Текст книги "Храбры Древней Руси. Русские дружины в бою"

Автор книги: Вадим Долгов

Соавторы: Михаил Савинов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Греки запросили мира. Олег взял с них дань (по 12 гривен на каждого участника похода, а сверх того особые суммы для славянских городов, подвластных Олегу), «знаменуя победу», повесил на вратах Царьграда свой щит и заключил с греками чрезвычайно выгодный торговый договор, согласно которому русские купцы, прибывавшие в город с верительными княжескими грамотами, пользовались серьезными привилегиями: могли вести беспошлинную торговлю и получать от властей Константинополя месячное содержание. Любопытно, что среди прочих благ победители выговорили себе право бесплатно посещать городские бани.

Когда сын Рюрика князь Игорь вырос, он стал продолжателем дела своего великого родича Олега. Правда, устроить поход на Константинополь он собрался только на склоне лет – в 941 году. До этого момента Игорь был слишком занят делами более насущными – удержанием в повиновении покоренных племен и борьбой с новыми кочевниками печенегами. В летописи большая часть лет правления Игоря оставлена книжником без комментариев: это была обыденная княжеская работа. Но, подойдя к 60-летнему рубежу, Игорь решил все-таки исполнить «главную варяжскую мечту» – сходить на Константинополь. И… потерпел сокрушительное поражение. Поход, начинавшийся вполне удачно, наткнулся на отчаянное сопротивление греческой армии. Более же всего пострадала Русь во время морского боя с византийским флотом. Корабли противника были вооружены так называемым греческим огнем. «Греческий огонь» – это боевая установка, состоявшая из деревянной или металлической трубы, оборудованной поршнем и соплом. В трубу наливалась сырая нефть (возможно, вперемешку со смолой). При нажатии на поршень нефть струей била через сопло, ее поджигали, и получалось что-то вроде огнемета. Для деревянных кораблей это была верная гибель, ведь нефть нельзя потушить водой. Нефть горит даже тогда, когда растекается по водной поверхности. Так что, выпрыгнув с борта в воду, команда пораженного корабля попадает из одного огня в другой.

«Феофан же встретил их в ладьях с огнем и стал трубами пускать огонь на ладьи русских. И было видно страшное чудо. Русские же, увидев пламя, бросились в воду морскую, стремясь спастись, и так оставшиеся возвратились домой. И, придя в землю свою, поведали – каждый своим – о происшедшем и о ладейном огне. «Будто молнию небесную, – говорили они, – имеют у себя греки и, пуская ее, пожгли нас; оттого и не одолели их».

Но не нужно думать, что жестокое поражение и технические чудеса остановили старого князя. Сразу по возвращении он принялся готовить новый поход. На подготовку ушло три года. Игорь создал большую коалицию.

«В год 6452 (944). Игорь же собрал воинов многих: варягов, русь, и полян, и словен, и кривичей, и тиверцев, – и нанял печенегов, и заложников у них взял, – и пошел на греков в ладьях и на конях, стремясь отомстить за себя. Услышав об этом, корсунцы послали к Роману со словами: «Вот идут русские, без числа кораблей их, покрыли море корабли». Также и болгары послали весть, говоря: «Идут русские и наняли себе печенегов». Услышав об этом, царь прислал к Игорю лучших бояр с мольбою, говоря: «Не ходи, но возьми дань, какую брал Олег, прибавлю и еще к той дани».

Таким образом, Игорь оказался перед выбором: воевать дальше или просто взять предлагаемую дань. За советом князь обратился к дружине, ведь дружинники были не только «мужами хоробрствующими», но и «боярами думающими». Дружина склонила выбор к более прагматическому варианту:

«Сказала же дружина Игорева: «Если так говорит царь, то чего нам еще нужно, – не бившись, взять золото, и серебро, и паволоки? Разве знает кто – кому одолеть: нам ли, им ли? Или с морем кто в союзе? Не по земле ведь ходим, но по глубине морской: всем общая смерть». Послушал их Игорь и повелел печенегам воевать Болгарскую землю, а сам, взяв у греков золото и паволоки на всех воинов, возвратился назад и пришел к Киеву восвояси».

Все-таки великий русский историк С. М. Соловьев был не вполне прав, когда назвал Игоря «воином неотважным, князем недеятельным, вождем дружины корыстолюбивым». Его судьба, конечно, оказалась не такой яркой, как судьба его предшественника, – смерть в древлянском плену действительно лишена героического ореола, – но Игорь был прагматиком. Он сохранил державу Олега, он взял-таки дань с Константинополя – сделал все, что было нужно. И погиб как воин.

