Текст книги "Статьи из «Лермонтовской энциклопедии»"

Автор книги: Вадим Вацуро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

В поэмах с национально-героической темой (на древнерусском материале), связанных с декабристской гражданской традицией («Последний сын вольности»), видоизменяется самый жанр поэмы; герой утрачивает черты «преступника», но усилен элемент «тайны» в построении сюжета; вводятся монологи в духе гражданской политической оды или трагедии эпохи декабризма. Воздействие декабристского романтизма в 1830–1831 гг. отозвалось в жанровых поисках Лермонтова: появляется замысел политической трагедии из эпохи римского республиканизма («Марий») и поэмы о борьбе с татарами («Мстислав»); вторая в еще большей степени, нежели «Последний сын вольности», должна была приблизиться к традиции декабристской гражданской поэмы.

1830–1831 гг. – период особенно интенсивного и преимущественно лирического творчества, хотя параллельно идет работа над драматическими опытами. Если в поэмах Лермонтова лирическая доминанта вполне очевидна, то в драматургии лирическое начало сказывается косвенно: в ориентации на драму шиллеровского образца, с мелодраматизацией конфликта, эмфатической лирической прозой и ясно выраженным автобиографическим началом («Menschen und Leidenschaften», «Странный человек»). В драматические опыты Лермонтов переносит полностью некоторые лирические стихи автобиографического значения («Видение» и др.). Вместе с тем именно в названных драмах воплощается объективно-эпическая струя творчества Лермонтова – в описаниях быта, в том числе социального (см. Драматургия). В эти же годы появляется у Лермонтова лирико-символическая драматическая поэма с условными персонажами и местом действия («Ангел смерти», «Азраил»); она близка к «мистериям» Байрона и шире – к жанру символико-аллегорических «мистерий», распространявшемуся в русской литературе 30-х гг.

Наибольшее жанровое разнообразие в ранней лирике Лермонтова приходится на 1830–1831 гг. Наметившиеся в 1828–1829 гг. жанры не исчезают, но видоизменяются. Историческая элегия под воздействием декабристской традиции приближается к рылеевской «думе»; это обозначение появляется при стихотворении «Наполеон» («В неверный час…»), «Могила бойца»; к думам примыкает «Св. Елена». В отличие от лиро-эпических дум Рылеева лермонтовские думы сохраняют большее родство с элегической медитацией и не связаны жесткой композиционной структурой. Сильнее традиция гражданской поэзии сказывается в жанре политической оды [«10 июля (1830)», «30 июля. – (Париж) 1830 года», «Новгород»], которая воспринимает ораторско-декламационные интонации антитиранических стихов декабристов вместе с политической лексикой, «словами-сигналами», специфическими синтаксическими конструкциями (анафора, период, обилие риторических обращений побудительного или инвективного характера и т. д.). Политическая ода у Лермонтова не образует автономного жанра; она сочетается с традицией сатиры-инвективы и даже медитативной элегии, что было характерно, в частности, для французской поэзии периода Революций 1789 (А. Шенье) и 1830 гг. (О. Барбье); русским образцом такого смешанного жанра явилась политическая элегия Пушкина «Андрей Шенье» (отразившаяся у Лермонтова). К этому жанру тяготеет ряд стихотворений Лермонтова – как гражданских [ «К ***» («О, полно извинять разврат»), «Приветствую тебя, воинственных славян»], так и интимных («Безумец я! вы правы, правы»); в 1830–1831 гг. в русле этой жанровой традиции возникает цикл стихов, построенных как предсмертный монолог поэта перед гибелью (казнью): «Из Андрея Шенье», «Настанет день – и миром осужденный» и другие, где мотив самопожертвования «за дело общее» является в то же время лирической ситуацией любовной элегии; эти стихи опираются на традицию Шенье, отчасти воспринятую через Пушкина. Таким образом, жанровые границы элегии и политической оды оказываются зыбкими, подчас неопределенными; это будет свойственно и поздней лирике Лермонтова.

