Текст книги "Стихотворения и поэмы в 2-х т. Т. I"

Автор книги: Вадим Андреев

 
Любимый ключ, – о нелюбовь! Ключицы
Стянули грудь, но ключевой водой,
Но пахнущим тревогой ситцем,
Но даже сердцем – все-таки с тобой.
 
 
И смятый, как платок, весенний север
Исходит влагой. Божится гранит.
В божнице мед томительного сева,
Несеянный покой тобой звенит.
 
 
Тобой звенит, как улей растревожен,
О перегуды, отгулы влюбленных пчел!
Что из того, что день тобою прожит —
Я сердце сердцем перечел.
 
 
Любимый ключ, о нелюбовь, и звонкий
Затвор тобой, тобой раскрепощен —
И в мире мы, и вовсе претворен
Келейный свет, и может быть еще.
 

 
Настороженный, осторожный покой.
Ветер играет в орел или решку
Листьями, ливнем и даже тобой,
Даже тобой – в глубине неутешной.
 
 
Мой ли, как ночь, неуживчивый день,
Вдруг занемогший – несносные осы! —
Плетью вплетает, как в косы, в плетень,
В годы тобою раскосые весны.
 
 
Ночь одичала, как пес на цепи.
О раскурчавилось море денницы!
Мимо, о мимо, – пусть гаснут в степи
Неотторжимые Божьи ресницы.
 

 
Нательный крест, нательная любовь,
Изнеможенье суеты и стужи.
Неосязаемая сердцем кровь
Вдоль обмелевших вен, темнея, кружит.
 
 
Не шемаханский шелк, не тлен,
Не тень, что теневые соты,
Что восковой, благоуханный плен,
Пленительные, тесные тенета?
 
 
Вне наших рук, пора, пора —
Нетленным и нетельным осязаньем —
Мы замыкаем бедствием пера
Не наше соловьиное свиданье.
 
 
Так тухнет свет, – пора, пора,
Тревога ветреного ситца,
Так тухнет свет, так падают ветра,
Моя сестра, – телесная денница!
 

 
И не могу предаться вновь
Раз изменившим сновиденьям.
 

Е. Баратынский

 
О надо мной сомкнулись, как вода,
Стенаньями разгневанные стены.
Как воск, расплавилась слюда,
Недугом душным мысли бренны.
 
 
И в холоде расплавленный покой
Подернулся корой самозабвенья.
И в смежный мир, как в мир иной,
Плакучее нисходит вдохновенье.
 
 
Разлука, ты? Восторженная тень
Последнего, как ты, касанья —
Стремительный и горестный слепень
Недавнего воспоминанья.
 
 
Теряюсь я – и сновиденья нет, —
Не покидала ты сухую нежиль
Растерянных и стылых лет.
Час от часу твое дыханье реже.
Разлука, ты!
 

 
Утоли мою душу. Итак – утоли уста.
 

Марина Цветаева (Послание Федры)

 
Неотступна, как стужа, ты беспокойней
Растерявшихся веток от ветра.
Недостойная – сердцу достойней —
Свидетельница страсти – Федра.
 
 
Любострастье – и строфы и строки —
Расцветает необорный ветер —
Любострастье, и около ока
Морщины светлейшие в свете.
 
 
Одиночество Федры и память
По ладоням стекает в ладони.
Нестерпимые волосы – пламя
Любовной и дымной погони.
 
 
Неотступней бессонницы – Федра.
Неотступнее стужи и строже
И стремительней дикого ветра
Разгневанное теменью ложе.
 
 
Федра!
 

 
Не предам и никогда не выдам
Бренному бездолию валов
Твое цветение садов,
Непомерная Атлантида.
 
 
Тебе ль страшны пустыни голоса,
Тоска кочующих созвездий.
Прими, как нежность, мертвое возмездье
И подводные небеса.
 