Кампания 944 года была последней удавшейся попыткой нападения на Царьград. Но все-таки наибольшую угрозу для Византии представляли походы сына князя Игоря – Святослава.

Святослав не просто жаждал добычи. Он стремился обосноваться в непосредственной близости от имперских границ, в Болгарии. Если бы ему это удалось, вне всякого сомнения, логика борьбы потянула бы его в глубь имперских территорий.

Летописец характеризует Святослава как совершенного воина и настоящего рыцаря:

«В год 6472 (964). Когда Святослав вырос и возмужал, стал он собирать много воинов храбрых, и быстрым был, словно пардус (гепард), и много воевал. В походах же не возил за собою ни возов, ни котлов, не варил мяса, но, тонко нарезав конину, или зверину, или говядину и зажарив на углях, так ел; не имел он шатра, но спал, постилая потник с седлом в головах, – такими же были и все остальные его воины. И посылал в иные земли со словами: «Иду на вы» (т. е. «Хочу на вас идти»)».

Святослав положил конец существованию Хазарского каганата, взяв в ходе похода 965 года хазарский восточный форпост – крепость Белую Вежу (Саркел), столицу каганата Итиль, а также разгромил ясов и касогов (предков осетин и абхазцев), состоявших, как можно предположить, в союзнических отношениях с повергнутой Хазарией.

После падения каганата Киеву были переподчинены хазарские данники, прежде всего славянское племя вятичей. Важным результатом названного похода стало включение в орбиту власти русских князей Тмутаракани – города, располагавшегося на севере Таманского полуострова, в районе Керченского пролива. Город этот был стратегическим пунктом, позволявшим контролировать византийские владения в Северном Причерноморье.

Перебив решительно всех, кто только встретился ему в регионе, Святослав рисковал остаться без занятий. Но спасти ситуацию ему помогли византийцы. У константинопольского императора шла затяжная война с болгарами. Святослав включился в нее, сначала на стороне Византии как наемник, а затем и в собственных интересах. Князь планировал сделать Болгарию своей новой страной. Однако план этот не удался. После тяжелейшей битвы под Доростолом в 971 году Святославу пришлось покинуть дунайские территории. На обратном пути он погиб от рук печенежского хана Кури. Если читателя заинтересует судьба Святослава и его эпоха, советуем обратиться к книге Льва Прозорова (Озара Ворона) «Святослав Хоробре. Иду на вы!» [Прозоров. 2009].

Чем дальше, тем конфликтов с Восточной Римской империей становилось меньше и меньше. То есть не столько конфликтов становилось меньше, сколько сходила на убыль военная составляющая этих конфликтов. Владимир Святославич взял византийскую колонию в Северном Причерноморье – Херсонес. Но военной славы в этой победе было немного. Русскому войску помог предатель – Анастас Корсунянин. Он стрелой из лука перебросил в стан осаждавших записку, где писал: «Перекопай и перейми воду, идет она по трубам из колодцев, которые за тобою с востока». Владимир перерыл колодцы, и город сдался.

Последний поход на Константинополь состоялся в княжение Ярослава Мудрого. Поход был неудачным:

«В год 6551 (1043). Послал Ярослав сына своего Владимира на греков и дал ему много воинов, а воеводство поручил Вышате, отцу Яня. И отправился Владимир в ладьях, и приплыл к Дунаю, и направился к Царьграду».

Однако русское войско попало в шторм, в котором пострадал и корабль, на котором плыл Владимир.

«И была буря велика, и разбила корабли русских, и княжеский корабль разбил ветер, и взял князя в корабль Иван Творимирич, воевода Ярослава. Прочих же воинов Владимировых, числом до 6000, выбросило на берег, и, когда они захотели было пойти на Русь, никто не пошел с ними из дружины княжеской. И сказал Вышата: «Я пойду с ними». И высадился к ним с корабля, и сказал: «Если буду жив, то с ними, если погибну, то с дружиной». И пошли, намереваясь дойти до Руси».

