Текст книги "Василий III"

Автор книги: Вадим Артамонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 30 страниц)

В палату, тяжело дыша, вошёл Феогност Ленков.

– Хочу видеть старца Вассиана, – обратился к нему Василий Иванович.

– Какого Вассиана? – Заспанный Феогност не мог взять в толк, кого желает лицезреть великий князь.

– Того самого, коего тебе велено надзирать. Феогност смутился.

– Недостоин сей еретик внимания государя.

– То не твоя забота. Веди нас к Вассиану Патрикееву. Не смея перечить государю, тюремщик запалил свечу и направился к выходу. Опираясь на Дмитрия Палецкого, Василий Иванович пошёл следом за ним. Миновав длинные сени, повернули направо и по стоптанным заплесневелым ступенькам спустились вниз. Феогност остановился возле одной из дверей, вставил в замок ключ.

– Вот здесь и содержим проклятого еретика, – раздражённо проворчал он.

Дверь, открываясь, громко скрипнула.

– Дай свечу мне, а сам останься с Дмитрием здесь – Пригнувшись, Василий Иванович шагнул внутрь. От резкого запаха нечистот и прели закружилась голова. Колеблющееся пламя свечи озарило ворох соломы, поверх которого лежал человек, укрывшийся рваной рогожей.

– Ни днём, ни ночью от вас, душегубцев, покоя нет! – Голос показался Василию Ивановичу знакомым, но он никак не мог признать в человеке, укрытом дерюгой, бывшего своего любимца, могущественного и гордого старца Вассиана Патрикеева.

– Кто здесь? – тихо спросил великий князь.

Дерюга приподнялась, из-под густых нависших бровей глянули небольшие раскосые глаза.

– Ты ли это, Вассиан?

– Дивлюсь твоей памяти, государь: два года всего не виделись, а уж не признаешь. – В голосе старца слышалось злое раздражение. – Или не ждал, что предстану перед тобой в таком непотребном виде?

– И впрямь не чаял увидеть тебя таким.

– Отчего же не чаял? Сам повелел отправить меня в логово презлых иосифлян.

– Церковный собор тебя осудил…

– На собор не кивай. Стяжатели всюду трезвонят: суд великого князя никем не посуждается, потому как это суд Божий. Без твоего, государь, ведома и согласия митрополит Даниил не вправе был судить меня. Да и суд ли это был? Что ни слово, то клевета, поклёп, навет. И ты, государь, спокойно внимал всей этой мерзости, а наслушавшись, судил неправедно. Нет, не от Бога твоя власть, от дьявола, смущающего души людей! Но скоро грядёт суд истинный, Божий, и ты затрепещешь как осиновый лист!

Василий Иванович перекрестился.

– Не для свары с тобой пришёл я сюда, – миролюбиво произнёс он. – Видишь сам: болезнь тяжкая, неизлечимая одолела меня. Скорбя о детях своих малолетних, явился к тебе за прощением. Да не падёт на них, безвинных, гнев Божий за грехи мои. Не чаял я, Вассиан, увидеть в обители Господней такое, не ведал о бедах твоих. Правда, Михайло Тучков сказывал мне однажды, будто терпишь ты тяжкие лишения. В тот же день велел я отправить грамоту братьям Ленковым и в ней наказывал Феогносту беречь тебя. Тихон Ленков, будучи в Москве, заверил меня, что ты жизнью в монастыре доволен и никаких лишений не терпишь.

– Наглые лжецы братья Ленковы! Им что плюнуть, что кривду молвить – всё едино. Нет, не святая обитель здесь, а преисподняя, где лютуют подручные самого сатаны, постигшие все тонкости адова ремесла.

– Вижу, несладко пришлось тебе, Вассиан.

– Что верно, то верно. Дух мой, однако же, твёрд, и палачам меня не сломить. Беды – а их было немало – закалили мой дух. Помнится, постригли меня в Кирилловой обители, и словно ночная темень спустилась средь ясного дня. Молод я был, мирской суеты, власти да любви домогался. И вдруг – монашеский куколь. Руки на себя хотел наложить. Да тут сподобил Господь лицезреть самого Нила Сорского, он в пятнадцати верстах от Кирилловой обители жил. Глянул святой старец в мои глаза, в самую душу и молвил: «Дым есть житие се». – «Научи, – спросил я его, – как избавиться мне от находящих помыслов прежнего мирского жития?» И старец ответил: «Чем пользова мир держащихся его? Аще кои славы, и чести, и богатства имеша, не вся ли сия ни во что же быша и, яко дым, исчезоша?» С тех пор ничто не страшит меня: ни гнев властелинов, ни гнусное ремесло катов. Дым есть житие се, а смерть, завершающая жизнь, подобна сну, который нисходит на всех, кто устал.