 
Тебе подвластна медленная бездна
Нагромождающихся дней,
Первоцветенье всех огней, —
И разве сердце сердцу бесполезно?
 
 
В своем молчании таи
Избыток страстного покоя.
Пусть людям отойдет людское,
Слиняет мир, как кожа у змеи.
 
 
Храни и слушай водорослей голос.
Подводные ты чувствуешь ветра?
О неповторная пора, —
Не здесь ли счастьем сердце раскололось?
 
 
Рукоплескай, Атлантика! Коррида
Валов твоих – и бешен бой.
Во сколько раз бессмертнее покой,
Твое цветенье, Атлантида!
 

 
Франческа, помнишь, геральдической пылью
Пахли страницы и падал день.
И падали сквозные крылья,
Сквозные веера, и пахла тень.
 
 
Франческа, плен, плечо и плаха,
Неодолимый Дантов круг.
Но и теперь, сильнее страха,
Первоцветенье тленных рук.
 
 
Горючий снег и перепуганные губы.
Летучий свет – наш светозарный лёт.
И никогда не схлынет в убыль
Сияющий и любострастный гнет.
 
 
И в мире нет имени неопалимей
И неприступнее нет —
Франческа да Римини,
Свет!
 

ВОССТАНЬЕ ЗВЕЗД (Поэма) [41]41
  Обе части поэмы напечатаны первоначально как два отдельных произведения:
  Февраль – ВР, 1930, № 2.
  Кронштадт – ВР, 1931, № 10/12.


[Закрыть]

 
I
 
 
Городовой тасует карты —
За обшлагом – приблудный туз,
И незаконного азарта,
И шулерства – святой союз.
 
 
Февральским медленным дыханьем
И нежным снегом воздух сыт.
Топорщатся живым сияньем
Заиндевелые усы.
 
 
К нему слетает муза смерти
И с ним о Боге говорит,
А он червонный прикуп вертит
И пламенем земным горит.
 
 
Дыханье затаило время,
Как человек перед прыжком,
И оступившаяся темень
Кричит и падает ничком —
 
 
А там, вверху, в окне чердачном
Рассвета равнодушно ждет,
С трудом прикинувшись невзрачным,
Большой толковый пулемет.
 
 
>>
 
 
Солдат окурок потерял,
Солдат ругаться не устанет,
Не видит он – под ним провал
И в том провале – даже дна нет.
 
 
Он шарит пальцами в снегу,
А ночь все шире, шире, шире,
Еще на этом берегу,
Еще в привычном, здешнем мире.
 
 
Вблизи – всего лишь в двух шагах —
Земной огонь отсыревает,
Шипит и плачет и впотьмах,
Как белый ангел, умирает.
 
 
Скользит, цепляется о воздух,
Как стая ласточек, снежок,
Крутясь на перекрестках звездных,
Ложится ковриком у ног.
 
 
И, покидая изголовье,
Суровых Ладожских глубин,
Стекает безглагольной кровью
Нева сквозь тяжкий панцирь льдин.
>>
 
 
Окно из мрака вырывает
Струящийся и желтый снег,
И лязгает, и замирает
Вагонный бестолковый бег.
 
 
В ночи, жонглируя огнями,
Рукою машет семафор;
Перекликаются свистками
Небесный и земной простор;
 
 
И дымным шлейфом зацепляясь
О телеграфные столбы,
Кочует поезд, извиваясь,
В бессонных поисках судьбы.
 
 
И снова в Дно и в Бологое
Попеременно бьет пурга,
И небо, как отвар густое,
Роняет черные снега.
 
 
Опять сменяют паровозы,
Клубится шлейфом пар, и вновь
В ночи стеклянные морозы
Сжимают царственную кровь.
>>
 
 
Не спится сторожу никак —
Он бродит вдоль по коридорам.
Дорогу уступает мрак
Блуждающей свече с позором,
 
 
И, устыдившись, за спиной
Опять смыкается, нетленный,
И вновь музейной тишиной
И тьмой насыщен воздух пленный.
 