Но на берегу потерпевших крушение русских воинов тоже поджидала опасность. Согласно летописи, правивший в Византии император Константин Мономах (дед по матери русского князя Владимира Мономаха):

«И сообщили грекам, что море разбило ладьи руси, и послал царь, именем Мономах, за русью 14 ладей. Владимир же, увидев с дружиною своею, что идут за ними, повернув, разбил ладьи греческие и возвратился на Русь, сев на корабли свои. Вышату же схватили вместе с выброшенными на берег, и привели в Царьград, и ослепили много русских. Спустя три года, когда установился мир, отпущен был Вышата на Русь к Ярославу».

Больше походов на Византию не устраивалось – подошла к концу эпоха викингских набегов. Из варварского союза племен Русь постепенно превращалась в сильное цивилизованное государство, которому хватало дел и помимо молодецких вылазок за море.

Одиннадцатый век оказался последним и в истории набегов раннесредневековой Руси на Кавказ. Вновь Россия вернется в этот регион только в XVIII веке, повторив на новом уровне славные подвиги предков.

А подвигов было немало. Кавказ в древности и раннем Средневековье (как, впрочем, и сейчас) представлял собой территорию, на которой сразу умещается несколько государств. Самым сильным в описываемые нами времена был Хазарский каганат. Воевать с хазарами начал еще Олег, завершил же эту борьбу полной победой, как говорилось выше, Святослав. Но помимо Хазарского каганата было несколько государств поменьше. Они также становились объектом русских набегов.

Одним из самых заметных был набег 944 года на Кавказскую Албанию, страну, некогда существовавшую на территории современного Азербайджана и населенную предками лезгин. Главной целью набега стал богатый город Бердаа, столица этого государства. О походе рассказывает мусульманский (возможно, персидский) историк и философ, Абу Али Ахмед ибн Мухаммед ибн Мискавейх.

Он пишет, что вопреки обыкновению русские не стали разрушать этот город. Они объявили жителям, что сохранят им жизни на условиях повиновения. То есть отряд русов решил, судя по всему, устроить в Бердаа нечто вроде своего удельного княжества. Местное население, однако, проявило завидное упорство и отказалось подчиниться русским «находникам».

Но шутки с русами были плохи: они выгнали жителей Бердаа из города, предварительно взяв с них выкуп. На помощь жителям Бердаа выступил правитель Азербайджана и Аррана Марбузан, который с внушительной армией в 30 тысяч воинов начал осаду города. Однако попытка эта кончилась неудачей. Марбузан смог выманить из города часть русов, изобразив отступление, но большего не достиг и снял осаду. Ибн Мискавейх указывает, что атака Марбузана не произвела на русских большого впечатления.

Так, быть может, на Кавказе появилась бы новая русская колония, подобная Тмутаракани, но тут в историю вмешалось неожиданное обстоятельство: русский отряд оказался жертвой южных кавказских фруктов – всех поразила желудочная болезнь. Не по нутру оказались русам экзотические лакомства. Природа заявила о себе со всей настоятельностью. И вот, поняв, что завоеванная земля вовсе не так хороша, как показалось вначале, собрав пленников и добычу, русский отряд отбыл в направлении своего лагеря на берегу реки Куры, где они погрузились на корабли и уплыли.

Ибн Мискавейх сообщает интересные подробности о боевых обычаях русов, во многом поясняющие, как сравнительно небольшой отряд смог захватить и держать в повиновении целый город:

«Слышал я от людей, которые были свидетелями этих русов, удивительные рассказы о храбрости их и о пренебрежительном их отношении к собранным против них мусульманам.

Один из этих рассказов был распространен в этой местности, я слышал от многих, что пять людей русов собрались в одном из садов Бердаа; среди них был безбородый юноша, чистый лицом, сын одного из их начальников, а с ними несколько женщин-пленниц. Узнав об их присутствии, мусульмане окружили сад. Собралось большое число дейлемитов и других, чтобы сразиться с этими пятью людьми. Они старались получить хотя бы одного пленного из них, но не было к нему подступа, ибо не сдавался ни один из них. И до тех Пор не могли они быть убиты, пока не убили в несколько раз большее число мусульман.

Безбородый юноша был последним, оставшимся в живых. Когда он заметил, что будет взят в плен, он влез на дерево, которое было близко от него, и наносил сам себе удары кинжалом своим в смертельные места до тех пор, пока не упал мертвым».

Способность биться против превосходящих сил противника и не сдаваться ни при каких обстоятельствах в плен отмечали у русских и византийские авторы. Свидетельство ибн Мискавейха ценно своей конкретностью и документальностью.