Василий недоверчиво покачал головой.

– Старцу Нилу Сорскому были чужды мирские устремления. Ты же, Вассиан, хотя и чтишь себя учеником Нила, однако же не принял целиком его заповеди полного отречения от мира. Мирские страсти всю жизнь волновали тебя. И ты эти мирские страсти перенёс в святые обители. Не ты ли ринулся обличать основателя обители, в коей мы находимся, называя его клеветником святых писаний, развратником истины?

– Полно тебе, государь! И до меня случались в монастырях страсти. А от своих слов об Иосифе Волоцком не отрекаюсь. Он не только сам был клеветником святых писаний и развратником истины, но и учеников наставлял тому же. И они – митрополит Даниил, владыка крутицкий Досифей, игумен Нифонт, братья Ленковы и иже с ними – превзошли в клевете своего учителя.

– Согласиться с тобой не могу, спорить же не хочу. Не для того явился сюда. Ведал ты, Вассиан, дружбу и любовь мою. Не я ли призвал тебя в Москву из Белозерской пустыни, дозволил вершить церковные дела? А ведь мне ли не знать о порухе, учинённой отечеству тобой вместе с Семёном Ряполовским при заключении мирного договора с Литвой? Не ты ли вместе с отцом усердствовал, убеждая государя Ивана Васильевича отдать власть свою моему племяннику Дмитрию, а не мне? В том, однако, я тебя никогда не винил.

Вассиан пристально вгляделся в глаза Василия Ивановича.

– Ишь, что помянул… Сам, государь, ведаешь, что ежели в государстве всё совершается как тому положено, то принято хвалить за то великого князя. Ну а коли учинилась государству поруха, то ищут нерадивых слуг – виновников случившегося. Мы, Патрикеевы, вместе с Семёном Ряполовским и стали оными. Всю жизнь казнил я себя за то, что доверился вероломному Александру литовскому, щедрому и на ласковое слово, и на вино, и на поминки. Не следовало нам верить лживым речам. В том наша вина. Ты, государь, укорил меня тем, что мы с отцом усердствовали в поставлении Дмитрия на великое княжество. На то была воля покойного Ивана Васильевича, и мы следовали ей. Знатные бояре не желали видеть тебя великим князем не потому, что ты сам был им не по нраву, а из-за нелюбви к твоей матушке Софье Фоминичне. К тому же, если по правде, по совести, по закону судить: Дмитрий, а не ты должен был стать великим князем. Испокон веку так ведётся: сын наследует отцу, а ведь отец Дмитрия, Иван Молодой, при жизни Ивана Васильевича почитался великим князем.

Василий Иванович пожал плечами.

– Брат мой, Иван Молодой, лишь назывался великим князем. Все дела вершил наш отец, Иван Васильевич. Когда же старший брат умер, я по воле отца стал государем всея Руси. Уж не мыслишь ли ты, Вассиан, будто я самолично похитил власть у своего племянника?

– Речь не о том, государь. Иван Васильевич волен был одарить властью и тебя, и Дмитрия, а может, ещё кого. Мы, Патрикеевы, верно служили ему на поле брани, верша посольские и судные дела. И благодарностью за нашу верность явилось пострижение в монахи. Да, ты приблизил меня к себе, позволил вершить церковные дела, потому что я был нужен тебе. Иначе ты бы и пальцем не шевельнул ради меня. В начале твоего княжения монастыри ой как разбогатели. Со всех сторон сыпались им вотчины, иные по вкладам, иные за деньги. И ты, видя, как земли и богатства уплывают за прочные монастырские стены, решил противиться этому. На кого же было тебе опереться, как не на нас, нестяжателей, выступавших против вотчинных прав монастырей, обличавших существующие в монастырях порядки? Мы были твоей надёжной опорой. Когда же ты добился своего и вошёл в силу, нестяжательство стало тебе ни к чему. Иосифляне же прельщали тебя россказнями о божественности великокняжеской власти. И ты поступил так, как тебе было выгодно: отвернулся от нестяжателей и приблизил к себе иосифлян. Ловок же ты, государь: хочешь, чтобы тебе помогали, а потом тебя же и благодарили бы. Твоей щедростью сыт я по горло. Вот она, твоя щедрость! – Вассиан показал на ворох гнилой соломы, глаза его сверкнули гневом.