В романсах 1830–1832 гг. лирическая ситуация обычно объективирована; однако, как правило, объективация условна или аллегорична [ «Романс» («Стояла серая скала на берегу морском»)]. Как романс, так и «мелодия» этих лет не обладают ясно выраженными жанровыми признаками и по существу представляют собой жанр лирической миниатюры, сохранившейся до конца творческого пути Лермонтова; они стремятся к повышенной музыкальности ритмико-мелодического строя. Сравните «Еврейскую мелодию» («Я видал иногда, как ночная звезда») с внутренней рифмой, «Звезду» («Светись, светись, далекая звезда»), близкую к «мелодиям» Т. Мура. Жанровыми образцами «мелодий» служат Лермонтову «Еврейские мелодии» Байрона и «Ирландские мелодии» Мура.

Увлечение Байроном (1830–1831) сказалось в появлении новых жанровых образований, отчасти подготовленных стихами 1828–1829 гг. К ним в первую очередь относятся «стансы». Стансы как стихи небольшого объема с неопределенными жанровыми и тематическими признаками известны в русской поэзии с XVIII века. У Лермонтова так обозначено шесть стихотворений 1830–1831 гг. элегического характера, имеющих, однако, в отличие от элегий, строфическую форму (четверостишия, шестистишия, восьмистишия); обычный размер – четырехстопный ямб, позднее прибавляется анапест или хорей с анапестической анакрузой («Не могу на родине томиться»). Их содержание – неразделенная или обманутая любовь; обычное построение – обращение к возлюбленной от имени лирического героя или медитация, но более напряженная, нежели в обычной элегии. Можно думать, что такое понимание «стансов» подсказано знаменитыми «Стансами к Августе» Байрона – лирическими медитациями в форме послания, отразившимися, между прочим, в стихотворении «Хоть давно изменила мне радость». Формы подобного рода, в большей или меньшей степени навеянные Байроном (ср. стихотворение Лермонтова «Farewell», 1830), особенно часты в лирике Лермонтова 1830–1831 гг.; помимо литературной традиции, появление их объясняется и творческой историей, и назначением стихотворений, как правило, обращенных к конкретным адресатам и образующих лирические циклы;дневниковый характер (см. Дневник) лирики раннего Лермонтова в известной мере определяет собой ее жанровые особенности.

От Байрона приходит к Лермонтову особая жанровая форма, занимающая срединное положение между поэмой-исповедью и лирической медитацией и обозначаемая им иногда как «отрывок» [ «Отрывок» («Три ночи я провел без сна – в тоске»)] или «монолог» (что подчеркивает ее близость к фрагменту из поэмы или поэме в форме фрагмента – см. выше); иногда Лермонтов озаглавливает такие стихи датой, как дневниковую запись («1830. Майя. 16 число», «1831-го июня и дня»); они написаны от первого лица и представляют собой философскую медитацию; любовная тема обычно отсутствует или приглушена. Нередко медитация принимает символико-аллегорический характер: «Сон» («Я видел сон»), «Смерть» («Ласкаемый цветущими мечтами»), «Ночь» (I–III), «Видение» и др.; отличительная их особенность – стиховое оформление: пятистопный безрифменный ямб; в символике ощущаются эсхатологические мотивы. Их жанровый образец – «Тьма» и «Сон» Байрона. В пределах этого жанра Лермонтов в 1830–1831 гг. разрабатывает широкий круг тем, преимущественно философских. На протяжении 1832 г. нарастают изменения в системе лирических жанров; увеличивается удельный вес эпических элементов. Особое значение приобретает баллада, которая впитывает фольклорные мотивы, осложняясь воздействием литературных переработок фольклора (см. Фольклоризм). Разработка в пределах лиро-эпических форм национальной темы, начавшаяся еще в 1831 г. («Поле Бородина»), идет с возрастающей интенсивностью; в балладе ощущаются черты сказа и стилизации:«Тростник», «Два великана», «Желанье» («Отворите мне темницу»). Сказ способствовал преодолению ранней лирической субъективности (см. Автобиографизм); другим средством оказалась ирония.