Нужно признать, что русы, несмотря на все свое мужество, выглядят в этом рассказе с позиции современного человека не очень хорошо. Что ни говори, а поход был грабительским. Но есть история, где русский отряд выступает в рассказе Дагестанской хроники практически в качестве странствующих рыцарей. «Тарих ал-абваб» («История Дербента»), составленная, как считают историки, около 1106 года, повествует о таком случае.

В 976 году в Дербенте произошел переворот. Землевладельцы, представители местной знати – раисы, воспользовавшись юностью нового эмира Маймуна ибн Ахмада, захватили в городе власть, а самого эмира заточили в одном из его собственных дворцов и держали там 10 лет. На беду раисов, в 987 году к городу подошли 18 судов. На судах были русы. Эмир из заточения смог послать гонца и попросить их о помощи. В бухту Дербента зашла одна лодья. Экипажу этой лодьи удалось освободить эмира. Освободить, как утверждает безвестный автор хроники, ценой своей жизни.

Эмир бежал и очень скоро смог вернуть себе власть. Телохранителями его стали русы, в мужестве и боевой выучке которых он убедился. Тут всполошились мусульманские соседи Дербента: как же, мусульманский эмир окружил себя воинами-язычниками! В город стали засылать проповедников, которые под видом проповеди ислама призывали горожан свергнуть эмира. Особенно убедителен оказался прибывший из Ирана проповедник Мусса ат-Туси. Он смог убедить горожан, что молодой эмир отступник, раз общается с русами. Эмир, понимая, что с проповедником лучше не спорить, пообещал, что станет вести более праведную жизнь. Но не исламская праведность нужна была Муссе, а повод придраться к эмиру. Проповедник потребовал, чтобы русов поголовно насильно обратили в ислам. В противном случае проповедник, фактически захвативший власть в городе, грозил им смертью. Жители Дербента, ставшие практически марионетками в руках иранца, начали осаду цитадели эмира.

У эмира был выбор: исполнить требование Муссы или принять бой. Благородный эмир не предал верных телохранителей и выбрал второе. Ему, как мы увидим, не пришлось впоследствии раскаиваться в содеянном.

Битва с горожанами, попавшими под влияние проповедника, сложилась так, что эмиру вместе с верным отрядом пришлось уйти из города. Этого и дожидались враги Дербента. В город вступил властитель соседнего государства Ширвана – Ширваншах.

Казалось, эмир Маймун может навсегда распроститься с отчим престолом. Но не зря телохранителями (или, как называли их в Дербенте, гулямами) эмира были русы. Один из них тайно пробрался в город, в одиночку явился к Ширваншаху и своими средствами вразумил его. После означенной «беседы» захватчик чужого престола оказался ранен. Но даже не это самое главное. Главное, что Ширваншах спешно покинул Дербент. Хотя, если бы дело было только в ранении, он мог вполне остаться в захваченном городе. Но, видимо, впечатление от встречи с одним-единственным русом было слишком сильным.

Эмир Маймун смог вернуться в город. История сохранила нам имя того удивительного руса, который в одиночку смог отправить «до дому, до хаты» зарвавшегося Ширваншаха. Или, точнее, почти сохранила. Арабская письменность такова, что фиксирует только согласные звуки. Гласные же приходится додумывать самому. В хронике сказано, что руса звали «Б-л-д» – скорее всего, таким образом было записано славянское имя «Влад», хотя это не единственный из возможных вариантов.

Борьба с Ширваншахом, правда, на этом не прекратилась. Враги еще несколько раз пытались изгнать эмира из Дербента. Но благородный эмир крепко держался своих русов, к ним постепенно привыкли и жители Дербента, поняв, то те никак не угрожают их вере и лишь верно служат их господину. Победа в конечном итоге осталась все-таки за эмиром Маймуном и его русскими гулямами.

Глава 2
«И РЕЧЕ СВЯТОСЛАВ К ВОЕМ СВОИМЪ: УЖЕ НАС СДЕСЬ ПАСТИ, ПОТЯГНЕМ ЖЕ МУЖСКИ, БРАТИЯ И ДРУЖИНО»

Князь и дружина: боевое братство

В изначальные времена в славянских языках слово «князь» обозначало старейшин родов. Такое значение сохранило это слово и в современном болгарском языке. О древнем употреблении этого термина напоминает и обычай, сохранявшийся в русских деревнях XIX века, именовать жениха – князем, а невесту – княгиней: они готовились стать основателями нового родового отростка – семьи. Как главный человек в роду князь брал на себя и функции жреца, священного защитника своих родичей. В чешском и словацком языках слово «князь» до сих пор означает «священник».

