Текст книги "Василий III"

Автор книги: Вадим Артамонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 30 страниц)

Велик Серпухов, богат, славен железных дел мастерами, кожевниками и гончарами. Серпуховский уклад ^[170]везли в Москву и Тулу, Вологду и Устюг, в белозерский край. Потому серпуховчане с гонором, самомнением норовят самой Москве подражать: в Москве торжище находится у Фроло-Лаврских врат, а в Серпухове – у церкви Фрола и Лавра; главные же ворота, как и в Москве, прозываются Фроловскими.

– Чует моё сердце, Иван, что поездка наша добром не кончится. – Семён Бельский остановил коня. – В городе тихо, литовцами не пахнет. Надо бы подушечку подложить, чтобы мягче упасть.

– О чём это ты?

– Да о Жигимонте. Ну как Овчина пронюхал о нашем сговоре с Глинским? В таком разе от греха подале нам следует в Литву податься.

– Как бы нам в Литве хуже не стало.

– О том тоже надлежит позаботиться. Нужно немедля отправить Жигимонту грамоту, что ежели он хорошо примет нас, то многие князья и дети боярские, не желающие служить пеленочнику, последуют за нами.

– Хорошо удумал, Семён.

– Тогда пишем грамоту, отправляем её Жигимонту, а уж потом вступаем в Серпухов. А то один Бог ведает, что ждёт нас в этом граде.

Сменив коня, Владимир отправился в обратный путь. Мысль, что ему доверено знатными людьми столь важное дело, пьянила голову. Встреча с татями или лесными обитателями не страшила его.

Михаил Львович выслушал гонца внимательно и, не произнеся ни слова, позвонил в колокольчик. Тотчас же в палату вошёл щеголевато одетый бравый молодец.

– Вот что, Николай, ты хорошо разглядел гонца, приезжавшего на днях из Коломны от Дмитрия Фёдоровича Бельского?

– Помню, Михаил Львович, усатый такой, глаза небольшие под густыми бровями. Ростом высок.

– А на лбу с правой стороны родинка. Так?

– Да, была у гонца родинка на лбу, добрая у вас память, Михаил Львович.

– Вот этого самого гонца нужно разыскать во что бы то ни стало. Возьми людей и с ними всю Москву переверни, а найди его. Он, оказывается, и не из Коломны вовсе. Проведай, нет ли оного среди людей конюшего Ивана Овчины. Да пошли гонца в Серпухов к князю Семёну Фёдоровичу Бельскому с сообщением, что весть из Коломны оказалась ложной: не было под Коломной татар. Пусть сообщит немедля, как у них в Серпухове, были ли литовцы.

– Слушаюсь, господин. – Николай подчёркнуто вежливо поклонился и вышел.

– Спасибо за службу, – обратился князь к Владимиру. – Пока ступай, притомился, поди, с дороги.

Княжич и вправду валился с ног. Глаза его слипались. Сев на коня, он неспешно направился к своему дому.

Смеркалось.Темнота ласково обволакивала деревья, избы, амбары, храмы, сглаживая их очертания. Солнце давно уже скрылось, а края облаков всё ещё горели, словно их раскалили в огнедышащей небесной печи. Умиротворённо лаяли собаки, галдели ребятишки. Неожиданно конь остановился. Его держал под уздцы рослый детина.

– Вот этот парень и прикончил вчера Емельку-купца. А ну слазь!

– Никого я не убивал, – ответил Владимир и дёрнул за поводья. Конь, однако, не сдвинулся с места, в руках детины была сила немалая. Десяток таких же молодцов окружили всадника.

– Где решёточный прикащик ^[171]? Слазь, парень, подобру-поздорову. Коли не ты убил Емельку, так решёточный прикащик тебя отпустит. Мы слуги великого князя.

Владимир повиновался. Его втолкнули во двор, огороженный высоченным забором, ввели в избу с наглухо закрытыми окнами.

– Разболокайся! – приказал детина.

Владимир, решив, что это грабители, рванулся и сильно ударил детину в поддых. Тот схватился за живот и, скривившись от боли, присел. Тотчас же остальные кинулись на княжича, но он, крутанувшись, разметал их по избе. Детина поднялся и с перекошенным лицом двинулся на Владимира.

– Ну, от меня-то ты не уйдёшь!