 
Здесь осторожен каждый звук.
Нежней дыханья спящих статуй
Скользит по голой бронзе рук
Струею отблеск лиловатый.
 
 
Душа дворца во мгле холодной,
Душа дворца в глубоком сне
И в малахитовой, в подводной,
В огромной тонет тишине.
 
 
Еще хранят кариатиды
Над входом царские гербы
От посягательств и обиды
И от превратностей судьбы.
 
 
II
 
 
Он говорил: «Ужель свобода
Замерзшей птицей на лету
Падет, покинув высоту
Отравленного небосвода?
Ужель российская зима,
Изнемогая от гордыни,
Не вызволит свои твердыни
Из-под полярного ярма?
Ужели нежная свобода
Бездействию обречена?
Сама собой уязвлена
Самодержавная природа:
Подводное течет тепло,
Морские возмутив глубины,
И в прах дробятся, как стекло,
Как бы взбесившиеся льдины.
Пусть смертью пахнет эшафот,
И кандалы во мгле железной
Скрипят, и в бездне бесполезной
За годом исчезает год, —
Сквозь первозданное молчанье,
Сквозь ледовитый строй зимы
Прорвется черное дыханье
Внезапно возмущенной тьмы.
И ты, нежнее самых нежных,
Сорвав с лица терновый мрак,
Подымешь на путях таежных
Судьбой окровавленный флаг.
Нам даровал высокий век
Любви губительную участь —
Растаять, радуясь и мучась,
И знать, что смертен человек».
 
 
Он говорил: «Неизъяснимо
Веселье смерти и любви,
Когда, взволнована, томима,
В грязи, и в прахе, и в крови,
Ослеплена пожаром страха
И взрывом сокровенных грез,
Расплывчатая в вихре слез,
Стоит – небесным ложем – плаха;
Когда надменная война.
Как зверь, в стальных тенетах бьется,
Взывает, стонет, плачет, рвется,
До крайности напряжена —
В огромную пустыню мира,
В очаровательный покой
Нас счастье смерти за собой
Ведет, для отдыха и мира».
 
 
Он говорил, а между тем
Свежел над Петербургом ветер,
Крепчал мороз, и на рассвете
Казался воздух мертв и нем,
И дворник на снегу лиловом
Метлою выводил узор.
А там, над ним, над снежным кровом,
Полуприкрыв крылом простор,
Парила муза смерти в синем,
Холодном, солнечном огне,
И оседал тревожный иней
На уходившей тишине.
О, как все нестерпимо просто,
И можно ль опровергнуть смерть —
В невольной тишине погоста
Нам ближе и понятней твердь.
Мы сладостно в земле остынем
От утомительной игры,
Мы нелюбимую покинем
Сестру – для ласковой сестры.
 
 
III
 
 
Река подъемлет ледоход,
Хребет безгривый обнажая,
Ломает, силы напрягая,
Предсмертный синеватый лед.
 
 
Шуршат разрыхленные льдины,
И странным шумом напоен
Рябой и серый небосклон,
И тают снежные седины.
 
 
Освобожденная вода
В разверстых трещинах зияет,
И льдин щербатая гряда
И кружится, и проплывает.
 
 
Так в революционной стуже,
Еще бездействием слепа,
Растерянно и жадно кружит
На снежных площадях толпа.
 
 
И смертью озаряя лица,
Обезобразив города,
Сквозь непрорубный мрак струится
Междуусобная звезда.
>>
 
 
Трусливый тщетно ждет пощады
И революции бежит.
Однообразные громады
Теряют свой привычный вид —
 
 
Над устрашенною столицей,
Подземный заглушая гуд,
Ширококрылые зарницы
Чредой мятежною бегут,
 
 
Язвят расплавленные тучи,
И странный, искаженный звук
Летит предвестником падучей
И разрешеньем смертных мук.
 