– Властелин волен поступать так, как выгодно его государству. – Василий говорил с трудом, растягивая слова.

– Когда же я перестал быть нужен тебе, ты не просто отринул меня от себя, но предал в руки презренных катов. А ныне, почувствовав близость конца своего, ты явился ко мне за прощением, дабы гнев Божий не пал на головы детей твоих. Но ведомо ли тебе, государь: беззаконие, творимое родителями, умножается их детьми. И коли ты неправедный суд вершил, казнил безвинных, гноил в темницах верных тебе людей, то сын твой превзойдёт тебя в зверствах, попомни мои слова!

– Ты зол, Вассиан, и в злобе своей чернишь меня понапрасну. Вновь говорю: не ведал о бедах твоих…

– Сам молвил: Михайло Тучков сказывал обо мне.

– Да, сказывал. И я тотчас же велел отписать Тихону Ленкову грамоту с наказом беречь тебя. Любая оплошка ставится в вину государю, а разве ему одному уследить за сонмом нерадивых и неверных слуг?

Вассиан надрывно раскашлялся, сплюнул на грязный пол сгусток крови. Лицо его побелело.

– Немедля велю освободить тебя, Вассиан…

– Ни к чему мне твоя милость, – устало проговорил старец, зябко кутаясь в дерюгу. – Поздно уже. Дым есть житие се… Прощай, государь!

Василий Иванович постоял немного, словно ожидая, что Вассиан передумает, благословит его. Тихо потрескивала свеча. В углу скреблась мышь.

– Прощай и ты, Вассиан.

Поднимаясь по стоптанным ступеням, Василий Иванович всё раздумывал о непокорном старце. Может, впрямь велеть освободить его? Благое бы было дело, да только зол он, ой как зол! По злобе детям навредить может. Освободить Вассиана из темницы легко, да как бы хуже не было…

Рядом, шумно дыша, тяжело ступает Феогност Ленков. Василий Иванович покосился на него. Колеблющееся пламя свечи озаряло мощную шею, яркие, словно смазанные салом губы, блудливые, как у козла, глаза. Монах ли перед ним? Великий князь хотел было сказать Феогносту, чтобы берёг он старца Вассиана, но чувство брезгливости, а может, иное что, остановило его, и он, поддерживаемый Дмитрием Палецким, молча проследовал в отведённые для него покои.

Переночевав в монастыре, Василий Иванович направился в Москву. В Веденьев день ^[141]он прибыл в подмосковное село Воробьёве, где пробыл два дня, мучимый жестокими болями. Здесь его навещали мирополит, епископы, бояре и отроки боярские. Москва-река уже стала, но была покрыта тонким льдом, поэтому напротив Новодевичьего монастыря строители возводили временный мост.

На третий день больного уложили в каптан, запряжённый двумя санниками ^[142]. Как только лошади ступили на мост, он обломился и каптан едва не погрузился в ледяную воду. Однако отроки боярские успели удержать его от падения, перерубив гужи у санников. Пришлось возвратиться в Воробьёве. Василий Иванович отругал городничих, наблюдавших за постройкой моста, но опалы на них не положил. Для въезда в Москву был использован паром под Дорогомиловом.

Расположившись в великокняжеском дворце, Василий Иванович призвал к себе ближних бояр – Василия Ивановича Шуйского, Михаила Юрьевича Захарьина, Михаила Семёновича Воронцова, казначея Петра Ивановича Головина, дворецкого Шигону – и велел дьякам Григорию Меньшому Путятину и Фёдору Мишурину в их присутствии писать новую духовную грамоту. В ней великий князь передавал всю власть своему трёхлетнему сыну Ивану.

