Текст книги "Бесплатное питание на вокзалах(СИ)"

Автор книги: Вадим Климов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 6 страниц)

[37]

Вернее, пока только думаю, что хочу продолжить свое восхождение.

Мой взгляд привлек возвращающийся со смены рабочий. Как и от меня, от него несло усталостью, на лице застыла гримаса бессмысленности.

Рабочий посмотрел на меня, перекладывая сумку с инструментами на другое плечо. У него блеклые, выпотрошенные, холодные глаза.

Этот рабочий, он уже не мог терпеть, не мог больше скрываться за пустотой обескровленного существования. Суетливостью.

Мы поняли друг друга с одного взгляда.

Я подмигнул ему.

Рабочий не выдержал, и перед тем, как я продолжил восхождение, перед моим исчезновением в забегаловке, в которой я бывал каждое утро, в которой не осталось ни свежести, ни вдохновения, которая не способна даже прорвать гнойник меланхолии, пробудить интерес к жизни, после которой нельзя было написать ни строчки, так она изматывала своей обыденностью, так вот, этот рабочий будто угадал мои мысли, как угадывает мысли ребенка мать перед абортом, рабочий раскусил меня и плюнул в проходящего мимо мальчика.

Вязкая, похожая на сперму, слюна сползла с брови ребенка, повиснув крупной каплей у его рта. Он не заплакал только от неожиданности.

Я все еще стоял у лестницы, когда официантка высунулась из приоткрытой двери и выкрикнула пару ругательств. Ей тоже поперек горла все это было. Особенно морозный ветер, который продул ее насквозь, лишив способности к деторождению.

Рабочий ухмылялся. Плевок немного развлек его.

Мать отвесила ребенку затрещину, чтобы тот не расплакался прямо здесь, на улице, на глазах у людей. Вытерла ему лицо обрывком газеты, которую читала. Растворившаяся в слюне краска осталась на щеке испуганного мальчика.

Наконец-то.

Рабочий и мать с сыном разошлись в разные стороны.

Я остался один. Измученный нелепой сценой, замерзший на сквозняке перед входом в забегаловку.

Я все-таки смог подняться по лестнице и зайти в кафе с вывеской "Бутербродная". Где озлобленная, уставшая официантка прохрипела, чтоб я убирался и никогда больше не приходил сюда, потому что их тошнит от одного моего вида.

[37]

Если вы хотите знать, как я отреагировал на слова официантки, я скажу как. Мне было плевать на них. Каждое посещение, а я всегда посещал это заведение утром, начиналось с ругательств персонала. Меня это уже не трогало.

Я заказал чашку кофе и блин с желудями и грибами, обернутыми целлофаном. Но больше всего в тот момент мне хотелось не кофе и не блин, больше всего мне хотелось сходить в туалет.

Я отошел от стойки. Это убогое кафе не имело столов со стульями. К счастью, народа было не так много, как обычно, так что я без лишней толкотни прошел в туалет. Можно было сделать все посредством стоков в полу, но я предпочел уединение.

Три из четырех туалетных стен оказались оборудованы дверями. Рядом с четвертой стоял унитаз. Одну дверь я закрыл за собой, с помощью нее я и оказался внутри. Но вот две другие. Они могли открыться в любой момент. Какое здесь может быть уединение.

Хуже всего было то, что я не знал, куда ведут эти двери. Вроде бы, в зале Бутербродной имелась только одна дверь в туалет, которой я и воспользовался.

Я задумался.

Нет, я не мог думать в том состоянии.

Вы не поверите, я расплакался. Не знаю даже, из-за чего. Меня ждали горячий кофе и блин, а я плакал, стоя над унитазом. Даже не сидя.

Мне казалось, дома человек может заниматься чем угодно, пусть хоть скатерть жует, но в общественном месте, в публичном туалете. Какое право они имеют оставлять три двери вместо одной.

Нельзя лишать человека уединения. Всего остального – пожалуйста. Но уединение оставьте. Пусть это будет дом, больничная палата, тюремная камера или туалетная кабинка – не важно. Пусть у человека будет хоть какое-то место, где он мог бы остаться наедине с собой.

Я так и не смог справить свои потребности. Спустил для приличия воду, вымыл руки и вышел в зал.

На стойке меня ждали кофе и блин. Но отсюда я не видел, с чем был этот блин. С чем я просил или нет?

[37]

Продолжу.