 
И вдруг касается рука
Земли – и все не в счет, все даром:
Да, если сердце под ударом,
На что грядущие века?
 
 
О, как расчетлива и лжива
Нас уязвившая мечта,
И ты – земная высота
Свободы – противоречива.
>>
 
 
Тягучие сжимая звенья
И обвиваясь вкруг домов,
Сверкая чешуей голов,
Свое змеиное движенье
 
 
Толпа не в силах изменить,
И душной кровью демонстраций
Невольно улицы дымятся,
И город продолжает жить,
 
 
И конница в тени лиловой
К решеткам жмется, и народ
Сквозь гам и говор митинговый
Себя восторженно несет.
 
 
И над пожарищем тюрьмы
Над обожженной жизнью камер
Суровый ветр недвижно замер,
Смущен отчаяньем зимы.
 
 
Сгибая ржавое железо
Февральских бурых облаков,
Морозный воздух поборов,
Взлетает к небу Марсельеза.
>>
 
 
Заря над розовым Кронштадтом!
Что значит смертный приговор?
Врастает облаком крылатым
В лазурь – Андреевский собор.
 
 
В глазах стеклянных отраженный,
Играет луч, сияет день,
Но для души освобожденной
Все прах, все смерть, все тлен и тень.
 
 
К нему летит Господний голубь,
И от лучистого крыла
Светлеет ледяная прорубь
И тает, растворяясь, мгла.
 
 
И ты – нежнее самых нежных,
Сорвав с лица терновый мрак,
Вздымаешь на путях таежных
Судьбой окровавленный флаг.
 
 
Нам даровал высокий век
Любви губительную участь —
Растаять, радуясь и мучась,
И знать, что смертен человек.
 

 
I
 
 
Восстанье ангелов! Земля
Ты русским небом обернулась,
Расправив снежные поля,
Ты белым лебедем вспорхнула.
Ты в незнакомой чистоте
Парила, реяла, сияла
И медленно изнемогала
В тебя приявшей высоте.
Слабея, расступался воздух,
Встречало пустоту крыло,
Спешили облака и звезды
Войти в привычное русло.
Теряя огненные перья,
Пред смертью обнажая грудь,
Ты все еще, из суеверья,
Пыталась крылья разомкнуть.
Тебя чуждались облака,
И ты скользила между ними,
Ты падала, в огне и дыме,
Как в бездну падает закат.
В ночи Таврический Дворец
Не спал – в бессоннице огромной,
Взвивался снег, горел багрец
И веял ветер вероломный.
Недружелюбная Нева
Таилась, жалась, цепенела,
И ледяная синева
Живое покрывала тело.
Еще эоловой струны
Сияли ангельские звуки,
Когда восстал огонь сторукий
И взвеял жадный дым войны.
Плутал в степях тяжелый Дон,
И ржавая Кубань металась,
Зарницами со всех сторон
Над Волгой небо разрывалось.
И от Днепра до Енисея
По руслам беспощадных рек
Сквозь зной и лед, жару и снег
Текла Россия, цепенея.
 
 
Восстанье ангелов! В ночи
Бесплотных крыльев трепетанье.
Звенели стаей птиц лучи,
И бредил целый мир сияньем.
Друг с другом встретясь, облака
Единоборствовали в небе.
Зачем Господняя рука,
Увы, не нам сужденный жребий
Нам указала и зажгла
Российский мрак не русским светом?
Не верит звездам и кометам
Всеразъедающая мгла.
Нам тесно, дымно и темно,
И мы – обнажены молчаньем.
За жизнь божественным страданьем
Нам расплатиться суждено.
Сухой огонь слепил и мучил,
Испепеленный воздух жег.
Нас миновал – звездой падучей —
Уставший радоваться Бог.
На что Тебе вся твердь земная
И сонмы ангелов святых,
Когда душа, как пыль, сухая,
Рассыпалась в руках Твоих.
 