Уже в 1830–1831 гг. Лермонтов обращается к собственно сатирическим жанрам (вообще редким в его творчестве, хотя в посланиях, поэмах, драмах и прозе Лермонтова постоянно встречаются элементы сатиры). Первая сатира Лермонтова «Булевар» – тип сатирической панорамы, получившей некоторое распространение в 30-е гг.; самая тема в значительной мере подсказана требованиями жанра. Вторая – «Пир Асмодея» – основана также на обычной для того времени символике сатирического фельетона; здесь сатира приобретает политическую окраску. На протяжении всего творчества Лермонтов писал эпиграммы; однако они значительно уступают эпиграммам Пушкина, Вяземского, Баратынского, культивировавших этот жанр как средство литературной борьбы; в этом отразилось общее падение культуры эпиграммы в 30-е гг.

В 1832 г. ироническую тональность приобретают у Лермонтова баллада («Из ворот выезжают три витязя в ряд»), послание («Примите дивное посланье»), лирическая медитация («Что толку жить!.. Без приключений…»), эротический фрагмент («Девятый час; уж темно; близ заставы»). В дальнейшем, под воздействием атмосферы игриво-непристойной удали, царившей в юнкерской школе, у Лермонтова появляются сгущенно-эротические и натуралистические мотивы (так называемые юнкерские поэмы);обращение к бытовой сфере, анекдоту, стихотворной новелле сказывается на жанровой природе лирического стиха, где ирония переходит в пародию и гротеск («Юнкерская молитва», «На серебряные шпоры», «Катерина, Катерина!»). Эти творческие тенденции получают завершение в иронической стихотворной новелле «Тамбовская казначейша» и в поэме (стихотворной повести) «Сашка», где ироническая картина нравов усложняется традицией философской медитации (в лирических отступлениях).

Своеобразную эволюцию в 1832–1835 гг. претерпевает жанр романтической поэмы: начиная с «Измаил-Бея» в ней прочно закрепляется «кавказская тема» («Каллы», «Аул Бастунджи», «Хаджи Абрек»). При сохранении и даже оживлении внешних композиционных форм байронической поэмы (с элементами «тайны», сюжетными эллипсами, «неистовым» героем), она в значительной мере теряет первоначальный лирический характер, насыщаясь бытовыми этнографическими реалиями и мотивировками и усиливая повествовательный элемент в духе романтического ориентализма 30-х гг. В этом отчасти сказалось знакомство Лермонтова с ориентальной балладой В. Гюго [ср. «Прощанье» («Не уезжай, лезгинец, молодой»)]. В 1832–1834 гг. Лермонтов уже прямо обращается к прозе («Вадим»), оставаясь в русле традиции «неистовой» прозы Гюго.

Последний этап эволюции Лермонтова, начавшийся в 1836–1837 гг., характеризуется преодолением традиций «неистовой школы» и оживлением лирического начала, при сохранении значимости эпического элемента. Чертами переходности отмечен «Маскарад», сочетавший композиционно-стилистические особенности мелодрамы и сатирической «высокой комедии» (типа «Горя от ума»), и незаконченная «Княгиня Литовская», где остро-романтический конфликт, окрашенный социально, облекается в форму повести, предвосхищающей натуральную школу.К 1837 г. относится кульминация фольклорных интересов Лермонтова, результат которых – создание «микроэпоса»: «Бородино» – в форме солдатского сказа и «Песня про… купца Калашникова» – стилизованная былина с балладными элементами (аналогичные явления на кавказском материале – сказка «Ашик-Кериб» и «Беглец»).