Юноша шагнул ему навстречу, но кто-то подставил ногу, и он, споткнувшись, упал. Детина ловко скрутил ему руки.

С пленника сняли всё, кроме исподних полотняных портов, и в таком виде спустили по лестнице в подвал, подвели к стене и при помощи ремней закрепили в распятом положении.

Владимир осмотрелся. Справа за грязным столом сидел писарь и со скучающим видом чинил перо. Слева пылала какая-то странная печь, а перед ней на низком приступочке были разложены железные прутья, клещи, сверкающие лезвиями ножи. Полуобнажённый человек с могучей грудью лениво шевелил кочергой угли. Молодцы, приведшие Владимира, удалились.

«Где же это я? Уж не в преисподней ли? Или, может, во сне видится мне всё это?»

– Как тебя звать, молодец?

Владимир вздрогнул. Перед ним стоял неизвестно откуда взявшийся человек в чёрном одеянии. Взгляд у него липкий, блудливый.

– Владимир княж Воротынский сын Иванович.

– Знатная птичка ко мне прилетела. Пошто приходил к Михаилу Львовичу Глинскому? – Вопрос прозвучал резко, отрывисто, словно бич щёлкнул.

Владимир вспомнил наставления отца.

– Много знать будешь – скоро состаришься, – спокойно произнёс он.

Допытчик с удивлением уставился на него.

– Да знаешь ли ты, сволочь, куда попал? Молодой князь побелел от обиды.

– Сам ты сволочь1.

В подвале установилась чуткая тишина, слышно было, как потрескивают в печи уголья. Писарь отложил очищенное перо, с любопытством уставился на пытаемого. Человек в чёрном подошёл совсем близко, проговорил хрипло:

– Я тебе покажу «сволочь»! Ты у меня, щенок, на всю жизнь запомнишь эту ночь. – Почти без замаха он сильно ударил в поддых. Красные шары поплыли перед глазами Владимира. Он из всех сил рванулся, но путы прочно удерживали его руки и ноги.

– Теперь, поди, припомнил, зачем приходил к Глинскому?

– Нет!

И вновь сильный удар в живот. Закружилась голова.

– Вспомнил?

– Пока я жив, ты не услышишь, зачем я приходил к Михаилу Львовичу.

– Ха-ха! Да мы из тебя такое сделаем, что тебе самому жить на белом свете не захочется. Эй, Кузьма, подай мне клещи, я у этого красавца нос откушу.

Полуобнажённый Кузьма сунул в печь клещи с длинными рукоятками, а когда концы их раскалились добела, подал человеку в чёрном. Тот медленно стал приближать клещи к лицу Владимира.

– Ну так ты скажешь, сволочь, зачем приходил к Глинскому?

– Сам сволочь! И тебе, сволочи, никогда не доведётся услышать, зачем я приходил к Глинскому.

– Стой, Савелий! – прозвучал в подвале громкий голос. И в самый раз: кат почти ухватил раскалёнными клещами нос княжича. – Ступай прочь! Эдак вы тут всех русских красавцев перекалечите. Некому будет плодить настоящих воинов.

Писарь угодливо захихикал. Савелий, скрипнув зубами, швырнул клещи на приступок печи. Громко хлопнула за ним дверь.

– Экий ты ладный, парень. – Овчина острым ножом перерезал ремни, удерживавшие руки и ноги Владимира – Ведаешь, кто я?

– Ведаю. Иван Фёдорович Овчина ты, конюший.

– Вот и хорошо. Я тебя тоже знаю, Владимир Воротынский. Напрасно тут Савелий допытывался, зачем ты явился к Глинскому, мне и без того всё ведомо. Смотри мне в глаза! Мужик ведь, а не баба! Глинский вкупе с братьями Бельскими, князем Трубецким и твоим отцом замыслил убить меня. Так? Гляди мне в глаза!

– Да.

– И ты единомыслен с ними?

– Да.

– А скажи, Владимир, разве я сделал тебе нечто плохое, что ты готов прикончить меня?

– Нет.

– Так, может, отцу твоему, князю Ивану Михайловичу Воротынскому – славному русскому воину, я чем-то навредил?

– Нет.

– Так за что же вы хотите лишить меня живота? Владимир густо покраснел.

– Смотри мне в глаза!

– Про тебя многие говорят плохо, потому что… ну в общем, из-за великой княгини…

– Скажи, Владимир, у тебя есть девушка? Юный князь смутился ещё больше.

