Текст книги "Стихотворения и поэмы в 2-х т. Т. I"

Автор книги: Вадим Андреев

ВАДИМ АНДРЕЕВ. СТИХОТВОРЕНИЯ И ПОЭМЫ. В 2-х томах. Т.I [1]1
  В настоящее издание стихотворений и поэм Вадима Леонидовича Андреева включены все опубликованные при жизни автора и после его смерти поэтические произведения (Исключение составляет поэма «Детство», опубликованная посмертно в журнале «Отчизна» (1977, № 6), которая не вошла в настоящее собрание.), а также большая часть прежде не публиковавшихся стихов, сохранившихся в архиве писателя. Необходимые архивные материалы или их копии были предоставлены в наше распоряжение дочерью Вадима Андреева Ольгой Андреевой-Карлайль (Сан-Франциско, США) и хранителем Русского Архива в Лидсе (Великобритания) Ричардом Дэвисом, которым мы приносим искреннюю благодарность.
  Первые четыре раздела первого тома представляют собой воспроизведение четырех книг Вадима Андреева, вышедших при его жизни:
  Свинцовый час. Берлин: «4+1», 1924.
  Недуг бытия. Вторая книга стихотворений. Париж: «Стихотворение», 1928.
  Восстанье звезд. Поэма. Париж: «Стихотворение», 1932.
  Второе дыхание. Стихи 1940–1950 гг. Париж: «Рифма», 1950.
  В пятом разделе помещены все выявленные нами поэтические произведения автора, опубликованные при его жизни в периодических и непериодических изданиях, но не включавшиеся им в вышедшие сборники.
  Во второй том вошли стихи, не публиковавшиеся при жизни автора. Более подробные пояснения к принципам составления второго тома содержатся в преамбуле к примечаниям к нему.
  При подготовке настоящего издания мы исправили имевшиеся в предшествующих публикациях явные опечатки (в нескольких случаях – руководствуясь авторской правкой на печатных экземплярах) и привели орфографию в соответствие с современными нормами.
  Датировки, отсутствовавшие при первых публикациях текстов и восстановленные нами по архивным или более поздним печатным источникам, помещены в квадратные скобки. Через запятую даются разночтения в датировках в разных источниках, через дефис – двойные авторские датировки. Во втором томе датировки восстановлены по совокупности архивных источников без специальных оговорок.
  В примечаниях приводятся все известные нам библиографические сведения о публикации каждого из стихотворений с указанием основных разночтений. Эпиграфы и посвящения специально не комментируются. Отметим лишь, что инициалами «О. А» обозначены посвящения жене Вадима Андреева Ольге Викторовне Андреевой (Черновой).


[Закрыть]  [2]2
  Принятые сокращения:
  А) Печатные источники
  НР Вадим Андреев. На рубеже. 1925–1976. Париж: «ИМКА-Пресс», 1977.
  А Аврора, журнал (Ленинград).
  ВР Воля России, журнал (Прага, Париж).
  З Звезда, журнал (Ленинград).
  ЛРЗ-2 Литература русского зарубежья. Антология в шести томах. Т. 2. (М.: «Книга», 1991).
  MB Мост на ветру, сборник (Берлин: «4+1», 1924).
  Н Накануне. Литературная неделя, приложение к газете «Накануне» (Берлин).
  Нв Нева, журнал (Ленинград).
  Не Новоселье, журнал (Нью-Йорк).
  РЗ Русские записки, журнал (Париж, Шанхай).
  Ру Русский сборник1 (Париж: «Подорожник», 1946).
  С1-2 Стихотворение. Поэзия и поэтическая критика, альманахи 1–2 (Париж, 1928).
  СЗ Современные записки, журнал (Париж).
  СП Своими путями, журнал (Прага).
  СС Сборник стихов. 1 (Париж, 1929).
  Ч Числа, сборники (Париж).
  Э Эстафета.Сборник стихов русских зарубежных поэтов (Париж: «Дом книги», 1948).
  Я Якорь. Антология зарубежной поэзии (Берлин: «Петрополис», 1936).
  PV Poesie Vivante, 1967, 22. (Стихи В. Андреева напечатаны в этом журнале на русском и французском языках; перевод Ольги Андреевой-Карлайль.)
  Б) Архивные материалы
  БТ рукописная беловая тетрадь 1930-х гг. (личный архив Ольги Андреевой-Карлайль);
  МС авторский машинописный сборник избранных стихотворений 1924–1959 гг. без названия (там же);
  НР-56 авторский машинописный сборник избранных стихотворений «На рубеже», 1956 (Русский Архив в Лидсе, Великобритания);
  П авторская машинописная подборка стихов «Последнее» (там же);
  СР авторская машинописная подборка стихов «На рубеже: Стихи о России» (там же).