Когда грамота была написана, вновь стали думать, хорошо ли она составлена, нет ли каких изъянов, причём в думу о духовной были допущены новые лица: Иван Васильевич Шуйский, Михаил Львович Глинский.

После составления завещания Василий Иванович призвал к себе митрополита, братьев Юрия и Андрея, всех бояр, намереваясь обратиться к ним с прощальной речью.

– Приказываю, – тихо, но требовательно говорил больной, – своего сына, великого князя Ивана, Богу, Пречистой Богородице, святым чудотворцам и тебе, отцу своему Даниилу, митрополиту всея Руси; а вы, братья мои, князь Юрий и князь Андрей, стойте крепко в своём слове, на чём вы мне крест целовали, о строении и о ратных делах против недругов моего сына и своих стойте сообща, чтоб православных христиан рука была высока над бусурманством; а вы, бояре, боярские дети и княжата, как служили нам, так служите и сыну моему, Ивану, на недругов все будьте заодно, христианство от недругов берегите, служите сыну моему прямо и неподвижно.

Произнеся прощальную речь, великий князь отпустил братьев своих и митрополита. Обращаясь к оставшимся ближним боярам, умирающий сказал:

– Знаете и сами, что государство наше ведётся от великого князя Владимира Киевского, мы вам государи прирождённые, а вы наши извечные бояре; так постойте, братья, крепко, чтоб сын мой учинился на государстве государем, чтобы были в земле правда и в вас розни никакой не было; приказываю вам Михаилу Львовича Глинского, человек он к нам приезжий; но вы не говорите, что он приезжий, держите его за здешнего уроженца, потому что он мне прямой слуга; будьте все сообща, дело земское и сына моего дело берегите и делайте заодно, а ты бы, князь Михайло Глинский, за сына моего Ивана и за жену мою и за сына моего князя Юрия кровь пролил и тело своё на раздробление дал.

Василий Иванович, проникновенно произнеся эти слова, лишился сил и в изнеможении повалился на подушки. В палате стоял тяжёлый, неприятный запах. Бояре один за другим покинули помещение.

Очнувшись, больной приказал боярину Михаилу Юрьевичу Захарьину позвать Михаила Львовича Глинского и лекарей Николая Булева и Феофила. Когда те пришли, государь спросил:

– Присоветуйте, чего бы прикладывать к болячке или пустить в рану, чтобы духу тяжкого не было?

– Государь, князь великий! – попытался утешить его боярин Захарьин. – Обождавши день-другой, когда тебе немного полегчает, пустить бы водки в рану.

В ответ Василий Иванович недоверчиво покачал головой.

– Не будет мне легче, Михайло Юрьич. С женой и детьми проститься пора, потому и хочу, чтоб тяжкого духа не стало.

Больной перевёл взгляд на Николая Булева.

– Брат Николай! Видел ты моё великое жалованье к себе. Можно ли что-нибудь сделать, чтобы облегчить мою болезнь?

Старик горестно покачал седой головой.

– Видел я, государь, к себе великое твоё жалованье. Если б можно было, тело бы своё раздробил для тебя, но не вижу никакого средства, кроме помощи Божьей.

– Братья! Николай узнал мою болезнь: неизлечимая! Надобно, братья, промышлять, чтобы душа не погибла навеки.

Василий Иванович вновь лишился сознания.

Утром больной был так плох, что встать уже не мог. Его приподняли за плечи и усадили, чтобы он немного поел. К одру умирающего тихо подошёл троицкий игумен Иоасаф Скрипицын – невысокий, болезненного вида старец. Увидев его, Василий Иванович сказал:

– Отче! Молись за Русское государство, за моего сына и за бедную мать его. У вас крестил я Иоанна, отдал угоднику Сергию, клал на гроб святого, поручил вам молиться о младенце.

– Все старцы Сергиевой обители денно и нощно молят Господа Бога, чтобы послал он тебе выздоровление.

– Не будет мне выздоровления, не жилец я на белом свете, немного уж мне осталось быть с вами. Так ты, отче, из Москвы не отлучайся.

