Текст книги "Всем смертям назло"

Автор книги: Вадим Давыдов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Лондон. Октябрь 1934 г.

Guardian. Переворот в Пиренеях (фрагмент)

Париж, 17 октября 1934 г.Ещё не улеглось эхо страшного преступления в Марселе, унесшего жизни короля Югославии Александра и министра иностранных дел Франции Луи Барту, как у французского правительства появилась новая головная боль: крошечное княжество в горах, на границе с Испанией – Андорра. Как стало известно, на следующий день после марсельской трагедии, в среду 10 октября, в столице княжества группа военных-кондотьеров, возглавляемая неким Константином Полоцофф, предположительно – бывшим русским офицером, захватила ключевые пункты столицы княжества и при полной поддержке Совета Долин провозгласила суверенитет Андорры от Французской республики и Испании. Через четыре дня, в воскресенье 14 октября, состоялась коронация «Великого Князя Андорры Константина Первого».

Всё происходящее могло бы расцениваться как очередной фарс с участием ряженых путчистов, если бы не крайне странные, чтобы не сказать больше, действия и события, происшедшие буквально через несколько часов вслед за «коронацией». Ватикан в лице епископа Урхельского, ранее являвшегося одним из принципатов Андорры, заявил о признании андоррской независимости и власти «великого князя» Константина. Ожидается, что в ближайшие дни секретариат Апостольского Престола в Риме выступит с соответствующим заявлением. Не менее странными выглядят и одновременные заявления японских дипломатов в столицах Испании и Франции, в которых говорится об «увенчавшейся успехом многолетней борьбе свободолюбивого народа Андорры за равноправие и независимость». МИД Японии отказался комментировать события в Андорре, заявив, что «тщательно изучает ситуацию», но при этом «не видит никакой опасности, могущей послужить для роста напряжённости в Европе». Наш корреспондент в Париже срочно выехал в Андорру для того, чтобы на месте попытаться выяснить, что происходит. «…»

Мероув Парк. Октябрь 1934 г.

Несмотря на очевидный успех операции «Аваланш» [25]25
  Avalanche ( франц.) – лавина.


[Закрыть], настроение в кают-компании было далеко не радостным: нелепая гибель короля Александра произвела на всех тяжёлое впечатление. Уже сделалось известным, что Карагеоргиевича предупреждали о готовящемся покушении и предлагали надеть под мундир панцирь. Более всех убивался генерал Матюшин, считавший себя в силах повлиять на ситуацию. Гурьев тоже был зол, как чёрт:

– Вы только посмотрите, что творится. Ему посылают лодку, а он…

– Яков Кириллович, да как же вы можете!…

– Забота о безопасности не может быть делом второстепенным, господа. А уж такое геройство и вовсе выглядит самой настоящей безответственностью, тем более – со стороны монарха, который собственному телу и здоровью не хозяин. Николай Саулович, господа, понимаю и разделяю ваши чувства. И даже «но» не говорю. Безумие какое-то.

– Мне следовало заниматься именно этим вопросом, а не Андоррой, – генерал был безутешен. – Я сумел бы найти рычаги, как-то воздействовать, я же знаю людей в свите его величества! Господи, ну, как же так?!

– Вот это совершенно эмоционально объяснимая, однако с практической точки зрения абсолютно бессмысленная позиция, Николай Саулович. Сейчас необходимо сделать всё, что в наших силах и по возможности облегчить последствия этой трагедии. Сегодня мы скорбим и не говорим о делах, а третьего дня я хочу увидеть ваши соображения по поводу раскладки политических сил в Югославии, о перспективах русских учебных заведений, – как мы сможем им помочь в сложившейся ситуации. Пускать это на самотёк ни в коем случае нельзя. Теперь у нас есть Андорра, – которая без вашего, Николай Саулович, вмешательства, могла и не состояться столь гладко. Так что давайте не будем заламывать руки от отчаяния – есть, чем ответить, как говорится. Записок ровным почерком мне не нужно, доложите устно, подумаем вместе, а потом оформите это документообразно в качестве руководства к действию. – И добавил, чтобы сказанное не выглядело слишком уж откровенным приказом: – Договорились, Николай Саулович?

– Договорились, – вздохнул Матюшин, встречаясь с Гурьевым взглядом.

