущенный – лет пять назад его попытались привести в порядок, но энтузиазма у муниципалитета хватило от силы на четверть территории. Лучше бы они вообще ничего не делали – мне больше нравятся нетронутые, дикие уголки. В газете писали, что где-то на площади нынешнего парка изначально было городское кладбище, и добрых полтысячи лет место принадлежало покойникам. Но при коммунистах градостроители пригнали сюда бульдозеры, сравняли могилы с землей, воткнули саженцы тополей и аттракционы с киосками, а гранитные памятники выкорчевали и использовали неподалеку – под фундаменты новостроек.

Все бы ничего, но в парке, ходят слухи, после этого воцарилась хреновая энергетика. Не знаю. Ничего такого не чувствую, мои серферы равнодушны к эманациям мертвых – они тянутся к боли живых. Сейчас серферы расслаблены и ленивы.

Почти придя в себя, возвращаюсь домой. Странно, опять не встречаю в подъезде Марину. Она работает на другом конце города, поэтому соседка выбирается из дома, как я – ни свет ни заря. Задумываюсь – нет, сегодня не выходной день и не праздники. В свои тридцать три года я – неработающий пенсионер, и мне трудно навскидку сориентироваться – какой идет день недели. Легко тем, кто с понедельника начинает обратный отсчет трудовых будней, но для меня цифры в календаре давно перестали что-либо значить – о наступлении зимы, например, я узнаю по снегу на улице. Бесполезной приметой окончания недели служат встречи с Мариной. То есть их отсутствие.

В рабочие же дни эти мимолетные свидания закономерны. Обычно я киваю, а она тяжело вздыхает в ответ. Наверное, в такие моменты девушке хочется сказать, что я снова кричал ночью. Громко и жутко, местами переходя на визг. Не говорит – сердобольная, зато её мать, плотная, бульдожьей наружности тетка, на эту тему высказывается при каждом удобном случае. Мать её. Не знаю, что невыносимее – безмолвное милосердие дочки или возмущенная трескотня этой толстожопой лярвы. Впрочем, уже четвертый день возвращаюсь с пробежки в одиночестве – может, девчонка прозаически заболела. Или нашла другую работу, поближе. Хорошо бы, с работой, потому что я уже подумывал сдвинуть утренний моцион где-нибудь на полчаса раньше – чтобы вообще ни с кем не пересекаться.

Поднимаюсь по лестнице, скрипя коленями, открываю разболтанный дверной замок, снова иду в ванную. Душ, полотенце, таблетки…

Одним словом, за исключением Марины, вполне обычное начало моего заурядного дня.

Газеты, газеты, газеты. Любой редактор подтвердит, что самая популярная рубрика, не считая анекдотов, – криминальная хроника. Она интересует, конечно, сильнее динамики цен на баррели. И, если бы не основы приличия, в передовых колонках размещали бы фотоотчеты с мест преступлений. Яркие и жесткие – с кровью и кишками. Такое мы читаем взахлеб, манилово, слабость людской натуры, а особо восприимчивые даже коллекционируют вырезки.

Я – не читаю, не переношу подобных заметок, не хочу видеть их боль. Мне без того хватает с избытком. Не хочу, чтобы и эта становилась моей, или боюсь, но отстраненно замечаю, что таких статей все больше и больше. Миром правит боль, она вокруг, она соприкасается, скользит по синапсам от носителя к носителю, и серферы безмолвно ликуют. Множится их океан боли.

Мобильник запиликал, когда я, листая вчерашнюю газету, разжевывал завтрак из таких же традиционных, как всё моё утро, резиновой консистенции яичницы и крепкого кофе. Очень крепкого кофе – наверное, кофейного аналога чифира. Я отложил газету – в ней не было ничего интересного, как не было, скорее всего, ничего интересного и в звонке. Мне не звонят просто так, чтобы справиться о здоровье или посплетничать – я не тот собеседник. Или ошиблись номером, или хотят поделиться. Ни свет, ни заря – поделиться болью, и я приму её, ничего не могу с собой поделать.

– Д-да.

– Олег? Простите, не знаю отчества…

Тихий, дрожащий, женский голос. Они всегда говорят тихо и трепетно – звонящие мне женщины. Мужчин на той стороне приходится слышать редко – мы, мужчины, прагматичны, мы не умеем признавать в себе слабости веры.

– П-просто Олег.

– Мне посоветовали…

Пауза. Я могу помолчать в ответ. Выслушать всхлипывания и посочувствовать авансом – мне ведь не звонят просто так. Только зачем все это?

– Да, я м-могу. Но ничего н-не обещаю.

И она начинает рассказывать. Сбивчиво, вспоминая ненужные мне подробности, захлебываясь от неинтересных мне эмоций. Вроде бы – о сыне? Не вдаваясь, вяло ковыряю в тарелке, но и не прерываю – пусть выговаривается. Зато потом нам обоим будет проще.

– Для этого нужно встретиться?

– К-конечно, – я называю место, в парке, – когда вам у-добно.