Великий князь приказал позвать бояр – Ивана Васильевича и Василия Васильевича Шуйских, Михаила Семёновича Воронцова, Михаила Васильевича Тучкова, Михаила Львовича Глинского, Ивана Юрьевича Шигону, а также дьков – Григория Меньшого Путятина и Фёдора Мишурина. Более трёх часов он наказывал им о сыне, об устроении земском, как быть и править государством без него. Затем все удалились, кроме троих: Тучкова, Глинского и Шигоны. Они оставались у государя до самой ночи. Им приказывал Василий Иванович о великой княгине Елене, как ей без него быть, как к ней боярам ходить, как без него царству строиться.

Вечером в палату вошли братья.

– Поел бы чего-нибудь, государь, – обратился Юрий Иванович.

– Не хочется мне ничего, Юрий, душа не принимает.

– Без еды ослабнешь ты. Хоть что-нибудь прикажи принести.

Больной задумался.

– Может быть, каши миндальной отведаю.

Тотчас же с кухни была доставлена миндальная каша. Князь поднёс ложку к губам, но, поморщившись, возвратил её на место.

– Нет, не могу… Хочу остаться один.

Едва братья вышли из палаты, Василий Иванович открыл глаза и тихо сказал Шигоне:

– Зорко следите за братом моим Юрием. Глаз с него не спускайте. С ближними его людьми Иваном Ягановым да Яковом Мещериновым связь держите постоянно.

– А возле Андрея Ивановича есть ли верные видоки да послухи?

Умирающий ответил не сразу:

– Брат Андрей никогда не действовал мне во вред. Конечно, после моей смерти и для него искус велик будет. Да только трусоват он, вряд ли решится отнимать власть у Ивана. А теперь, Шигона, верни сюда Андрея, но без Юрия.

Обращаясь к брату, Глинскому, Тучкову и Шигоне, Василий Иванович произнёс:

– Вижу сам, что скоро должен умереть, хочу послать за сыном Иваном, благословить его крестом Петра Чудотворцева, да хочу послать за женой, наказать ей, как быть после меня… Нет, не хочу посылать за сыном, мал он, а я лежу в такой болезни, испугается…

– Государь, князь великий! – горячо заговорил Андрей Иванович – Пошли за сыном, благослови его. Да и за великой княгиней пошли.

– Ну что ж, позовите их.

Брат великой княгини, Иван Глинский, принёс ребёнка на руках. За ним шла мамка Аграфена Челяднина. Ослабшей рукой Василий Иванович поднял крест, лежавший на его груди.

– Будь на тебе и на детях твоих милость Божья! Как святой Пётр – митрополит благословил этим крестом нашего прародителя, великого князя Ивана Даниловича, так им благословлю тебя, моего сына.

Мальчик со страхом и удивлением смотрел на отца, готовый вот-вот разреветься. Василий Иванович перевёл взгляд на мамку.

– Смотри, Аграфена, от сына моего Ивана не отступай ни пяди!

Когда ребёнка вынесли, ввели великую княгиню. Елена билась и горько рыдала. Андрей Иванович и боярин Иван Юрьевич Челяднин с трудом удерживали её.

– Жена, – тихо проговорил больной, – перестань, не плачь, мне легче, не болит у меня ничего.

Немного справившись с волнением, Елена обратилась к мужу:

– Государь, князь великий! На кого меня оставляешь, кому детей приказываешь?

– Благословил я сына своего Ивана государством и великим княжением, а тебе написал в духовной грамоте, как писалось в древних грамотах отцов и прародителей, как следует, как прежним великим княгиням шло.

– Благослови, государь, и младшего сына Юрия.

– Пусть принесут его.

Благословив Юрия, Василий Иванович вновь обратился к жене:

– Приказал я и в духовной грамоте написал, как следует… Однако Елена разразилась такими рыданиями, что он не смог больше ничего сказать. Умирающий поцеловал жену и попросил оставить его. Она не хотела уходить, бояре с трудом вывели её из палаты.

– Иван Юрьич, – сказал Василий Иванович Шигоне, – ступай к духовнику, к протопопу Алексию, пусть принесёт из церкви дары служебные. Да спроси его, бывал ли он при том, когда душа разлучалась с телом.

Вернувшись, Шигона доложил:

– Протопоп Алексий идёт следом. Он сказал, что бывал при разлучении души с телом, но мало.

Василий Иванович удовлетворённо кивнул головой.