Хоть это угрюмое повествование всем уже осточертело. У всех оно в печенках. В селезенке. В левом легком. Рыбной костью застряло поперек горла.

Пусть.

Что с того, если профаны отплевываются? Не такая уж роскошь писать этот роман. Я бы сказал наоборот. Но не буду. Скажу только, что мне все равно, как вы воспринимаете текст. Все равно он скоро закончится. Можно прощаться.

– Прощаться? А как же мы, ваши читатели? – заголосили дерьмоглоты.

Не знаю, что и сказать… вам… дерьмоглотам.

Наверно, никак. Никак вам не быть.

Так слишком грубо, все-таки это мои читатели, а не дерьмо в прорубе.

Возможно, придумаю для них что-нибудь позже.

А может быть и нет.

[37]

Я так и не подошел к своей стойке. Так и не узнал, с какой начинкой принесли блин. Часто их путали. Случайно или намеренно – мне безразлично.

Я жалел только о кофе. Чего я хотел, так это чашечку крепкого кофе.

Но в этом заведении не было чашек. Кофе приносили в пластиковых стаканчиках. Ужасная подробность, но без нее не обойтись.

Да!

Кофе стояло на стойке в пластиковом стаканчике.

Когда я вспомнил, что здесь всегда так, что посуда только пластиковая, потому что когда-то разбили всю обычную, меня передергивает.

Об этом ли я мечтал? Есть с газеты, пить из пластика? Я, писатель, готов терпеть, мучиться и все равно молчать, унижаться, переносить лишения, вжав голову в плечи.

Как черепаха. Но у черепахи нет плеч, а у меня есть.

Как же это достало! Вечно одно и тоже. Отчаяние, сменяемое апатией.

Пусть хоть сейчас будет не так. И, действительно, все меняется.

Меня разрывает на части, я взбешен, в ярости. Сколько можно? Есть с газеты, пить из пластика?

Я человек, а не крыса. Я француз.

Нет, я не француз. Я пишу о французах, но сам я не француз. Не поляк, не испанец, не англичанин, не итальянец. Я не пойми кто.

Я автор.

[37]

Повторимся. Я так и не вернулся к своей стойке, а зашел обратно в туалет, благо, едва успел выглянуть из кабинки.

Мгновение и я снова стоял в помещении с унитазом и тремя дверями в трех стенах.

Эти двери, одну я закрыл, но две оставались вне моего контроля. Я хотел узнать, куда они ведут.

Возможно, они были закрыты. Возможно, были декоративными, нарисованными на стенах, но не существующими в виде функциональных объектов.

Прежде всего, я хотел разобраться.

Я подошел к одной двери, правой от меня, левой от унитаза, и потянул за ручку. Дверь не двигалась ни в одну сторону. Действительно, это были лишь нарисованные на стене контуры с вкрученной ручкой.

Оригинально, ничего не скажешь.

Я подошел ко второй двери. Вернее, ко второй стене – левой от меня, правой от унитаза. Хотелось узнать, контуры ли на ней или правда дверь.

Я потянул за ручку сначала на себя, а потом от себя. Когда я тянул на себя, дверь или контуры двери никак себя не проявили, создалось впечатление, что это не дверь в привычном смысле, а только рисунок на стене с приделанной ручкой.

Но когда я стал толкать от себя, тоже ничего не произошло. Дверь или контуры двери так никуда и не сдвинулись.

Я готов был уже выйти из туалета к стойке с остывшими кофе и блином, но решил вдруг, нечасто такое случается, двинуть речку вправо, а затем, если ничего не произойдет, влево. Мне также пришло в голову двинуть ручку вверх, а затем, если все равно ничего не произойдет, вниз. Но этого не потребовалось.

Я двинул ручку двери или контуров двери сначала вправо. Ничего. А затем влево. В этот момент в дверь, с помощью которой я попал сюда, начали стучать.

– Долго еще вас ждать?

Я не ответил.

Главным образом потому, что дверь или контуры двери посредством ручки, которую я двигал влево, поддалась. Контуры оказались дверью, поэтому теперь я буду писать в единственном числе.

Каково, а!

С таким пристрастием изучить устройство туалетной кабинки и в результате найти лазейку. Конечно, я тут же юркнул в образовавшуюся брешь.

[37]

Я оказался в комнате.