 
Три года правил нами голод.
Дымилась сном и снегом степь.
Расшатывал огромный холод
Веками сложенную крепь.
Как человек, болело время,
И бредил сыпняком простор.
Сползала мгла с небесных гор,
И, как вода, смыкалась темень.
Еще живя, еще дыша,
Еще мечтая о свободе,
Опустошенная душа
Противоречила природе.
Но заповедный мрак крепчал
И вынуждал к повиновенью.
Лишь одинокая свеча
Еще поддерживала бденье:
Наследник мятежей и славы,
Взваливший на плечи закат,
Он был последним обезглавлен
– Кронштадт.
 
 
II
 
 
В броне темно-зеленых льдин,
В броне сугробов и заносов —
Тяжелый щит великороссов —
Ингерманландский властелин.
 
 
На зыбком острове незыблем,
В защитной радуге фортов,
Он ждет – среди густых громов
Крупнокалиберную гибель.
 
 
Пустыня звонкая молчит,
Лазурь морозная сияет
И хладные лучи бросает
На цепенеющий гранит.
 
 
Уйдя в снега по самый пояс,
Взвалив на плечи небосвод,
Над кладбищем балтийских вод
Он спит, – притворно успокоясь.
 
 
Среди скелетов мертвых волн,
Среди пустыни величавой
Своей двусмысленною славой
Он до краев, как чаша, полн.
 
 
>>
 
 
Спускалась ночь, и небеса
Послушные – вослед спускались.
Не целый век, а полчаса,
Но дольше века расставались
 
 
Зазубренные облака,
Друг с другом вовсе не поладив.
Не век, но целые века
Свергались в черном водопаде!
 
 
Обледенелые молы
Впились в глухой простор когтями,
Как в падаль серые орлы.
Ночь забавлялась кораблями.
 
 
С ладони на ладонь она
Подкидывала снег, играя.
Спускалась с неба тишина
Глухонемая.
 
 
Искал Толбухинский маяк
Дредноут, сжатый льдом и мраком
Но всюду одинаков мрак,
Но снег, – он тоже одинаков.
>>
 
 
Стоял фонарь с подбитым глазом,
И ночь смотрелась в полынью.
Нырял огонь. Ах, с каждым разом
Труднее вынырнуть огню.
 
 
Но он выныривал. Жгутом
Скользил по краю нежной льдины,
И плакала вода тайком,
Как мать над непокорным сыном.
 
 
Из камня выстроенный мрак
В морозном мире возвышался.
По краю мрака крался враг,
И круг последний завершался.
 
 
В порту матрос и ночь, вдвоем,
Играли в кости, водку пили
И в небе слышали глухом
Прощальное шуршанье крыльев.
 
 
Смирял недвижный воздух Леты
Восстанье звезд. Молчи, молчи,
Прости растерянным кометам
Недолговечные лучи.
>>
 
 
Закрыв прожорливые дула,
Спала эскадра. В рубку мгла,
Прогуливаясь, завернула,
Но утром вдруг занемогла.
 
 
Остатки митингов и споров
Еще таились по углам,
Еще дремал бездымный порох
И сонных тайна стерегла.
 
 
Еще не смел с цепи сорваться
Двенадцатидюймовый гром,
И ветр последних демонстраций
Еще боролся с вечным сном.
 
 
Так перед смертью тишина
С живыми за руку прощалась,
Так гасла ночь, и так война,
Насытясь заревом, кончалась.
 
 
Последний день вставал над нами.
Эпоха рушилась, как дом.
В последний раз святое пламя
Сияло в воздухе пустом.
 