– Стань против меня, – приказал он вошедшему протопопу и поискал глазами старого стряпчего Фёдора Кучецкого. – А ты стань рядом с ним, ибо тебе пришлось видеть преставление отца моего, великого князя Ивана Васильевича.

Когда дьякон Данила запел канон мученице Екатерине, Василий Иванович задремал, но вдруг широко раскрыл глаза и стал говорить так, будто видел перед собой видение:

– Великая Христова мученица Екатерина, пора царствовать; так, госпожа, царствовать…

Бред кончился. Очнувшись совершенно, государь взял образ великомученицы Екатерины, приложился к нему, а затем к мощам той же святой. Взгляд умирающего остановился на Михаиле Семёновиче Воронцове.

– Подойди ко мне, князь, хочу проститься с тобой. Воронцов приблизился, чтобы поцеловаться с Василием Ивановичем. После этого великий князь долго лежал неподвижно, и присутствовавшие в палате заволновались: уж не скончался ли? Протопоп Алексий подошёл к больному якобы для того, чтобы напомнить о причастии. Василий Иванович открыл глаза и слегка раздражённо произнёс:

– Видишь сам, что лежу болен, а в своём разуме. Когда станет душа с телом разлучаться, тогда и дай мне дары. Смотри же рассудительно, не пропусти времени.

В свой последний час великий князь думал о братьях. Он не любил нахрапистого, властолюбивого Юрия, всегда опасался козней с его стороны. Сейчас ему захотелось помириться с ним, хоть как-то смягчить свою давнюю к нему немилость. Отыскав взглядом Юрия, он тихо произнёс:

– Помнишь, брат, как отца нашего, великого князя Ивана, не стало на другой день Дмитрова дня, в понедельник, немощь его томила день и ночь? И мне, брат, также смертный час приближается…

Юрий Дмитровский молча кивнул головой. В его глазах не было сожаления.

«Ко многим я был несправедлив. Вот и жену свою, Соломонию, в монастырь услал. А ведь как она любила меня!»

Мысль о бывшей жене не раз являлась в последние дни. В своей духовной грамоте Василий Иванович пожаловал Покровскому монастырю село Романчуково. Сейчас ему до слёз захотелось, чтобы Соломония оказалась рядом с ним. Он твёрдо уверовал в мысль, мелькнувшую несколько дней назад: будь она рядом с ним, и болезнь отступила бы, покинула бы его. Не бывать, однако, тому. Путь в мир Соломонии заказан. Но если она не может явиться к нему, то в его власти приблизиться к ней, приняв пострижение.

– Видите сами, что я изнемог и к концу приблизился, а желание моё давнее было постричься в Кирилловом монастыре. Позовите игумена этой обители.

– Намерение твоё угодно Господу Богу, – с поклоном ответил митрополит, – но нет в Москве игумена Кириллова монастыря.

– Тогда пусть троицкий игумен Иоасаф пострижёт меня, он был возле меня утром, и я велел ему не отлучаться из Москвы.

Даниил послал за Иоасафом и образами Владимирской Богоматери и Святого Николая Гостунского.

– Великий князь Владимир Киевский умер не в чернецах, – возразил Андрей Иванович, – а нисподобился ли праведного покоя? И иные великие князья не в чернецах преставлялись, а не с праведными ли обрели покой?

– Великий князь Дмитрий Донской, – поддержал Шигона Андрея Старицкого, – скончался мирянином, но своими добродетелями наверняка заслужил царствие небесное.

Василий Иванович подозвал к себе митрополита и сказал ему:

– Исповедал я тебе, отец, свою тайну, что хочу монашества; чего так долежать? Сподоби меня облещись в монашеский чин, постригите меня… – Речь умирающего стала невнятной. Полежав ещё немного, собравшись с силами, Василий Иванович заговорил вновь: – Так ли мне, господине митрополит, лежать?

– Так, государь, – ответил Даниил.

Великий князь стал осенять себя крёстным знамением.

Даниил принял от вошедшего старца Мисаила епитрахиль ^[143]и через умирающего подал её троицкому игумену Иоасафу. Боярин Воронцов и великокняжеский брат Андрей Иванович с двух сторон ухватились за епитрахиль. Митрополит гневно сверкнул глазами.