– Ну, Яков Кириллович… Ещё неизвестно, как с Андоррой всё повернётся!

– А вот как пожелаем, господа, так и повернётся. На повестке дня сейчас – банк, потому что срочно нужны деньги. На сегодняшний вечер объявляю всех свободными от службы в знак траура по православному монарху и рыцарю, а завтра – будьте любезны, – Гурьев прищурился. – Мы на войне, и происшедшее только подтверждает это. Посему – раскисать и расслабляться запрещаю. Есть ли у господ офицеров вопросы?

– Никак нет, Яков Кириллович, – вздохнул, отвечая за всех, Карташев. – Только просьба.

– Слушаю.

– Разделите с нами тризну, Яков Кириллович. Как-то без вас неуютно будет, ей-богу.

– Хорошо, – без улыбки кивнул Гурьев. И добавил, уже много мягче: – Спасибо, господа.

Мероув Парк. Октябрь 1934 г.

– Порадуйте меня, Оскар.

– Нет ничего проще, Джейк, – Брукс улыбнулся. – Шесть и две десятых процента. Конечно, это даже не блокирующий пакет, но даёт нам полное право на участие в собрании акционеров. В том числе и внеочередном.

– Превосходно. Меморандум готов?

– Да.

– Ну, что ж. Тогда – покой нам только снится, Оскар. Готовьтесь вступить во владение и распоряжение.

– О, я давно готов, Джейк. Очень давно.

* * *

Виктор очнулся и попытался шевельнуться, но ничего не вышло. Шевелить он мог только головой, и то, как быстро убедился, в довольно-таки ограниченной степени. Он, тем не менее, повернул голову сначала влево, потом – вправо. То, что он увидел, повергло его в беспокойство. Страха он не испытывал – настоящего страха. Но… Виктора беспокоило, что он совершенно не помнил, как очутился в том положении, в котором находился сейчас – как и то, что рот был тщательно забинтован. Не слишком плотно, но ни заговорить, ни закричать не вышло. Он попытался ещё раз как следует оглядеться. Помещение было ярко освещено и представляло собой кубическую комнату практически без всякой мебели, если не считать за мебель кровать, в которой лежал сам Виктор, и металлический шкафчик, стоявший чуть дальше, чем следовало, чтобы до него можно было дотянуться лежащему на кровати. В стене справа от него угадывался проём двери – без косяков и порогов. В противоположной стене находилось нечто, похожее на массивный люк, выполненный как конструктивная часть стены. Помимо весьма необычных зрительных, присутствовала целая гамма весьма необычных ощущений иного рода. Во-первых, полнейшая, едва ли не осязаемая тишина. Во-вторых, чувство, что он находится внутри металлического сейфа наподобие банковского хранилища. В-третьих, непонятное лёгкое, почти незаметное, жжение в пенисе и в сфинктере. Чувство замкнутого пространства окончательно окрепло, когда Виктор понял, что помещение имеет металлические стенки.

Дверь распахнулась – медленно, как свойственно тяжёлой двери сейфа – и в помещение вошёл очень высокий молодой мужчина, одетый в нечто, напоминающее военную форму, безукоризненно подогнанную по его фигуре, представлявшей собой предмет чёрной зависти какого-нибудь античного дискобола. В руках у него были стул – обыкновенный, ничем не примечательный стул, из тех, что называют «венскими» – и массивная трость. Вошедший как-то очень ловко и необычайно быстро разбинтовал Виктору рот и сел так, чтобы Ротшильду не представляло чрезмерного напряжения смотреть на него.

– Здравствуйте, Виктор, – проговорил Гурьев, устраиваясь поудобнее и ставя Близнецов между колен. Знакомая вибрация хорошо ощущалась. – Можете называть меня «сэр», или «мистер», как вам больше нравится.

– Могу я называть вас «мистер ублюдок», сэр? – улыбнулся в ответ Ротшильд.

– Пожалуйста, – благосклонно кивнул Гурьев. – Это меня совершенно не трогает, как и все прочие оскорбительные прозвища на всех прочих известных вам, дорогой Виктор, языках и наречиях. У меня очень тренированная психика, и всякие детские фокусы, вроде громкого голоса, презрительных интонаций и так называемой обсценной [26]26
  Обсценный (от лат. obscenus – отвратительный) – неприличный, непристойный.