Вместе с тем именно жанр поэмы в творчестве Лермонтова оказывается наиболее устойчивым; сохраняя сюжетно-повествовательный характер, усилившийся в 1832–1835 гг., поздние поэмы в то же время остаются генетически связанными с жанром поэмы-исповеди, определившимся еще в раннем творчестве. Работа над «Демоном» не прерывается с 1829 г., завершающий ее этап относится к 1839 г.; ранняя «Исповедь» включается как центральный монолог героя в «Боярина Оршу» и затем в «Мцыри». Магистральной линией эволюции поэмы у Лермонтова можно считать лирическую поэму с единым центральным героем, чей субъективный мир преимущественно интересует поэта. По-видимому, в неоконченной «Сказке для детей» начал вырисовываться несколько иной тип поэмы, сохраняющей лирический колорит, но ставящий душевную жизнь героя в связь с формирующей средой; показательна здесь строфа – 11-стишие, близкое к октаве, которая в дальнейшем становится обычной для «повести в стихах»; к такому жанровому определению склоняют также иронические интонации начала. Эта тенденция творчества была оборвана гибелью Лермонтова. Подобное взаимопроникновение эпики и лирики присуще и стихам позднего Лермонтова. Дескриптивными батальными сценами насыщается любовное послание («Валерик»). Особое значение приобретают лиро-эпические жанры, прежде всего баллада, нередко написанная от лица рассказчика и получающая форму сказа, где сознание повествователя близко народному сознанию: «Узник», «Соседка», «Завещание» («Наедине с тобою, брат»), «Свиданье». В поздних балладах определяющие черты жанра приглушены; они легко приобретают песенные и романсные признаки (ср. близкую к ним «Казачью колыбельную песню» с напряженным внутренним сюжетом). Особенность их – отсутствие события, «эпизода», центр тяжести переносится на ситуацию, атмосферу, психологию героя, сюжет нередко остановлен на кульминации, развязка лишь предполагается; в поэтике особая роль принадлежит символике («Листок»). Все это увеличивает лирический потенциал баллад; в некоторых случаях можно говорить о лирической доминанте [ср. «Пленный рыцарь», «Сон» («В полдневный жар в долине Дагестана»)], тем более что ряд баллад разрабатывает драматическую любовную ситуацию. К последним примыкают лирические миниатюры с близким символическим значением («Утес», «На севере диком»).

Лирическая медитация у позднего Лермонтова представлена также синкретическим жанром, наметившимся уже в 1830–1831 гг. и вобравшим в себя черты медитативной элегии, сатиры и инвективы, по типу «ямбов» О. Барбье («Смерть Поэта», «Кинжал», «Поэт», «Дума», «Не верь себе», «Как часто, пёстрою толпою окружён»). В «Последнем новоселье» этот жанр преобразован в политическую оду. В русской поэзии 40-х гг., где «Дума» Лермонтова получила особую популярность, название стихотворения приобрело оттенок жанрового обозначения – для рефлективных стихов о современном поколении, ни структурно, ни тематически не связанных с традицией рылеевских дум. Среди медитаций Лермонтова выделяются также образцы романсного типа («Тучи», «Отчего», «И скучно, и грустно» «Выхожу один я на дорогу», «Нет, не тебя так пылко я люблю»).

Особняком в поэзии Лермонтова стоит лирическое стихотворение программно-декларативного характера, построенное как драматическая сцена («Журналист, читатель и писатель»).

Позднее творчество Лермонтова характеризуется, таким образом, все развивающейся тенденцией к стиранию жанровых границ и созданию своеобразных синтетических жанровых форм. Установка на «прозаизацию» лирики, освобождение от традиционных «поэтизмов», упрощение внешних особенностей формы и т. д. стоят в прямой связи с усиленной работой Лермонтова над созданием большой прозаической формы и шире – с эволюцией русской литературы в целом, в том числе с процессом вытеснения поэзии прозой. Вместе с тем в творчестве Лермонтова этот процесс носит особый характер, так как его роман («Герой нашего времени») испытывает сильное воздействие не только эпической, но и собственной лирической поэзии, что находит прямое подтверждение в его стилистике (см. Проза, Русская литература XIX века).