Договариваемся о времени – ей надо как можно быстрее, потому что оно, время, как всегда, не терпит, но добраться сюда у неё получится только после обеда. Хорошо – мне-то некуда торопиться. Рассказываю, как я выгляжу – не думаю, что женщина ошибется, когда увидит – я похож на мертвеца, выбравшегося из закоулков своего парка-кладбища. Предупреждаю еще раз, что, скорее всего, конкретного ничего не почувствую, но на единственный, самый для неё главный вопрос, отвечу. Опять же – «скорее всего».

Только на вопрос жизни и смерти, но никаких где, как и, тем более, почему. Мои серферы обычно делятся только радостью. Их радость – это чья-то боль и моё безразличие.

Но вдруг – легкое шевеление вне границ её телефонных страданий. Серферы покачиваются на волнах боли. Что-то здесь есть, в её словах, в её беде, да – собеседнице может быть полезна встреча со мной. Или да, или нет.

– Д-до встречи.

– Олег, я очень надеюсь…

Надежда – соломинка. Отключаю телефон и возвращаюсь к остывшей лепешке-яичнице. Нет, мне не безразлично, неправда. Может быть, такие консультации – сжатое поле моей безнадежной соломенной жизни. Мы встретимся – после обеда.

Серферы расслабленно покачиваются, щупальца сонно колышутся на поверхности. Едва уловимое, довольное подрагивание – единственное, что связывает их с переживаниями моей собеседницы.

Закончить с завтраком я опять не успел – в дверь позвонили. Гости? В такое время? Ко мне? Утро своей насыщенностью попыталось нарушить монотонное однообразие жизни. Э, нет, кофе – последний элемент ритуала, после которого я считаю себя готовым попытаться дотянуть до вечера. Его я все-таки допил и потащился открывать. Не спеша, пытаясь сдерживать ход событий в привычном русле. Не повезло один раз – не ошиблись телефонным номером, может быть, повезет теперь – ошибутся адресом?

Я открыл, не утруждаясь вопросами «кто там?» и изучением лестничной клетки в прицел дверного глазка. Чего мне бояться – воров? На пороге оказался наш участковый и какой-то тип в гражданском прикиде – судя по взгляду, тоже из органов.

– Здравствуйте, Олег Анатольевич. Мы войдем?

Наш участковый – вполне нормальный паренек. Черт, все время забываю его имя-отчество, хотя встречались мы с ним неоднократно, и относится он ко мне двояко. Или даже трояко – в общем, неоднозначно. С одной стороны – он меня уважает. Наверное, ему кажется, что я герой. С другой стороны – жалеет. Жалость – противное чувство. Он считает, что мне тяжело со всем этим жить. Нет, не с героизмом – с блеклой сединой не по возрасту, дрожащими руками, прерывистой речью и затравленным взглядом. Еще я для него – несомненный головняк. Из-за соседей – постукивают, приходится носиться и списывать материалы, хотя в его понимании я просто тихий псих.

Склонный, впрочем, к пророчествам – в этом мой старлей однажды убедился, исполняя запрос областной прокуратуры. Тогда, помнится, они очень долго думали: в каком статусе привлечь меня к процессу – подозреваемого, свидетеля или специалиста-консультанта.

Не привлекли ни в каком – не усмотрели причастность, а остальное не вписывалось в уголовно-правовые рамки.

Второй посетитель выглядел старше, невозмутимее и наглее. Он, не дожидаясь разрешения, ловко протиснулся мимо меня и заглянул в единственную комнату. Даже будучи предупрежденным о предстоящем визите заранее, я навряд ли бы стал прибираться. Начинать бороться со срачем пришлось бы вчера до обеда или даже раньше.

Гость хмыкнул, увидев использованный шприц на потертом ковре, обратил внимание на кровать.

– А ремни зачем? – поинтересовался он, как бы между прочим.

Такая манера общения мне не нравилась – участковый застрял на пороге, а этот уже дефилировал по квартире, и я болтался между ними, вполоборота, рассеивая внимание, зажатый, вдобавок, стенами коридора. Это называется – блокирование путей отхода. Мне показалось, что старлею неудобно.

– Сп-лю беспокойно. Могу упасть. Од-нажды руку сломал.

Еще, вроде бы, пару раз пытался ходить во сне, но – ни к чему им про это знать.

– А… – понимающе протянул сотрудник в гражданском и нехорошо ухмыльнулся, – полнолуние опять же, да?

Штатский взял со стола газету, полистал, хмыкнул, открыв на странице с преступлениями. Опять где-то кого-то изнасиловали? Убили? Расчленили? Сожгли, облив растворителем?

Нет, эти гости пришли не ко мне. Пришли «за» мной. Отчаянно запульсировало в виске, отдало в затылок и в скулу. Ничего страшного – сигарета могла бы помочь. От боли слегка дернулось веко – создавая ошибочное впечатление, что я нервничаю. Интересно, я смог бы справиться с двумя в такой тесноте? Наверное. Раньше, когда был солдатом – легко.

– П-причем полнолуние?

– Да так, разберемся причем. Вы, Олег Анатольевич, сейчас с нами проследуете. В отдел.

– За-ачем?