[Закрыть]лексики, на меня никак не действуют.

– Давайте проверим, мистер поганая сволочь.

– Сколько угодно, – Гурьев ослепительно улыбнулся. – Вам не кажется, что мы теряем время? У вас его совсем немного.

– Это у вас его очень мало, мистер урод. Разумеется, вы торопитесь, тупая скотина, потому что понимаете – меня будут искать. Мистер жопная дыра, сэр. Зато я могу подождать, вонючка.

– Да-а, – разочарованно протянул Гурьев. – Английский язык людей вашего круга и воспитания как-то довольно беден в определённом отношении, вы не находите? Вам следовало бы взять несколько уроков у докеров, интересы которых вы некогда жаждали защищать. Попробуйте немецкий или французский. Конечно, с идишем мало что сравнится, но вы вряд ли знаете что-нибудь по-настоящему занимательное.

– Знаю. Мамзер [27]27
  Мамзер – по иудейскому каноническому праву, ребенок, который зачат и рождён матерью-еврейкой, состоящей в браке с евреем, от другого человека, т. е. не от мужа. На все остальные случаи внебрачных или иных детей термин не распространяется.


[Закрыть].

– Нет, это не идиш, – вздохнул Гурьев. – Это арамейский. И это не столько ругательство, сколько юридический термин. Но вы продолжайте, продолжайте. В конце концов, пять, даже десять минут ничего не решают принципиально. Вы устанете и разнервничаетесь, а это мне только поможет. Хотите, я вам кое-что подскажу? Вот, например: мискен, шмендрик, шмок, какер, пишер, лузер, шнорер, штинкер, пацлуах, кликер, алув, небех, цилайгер, кунилемл. Запомнили? Только интонацией подыграйте, чтобы всё прозвучало, как надо.

– Да, чуть не забыл: твоя мать – отвратительная гнилоротая шлюха.

– Виктор, вы, ей-богу, совершенно напрасно так надсаживаетесь. Пока вы придумываете что-нибудь новенькое, чего я ещё не слышал, я вам, так уж и быть, объясню, как работает механизм, которым вы не умеете пользоваться. Дело в том, что люди, как правило, обладают пережитками магизма в сознании, и явление это очень-очень древнее. Ругательства, проклятия – это не что иное, как попытка «испортить» человека, вывести из эмоционально-психического равновесия, чего иногда удаётся с помощью этих приёмов достичь. Ну, например. Если бы чья-нибудь мать действительно была, как вы выразились, очень некрасивой женщиной с плохим запахом изо рта и ужасной репутацией, то напоминание об этом, скорее всего, должно было бы пробудить у её сына неприятные воспоминания. Они могли бы, в свою очередь, спровоцировать выброс в кровь химических веществ адреналиновой группы, вызывающие физические реакции – так называемое «бешенство». Но, поскольку моя мать была просто образцом добродетели, обладала исключительно приятной внешностью и от неё, насколько я помню, всегда восхитительно пахло – как вы можете рассчитывать, что ваши слова на меня подействуют должным образом? Вы же видите – я улыбаюсь. И получаю удовлетворение оттого, что абсолютно верно рассчитал ваше поведение. Вам же следует знать, что сквернословие воздействует на того, кто сквернословит, в гораздо большей степени и самым неприятным образом. Таково уж свойство обращения за помощью к демонам, – Гурьев посмотрел на Ротшильда и кивнул. – Конечно же, вы можете продолжать, если хотите. Думаю, впрочем, вам быстро надоест.

– Ничего. Я попытаюсь продержаться несколько часов, мразь.

– Ну, как скажете, – Гурьев, продолжая улыбаться, чуть наклонил голову к левому плечу. – Мне кажется, вы так реагируете оттого, что не понимаете происходящего. Наверное, вы думаете, что вас похитили с целью выкупа или ещё ради каких-нибудь подобных смешных глупостей. Может быть, вам следует всё-таки сначала попытаться узнать, что происходит? Я, во всяком случае, именно так и поступил бы на вашем месте.

– А вы, конечно же, собираетесь любезно развеять туман моего неведения, мистер сраная подтирка, – саркастически усмехнулся Ротшильд.

– Разве я недостаточно любезен? – удивился Гурьев. – Странно, мне представляется, наоборот – довольно-таки вельми и зело. Вы совершенно правы, Виктор. Именно собираюсь развеять, и намерен сделать это достаточно любезно. Я могу начать?