– Есть.

– И ты любишь её?

– Люблю.

– А ежели на твою девушку насильники нападут, ты домой убежишь?

Владимир сжал кулаки, в глазах его плеснулось негодование.

– Нет! Умру, а Ксюшу в обиду не дам!

– Молодец! Так и должно быть. Для того и мужик, чтобы слабую бабу защищать. Вот и я, Владимир, люблю великую княгиню, как ты свою Ксюшу. Кстати, – конюший лукаво улыбнулся, – это какая же Ксюша-то, уж не Ивана ли Васильевича Ляцкого дочка?

Лицо княжича словно огнём опалило.

– Видел её, знатная девица. Всем взяла: и статью, и на лицо хоть куда. Да не о ней сейчас речь… Великая княгиня тоже меня любит. Так ведь не в любви только дело. Поклялся я крепить дело юного великого князя и его матери, защищать их от происков ворогов. Что же в этом плохого? И ежели вы, дружки Михаила Львовича Глинского, удумали убить меня, то тем самым вы взялись порушить дело великого князя. Вот почему ты здесь оказался. Потому как замыслил противозаконное дело. Неясно мне, ты-то как стал дружком Глинского и братьев Бельских? Ты – русский человек, а они пришлые люди, вот их и мотает ветром в разные стороны: то туда, то сюда. Ведомо ли тебе, что Ивана Бельского покойный Василий Иванович в темнице держал?

– Ведомо. – Владимир внимательно слушал конюшего.

– А за что? За то, что в ратном деле нерадив был, с татарами сговор имел, чем Русской земле немалый ущерб нанёс. Михаил Глинский тоже ведь немало лет в темнице скучал. И всё из-за неукротимой, гордыни. Человек он видный, знающий, свет повидавший, в ратном деле преуспевший. И потому литовский великий князь Александр души в нём не чаял, полгосударства ему в управление отдал. А тому всё мало. После смерти Александра очень хотелось Михаилу Львовичу занять его место, да паны радные, видя чрезмерное честолюбие князя, избрали великим князем Жигимонта. И тогда обиженный Глинский ударил челом Василию Ивановичу, чтобы тот взял его под свою руку. Только ведь Русь – не Литва. И городов и людей здесь поболе. Потускнела на Руси звезда Михаила Львовича, и тотчас же он в бега ударился, назад в Литву восхотел. Ему всё равно кому служить – в Литве или на Руси, – лишь бы власти поболе иметь. Исконно русскому человеку поступать так непристойно. Вот ты и помысли: кого в дружки себе взял. А теперь скажи: явились вы в Коломну и узнали, что Дмитрий Фёдорович Бельский гонца в Москву не снаряжал. Так?

– Да.

– И тогда пожелал Иван Бельский послать тебя в Москву к Михаилу Львовичу Глинскому.

– Да.

– Был ли в единомыслии с вами воевода Дмитрий Фёдорович Бельский?

– Нет.Иван Фёдорович не позвал его к себе для беседы.

– Намеривались ли князья, бывшие в сговоре с Глинским, возвратиться в Москву?

– Да.

– Ты грамоту передал Михаилу Львовичу или устно сказывал?

– Устно сказывал.

– И что же тебе ответил Михаил Львович?

– Ничего.

– Ничего?

– Спасибо сказал и велел спать идти.

– Никто не был во время вашей беседы в палате Михаила Львовича?

Владимир замешкался с ответом.

– Смотри мне в глаза! Кого призывал Михаил Львович?

– Слугу своего, какого-то Николая.

– И что велел ему?

– Велел сыскать ложного гонца.

– Ясно. Что ещё приказывал Глинский Николаю?

– Приказал послать гонца в Серпухов.

– К Семёну Бельскому?

– Да.

– Всё?

– Всё.

– Спасибо тебе, коли всё сказал без утайки. Ты провинился перед великим князем и потому будешь наказан малой казнью: поведут тебя по торгу и станут бить путами ^[172]. Отец же твой, Иван Бельский и Богдан Трубецкой будут посажены за сторожи. Они взрослые люди и ведали, что творят.

– Брата моего, Сашку, не наказывайте, он ни в чём не виновен.

– Молодец, что брата своего любишь и защищаешь. По молодости лет мы его прощаем. – Иван Овчина повернулся к писарю. – Пытать пытайте, а ломать людей не смейте!