Литература

Фишер 1914: 221–236; Эйхенбаум 1924б: 196–206; Максимов 1959:31–103; 29–32, 83,101–126; Эйхенбаум 1961: Турбин 1978:142,147–149, 204–209, 289–359; Розанов 1942:151–159,

« Жена севера» («Покрыта таинств легкой сеткой»), раннее стихотворение Лермонтова (1829), мифологическая аллегория, в основе которой лежит якобы существовавшее древнее предание о таинственной женщине, предмете суеверного поклонения «финнов»; взгляд этой женщины считался смертельным («Кто зрел ее, тот умирал»), и смотреть на нее могли только скальды (поэты), посвящавшие ей свои вдохновения. Лирический сюжет стихотворения, по-видимому, принадлежит самому Лермонтову, хотя отдельные элементы его находят себе аналогии в литературе, в том числе по истории и мифологии скандинавских народов. Стихотворение отражает увлечение юного Лермонтова оссианическими (см. Оссиан) и шире – «северными» мотивами, что сказалось и в его ранних поэмах; вслед за старшими современниками (Е. А. Баратынский и др.) Лермонтов свободно объединяет разнородные культурные комплексы (скандинавский, финский, «оссианический»), создавая условный «северный» колорит.

Центральный образ стихотворения – прекрасная женщина с чертами демонизма, окруженная суеверной легендой, – по-видимому, навеян стихотворением А. С. Пушкина «Портрет», посвященным А. Ф. Закревской (опубл. 1829); в русской поэтической традиции (Пушкин, «Бал» Баратынского, 1828) Закревская послужила прототипом «вакханки», обуреваемой страстями и дерзко нарушающей законы света. К «Портрету» восходит и парафраза «жена севера», хотя в поэтической концепции «Портрета» героиня противопоставлена холодным северянкам как неистово-страстное «южное» начало, и самый облик ее конкретизирован иначе, нежели у Лермонтова. Романтический образ прекрасной губительницы в разных вариантах прослеживается в ранних сочинениях Лермонтова и получает закрепление в позднем творчестве («Тамара»).

Автограф: ИРЛИ. Тетр. II; копия (без разночтений): ИРЛИ. Тетр. XX. Впервые: Соч. под ред. Висковатого 1:46. Датируется по положению в тетради.

Литература

Удодов 1973: 167–168; Шарыпкин Д.М. Скандинавская тема в русской романтической литературе (1825–1840) //Эпоха романтизма. Л., 1975. С. 170–177.

« Журналист, читатель и писатель», одна ИЗ важнейших литературно-общественных поэтических деклараций позднего Лермонтова: написана на Арсенальной гауптвахте 20 марта 1840 г. (помета в копии, сделанной В. А. Соллогубом) во время ареста за дуэль с Э. Барантом; 12 апреля (до освобождения Лермонтова) стихотворение вышло в свет в «Отечественных записках».

Жанровым образцом стихотворения в значительной мере послужил «Разговор книгопродавца с поэтом» А. С. Пушкина (1824), где впервые в русской литературе поставлена проблема положения поэзии в «коммерческий век». К 30-м гг. эта тема в поэтической форме декларативного «разговора» становится популярной (ср. «Журналист и злой дух» С. П. Шевырева, 1827; «Поэт и дух жизни» А. А. Башилова, 1836, и др.). Лермонтов дает свою интерпретацию темы, отличную от пушкинской. Видоизменяя жанровую форму (не диалог, а трилог), он возвращается к первоисточнику – «Прологу в театре» в «Фаусте» И. В. Гёте. Связь с Гёте отчасти подтверждается и эпиграфом, восходящим к его «Изречениям в стихах».

Существует несколько попыток установить прототипы действующих лиц стихотворения Лермонтова. Было обращено внимание на рисунок в его альбоме 1840–1841 гг., в точности повторяющий экспозиционную ремарку стихотворения; на нем изображены сам Лермонтов в позе Читателя и А. С. Хомяков в позе Писателя; предполагалось (Б. Эйхенбаум), что прототип Читателя – Лермонтов, а Писателя – Хомяков. По другой версии (Э. Герштейн), в Читателе изображен П. А. Вяземский. В Журналисте обычно находят черты Н. А. Полевого (Н. Мордовченко). В стихотворении, действительно, отразились наблюдения Лермонтова над конкретными лицами и фактами литературного быта (так, слова «войдите в наше положенье» – устное речение, распространенное в пушкинском кружке), – однако сама литературная ситуация обобщена и для характеристики персонажей отобраны типовые черты (Э. Найдич).