– Попробуйте, мистер траханная сука.

– Благодарю вас, барон, – Гурьев обозначил некое подобие церемонного поклона. – Несмотря на ваше общее недоумение и растерянность, в одном вы пока что совершенно правы. Вас действительно будут искать. Больше того, вас уже ищут. Правда, совсем не там, где следовало бы. Есть мнение, что вас либо похитили коммунистические агенты, либо инсценировали похищение, чтобы обеспечить вам возможность добраться до Москвы, шпионом которой, по мнению доброй дюжины таблоидов, вы являетесь, о чём они не замедлили сообщить любопытной британской публике. На самом деле вы находитесь в замкнутом, полностью изолированном от окружающего мира помещении, где отсутствует даже вентиляция. Она осуществляется только через дверь. Воздуха здесь немного, так что, если активно расходовать кислород, например, громко крича или бурно двигаясь, немудрено впасть в сонливость спустя некоторое время – по мере увеличения доли углекислого газа в составе воздуха. Это является одной из причин того, что ваше тело и конечности очень надёжно закреплены на кровати, а кровать – на полу. Стены, пол и потолок помещения облицованы свинцовыми плитами толщиной в дюйм, стыки залиты свинцовым припоем и зашлифованы. За слоем свинца находится серебряная фольга, потом – монолитный железобетон. Вверху размещено окошко из толстого стекла с высоким содержанием серебра и свинца, за ним – очень дорогой и очень хороший киноаппарат, тщательно фиксирующий всё, что происходит в помещении. А также новомодная игрушка – мониторная телевизионная оптическая камера, позволяющая видеть происходящее на экране специального прибора. Вас никто не собирается держать здесь месяцы и годы, словно какую-нибудь Железную Маску. После того, как вы ответите на мои вопросы, мы, возможно, придём к консенсусу по поводу вашей дальнейшей судьбы. Если не ответите, то умрёте – довольно быстро. Ваши мочевой пузырь и прямая кишка, а также вена для инъекций, тщательно, с соблюдением всех правил медицинской науки и под местной анестезией, катетеризированы. Вас никто не будет пытать, мучить, насильно кормить-поить и так далее. Я также не испытываю никакого удовольствия, нанося людям – даже моим противникам – телесные повреждения, в том числе, как это называют медики, несовместимые с жизнью, и я, конечно же, не стану ничего подобного делать. К вам не будут заходить сердобольные сиделки для кормления с ложечки либо перемены белья и судна, наивные стражи, сопровождающие палачей, равно как и добрые доктора, сострадающие пациентам. Я – единственное живое существо, с которым вы будете общаться, да и то – недолго и лапидарно. Я внутривенно введу вам слабительное и мочегонное, после чего, вследствие полной дегидратации, ваш организм прекратит функционировать примерно через шестьдесят – семьдесят часов. Резервуар под вашим ложем рассчитан примерно на сто литров – больше в вас, мой дорогой барон, никак не наберётся. Примерно сорок – сорок пять часов после процедуры у вас сохранится шанс попытаться ответить на мои вопросы и вернуться к исходной точке, то есть к поиску консенсуса. Но потом критический пик будет пройден, и спасти вас вряд ли получится. Никакой игры в доброго и злого следователя, никаких устрашающих мероприятий – одним словом, никакого дилетантства, идиотизма и мистики. Сплошная технология.

– Что вам угодно? – сухо и преувеличенно спокойно спросил Ротшильд, стараясь сохранить остатки самообладания, и чуть улыбнулся. – Кстати, извините за оскорбительные прозвища, которыми я вас наградил. Я должен был попробовать.

– Никаких проблем, дорогой барон, – улыбнулся в ответ Гурьев. – Я же сказал, на меня это не действует. Мне угодно получить ответы на мои вопросы, а также некоторые предметы, которые, по моим сведениям, находятся у вас. Я понимаю, что вы осознали происходящее в достаточной мере для того, чтобы приступить к сотрудничеству, не так ли?

– Я вас где-то видел.

– Возможно.

– Вы из… разведки?