На Исакия Малинника ^[173]Семён Бельский отправился во Владычин монастырь. Игумен – ветхий старичок с крючковатым носом и округлыми, словно птичьими, глазами на безбровом лице – встретил князя подобострастно: не каждый день в его обитель являются столь важные особы.

– Обитель нашу заложил сам митрополит Алексей. – Звонкий голос старца гулко звучал под сводами каменного собора. – Святой был человек, чудотворец. Он вельми много трудился над украшением земли Русской монастырями, собирал силы для одоления нехристей бусурманских…

После службы в соборе Введения во храм и трапезы Семён Бельский вышел на крыльцо. Порыв холодного ветра обдал его каплями дождя.

– На Исакия вихри – к крутой зиме, – произнёс игумен при виде пригнувшихся к земле деревьев.

– Спаси тебя Бог, святой отец. Молись за меня. – Князь сунул старцу увесистый кошелёк.

– Каждый день буду просить Господа Бога о даровании благодати рабу Божию Симеону. Каждый день…

Семён, тяжело опираясь на посох, сошёл с крыльца и медленно направился по дорожке, протоптанной среди сосен. Неожиданно из-за дерева выступил человек с протянутой рукой, гнусаво затянул:

– Подай милостыньку ради Христа…

Бельский сунул в протянутую руку мелкую монету и хотел было пройти мимо, но человек заступил ему дорогу.

– Спаси тебя Бог, боярин, за щедрость, позволь передать весточку от короля Сигизмунда.

Семён Фёдорович, приняв грамоту, поспешно спрятал её под одежду.

– Здоров ли Жигимонт?

– В здравии пребывает.

– Не велел ли он передать мне что-нибудь устно?

– Велел сказывать, что ждут тебя и Ивана Васильевича Ляцкого с нетерпением. Земли, тебе принадлежавшие, тебе же и возвращены будут. Когда ждать тебя?

– Придёшь ко мне под вечер. Мы с Иваном Ляцким дело это обмыслим и скажем тебе, как намерены поступить.

Человек кивнул и словно растворился среди деревьев. Бельский ускорил шаги. Выйдя из леса, увидел торопливо идущего навстречу Ляцкого.

– Что стряслось, Иван?

– Явился гонец из Москвы от Михаила Львовича Глинского. Оказывается, и из Коломны весть была ложной – татар там не видели.

– Выходит, обхитрил нас Иван Овчина. Что же делать будем? Я вот тут грамоту от Жигимонта получил. Ждёт он нас с тобой, Иван. Или в Москву воротимся?

– В Москве нас тотчас же схватят и упекут за сторожи. Негоже, Семён, в Москву возвращаться.

– И я так же мыслю. Эх, жаль, отпустил я до вечера гонца Жигимонтова, а то и отправились бы к королю тотчас же. Чего мешкать?

– Я здесь, паны. – Человек, вручивший Бельскому грамоту, появился из-за деревьев.

– Вот и хорошо, что ты здесь. Сейчас же сядем на коней и в путь.

Авдотья разбудила безмятежно спавшего зятя.

– Слышь, Афонюшка, по всей Москве только и разговоров, что о татарском нашествии. Бают, будто проклятущий Ислам столковался с Жигимонтом и идут они оба с невиданной силой на Москву. Будто бы гонец из Серпухова доставил ту весть великому князю.

– Не будет никакого нашествия, – спокойно ответил Афоня и перевернулся на другой бок.

– Откуда тебе знать, Афонюшка?

– Конюший сказывал, он обо всем ведает.

– Будет или не будет нашествие, а всё равно страшно: великий князь юн. То ли дело было при покойном Василии Ивановиче! Жили как за каменной стеной.

– А разве при Василии Ивановиче татары не хаживали на Русь?

– Случалось, приходили на Русь татары, так ведь Василий Иванович всегда гнал их в шею. А нынче кто нас оборонит?

– А великая княгиня на что?

– Баба – она и есть баба, что тут говорить. Да ещё грешница великая. Не успела мужа схоронить, Василия Ивановича, а уж с конюшим схлестнулась. Придут татары или не придут, а поберечься не помешает. Бережёного, говорят, и Бог бережёт. Надо бы хоть добро собрать да припрятать. Придёт татарин, куда мы денемся, старые да малые?