В стихотворении Лермонтова развертывается спор вокруг нескольких социальных и эстетических проблем, бывших предметом полемики в русской литературе и журналистике. В первом монологе Журналиста звучит мысль о поэтическом уединении как непременном условии вдохновенного творчества; мысль эта, затем развитая Писателем, приобретает, однако, в устах Журналиста тривиально-прагматическую форму и слегка окрашена иронией. В его монолог вкраплены реминисценции из Пушкина: «Ну, что вы пишете? нельзя ль / Узнать?» – парафраза из «Разговора…»;утверждение о благодетельности «изгнанья, заточенья» – из «Ответа анониму» Пушкина (1830). Таким образом, суждения Журналиста сближены с психологией Книгопродавца и «любителей искусств», которые в пушкинском понимании принадлежат к массовым потребителям поэзии (ср. также суждения Директора театра и отчасти Комического актера у Гёте).

В ответе Писателя уже намечается обоснование его поэтического молчания, пока только как нежелания следовать расхожим темам массовой романтической лирики: экзотическим «ориентальным» картинам («Восток и юг / Давно описаны, воспеты»), противопоставлению поэта и толпы («Толпу ругали все поэты»), устремленности к «небесному» («Все в небеса неслись душою») и т. д. Тема «массовой литературы» (журналистики) продолжается на ином уровне в диалоге

Читателя и Журналиста; в словах Читателя есть отзвуки полемик пушкинского круга и «Отечественных записок» против «торговой словесности» и консервативной прессы 30–40-х гг. («Библиотека для чтения», «Северная пчела», «Сын отечества» и др.). Так, ироническое определение журнала, который «страшно» брать в руки «без перчаток», – парафраза известного замечания Вяземского («Отрывок из письма к А.И. Г<отовцевой>», 1830), вызвавшего полемический отклик Полевого (Московский телеграф. 1830. № 1. С. 79); рассказы, где «над Москвой смеются / Или чиновников бранят», – вероятнее всего, нравоописательные очерки и повести Ф. В. Булгарина, которого упрекали в вымышленности общей картины «нравов» (ср.: «С кого они портреты пишут? / Где разговоры эти слышат?»). Нападки на «опечатки» и «виньетки» содержались в мелочно-придирчивой критике Полевого, где в недоброжелательном тоне говорилось и о Лермонтове.

Оправдываясь, Журналист прямо сознается, что вынужден подчиняться требованиям коммерции, пренебрегая для них «приличьями» и «вкусом». Журналистика, таким образом, перестает быть посредником между производителями и истинными потребителями высоких культурных ценностей; не удовлетворяя Читателя, она заставляет и писательскую элиту замыкаться в себе; возникает тип не пишущего (не печатающегося) писателя, молчащего таланта. Здесь, по-видимому, сказывались впечатления Лермонтова от общения с поздним пушкинским кругом, после смерти Пушкина все больше отходившим от литературы и чуждавшимся современной журналистики (Вяземский, А. И. Тургенев, П. Б. Козловский).