– Не благословляю вас ни в сей век, ни в будущий! Никто не отнимет у меня его душу. Хорош сосуд серебряный, но лучше позолоченный.

С пострижением торопились. Впопыхах забыли о мантии для нового инока. Келарь троицкой обители Серапион дал свою. Митрополит сам постриг великого князя. Всем было ясно, что конец государя близок: язык стал отниматься, потом перестала подниматься правая рука. Боярин Михаил Юрьевич Захарьин поднимал её ему, и Василий Иванович не переставал творить на лице крестное знамение, смотря вверх направо, на образ Богородицы, висевший перед ним на стене. В двенадцатом часу ночи третьего декабря 1533 года Василий Иванович, в монашестве Варлаам, скончался. Шигона, стоявший рядом с умирающим, рассказывал потом, будто он видел, как дух вышел из него в виде тонкого облака.

Митрополит Даниил, отведя братьев великого князя Юрия и Андрея в Среднюю царскую палату, взял с них клятву служить великому князю всея Руси Ивану Васильевичу, а также его матери, великой княгине Елене, жить в своих уделах, стоять в правде, на чём крест целовали Василию Ивановичу, а государства под великим князем Иваном не хотеть и людей не отзывать; против недругов, латинства и бусурманства стоять прямо, сообща, заодно.

Андрей Старицкий, потрясённый смертью брата, произнёс слова клятвы срывающимся от волнения голосом. Он говорил без понуждения, искренно. Юрий же молвил клятву неохотно. В его глазах Даниил уловил затаённую надежду на пересмотр дела. Пример скончавшегося брата, ставшего великим князем вместо племянника Дмитрия, горячил его сердце. Митрополит тяжело вздохнул: не бывать спокойствию на Руси!

Книга вторая. ЕЛЕНА ГЛИНСКАЯ

Глава 1

По всей Москве печаль и тревога: скончался великий князь Василий Иванович. Двадцать восемь лет длилось его правление, и в сознании москвичей утвердилась мысль, что именно благодаря его трудам и заботам присмирели многочисленные вороги Русского государства. Ныне же, когда великим князем провозглашён трёхлетний сын его Иван, можно ли быть спокойным за свою судьбу, судьбу близких и всей земли Русской? Кто прикажет полкам защищать Русь от непрошеных гостей? Кто остановит жестоких и жадных бояр, посягающих на жизнь и имущество своих подданных? Тревога, ожидание неминуемых бед поселились в каждом московском доме.

И только на подворье удельного князя Юрия Дмитровского царит оживление и неприличное веселье.

– Слава Юрию Ивановичу! – перекрывая шумный говор пирующих, прокричал боярский сын Яков Мещеринов. Вид у него залихватский, взгляд улыбчивый, открытый. Правой рукой Яков высоко поднял кубок с фряжским вином, левой дружески обнял Третьяка Тишкова. Тишков трезв как стёклышко, смотрит на пирующих испытующе, внимательно. Всем ведомо: за трезвость да за ясный ум Юрий Иванович приблизил его к себе. Потому дети боярские и не гнушаются дружбы с дьяком.

– Слава, слава, слава! – с воодушевлением подхватили пирующие.

Лицо Юрия раскраснелось от выпитого вина, от многочисленных здравиц в его честь. Тёмные кудри свесились на высокий лоб. Сквозь разрез белоснежной рубахи видна крепкая грудь. Немало дмитровских красавиц познало его любовь. Иные осуждали князя за разгульную жизнь, но тот, кто ведал о том, что старший брат его Василий Иванович, будучи сам бездетным, длительное время не разрешал своим братьям жениться из-за боязни притязаний на престол со стороны их детей, не мог не сочувствовать Юрию Ивановичу: мыслимое ли дело, чтобы красавец мужчина в расцвете сил без бабы обходился? Сам же Юрий смотрел на свои прегрешения спокойно: монахи Пятницкого, Борисоглебского, Песношского и иных монастырей, щедро осыпаемых его дарами, усердными молитвами склонят Господа Бога простить княжеские грешки. Для того они и живут в своих монастырях. После женитьбы Юрий Иванович повадок своих не изменил, и жена его, которую звали так же, как и жену младшего брата Андрея, Евфросиньей, по ночам нередко поливала подушку слезами.