Семья у Афони немалая, и все мужики. Зимой Ульяна двойню принесла – Мирона с Нежданом, а Якимка с Брошкой раньше родились.

– Ты бы, Афонюшка, на торг сходил, – донёсся с печи голос Петра, – там все вести сразу проведаешь, узнаешь, идут татары или нет. Да попытай, какие цены нынче установились на всё. Коли хлеб свежий не дорог, можно было бы прикупить.

Не хотелось Афоне на улицу выходить, сердце, видать, чуяло беду, да не посмел он перечить тестю, которого любил и почитал за отца родного. Потому быстро оделся – и за дверь. Только за калитку вышел, как тут же нос к носу столкнулся с рыжим кожемякой Акиндином, жившим через два дома от него. Незнамо почему невзлюбил Акиндин Афоню сразу же, как только тот поселился в Сыромятниках, и при каждой встрече говорил ему что-нибудь плохое. Ну а как выпьет хмельного, так и драку затеять готов, грозит здоровенными кулачищами. Афоня на рожон не лез. Не потому, что кулаков Акиндиновых боялся, – хотелось мирно-любо с соседом жить. Кое-кто из соседей намекал: дескать, оттого Акиндин на новосёла взъелся, что на Ульяну когда-то засматривался, а та Афоню ему предпочла.

– Эй, Афоня-воин, не тебя ли тут тиуны выискивали? Сказывали, будто прикинулся некий человек гонцом из Серпухова и почал в народе слух ложный пущать, будто идут на Москву татары. Народ взбаламутил, а сам исчез И человек тот на тебя, Афонька, похож: такой же усатый, бровастый, а на лбу родинка. Я им и говорю: так это же сусед мой ложным гонцом прикинулся, народ взбаламутил. Жаль, не поверили мне: пьян, говорят. А то увели бы тебя в земскую избу да клеймо приляпали бы на твою рожу. Ха-ха…

– Пьян ты, Акиндин, потому и мелешь языком, что Емеля. Ступай, отоспись!

– А ты мне не прикащик! Я тебя сам как-нибудь прикончу, попадись мне в глухом месте. У… у… сволочь!

Афоня незаметно огляделся по сторонам. Казалось, никто не обратил внимания на их перепалку. Только один человек показался подозрительным. Увидел, что Афоня на него смотрит, и отвернулся. Идти на торг расхотелось. Надо бы конюшего проведать, предупредить его о словах Акиндина. Случись что, Иван Овчина заступится. И Афоня направился в сторону Варварки.

Пройдя сотню шагов, он оглянулся и увидел, что сзади идут трое, среди которых и тот, показавшийся ему подозрительным. Афоня прибавил шагу. Только бы миновать глухое место между Сыромятниками и Солянкой, выйти на многолюдную Конскую площадь – и тогда ищи-свищи в поле, можно легко схорониться в толпе.

– А ну стой! – услышал он резкий крик. Перед ним как из-под земли выросли трое.

«С шестерыми не сладить, надо на время покориться, а там, может быть, что и придумаю».

– Чего вам, ребята?

– Ищем мы человека, который народ мутит, стращает людей ложной вестью о приходе татар. И ты с тем человеком очень схож.

– Не мутил я народ, вот вам истинный крест! А чьи вы, ребята, будете?

– Из земской избы мы, – ответил щеголеватый молодец, улыбаясь.

– Слышал я, будто уже поймали того человека, которого вы ищете.

– Коли поймали – значит, тебя отпустим. А пока ступай с нами и зубы нам не заговаривай.

– Ну раз велите, пошли до земской избы, там правда сыщется.

Совсем немного прошли, сзади подкатила крытая повозка.

– Садись! – приказал щеголеватый молодец.

В тесном возке было душно. Сквозь крохотные щели трудно было рассмотреть, куда они держат путь. По голосу возницы, временами тихо переговаривавшегося с щеголеватым молодцем, Афоня решил, что это люди из Литвы.

«Не иначе как в лапы Михаила Львовича Глинского угодил. Много о нём нехорошего по Москве бают. Не человек – зверь. Пощады от него не жди. Да что же это творится на белом свете? Сколько раз ходил против ворогов– цел-невредим остался, даже стрелой не оцарапало ни разу. А тут среди ясного дня хватают тебя прямо на улице и волокут Бог весть куда, погибели ждать приходится. Денёк-то вон какой пригожий, по примете. На Андрея Стратилата ^[174]– день тепляка. Так говорят в народе. Ныне и в самом деле тепло. От такого тепла овсы быстро доспевают. Не зря сказывают: «Стратилатов день пришёл – овёс дошёл».