С этого момента будем называть вещи своими именами. Не пугайтесь. Несмотря на то, что я всего лишь писатель, попавший во внутренний мир забегаловки, я уже знаю, о чем пишу. Ближе к концу вы в этом удостоверитесь. Слово писателя против вашего пижонского недоверия.

Я оказался в кабинете месье Жлобеля.

Хозяина не было видно, сперва я заметил только карлика. Он сидел за столом с печатной машинкой и стучал по клавишам. В комнате не горел свет, практически ничего не было видно. Я обратил внимание на угол с карликом только благодаря шуму печатной машинки.

Карлик что-то писал.

– Писатель, как и я, – пришло в голову.

Фактически я стал писателем только благодаря этому карлику. Что вы на это скажете?

Пока ничего не говорите. Дочитайте до конца. Осталось совсем чуть-чуть.

Марио сидел за огромным столом хозяина Бутербродной. Короткие ноги свешивались со стула. А на культи рук он приделал хитрые приспособления, позволившие печатать на машинке.

Печатал он как бы одним пальцем, но двумя руками. А хитрым приспособлением послужили два обломка лыжных палок.

Я хотел было проявить себя, но с другой половины комнаты послышались стоны.

Говоря, другая сторона комнаты, я имею в виду, что дверь, в которую я заглядывал, делила комнату пополам, если провести через ее ручку линию, перпендикулярную стене. Комната имела очертания правильного прямоугольника.

Итак, в другом конце кто-то стонал. Но там было еще темнее и, если Марио я как-то разглядел благодаря его нетипичной физиологии, то издававшего стоны разглядеть не смог.

В темном углу стояла кровать, на которой, очевидно, лежал стонущий человек.

Этого объяснения мне хватило на первое время.

Потом, спустя пять или десять минут, возможно, шесть, а, может быть, и девять, семь или восемь, восемь или семь, возможно, девять, а, может быть, шесть, десять или пять, короче, в промежутке между пятью и десятью, десятью и пятью минутами, пока я всматривался в темноту, мои глаза привыкли и я все увидел.

Отчетливо!

Когда я понял, что вижу комнату отчетливо, первым делом я оторвался от Марио и посмотрел на того, кто лежал на кровати.

К чертям собачьим такое любопытство! Им оказался месье Жлобель.

Марио печатал на машинке, а Жлобель с приспущенными штанами, подштанниками, шортами и трусами, все они были приспущены, мастурбировал. Иными словами Жлобель дрочил.

Марио печатал на машинке и время от времени поворачивал голову, чтобы посмотреть на хозяина, но делал это настолько резко и коротко, что не мог ничего увидеть.

В этот момент я понял, что у меня вырос живот. Не прямо сейчас, пока я подглядывал, а вообще. Пока я жил, сидел за письменным столом, ходил в Бутербродную и больше ничего не делал.

Вырос живот.

Марио, наконец, дернул головой так сильно, что не смог не заметить Жлобеля. Он оторвался от печатной машинки. Развернулся, оказавшись к ней спиной.

Месье Жлобель мастурбировал, глядя в потолок. Они не видели друг друга. Вернее, один видел, а другой нет. Можно сказать, первый видел, а второй не видел. Или даже, что равносильно, второй видел, а первый нет. Зависит, с кого вы начинаете. Кого принимаете за единицу отсчета.

Я погладил живот.

Жлобель постанывал.

– Вы не в детском саду, – вдруг сказал карлик, – чтобы коверкать фамилии. Вы не очень уже молодая женщина, возможно, следует вести себя пристойнее. Я не понимаю, почему с вами склонны сюсюкать, ваши слова – явное хамство. Я могу быть не согласна, но ваше поведение переходит все мыслимые границы. Я не желаю, открыв любую книгу, видеть в ней ваше невнятное бормотание. Прозвища, которые вы даете незнакомым людям, дистилляция самого отталкивающего – выходит за рамки моего понимания.

Марио закончил речь и готов был повернуться к печатной машинке, когда ему ответил месье Жлобель.

Он сказал так:

– Мадам, вы вроде тоже уже не первой свежести, почему вы видите соринку в чужом глазу и не замечаете бревно в своем?

Я запустил руку под пиджак, рубашку, майку и затеребил себя за пупок.

Карлик вернулся к своему занятию. Месье продолжил стонать.

Марио сказал, не поворачивая головы:

– Признаки беременности я испытывала с детства, но чтобы прямо так.