– Слава умнейшему из князей!

Никогда ещё бояре и дети боярские не чествовали его так, как нынче. И не случайно. Видится им не бедный удельный князёк, а великий князь всея Руси, властелин огромной страны, неисчислимых богатств. И сами они выросли в собственных глазах, мысленно покинули захолустный Дмитров и стали полновластными хозяевами стольного града, понастроили здесь хором, вырядились в бобровые да соболиные шубы. Все их мечты – в его руках, потому и славословят удельного князя ближние люди. Вот-вот прозвучит в палате то, о чём думает каждый из сидящих в ней и он, Юрий. О, как нетерпеливо бьётся его сердце, как рвётся оно побыстрее начать борьбу за власть с ненавистным племянником-пеленышем!

Но Юрий Иванович сдерживает своё сердце. В ответ на хвалебные речи он лишь приветливо улыбается и… молчит. Держать язык за зубами научила его жизнь. В 1507 году, едва стал он удельным князем, литовский господарь Жигимонт прислал к нему посольство с просьбой содействовать примирению между Русью и великим княжеством Литовским. Речи о мире были лишь предлогом для встречи. Помимо этих явных речей, между ним и Жигимонтовым послом велись тайные беседы, в ходе которых тот сказал ему от имени литовского великого князя: «Так мы, брат милый, помня житье предков наших, их братство верное и нелестное, хотим с тобою быть в любви и в крестном целованье, приятелю твоему быть приятелем, а неприятелю – неприятелем, и во всяком твоём деле хотим быть тебе на помощь, готовы для тебя, брата нашего, сами своею головою на коня сесть со всеми землями и со всеми людьми нашими, хотим стараться о твоём деле всё равно как о своём собственном. И если будет твоя добрая воля, захочешь быть с нами в братстве и приязни, то немедленно пришли к нам человека доброго, сына боярского: мы перед ним дадим клятву, что будем тебе верным братом и сердечным приятелем до конца жизни».

Под неприятелем Жигимонт имел в виду его старшего брата Василия Ивановича. Хотя тайные беседы велись с глазу на глаз или в присутствии самых верных людей, о них стало известно в Москве, и Василий Иванович впоследствии не раз укорял его за сказанные им слова.

Спустя три года он, Юрий, вознамерился было отъехать в Литву, да ничего путного из того не вышло. Неведомыми путями о его намерениях прознал Василий. И если бы не вмешательство влиятельного Иосифа Волоцкого, пославшего в Москву двух иноков своего монастыря Кассиана и Иону ходатайствовать за него перед великим князем, не сносить бы ему головы.

Вот тогда-то он и дал зарок держать язык за зубами. И всё время приглядывался к своим людям, но соглядатаев среди них так и не обнаружил. Юрий Иванович пристально всмотрелся в лица пировавших. Первым, кого он приметил, был дьяк Третьяк Тишков. Год назад Василий Иванович отписал вотчину Тишковых сельцо Постушино в Горетовском стане Московского уезда за то, что Офоня Тишков был уличён в грабеже великокняжеских деревень. Оттого ещё больше возненавидели Тишковы государя. Можно ли сомневаться в их верности? Юрий ценит Третьяка и за то, что тот всегда трезв, держит язык за зубами, любое дело делает тщательно.

Рядом с Третьяком сидит сын боярский Яшка Мещеринов. Лихой детинушка! Взгляд открытый, честный. Трудно поверить, что он может предать своего господина.

Напротив Якова видна нескладная фигура Ивана Яганова. Он, как обычно, успел наклюкаться и, положив голову на руки, спит богатырским сном. Слабоват Иван, чуть выпьет – и сразу же засыпает.

Рядом с Иваном Ягановым дьяк Илья Шестаков. Ему не вино мило, а снедь. Как сядет за стол, так и не оторвёшь его от всяческих яств, подаваемых на стол дмитровского удельного князя. Метёт всё подряд: и жареных лебедей, пойманных лебёдчиком Патрикеем, и мочёные яблоки, и вяленую медвежатину. А потом утробною болезнью мается, стонет, бедный, держась за чрево. Чрево же его подобно сурне: то запищит, то завоет, а то как из пушки палить почнет. Слыша такое, дети боярские сами от смеха за животы хватаются.