Возок въехал во двор большой усадьбы, окружённой глухим забором, и остановился в дальнем углу возле сарая. Афоню втолкнули в сарай, скрутили ремнём руки и ноги. Двери захлопнулись. Спустя непродолжительное время загремел замок, двери широко распахнулись, и в проёме показался Михаил Львович Глинский. Торопливо, почти бегом, подскочил к пленнику и впился в его лицо тёмными, лихорадочно блестевшими глазами.

– Он! – коротко произнёс князь и, размахнувшись, изо всех сил ударил Афоню по лицу. Глинский бил остервенело, истерично, поспешно и потому вскоре притомился, но сгоряча не заметил этого и продолжал наносить удары. Жёлтое лицо его стало пунцовым, казалось, что он вот-вот расплачется.

Афоня терпеливо ждал, когда старик окончательно лишится сил, и лишь косился на его послужильцев, которые могли вскоре сменить Михаила Львовича. Вот тогда-то ему не поздоровится.

Неожиданно в воротах громко закричали, и вскоре в проёме дверей показался Иван Овчина, за спиной которого кучно стояли вооружённые люди.

– Михаил Львович, кого это ты тут избиваешь? – Овчина говорил спокойно, с насмешкой. – Кончай это дело, да пойдём, дорогой, в ту самую темницу возле великокняжеской конюшни, где ты провёл немалое число дней. Она по тебе дюже соскучилась.

Глинский в изнеможении повалился на чурбак, обхватил лицо руками.

– Господи, за что караешь меня, грешного… Всю жизнь я стремился… стремился к власти… по заслугам своим, а чего достиг? Видать, под несчастливой звездой я родился. Казалось, вот она, цель моего бытия! А пришёл этот вислоусый – и всё прахом пошло, рассыпалось как песок. И так всю жизнь: все мои тщательно обдуманные намерения рушились от нелепой случайности… – Между узкими пальцами текли слёзы.

– Нет, Михаил Львович, не случайности тебя доконали. Ты – носитель зла, а люди, сама сыра земля, звери в лесах, птицы в небесах, рыбы в водах зла не приемлют. Вспомни хоть одну сказку, где зло над добром торжествует, – нет такой! И в жизни так же бывает. Зло лишь на время может одолеть добро.

– Лжёшь ты, Овчина! В молодости не помышлял я о зле, о мести кому-либо. Это люди крутом словно лютые звери…

– В молодости потому и встречали тебя с распростёртыми объятиями всюду. Любили тебя и курфюрст саксонский Альберт, и император австрийский Максимилиан, и даже литовский Александр. Но ты, получив от Александра во владение пол-Литвы, замахнулся на большее и для достижения своей цели прибег к помощи зла и насилия. Вот оно – начало твоего конца. Вставай, князь, темница ждёт тебя.

Воины увели Михаила Львовича. Овчина вместе с Афоней вышли из сарая.

– Здорово досталось тебе, Афоня?

– Не очень. Яростно колошматил меня князь, да сил в его руках немного уже.

– Это злоба всю силу у него съела, а в молодости, говорят, удал был. Восхищаюсь тобой, Афоня, ловко ты сумел прикинуться ложным послом, даже эта старая лиса ни о чём не догадалась.

Афоня пожал плечами.

– Дело нехитрое, не раз мне гонцом приходилось быть, сам ведь нередко посылал.

– Спаси тебя Бог за усердие, за помощь юному великому князю и великой княгине.

– Тебе спасибо, князь. Коли б не явился ты вовремя, прикончили бы меня у Глинских в сарае.

Распрощавшись с конюшим, Афоня вышел на улицу и осмотрелся по сторонам как-то особенно пристально. Над головой синело бездонное августовское небо, неспешно, словно лебеди, плыли облака. В небесной синеве торжественно сияли купола храмов, желтели листья деревьев. И оттого на душе было ясно, покойно.