– Ну, вы даёте, Виктор, – изумлённо вскинув брови, покачал головой Гурьев. – Мне не хочется разрушать то хрупкое подобие взаимопонимания, что установилось между нами. Зачем вам сведения, которые вы никогда и никак не сможете использовать? Да, я из разведки. Моей собственной, личной разведки. То есть я и есть разведка, контрразведка, а также государство, которое руководит этими службами. Это, право же, всё, что вам следует знать. У вас острый, аналитический ум, и вы прекрасно понимаете, что больше вам ничего узнать не удастся. Вы пытаетесь поиграть, потянуть время?

В следующее мгновение тело Ротшильда напряглось, а глаза закатились так, что сквозь трепещущие с нечеловеческой скоростью веки сделались видны лишь желтоватые белки глазных яблок в мелких красных и синих прожилках. Зрелище было отталкивающим и пугающим, но Гурьев, ожидавший чего-то подобного, даже немного подался вперёд, чтобы получше видеть происходящее. Близнецы отозвались в ладони сильной вибрацией. Давай, поговори со мной, подумал Гурьев.

– Отпусти меня, – глухое, лишённое интонаций рычание, низкое и отзывающееся пульсирующей вибрацией Близнецов, раздалось из глотки Ротшильда.

– Нет, – поджал губы Гурьев, вставая и обнажая клинки.

– Отпусти меня, – рычание сделалось ещё более низким.

Гурьев не стал утруждать себя ответом. Он ждал.

– Отпусти меня, – повторил голос немного тише. – Моё имя – Ардзаа. Отпусти меня.

– Выходи, – спокойно сказал Гурьев. – И попробуй уйти.

– Отпусти меня, – рычание, казалось, наполнило всю комнату. – Я убью твою шлюху. Убью щенка. Убью всех.

– Уй, – Гурьев сложил губы трубочкой и сморщился, копируя интонации какой-нибудь торговки рыбой с одесского Привоза. – Йа фсся дражжу. – И усмехнулся, не испытывая ничего, кроме удивления: – Ты что, пугаешь меня, зверёк?

– Отпусти меня, – рёв раздавался на пределе, так что Гурьев уже начал беспокоиться – сидящее внутри Ротшильда нечто, пытаясь воздействовать на психику модуляциями воздуха, проталкиваемого через гортань и связки, могло не на шутку повредить достаточно нежные ткани. – Отпусти.

– Эй, зверёк, – почти ласково произнёс Гурьев. – Советую вести себя потише, ты ему всё там порвёшь. У тебя была возможность удостовериться, что фокусы, рассчитанные на монахов святопупского монастыря или бобруйских цадиков, на меня не действуют. Хочешь поиграть? Возвращайся назад, с его мозгами и волей у тебя может получиться выйти отсюда внутри этого тела. А так – извини, никаких шансов.

– Это не я. Отпусти.

– Ах, не ты?! – радостно удивился Гурьев. – Какая прелесть. А кто?

– Алоай. Отпусти.

Ну и чепуха, подумал Гурьев. Да это же просто не может быть правдой. Однако…

– Я сказал, что тебе следует делать. Выходи или возвращайся. Это всё, – Гурьев прищурился, ощущая – или всё-таки видя? – едва заметный «туман», окутывающий тело Ротшильда.

Секунду спустя тело Виктора обмякло, голова безвольно свалилась набок. «Туман» исчез, и рукояти перестали пульсировать, вернувшись в состояние лёгкой, но ощутимой вибрации. Гурьев, сложив мечи, откинул тонкое одеяло и проверил пульс, оказавшийся вполне пристойным – пульс человека, находящегося в глубоком обмороке. Покачав головой, Гурьев поднял глаза в угол комнаты, где находилось окошко с объективами, и помахал ладонью – всё в порядке. И вышел.

В «тамбуре», отделявшем комнату узника от коридора и прочих помещений, Близнецы «успокоились». Удовлетворённо кивнув, Гурьев повернул маховик замка, распахнул дверь и шагнул в коридор.

* * *

В «караульной» его уже ждали – два «курсанта», отец Даниил и Ладягин. «Курсанты» смотрели на маленькие, расположенные за мощными, наполненными водой стеклянными линзами, экранчики приборов, похожих на осциллографы. Изображение комнаты с Ротшильдом, конечно, оставляло желать много лучшего, но на безрыбье и ёрш – стерлядь, подумал Гурьев. Вот только лица присутствующих ему не понравились.