Более глубокие основания кризиса литературы вскрываются в заключительном монологе Писателя. Как и в «Разговоре…» Пушкина и «Прологе…» Гёте, этому монологу принадлежит особая роль; в русских романтических интерпретациях Гёте монолог Писателя нередко завершал сцену, превращаясь в апофеоз поэзии, независимой от временного, утилитарного назначения (переводы А. С. Грибоедова, 1824, А. А. Шишкова, 1831, и др.). У Пушкина этот монолог перенесен к началу стихотворения и теряет значение апофеоза: поэт уступает доводу книгопродавца, что деньги в «железный век» являются непременным условием поэтической свободы. В «Журналисте…» решение проблемы во многом противоположно пушкинскому; Лермонтов делает монолог Писателя заключительным кульминационным моментом стихотворения, но принципиально меняет его смысл. Писатель продолжает свою ранее начатую речь, что подчеркнуто анафорическим подхватом («…О чем писать?..»); вся композиция сцены кольцеобразно замыкается. Заключительный монолог распадается на две части; каждая из них, в свою очередь, строится как «тезис» и «антитезис», в соответствии с антиномическим характером проблемы. Обе части монолога начинаются апологией истинной поэзии; здесь они соприкасаются с Гёте, Пушкиным и романтической лирикой 30-х гг. Однако каждый раз эта апология оказывается снятой; плоды творческого вдохновения Писатель уничтожает или скрывает от читательских глаз. Искусство субъективно-лирическое и облагораживающее мир, несмотря на свою абсолютную эстетическую ценность, предстает аудитории как «странные творенья», «воздушный, безотчетный бред», не находя понимания и отклика. При этом аудитория, «толпа» рассматривается как объективный и полноправный участник функционирования литературы; здесь Лермонтов продолжает тему стихотворения «Не верь себе» (1839). Иные, но столь же печальные последствия вызывает и иное искусство – социальные инвективы, картины земных страстей, либо встречающие агрессию со стороны «толпы», либо, помимо воли творца, развращающие наивных и неискушенных (в этой части стихотворения намечается тема «Пророка»). Тем самым Писатель неизбежно вынужден прийти к отказу от творчества: для него закрыты пути социальной коммуникации. Осознание общественной обусловленности и социальной функции поэзии было шагом в становлении реализма в русской литературе. Некоторые идеи стихотворения получили отражение в предисловии к «Герою…» (1841).

Стихотворение знаменовало дальнейшее сближение Лермонтова с редакцией «Отечественных записок» и особенно с Белинским, высоко оценившим «Журналиста…»; оно оказало воздействие на творчество критика. В современной Лермонтову литературе и критике стихотворение, как правило, не воспринималось в целом; в романтической лирике был воспринят только апофеоз поэзии; в критической полемике 40-х годов нередко цитировалась памфлетная характеристика журналистики.

Стихотворение вызвало полемические отклики; с разных позиций его отрицательно оценивали С. П. Шевырев (1841), С. А. Бурачок (1840), В. Н. Майков (1846), А. В. Дружинин (1850); тем не менее оно окончательно утвердило в русской литературе жанр поэтической декларации с участием Поэта (например, «Поэт и гражданин» Н. А. Некрасова; «Разговор с фининспектором о поэзии» В. В. Маяковского).

Стихотворение иллюстрировал М. А. Врубель. Беловой автограф: ИРЛИ. Тетр. XV. В автографе помета: «Печатать позволяется. С.-Петербург, 19 марта 1859 г. Цензор И. Гончаров». Копия (рукой В. А. Соллогуба): ИРЛИ. Оп. 2. № 62. Впервые: Отечественные записки. 1840. Т. 9. № 4. Отд. III. С. 307–310, с опечаткой в стихе 84 («светлое» вместо «свежее»).

Литература

Белинский IV: 154, 272,318,434, 530; V: 443; VIII: 546; С. Б<урачок>.Стихотворения М. Лермонтова // Маяк. 1840. Ч. 12. Гл. 4. С. 155–156; Шевырев С.Стихотворения М. Лермон това // Москвитянин. 1841. Ч. 2. № 4 С. 538–539; <Майков В.>.Краткое начертание истории русской литературы. Сост. В. Аскоченским // Отечественные записки. 1846. № 9. Отд. 5. С. 9; Ф. Б<улгарин>.Журнальная всякая всячина// Северная пчела. 1849. 24 декабря. С. 1145; <А. В. Дружинин>.Письма иногороднего подписчика в редакции «Современника» о русской журналистике // Современник. 1850. Т. 20. № 3. Отд. 6. С. 79–80; Ф. Б<улгарин>.Журнальная всякая всячина // Северная пчела. 1855. 5 ноября. С. 1291; Он же. Заметки, выписки и корреспонденция // Там же. 1856.9 мая. С. 336; Нейман 1914: 117–119; Котляревский 1915:164–166; Благой 1941:410–411; Мордовченко 1941:758–765; Пумпянский 1941: 408; Эйхенбаум 1943:160–164; Эйхенбаум 1961:104–107,341–342; Дурылин 1948: 564–566; Кулешов 1958: 51–56; Герштейн 1964:181–211; Иконников 1962:16–18,52; Григорьян 1964:149–157; Коровин 1973: 140–148; Вацуро В. Э.Пушкинская поговорка у Лермонтова // Времен ник Пушкинской комиссии. 1972. Л., 1974-С. 105–106 [см. наст. изд.]; Лотман Л. М.Реализм русской литературы 60-х годов XIX века. Л., 1974. С. 22–24; Найдич Э. Э.У истоков критического реализма. (О стихотворении М. Ю. Лермонтова «Журналист, Читатель и Писатель») // Проблемы реализма. Вологда, 1976. Вып. 3. С. 155–163; Журавлева 1978:14–15; Турбин В. Н.О литературно-полемическом аспекте стихотворения Лермонтова «Бородино» // М. Ю. Лермонтов: Исследования и материалы. Л., 1979-С. 399, 402.