Однако со временем основное значение существенно изменилось – князем стали называть боевого вождя, главу дружины, вокруг которого была организована вся военная сфера славянского племени. Пока восточнославянские племена были разобщены, княжеских родов было очень много. А вот сведений о них почти не сохранилось, да и те, что сохранились, часто носят легендарный характер. Иногда известны только имена: Мезамир, Бравлин, Буривой, Гостомысл, Вадим Храбрый…

В IX веке монопольное право на княжеский титул утвердили за собой потомки варяжского князя Рюрика, севшего в Новогороде в 862 году. После этой даты на несколько столетий стать князем можно было только одним способом – нужно было родиться в роду Рюриковичей. Остальные княжеские роды постепенно были сведены на нет: наиболее сильные и крупные (древлянский князь Мал, полоцкий князь Рогволд) были уничтожены. Княжеские роды помельче отступились от своих прав и постепенно затерялись среди бояр, дружинников, а то и простых родовичей. Не исключено, что сейчас по улицам российских городов ходят сотни и тысячи людей, чьи корни восходят к тем племенным князьям, но родословные их давно забыты, следы утеряны. Так в истории случается, увы, нередко.

Генеалогии дорюриковых династий безвозвратно канули в Лету. Что, впрочем, справедливо: ведь князь должен был прежде всего быть воином. Лучшим стал тот, кто победил остальных. Среди наших современников принято считать, что успех приходит к человеку благодаря личным качествам: труду, смелости, упорству. Наши средневековые предки прибавили бы к этому списку еще один пункт – магическую силу удачи, которая дается судьбой не столько даже конкретному человеку, сколько целому роду. Если князь принадлежит к удачливому роду, то можно рассчитывать, что часть его магической силы перейдет и на идущих за ним людей.

Князь в Древней Руси должен был исполнять три главные функции.

Во-первых, князь – это военный вождь и защитник города от врагов. Если князь не справлялся с этой главной для него обязанностью, горожане могли собрать вече – собрание свободных мужей – и изгнать недостаточно смелого потомка Рюрика. Именно так произошло в 1068 году, когда Русь впервые подверглась массированному нашествию половцев. Русское войско потерпело поражение, кочевники принялись разорять земли, и тогда киевляне, растерявшие в первом сражении оружие и коней, обратились к своему князю Изяславу Ярославичу с предложением вооружить их из княжеских запасов и сразиться с врагом еще раз. Однако князь проявил малодушие и непонятную скупость – не дал. После чего едва не потерял все свое княжение – раздраженные поражением люди киевские пришли на княжеский двор, и пришлось Изяславу бежать под крылышко тестя, польского короля Болеслава II.

Во-вторых, обязанность князя – «наряд», или, если говорить суконным языком современных юридических документов, поддержание общественного порядка. За исполнением этой функции граждане (слово это, кстати, происходит от древнеславянского слова «горожане») следили также очень пристально. Ведь в изначальном «ряде», то есть договоре с Рюриком, заключенном в условиях социальной нестабильности, именно эта часть «княжеского ремесла» интересовала приглашавших.

«Сказали руси чудь, словене, кривичи и весь: «Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет. Приходите княжить и владеть нами».

В-третьих, княжеская забота – суд судить. В рамках этой функции осуществлялась законодательная деятельность князей. Был создан великий памятник древнерусского права «Русская правда», начало которой положил Ярослав Мудрый. Необходимость в писаном законе возникла потому, что жизнь по прежним укладам древних родовых обычаев стала невозможной. Племенная замкнутость нарушилась. В большом городе в судебной тяжбе могли сойтись смоленский кривич и киевский полянин. По законам какого племени судить? И кто будет вершить правосудие? Если судья окажется кривичем, то несдобровать полянину, если полянин – кривичу. В этой ситуации и нужен был князь, стоявший над всеми племенами, самим фактом своего рождения поставленный в справедливую нейтральную позицию.

Считалось, что род Рюриковичей коллективно владеет Русской землей. Старший в роду по праву занимает место великого Киевского князя. Дальше князья располагаются по городам в соответствии со своим положением в родовой иерархии – от степени старшинства зависело, какую землю они получат в управление. Следующими за Киевом по степени престижности была древняя столица Новгород, где начинали свой княжеский путь Игорь, Владимир и Ярослав Мудрый. Несколько позднее в качестве последней ступеньки перед занятием высшего стола выдвинулись Переяславль и Чернигов, города, князья которых долго с переменным успехом соперничали за роль старейших.