– Что это вы, господа мои, – намеренно пропихивая насмешливые интонации в голосе, проговорил Гурьев, – такие серьёзные? Бабы-яги испугались? Не ожидал от вас, господа офицеры. Да какая-нибудь товарищ Землячка [28]28
  Розалия Землячка – одна из главных руководителей (вместе с Бэлой Куном) карательных акций, массовых бессудных расстрелов, проводившихся в Крыму после эвакуации Белой армии. Жертвами Землячки и Куна стали огромное количество офицеров армии П. Н. Врангеля, которые, поверив обращению М. В. Фрунзе, обещавшего им прощение, сдались красным. Их уничтожение принимало кошмарные формы, в т. ч. их грузили на баржи и топили в море.


[Закрыть], не закованная в желез ада не опоенная бромом до надлежащей кондиции, пожалуй, поопаснее будет, чем эта карикатура. Вот не ожидал, господа, не ожидал. А вы что, батюшка?

– Господи, спаси и помилуй, – священник перекрестился, и его примеру, словно очнувшись, последовали остальные.

Гурьев воздел очи горе:

– Я услышу что-нибудь конструктивное сегодня, господа?!

– Услышите, Яков Кириллович, – пообещал священник, пристально разглядывая Гурьева. – Непременно услышите, можете не сомневаться.

– Что вы на меня так смотрите, отче? – уже почти в самом деле раздражаясь, произнёс Гурьев. – А-а-а, понимаю. Согласно вашим сведениям, почерпнутым из крайне достоверных источников, демоны боятся только двух типов сущностей: архангелов либо демонов высшего порядка. Ну, и кем же вы меня числите? Очень, очень интересно.

– Числю вас необыкновенно язвительным молодым человеком, Яков Кириллович, – без улыбки ответил священник. – Веселья, однако, разделить не могу.

– Ну, не надо, – пожал плечами Гурьев и плюхнулся в кресло. – Владимир Иванович?

– Что он… говорил?

– Просился погулять. Обещал «ффссехх уппить». Надувал щёки барона, пускал ветер, правда, спасибо, только изо рта. В общем, жалкая, ничтожная личность, – увидев, что надлежащий эффект достигнут, и лица у присутствующих несколько смягчились, Гурьев удовлетворённо кивнул: – Этот зверёк оказался даже вежливее предыдущего, он…

– Молчите! – резко наклонился к нему священник. – Не произносите даже мысленно! Он назвался?!

– Да, – Гурьев улыбнулся. – Не только назвался сам, но и любезно сообщил имя предыдущего визитёра.

– Я так и знал, – пробормотал Ладягин. – Так и знал. Я думаю, имя – это некий код информационной структуры, некая ключевая комбинация, произнеся которую, его… можно вызвать… переместить… Например… в себя… Господи, помилуй!

– Так он что же, рассчитывал, будто я, потрясённый тем, что мне открыто – ах, ох, ух! – имя демона, начну его склонять и спрягать на все лады?! И тем самым… – Гурьев прищурился. – Нет, что-то в этом, конечно же, есть. Неужели он на это рассчитывал?

– А вы… не собирались? – спросил священник, не сводя с него взгляда.

– Это когда вы на меня заорали? – приподнял Гурьев правую бровь. – Ну, я не так глуп, как вам могло бы показаться, отче. Или вы опасались, что он «зачепился» и сейчас «потянет меня за язык»?

– Представьте себе, опасался, – кивнул священник. И продолжил задумчиво: – Всё-таки странно. Ведь он не может не понимать, что иного выхода, кроме другого тела, у него нет. Почему он не попробовал?

– Потому что там были не вы и не я, батюшка, – сказал Ладягин. – А Якова Кирилловича, да ещё при мече, они боятся.

– А вы что молчите, господа? – обратился Гурьев к офицерам. – Хочу услышать и ваши соображения.

– Нет никаких соображений, Яков Кириллович, – щёлкнул каблуками Карташев. – Пока нет. Слишком мало сведений. Согласен с господином Ладягиным и батюшкой в том, что имя называлось с умыслом принудить вас к произнесению оного. Всё остальное не заслуживает доверия.

– И я не расположен ему доверять – даже в том, что касается их пресловутых имён, – Гурьев провёл тыльной стороной ладони по подбородку. – Вообще, всё это напоминает дешёвую оперетку, вы не находите?