Издания Лермонтова, прижизненные издания. Единственным прижизненным сборником были «Стихотворения М. Лермонтова» (СПб., 1840; тираж 1000 экз.); он включал 26 стихотворений и две поэмы – «Мцыри», «Песня про… купца Калашникова» – из 30 поэм и около 400 стихотворений, написанных к этому времени; сборник вышел в свет 25 октября (ценз, разрешение 13 августа). Отбор произвел сам Лермонтов; в сборник вошли, за единичными исключениями, только поздние стихи. Открывали книгу «Песня…» и «Бородино», произведения эпического характера; значительное место занимали лиро-эпические стихи общественного звучания («Дума», «Как часто, пестрою толпою окружен»); заключало сборник стихотворение «Тучи», с намеком на изгнание поэта. По-видимому, расположение текстов было продуманной структурой, также принадлежавшей Лермонтову. Сборник издавался в отсутствие автора, находившегося в ссылке; редактор – А.А. Краевский, издатели – И. Н. Кушинников и А. Д. Киреев. Тексты подверглись корректорской правке; имеются пропуски и искажения, как цензурные (см. Цензура), так и возникшие при переписывании или наборе. Тем не менее сборник 1840 г. сохраняет значение источника текстов Лермонтова (рукописи ряда произведений не сохранились).

При жизни Лермонтова вышел отдельным изданием и роман «Герой нашего времени» (1840; редакторы и издатели те же). Лермонтов пересмотрел текст журнальных публикаций глав романа и внес исправления. Цензурное разрешение – 19 февраля, роман вышел в свет к 27 апреля. Корректуры Лермонтов не читал, находясь с 10 марта до середины апреля под арестом за дуэль с Э. Барантом; в книге есть невыправленные ошибки переписчика и опечатки. Роман вышел в 2 частях; тираж был распродан, и уже в 1841 г. Лермонтов продал Кирееву право на 2-е издание в количестве 1200 экз. В это издание (СПб., 1841) Лермонтов внес несколько исправлений, в остальном оно повторяет первое, вплоть до совпадения страниц и строк. В издании 1841 г. впервые появилось предисловие к роману, видимо, поступившее во время печатания и поэтому набранное с отдельной нумерацией страниц и не включенное в оглавление. В обоих изданиях есть незначительные цензурные купюры.

Посмертные издания. После смерти Лермонтова стихи его появляются в журналах («Библиотека для чтения», «Современник» и др.), в сборнике «Вчера и сегодня», но более всего – в «Отечественных записках», редактор которых Краевский располагал значительным количеством рукописей Лермонтова. В 1842 г. он редактировал «Стихотворения М. Лермонтова» (ч. 1–3), изданные в расширенном объеме и с предисловием, в котором указывалось, что по мере обнаружения стихов Лермонтова будут выходить и последующие части. В части 1–2 вошли опубликованные ранее стихи и поэмы, в часть 3 – впервые драма «Маскарад», с цензурными искажениями. В 1844 г. вышла часть 4 с поэмой «Измаил-Бей» и стихами, напечатанными в «Отечественных записках» в 1843–1844 гг.