Наследование было устроено по «лествичному» (то есть «лестничному») принципу. Умершему князю наследовал не сын, а следующий по старшинству брат. Поэтому князья на долгое время не закреплялись в городах, а переезжали в течение жизни с места на место. Начиная карьеру в каком-нибудь маленьком городке, как князь Мстислав Мстиславич Удатный – в Триполье, заканчивали в Галиче, Новгороде или, если повезет, в Киеве. Великий князь Киевский не обладал неограниченной властью. К концу XII – началу XIII века его роль стала во многом номинальной. Но авторитет высшего престола Русской земли все-таки не давал покоя представителям разросшегося рода потомков варяжских князей. В борьбе за высшую честь они не жалели ни себя, ни свою дружину, ни людей.

Впрочем, не все. Были среди них мудрые правители, пытавшиеся бороться с набирающими оборот междоусобицами. Особая роль здесь принадлежала Владимиру Мономаху, князю Переяславскому, а с 1113 года – и Киевскому. Ему удавалось, пока был жив, сдерживать опасную для Русской земли вражду. Дело его продолжил сын – Мстислав Великий. Но потом Русь снова погрузилась в пучину усобиц, которые и подвели ее в конечном итоге к неспособности противостоять нашествию монголо-татар. По большому счету XII–XIII века – это время последних русских князей, полностью соответствовавших древнему представлению о правильном вожде.

Каким же должен быть князь, по мнению наших предков?

Наиболее древними чертами в понимании идеала князя является особое внимание к личным качествам, которыми он должен обладать. В отличие от современных представлений, согласно которым хороший руководитель должен не делать сам работу, а лишь правильно организовывать деятельность подчиненных, от древнерусского князя ждали личного участия во всех предприятиях. В битве он самолично предводительствует войском, увлекая его своим примером, выступая впереди всех на лихом коне. На войне хороший князь сам, не полагаясь на воевод, устраивает наряд сторожевой службы, а на охоте ловчий наряд, в церкви – наряд церковной службы. Дома он вникает во все мелочи организации хозяйства, не перепоручая заботу об этом ни тиуну, ни отроку. Сам творит суд, сам встречает гостей, сам проявляет удаль на охоте, сам говорит на иностранных языках. Он не может быть ни лентяем, ни засоней, ни обжорой. Таким представлен идеальный князь в «Поучении» Владимира Мономаха. Набор прекрасных личных качеств составляет его «личный капитал», обеспечивающий ему авторитет, сходный с авторитетом «старших мужчин» родовой эпохи. Чтобы его уважали, он должен сам много знать и уметь.

Совсем не таким был образ «идеального императора» в соседней Византии. Развитой государственно-бюрократический аппарат ставил императора-василевса прежде всего перед необходимостью контроля за ним. Неудивительно поэтому, что в византийских «княжеских зерцалах» (пособиях для начинающих правителей) мы не встретим восхваления личных трудов императора, подменяющих деятельность должностных лиц [Чичуров. 1991, 149]. Но это просвещенная Ромейская держава. Русский же князь должен был всегда лезть в пекло сам. Иначе люди его бы не поняли. А не поняв, прогнали. Века с XV московские государи, осознав себя наследниками константинопольских цезарей, тоже подчас стали чуждаться «черной» работы. Но древний национальный дух порой все-таки возрождался. Достаточно вспомнить Петра Великого, самолично тесавшего бревна на верфи и самолично учившегося немецкой грамоте, самолично сражавшегося в битвах и вникавшего в чертежи кораблей.

Другая важная черта князя в понимании человека Древней Руси – его щедрость. Князь не должен был скупиться на удовлетворение нужд дружины, должен устраивать пиры и неимущим помогать – творить милостыню и кормить убогих.

Таков был, например, Владимир I Святославич:

«Повелел он всякому нищему и бедному приходить на княжий двор и брать все, что надобно, питье и пищу и из казны деньги. Устроил он и такое: сказав, что «немощные и больные не могут добраться до двора моего», приказал снарядить телеги и, наложив на них хлебы, мясо, рыбу, различные плоды, мед в бочках, а в других квас, развозить по городу, спрашивая: «Где больной, нищий или кто не может ходить?» И раздавали тем все необходимое. И еще нечто большее сделал он для людей своих: каждое воскресенье решил он на дворе своем в гриднице устраивать пир, чтобы приходить туда боярам, и гридям, и сотским, и десятским, и лучшим мужам – и при князе, и без князя. Бывало там множество мяса – говядины и дичины, – было все в изобилии».