Я осмотрительно вынул руку из-за пазухи.

А Марио продолжил беседу с хозяином.

– Пара подруг твоей маман, которых я знала, это такие старушки, одуванчики. Раздавленные жизнью несчастные люди, которые терпели многое и твою маман в том числе. Избавь этих бедолаг от таких мучений.

Жлобель взорвался! Не прерывая стонов он начала кричать.

– Все это время я кормил тебя с рук. Ты мизинца мадам Марисоль не стоишь. У тебя крошечный член, которым ты орудуешь в Бутербродной, и за душой у тебя больше ничего нет. Я прогоню тебя как клошара. Никто мне слова не скажет. Пошел вон.

Жлобель выпустил белесую струю, которая тут же прилипла к потолку.

Я снова запустил руку и стал гладить живот.

Понятно разочарование Марио. Он всегда предпочитал совершенно другое. Ему нравились тощие, безгрудые, мальчиковые девушки с короткой стрижкой и вкусом расплавленной пластмассы во рту.

Но Жлобель не таков. Это тучный, грудастый, женоподобный урод без волос, но со вкусом кала во рту.

Марио в негодовании вышел из-за стола, а затем вообще из комнаты. Он воспользовался второй дверью, если считать ту, у которой стоял я, первой.

Жлобель простонал:

– Мне нужен Клотримазол, лекарство от лишая.

И вышел вслед за карликом.

Еще с минуту я гладил живот, сунув руку под пальто с утеплителем, свитер, кофту, фланелевую рубашку, обычную рубашку, майку с длинными рукавами и майку без рукавов. Боже мой, как же я во всем этом запарился.

Затем подошел к печатной машинке. В ней остались печатные листы.

На первом можно было прочесть.

Бесплатное питание на вокзалах

Все считают, или, точнее, предполагают,

что все это, вероятно, должно закончиться

какой-нибудь поучительной историей.

Вот именно, для пиздюков.

Луи Арагон

[1]

Речь пойдет о Бутербродной на окраине города. Заведении настолько неприглядном, что диву даешься, как о нем вообще кто-то написал.

Этим писательством я и занялся. Поэтому мне можете верить на слово. Текст насыщен таким количеством повторов, неточностей, ужасного стиля, бесконечных перечислений, вранья, дилетантства, опечаток, сумбура, непрочного сюжета, детского лепета, кустарщины, случайных восклицательных знаков, провинциальности, не тех падежей, времен и прочей подобной дребедени, на которую все равно никто не обращает внимания, что даже неловко.

Какое время – такие романы!

Орфография тоже не на высоте, пунктуация довольно условная. Наша писанина в них не нуждается.

На этом пока остановимся.

[2]

Я хватаю рукопись и возвращаюсь с нею в туалет. Присаживаюсь на унитаз, рукопись передо мной.

Первая глава заинтриговала, поэтому я продолжаю.

Читаю, читаю, читаю.

Читаю, не в силах оторваться, так здорово написано. Блестяще, бесподобно, остроумно, язвительно, осмысленно.

Я в восторге!

Читаю, потом возвращаюсь и перечитываю еще раз, по странице, по абзацу, по строчке. Каждая буква на своем месте, каждый знак. Выверено до микрона, не придерешься.

Меня распирает от зависти. Кусаю локти, начинаю с ногтей и через локти добираюсь до всего остального. Умора, от этого текста можно порвать рот в улыбке, провалиться в унитаз насовсем.

Черт возьми! Почему не я это написал? Ведь так просто. Мой стиль, мои идеи, все стырили из моей головы, просто не успел записать.

Стоп! Несколько секунд на принятие решения.

…карлик вышел… может быть, никогда больше не вернется… мало ли, что он сунул в печатную машинку… он и пользоваться-то ею не умеет… по клавишам с трудом попадал… а теперь еще и рукопись у меня… и я как раз писатель, пришел выпить чашечку кофе после окончания романа… который захватил с собой… размер небольшой, хвастаться нечем, но каково содержание… пальчики оближете, а потом сдохнете…

Решено! Оставлю рукопись на память.

[3]

Тем временем в дверь уже ломятся совершенно обезумевшие посетители. Я сую рукопись в штанину. Пара секунд и они выламывают дверь к черту. Врываются, я только и успеваю, что вскочить с унитаза. Какие мерзавцы!

[37]

ЦЕНОК

Вадим Климов, август 2008