– Нет, – отрезал священник. – Не нахожу. Что вы собираетесь предпринять?

– Собираюсь вколоть ему стимулятор и попробовать разговорить. Может, зверёк, как следует испугавшись, заставит нашего «красного барона» распеться.

– Вы что, не понимаете, насколько это опасно?!

– Отче, ему совершенно некуда там деться, – мягко проговорил Гурьев. – Вы уже убедились, что работает и меч, как детектор, и применяемые мною методы. Как только я сообщил ему о его шансах, он тут же вылез и начал, как говаривал в таких случаях мой дедушка, «казать мине козу». Уси-пуси. Обхохочешься, на самом деле. И я совершенно не понимаю, почему следует бояться какого-то солитёра. Вы как хотите, а я считаю, что это просто какой-то неизвестный науке тонкий паразит, и ничего больше.

– Науке сии паразиты, возможно, и не известны, – покачал головой священник. – Зато пастырям Церкви известны, и известны весьма неплохо. Вплоть до классификации и иерархии таковых… паразитов. И дело не в опасности этих падших духов для вас лично, Яков Кириллович. Дело в том…

– Что непонятно, как же сей дух может бояться человека, не причастившегося святых тайн и в жизни не побывавшего на исповеди, а также несущего совершенно невместный, с точки зрения богобоязненного пастыря, груз смертных грехов, среди которых самый малый – половая жизнь вне брака, – с улыбкой закончил Гурьев. – Фи, отче. У меня всё время такое чувство, будто вы меня боитесь. Я потому и пытаюсь вас рассмешить, что мне это страсть как мешает.

– Ну, если вас, Яков Кириллович, сами бесы, и те боятся, и при вашем появлении начинают многогрешные тела, в коих угнездились, в панике покидать, то чего же вы от меня-то ожидаете?! – уже несколько спокойнее отпарировал священник. – Я-то всего лишь обыкновенный смертный, хоть и пастырского сана удостоен, чего, как теперь понимаю, в силу своих способностей в Господнем промысле сомневаться, совершенно незаслуженно…

– Начинается – «аки, паки, каки», – вздохнул Гурьев. – Может, это бесы вам сомнения внушают, дабы оружие веры из ваших рук выбить? Не поддавайтесь! Смейтесь, отче. Смейтесь! Это здорово! В смысле – и для здоровья хорошо, помимо всего прочего. Ну, когда господа офицеры меня пуще чертей боятся – это мне, в некотором роде, лестно и полезно, – Гурьев посмотрел на Карташева и подмигнул слегка смутившемуся майору. – Я ведь могу и в ад повелеть отправиться, и если в этом случае страх ослушаться моего приказа более страха перед бесами окажется, мне только на руку. Однако и страх должен помещаться в некие границы, ибо парализованный страхом человек не способен думать, анализировать и делать выводы. Я вас, любезные господа мои, для того и щекочу постоянно – смейтесь, смейтесь! – дабы страх ваш слегка утихомирить, в рамочки ввести. Смешное не страшно. Мне требуется помощь ваших умов, а трепетать и благоговеть будете пред образами в церкви. Отче! – снова повернулся Гурьев к священнику. – Ну, скажите, что мне сделать, чтобы вы меня бояться перестали? Ну, хотите, облейте меня святой водичкой, помашите перед носом кадилом, наденьте крест на шею, провозгласите магические формулы – и стану я, по-вашему, православным христи янином!

– Не станете, Яков Кириллович, – вздохнул священник. – Мне ли этого не понимать? Не станете. Вера вам в душу должна войти, тогда и поговорим.

Никакой веры нет, подумал Гурьев. Вера и неверие – всего лишь свойства разума, присущие либо неприсущие личности. Ничего внешнего в этом нет. На самом деле вообще практически ничего нет: есть только человек – и ветер в лицо. Этот мир человека и ветра нужно обустроить хотя бы немного. Просто жить в мире, в котором человек появился на свет, очень страшно. Надо придумать себе точку опоры. Точку приложения сил. Одним для того, чтобы жить, достаточно сущего пустяка – веры. А мне?

– А страх свой обуздывать надобно, в этом с вами согласен совершенно, – продолжил отец Даниил после некоторой паузы. – Обещаю всяческие усилия прилагать.