Летописец объясняет щедрость князя впечатлением, произведенным на него изречениями различных библейских персонажей – царя Давида, Соломона и пр. Вполне понятно желание книжника истолковать поведение просветителя Руси как буквальное следование христианским нормам, тем более что равноапостольный князь давал для этого не так много поводов. Вряд ли, однако, этому можно верить. Истинный смысл пиров и «нищелюбия» раскрыт петербуржским историком И. Я. Фрояновым, показавшим в своей книге, что княжеские пиры были связаны с древними языческими традициями.

Историк заметил, что быт Руси, едва начавшей выходить из эпохи, когда главным и единственным связующим звеном между людьми были кровно-родственные связи, напоминает быт североамериканских индейцев, проходивших ту же стадию в XVIII–XIX веках. Пиры и раздачи имущества оказались родственны существовавшему у них обычаю «потлача». Потлач сохранялся у индейцев вплоть до начала XX века, когда власти США запретили его специальным законом якобы ввиду его исключительной разорительности. Весьма забавная мотивация. Американцы отобрали у коренных народов всю их страну, а тут вдруг озаботились их материальным состоянием. С чего бы это? Что происходило во время этого ритуала?

Происходило следующее: индейцы собирались вместе и дарили друг другу богатые подарки. Чем выше стоял человек в племени, тем больше накопленного за год имущества он должен был раздать. Жадный вождь, накопивший слишком много добра, по мысли индейцев, терял боевую силу, а значит, и право называться вождем. Если подарки были достаточно щедрые, вождь сохранял свой титул и в течение года ему воздавалось сторицей, но и вновь нажитое имущество он должен был раздать во время следующего потлача. Таким образом, племя никогда не теряло связи с вождем, а вождь не отрывался от своего племени. Имущественные потери во время потлача были не так уж велики, ведь, раздав часть вещей, каждый человек и сам получал чей-то подарок. Дело было в ощущении единства и в контроле за племенной верхушкой, делавших индейцев силой, помогавшей им сохранять себя как народ. Они видели своих вождей, они молились своим богам, принося им жертвы. Это и было опасно.

Понятно, что речь не идет о полном тождестве древнерусских пиров и индейских потлачей. Как отмечает И. Я. Фроянов, несмотря на схожесть престижных пиров и дарений с потлачем, «они соответствовали более сложному в структурном плане обществу. Частная собственность в Киевской Руси утвердилась достаточно прочно. Поэтому в древнерусских пирах и дарениях нет того, что было характерной чертой потлача: перераспределения богатств по принципу коллективизма, противоборства индивидуального и общинного начал, хотя какие-то следы всего этого еще проступают. В них действовал преимущественно престижный фактор. Однако как пиры и дарения, так и потлач типичны для обществ с незавершенным процессом классообразования. И в этом их коренное сходство» [Фроянов. 1980, 138–149]. Сравнение древнерусского пира с потлачем необходимо для современного читателя, который привык относиться к застольям прежде всего как к приятному времяпрепровождению и занятию малопочтенному. Древнерусский пир – это не просто веселая попойка. Князь Владимир произнес свое «Руси есть веселие питии, не можем без того бытии» не потому, что был алкоголиком. Древнерусский пир – это ритуал, это древний обычай, исполняя который люди могли почувствовать себя частью огромного и сильного целого, сидя за общими столами, где находилось место и князю, и боярину, и землепашцу, и кузнецу, и даже самому последнему бедняку.

Не менее ярко проявляются древние традиции в восприятии фигуры князя в сакральном ореоле, которым его окружало древнерусское общественное сознание. Потребность в князе, которую испытывало древнерусское общество, выходит далеко за рамки рационально осознанной потребности в администраторе, полководце и судье. С современной точки зрения, все эти функции смог бы исполнять любой достойный человек, но древнерусской ментальности свойственно было представление, что возможности князя в этой сфере во много раз превосходят возможности всякого иного. Помимо чисто утилитарных функций управления, от князя ждали мистического покровительства, которое он мог обеспечить уже в силу одной только своей княжеской природы.