 
III
 
 
Снега и лед. Снега, снега.
Разрезал надвое прожектор
Ингерманландские брега.
И ночь, сужая черный сектор
Сухой, как холод, темноты,
Готовилась к достойной встрече
Царицы мира – пустоты.
Был снежным боем день отмечен.
Ждал полночи отбитый враг.
В тиши зализывая раны,
Дремал, как ветер бездыханный,
Уставший за день реять флаг.
Неосторожная звезда
Заглядывала сверху в прорубь,
Не отразив ее, вода
Не поднимала кверху взора.
О льдины спотыкался страх,
Бродил и прятался в сугробах.
Сквозь ночь и тьму, сквозь снежный прах
За нами смерть следила в оба.
И бой возник. Рвались снаряды.
Со скрежетом ломался лед.
Полупрозрачные громады
Врезались в низкий небосвод.
Металлом огненным кипела
Раскрепощенная вода;
Визжала тьма, и ночь горела,
И белая рвалась орда
Вперед на приступ. Пулеметы
Свинцом засеивали снег.
Так с старым веком новый век,
Спеша, сводил земные счеты.
Исполосованная мгла
В тяжелом небе клокотала
И страшным ливнем обжигала
Ко льду приникшие тела.
 
 
Как свечи черные, горели
В руках трехгранные штыки.
Нас пулеметные метели
Учили музыке тоски.
Блуждал по небу луч певучий —
Невидимый гудел мотор.
На север прогоняя тучи,
Шагал, как человек, простор.
 
 
Эпоха рухнула. И страх
Нам выклевал глаза, как ворон.
Мы бродим белым днем впотьмах
У голых стен – ночным дозором.
Пожарище минувших дней,
Безмолвный пир угля и пепла.
О нас язвит, как яд, елей.
Душа рассыпалась. Ослепла.
 
 
Оборвался певучий лет
Последней, запоздавшей пули.
Могильным склепом вырос лед,
Устав, прожекторы уснули.
Змеей вползала тишина
И разворачивала кольца.
И покидало ложе сна
Не видимое нами солнце.
 
 
Не смерть, а только тень ее,
Не сон, а отблеск сновиденья,
Не жизнь, а полузабытье
И торжество опустошенья.
 
 
Восстанье звезд, мятеж вселенной!
Над нами оскорбленный Бог
Блистал громокипящей пеной
Нас возвышающих тревог.
Война, как сердце, отзвучала,
Улегся сонным зверем бунт.
Над нами несколько секунд
Звезда мятежная сияла.
Ночь умерла в самой себе.
И погрузилось все в молчанье.
Мы отягчаем мирозданье,
Мы оскорбление Тебе.
На что Тебе вся кровь земная
И сонмы ангелов святых,
Когда душа, как пыль, сухая
Рассыпалась в руках Твоих.
 

1930–1931

ВТОРОЕ ДЫХАНИЕ. Стихи 1940–1950 гг. (Париж, 1950)

 
Войною вытоптанный лес,
Обшарпанный, измятый, бедный,
И вечереющих небес
Над пригородом отблеск медный,
 
 
И сквозь деревья фонарей
Пустое, мертвое сиянье, —
Но стала жизнь еще нежней,
Еще прекраснее свиданье.
 
 
Мир изнемог и мир устал.
Голодный вой ночной сирены
Недаром стужею сжимал
Сердца и городские стены,
 
 
Недаром спорили в ночи
И в грохоте бомбардировок
Упрямы, злы и горячи
Сухие голоса винтовок —
 
 
В ладони теплая хвоя,
Сухая горсть земного праха —
О, бедная земля моя,
Исполосованная страхом!
 
 
Изнеможенные поля,
Дома, зачеркнутые боем:
Ведь если ты умрешь, земля,
Мы новой больше не построим.
 

1945

 
Нет, не мы набросали чертеж
Нашей злой и прекрасной планеты.
Ты напрасно судьбу не тревожь:
От немой не дождаться ответа.
 
 
Крепче наших разрозненных воль
Разрушения черная воля.
Только в мире и есть – это боль,
Вечный сплав и желанья и боли.
 
 
Но пока в нас дыхание есть,
Мы не смеем уйти из природы.
Наша жизнь – и страданье, и честь,
И сиянье, и горечь свободы.
 