А рядом, на торжище, шум необычный стоит, малая казнь совершается. Два тиуна ведут полуобнажённого красивого парня. У провинившегося сильные руки, бугристая грудь, живот впалый, тёмные кольца волос рассыпаны по плечам. Сзади шествует третий тиун, время от времени взмахивает хлыстом и бьёт парня по заднему месту. Бьёт несильно – не в этом казнь, а в том, что ведут княжича Воротынского через торжище как виновного. Лицо у парня совсем ещё юное, огнём полыхает от смущения. А кругом мальчишки улюлюкают, кто смеётся, кто ярится на осуждённого, кто жалеет его. А одна девица закатилась в безутешных рыданиях. И никто не поймёт отчего: в первый раз увидела парня, казнимого малой казнью, а так разжалобилась, что удержу нет.

Глава 9

Дорога от Бахчисарая до Кафы – самая лучшая из крымских дорог. Сперва Андрей шёл на Ак-Мечеть, затем к бойко торгующему Карасу-базару, в старом разрушающемся, заброшенном Солхате любовался золотом и голубой эмалью на стенах мечетей. Дорога привела его к морю, к розовым стенам большой крепости, над которыми возвышались четырёхугольные башни. Из-за дальней горы всходило солнце, и поэтому гора эта казалась малиновой, а над ней словно растеклось расплавленное золото. Малиновые и золотые отблески играли на стенах башен, и оттого весь город казался необычным, сказочным. Крепостные стены тянулись по скалистому склону горы и оканчивались огромной башней с въездными воротами у самой воды. Но что это за вода! Зеленовато-голубая гладь простёрлась до самого края неба. И поперёк неё от восходящего светила по направлению к Андрею пролегла ослепительная мерцающая дорожка.

«Так вот оно какое – море, увидеть которое мне так захотелось, когда мы с отцом, спасаясь от грозы, ехали мимо Панского двора в Москве!» Андрей долго рассматривал кафинскую бухту, стоявшие в ней корабли, сам город. Много удивительного повидал он в Крыму, но Кафа поразила его воображение. Здесь было всё иное. Если Бахчисарай – сокровенное гнездо воинского разбоя и местообиталище хана, то Кафа – истинная столица Крыма.

Внутри стен виднелись великолепные дворцы, фонтаны, широкие улицы, от которых ответвлялись узенькие переулочки и тупички, около семи десятков минаретов возле мечетей, островерхие латинские и увенчанные маковками православные церкви. Сначала Андрей решил, что ему померещилось, но, прислушавшись, он отчётливо различил тихий перезвон колоколов. Оттого Кафа вдруг перестала быть непонятным чужим городом. Путник старательно запомнил приметы того конца города, где стояли церкви. Наверняка там должно располагаться русское поселение. На одной из площадей виднелось скопище торговых палаток. Это был кафинский огромный рынок, в этот утренний час постепенно наполняющийся народом, похожий на потревоженный муравейник.

Пройдя по каменному мосту над глубоким рвом, выложенным камнем, Андрей оказался на просторной улице, застроенной домами, которые вблизи оказались ещё более красивыми. За изящными арками виднелись роскошные лепные украшения. Во дворах время от времени возникали люди, совсем не похожие ни на татар, ни на турок, в необычных фряжских одеждах. Турецкие и татарские женщины в сопровождении ребятни несли узлы, в которых видны были тазики, полотенца, склянки с благовониями. Они направлялись в построенные из мрамора бани.

А вот и кафинское торжище. Его нельзя было сравнить с бахчисарайским по числу лавок и обилию, разнообразию товаров. Но что это? Кривоногий татарин, громко покрикивая, вёл два десятка измождённых, с потрескавшимися губами людей, которые были соединены друг с другом длинной верёвкой. Андрей всмотрелся в лица полонянников. Первым шёл рослый мужик – по-видимому, крестьянин. За ним два паренька, испуганно смотревшие по сторонам. Затем старик, весь седой, но ещё крепкий на вид. За стариком, ни на кого не глядя, шла молодая баба с младенцем на руках. Лицо у неё обветренное, усталое, но ещё красивое. Следом семенила девочка лет десяти, похожая на тростиночку, с худенькими ручонками. Затем показался низкорослый мужичок, тоже, видать, крестьянин. Он о чём-то тихо говорил с девушкой, запеленавшей, несмотря на жару, большим платком голову. И вновь мать: одной рукой она держит младенца, а другой – шестилетнего глазастого малыша. Последним шёл безрукий мужик, по виду похожий на воина.