– Ну, хоть так, – проворчал Гурьев. – Тогда – улыбнитесь, отче, потому что после того, как я снова закроюсь с нашим подопечным, мне потребуется всё ваше самообладание.

– Вы всё-таки собираетесь попробовать?!

– Ещё как собираюсь.

– Вы ведь так и не дали мне договорить. Я просто опасаюсь – и поверьте, не без оснований, хотя вы, конечно же, моим источникам не доверяете, – что, когда вы его «разговорите», он душу-то и уничтожит окончательно! Вы его исповедаться заставите, а он…

– А священника при этом не будет. И тайна исповеди, коя велика есть, непременно нарушится. Отче, он же вам не поверит. Он решит, что мы ваньку валяем.

– А вам поверит?

– Нет. Но я обещаю ему сказать. Ваше человеколюбие, отче, может обернуться бедой. Вас я к нему не пущу. Я и так уже на столько уступок согласился, что меня господа офицеры просто сместят скоро за бесхребетность: и от допроса с пристрастием отказался, и помиловать обещал – и всё из уважения к вашему сану и убеждениям. А вы?

– А ваше… жестокосердие, Яков Кириллович, меня более всего и пугает, – покачал головой священник. – Всё упомянутое не ради него или меня – ради вас самого! Это же человек, душа живая, как же можно?

– Это резидент Коминтерна, батюшка, – подал голос Карташев.

– Это бес в нём такой – «Коминтерном» назвался, чтобы душу смутить и вас, господа, к жестокосердию принудить! Неужели вы не понимаете, что, среди всего прочего, и это – его пища?!

– Отче, но надо всё-таки действовать в соответствии с иерархией приоритетов, – усмехнулся Гурьев. – Я вашу точку зрения принял к сведению и обещаю её реализации поспособствовать, но ставить вашу телегу впереди моей лошади не стану. На этом полемику и софистику объявляю законченной, поскольку и её можно рассматривать в некотором смысле как бесовское попущение. Владимир Иванович, как там ваша «сыворотка правды», всё готово?

– Готово, Яков Кириллович. Единственное – прошу вас, не переберите с дозой. И я предлагаю предварительно обработать господина Ротшильда рентгеновской установкой. Тем более, я, наконец, получил рабочий элемент на основе серебра. Это должно подействовать, вот увидите!

– Мы не можем рисковать, Владимир Иванович. Если речь идёт об информационном образовании, то при успешном, то бишь разрушительном, воздействии излучения мы рискуем получить пускающего слюни идиота вместо серьёзного, но явно насмерть перепуганного врага, который рассчитывает нас как-то переиграть и потому будет сдавать сведения – хотя бы частично. У меня есть очень основательные сомнения в том, что у пациента имеется та самая душа, которую наш глубокоуважаемый батюшка надеется спасти. И то, что я собираюсь предоставить ему такой шанс, неоспоримо свидетельствует о моём полнейшем морально-политическом разложении – товарищ Гурьев попался на удочку церковника! Невероятно!

– Вы возьмёте телеграфон?

– Да, конечно. Только бы хватило батарей. Может быть, мы напрасно не установили электророзетки?

– Всегда успеем это сделать, – пожал плечами Ладягин. – Хотя необходимости особой не вижу. Я серьёзно опасаюсь, что эти сущности могут путешествовать по проводам, если провода не под напряжением…

– Ну, тогда, в общем-то, всё. Пора, – Гурьев перетёк в вертикальное положение, шагнул к столу, взял закрытую кювету со шприцами и пузырьками и небольшой, чуть больше кюветы, и усовершенствованный – как всё, что попадало Ладягину в руки – диалиграф Пфлеумера [29]29
  Предшественника современных магнитофонов – телеграфон – сконструировал в 1898 г. датчанин Вальдемар Поульсен (1869-1942). Важный шаг вперед сделал немецкий исследователь д-р Пфлеумер благодаря изучению его патента. Пфлеумер провел исследования по поиску приемлемых магнитных носителей звука. После ряда экспериментов с проволокой и стальной лентой он перешел на более удобные, пластмассовые ленты. Начиная с 1932 г. этот тип лент быстро совершенствовался.


[Закрыть]. – Пожелайте мне доброй охоты, господа.