 
Видишь, медленно вечер идет
И клюкою стучит по дороге,
И приникший к земле небосвод
Человеческой полон тревоги.
 
 
Под ногами шуршащей листвы
Темно-рыжие, сонные волны.
В тусклой луже кусок синевы
Умирает, отчаянья полный.
 
 
Это осень – твоя и моя, —
Это осень всей нашей планеты.
Дай мне руку, Россия моя, —
Как далеко еще до рассвета!
 

 
Через эти поля и леса,
Там, где ты за меня умирала,
Где, как рожь, шелестят голоса
Тех, кого ты навек потеряла,
 
 
Сквозь осеннюю стужу и вой
По земле разметавшейся бури
Только б мне донести голубой,
Теплый отблеск неявной лазури.
 
 
Догорают пожары войны,
Исчезает пространство разлуки.
Дай мне руку, – о как холодны
Утомленные, нежные руки.
 

1945

Владимиру Антоненко русскому партизану,

расстрелянному апреля 1945 г. на острове Олероне.

 
Над дюнами и над морем,
Над скалами, вдалеке,
Всползая по желтому взгорью,
Извиваясь в песке,
 
 
Воздух, насыщенный зноем,
Струится, как серебряный мед.
Облачко, почти голубое,
Над твоей головою цветет.
 
 
К еще живой ладони
Прилипла сухая земля.
Но скоро, ты знаешь, потонет
В море – душа твоя.
 
 
Много в жизни неправды, братья,
Много горя на земном берегу.
Твое последнее рукопожатье
В бедной памяти я сберегу.
 
 
Эта смерть – лишь одна из мильона
И прекрасных, и страшных смертей.
Океанские волны с поклоном
В берег бьют у могилы твоей.
 

[1945,1947]

 
Отчего для страданья и боли
Нам нетрудно слова находить?
Отчего только в жесткой неволе
Мы умеем гореть и любить?
 
 
Чем прозрачней мерцающий воздух,
Невесомей небес глубина,
Чем доступней и радостней отдых
И торжественнее тишина,
 
 
И чем ангелы реют прелестней,
Точно ласточки – в синей дали,
Тем печальней телесные песни
И беспомощней голос земли.
 

[1947]

 
Душе был тесен мир телесный
И горек времени поток,
И призрак музыки небесной
Ее, как дымом, обволок.
 
 
Не для нее земля сияла
И бедным голосом звала
Глаза ей солнце застилало,
И заглушала песни мгла.
 
 
Здесь жизнь казалась ей молчаньем,
Существованье – ремеслом.
Туда, – наперекор страданью,
Туда, – в тот невозвратный дом…
 
 
И, брезгуя земною скукой,
Разлукой до краев полна,
Она дышала нежной мукой
Ей – там – приснившегося сна.
 
 
Но света не поймали руки,
И в утлой памяти ночной
Лишь бархатные тени звуков
Скользили смутной чередой.
 
 
Очарование – крылато,
Еще воздушнее – звезда,
И человеку нет возврата
В недостижимое – туда.
 

 
Здесь, на краю большой равнины,
На перекрестке двух дорог,
Стояли серые осины,
Прикрыв стволами узкий лог.
 
 
И одинокая береза,
Под ветром ветви наклоня,
Роняла золотые слезы,
Сухие капельки огня.
 
 
Вдали, над синею ступенью
Лесов, мучительно легла
На небо безглагольной тенью —
Испепеляющая мгла.
 
 
И медленно плывущий вечер
Росою падал на поля.
Со страхом неизбежной встречи
Ждала покорная земля.
 
 
И темно-рыжий бархат пахот,
Полоска серая межи,
И облаков горящий яхонт,
И острокрылые стрижи,
 
 
И даже колеи дороги,
И на дороге каждый след, —
Дышали стужею тревоги
И воздухом грядущих бед.