Сам не ведая зачем, Андрей стал проталкиваться в толпе вслед за полонянниками и вскоре очутился в таком месте, где было их видимо-невидимо. Стоял невообразимый шум. Татары орали, расхваливали товар, а турки, греки, фрязины, евреи и другие люди, незнамо какой народности, его хулили, требовали сбросить цену.

– Да что же это творится, Господи?

Услышав родной говор, Андрей оглянулся. Перед ним, судя по одежде, был церковный служка.

– Уж не русский ли ты, коли речь мою понял?

– Русский.

– А откудова?

– Из Москвы.

– Пошто сюда из Москвы заявился? Купец, что ли?

– Пришёл я с послом Ильёй Челищевым, а тот снарядил меня сюда, к купцу Парфёну Кожемяке. Не слыхивал ли о таком?

– Как не слыхивать? Парфён рядом с нашей церковной слободкой жительствует. Там и другие русские купцы обитают. Купно-то жить в чужом городе безопаснее.

– Сам-то как тут оказался?

– А я, мил человек, под Пронском крестьянствовал. Да пришли татарове и увели меня в Крым, как их, болезных. – Служка ткнул пальцем в сторону полонянников – Да, видать, Бог пришёл мне на подмогу. Увидел меня вот на этом самом месте поп Леонтий – пошли ему, Господи, здравия – да и выкупил у татарина. С тех пор в Кафе и жительствую. Вот уж десяток лет минуло. И как пойду на торжище, обязательно здесь побываю, всё спрашиваю, нет ли кого из-под Пронска. Два года назад появилась одна бабёнка, она в суседней от нас деревне жила, так я её выкупил на все деньги, что у меня были. С того времечка с ней и жительствуем вместях. И других бы всех выкупил, да денег нетути. Иной раз, грешным делом, мыслю: надоумь, Господи, клад сыскать. Сыщу тот клад и весь без остатка употреблю на спасение душ христианских… Глянь-ка, мужика-то египтянин торгует. Коли купит – сгинет человек. Увезут его в далёкую страну, куда про Русь и слух не доходит, и заставят в войске служить.

Важный египтянин в белом одеянии, подпоясанном голубым кушаком, приблизился к мужику, который шёл во главе полонянников, и стал ощупывать его руки, грудь, а потом полез пальцами в рот, чтобы проверить зубы. Закончив осмотр, что-то закричал гортанно.

– Сорок динаров даёт, – перевёл церковный служка Андрею.

Татарин, размахивая руками, тоже стал сердито кричать:

– Да разве можно за такого честного, неиспорченного раба предлагать сорок динаров? Восемьдесят динаров, и ни динара меньше!

– Может, ты слепой? Разве не видишь, что этот раб стар? У него же половины зубов нет!

– Не обманывай меня! Я сам проверял его зубы, они все целёхоньки!

– Так и быть, пятьдесят динаров я дам за этого старика, но не больше!

– Да какой же это старик? Посмотри на его руки. Такой рукой быка поднять можно! Так и быть, уступлю тебе десять динаров.

– Шестьдесят, и ни динара больше!

– Да разве хороший русский полонянник стоит шестьдесят динаров? Всегда за таких рабов я получал по восемьдесят. А я уступил уже тебе десять динаров.

Сговорились на шестидесяти пяти динарах.

К женщине с двумя детьми подошёл усатый турок в широченных шароварах. На бабу он не глянул, а принялся ощупывать мальчика. Быстро сговорившись с татарином, сунул ему деньги и поволок малыша.

– Куда ты уводишь моё дитятко? Не отдам, не отдам Ванятку! – закричала мать.

Подошёл татарин, с размаху ударил её по лицу. Мальчик жалобно заплакал, но турок уже уводил его.

– Пропал для Руси Ванятка, – скорбно произнёс служка, – обратят его в магометанство, забудет он и мать свою, и землю родную, а коли росточком да силой удастся, станет злым янычаром, верным стражем Сулеймановым.

К паренькам, испуганно глазевшим на толпу, направился пожилой перс. Борода у него угольно-чёрная с проседью. Сдёрнув с них порты, внимательно осмотрел сзади и спереди. Ребята стыдливо прикрылись руками, но перс, сердито закричав, ударил по рукам палкой. Он увёл с собой одного из них.