[Закрыть]

Лазарь Флейшман. Предисловие

В.Л. Андреев

Творчество Вадима Андреева (1902–1976) различными своими гранями отражает коренные черты русской культуры XX века и в какой-то степени символизирует ее судьбу. Старший сын Леонида Андреева, одного из лучших прозаиков России предеволюционного десятилетия, в трехлетнем возрасте лишившийся матери и только временами живший с тех пор в новой семье отца, он через смуту революции, гражданской войны и эмигрантского бытия пронес глубоко выстраданное ощущение неразрывности со всем русским прошлым, обостренное сознанием принадлежности к роду, и по отцовской, и по материнской линии связанному с историей литературы и общественного движения. Сформировавшиеся в юношеском возрасте политические убеждения воспринимались Вадимом Андреевым как нравственные принципы, унаследованные от русской либеральной интеллигенции. В конце жизни он писал: «Я не знаю, как родилась во мне ненависть к самодержавию и преклонение перед декабристами и народовольцами, неприятие антисемитизма и расового неравенства (ни дело Бейлиса, ни «Хижина дяди Тома» – впрочем, может быть, даже не сама скучноватая и сентиментальная книга Бичер-Стоу, но разговоры о ней – не могли пройти бесследно), ужас перед провокаторством и доносами, неприятие смертной казни, вера в революцию, слепая вера в русский народ, – я не знаю, когда они стали моими, но вне их я себя не мыслю. Все эти волнения, споры, неизбежные противоречия, когда отвлеченные понятия сталкивались с баррикадами, которые ставила реальная действительность, – все это было тем воздухом, которым жила русская интеллигенция в начале XX века» [3]3
  Неопубликованные воспоминания В.Л. Андреева, хранящиеся в Русском Архиве в Лидсе.


[Закрыть]. Противостояние метропольной и эмигрантской частей русской культуры и возникшая у Андреева в ответ на это противостояние убежденность в эфемерности и ненормальности существования зарубежной России (а именно пришлось прожить всю свою сознательную жизнь), неясность и неопределенность будущего русской страны – все это наложило на его поэзию неизгладимый отпечаток. В этом – источник сквозной у него темы «сиротства» (одновременно и метафизического, и буквально-биографического) и пронзительно звучащей темы томительного отрыва от родных корней; в этом же – объяснение многих особенностей общественной позиции писателя.

Расщепленность русской литературы на метрополию и диаспору нашла парадоксальную параллель в литературной репутации Вадима Андреева: в то время как в эмигрантской среде он был ценим как поэт, автор пяти стихотворных книг (включая изданную посмертно), в Советском Союзе, с шестидесятых годов начиная, публиковалась почти исключительно его автобиографическая проза. Но парадоксальность места Андреева в литературе этим не исчерпывалась: факторы как чисто биографического, так и мировоззренческого характера осложнили позицию Вадима Андреева и внутри эмигрантской России. Неслучайно поэтому ретроспективный сборник его назван «На рубеже» (а не, скажем, «За рубежом»). Андреев рано испытал отталкивание от «белого» движения, с которым соприкоснулся волею судеб в семнадцатилетнем возрасте. Участие в гражданской войне свелось для него к мимолетному эпизоду в Грузии, о котором он поведал в повести «История одного путешествия» и в автобиографической поэме «Возвращение» (1936). Последовавшие контакты с остатками врангелевских войск в беженском лагере на Босфоре и в Константинополе обострили в юноше ощущение исторической неправоты белой армии. В «Возвращении» дана «покаянная» формулировка, выразившая существо позиции поэта на протяжении всей его жизни:

 
Случайному поверив звуку,
Я не услышал голос твой,
Кощунствуя, я поднял руку,
Моя Россия, – над тобой.
 

Размышляя спустя много лет о жизненной траектории, приведшей его и зарубежье, Андреев рассказывал в своих мемуарах: «Никуда не уезжая из нашего дома, мы оказались за границей. Осенью 1920 года я уехал из Финляндии, но опять-таки я не уезжал за границу, я ехал в Россию, в Крым, путем самым невероятным, но ехал домой. Подхваченный вихрем событий, я облетел всю Европу, долетел до Грузии, вернулся в Константинополь и вот теперь… Теперь я увидел своими глазами константинопольскую белую, главным образом военную эмиграцию и понял, насколько она чужда всему тому революционному, чем я жил с детства» [4]4
  Вадим Андреев, История одного путешествия. Повести (Москва: Советский Писатель, 1974), стр. 215–216; ср.: «За границей отец и вся наша семья оказались случайно после того, как Советский Союз признал независимость в то время красной Финляндии и разделяющая два государства граница прошла по Сестре-реке. Получилось так, что не мы уехали из России, а Россия ушла от нас». – Вадим Андреев, Детство. Повесть (Москва: Советский писатель, 1966), стр. 259–260.


[Закрыть]. В русском лицее в Константинополе Вадим познакомился с будущими своими друзьями на всю жизнь – Даниилом Резниковым и Брониславом Сосинским – и вошел в ученический литературный кружок. Вместе с другими «лицеистами» весной 1922 года он был переведен в Болгарию, откуда уже в апреле выбрался в Берлин с помощью комитета Уиттимора, созданного для поддержки эмигрантской студенческой молодежи.

Стихи Вадим писал с десятилетнего возраста, но именно в Берлине осознал себя поэтом. Трудный процесс литературного самоопределения во многом происходил путем освобождения от гипнотического влияния отца. В своих мемуарах он свидетельствует: «Понемногу я превратился в тень отца, повторявшую его доводы, его впечатления, даже его жесты. На долгое время он привил мне свои литературные вкусы, и даже теперь, спустя почти сорок лет, я иногда ловлю себя на том, что в основание моих литературных оценок ложатся сказанные отцом слова. Для меня нужны были многие годы, гражданская война, жизнь, совершенно не похожая на ту, которой жил отец, чтобы вновь обрести мое потерянное “я”» [5]5
  Вадим Андреев, Детство, стр. 225. Ср. строки из тогдашнего стихотворения: «Лишь отчество со мной, слепой двойник, Непреодолимое наследство».


[Закрыть].

Обращение к стихам само по себе было формой такого «освобождения», тем более, что влияние литературной школы, к которой с отрочества тянулся Вадим (русский символизм. Блок), на начинающих поэтов вызывало у отца только саркастическую насмешку. Между тем именно отсюда, из символистского лагеря, и пришла поддержка первым литературным выступлениям юноши. В Берлине, ставшем в те дни центром русской литературной жизни, начинающий поэт встретился с Андреем Белым, редактировавшим отдел поэзии в газете «Дни» и взявшим туда первые стихи Вадима. Эту публикацию он и считал своим литературным дебютом [6]6
  Детские стихи, появившиеся в гимназические годы в гельсингфорсской газете, Андреев в расчет не принимал. – См.: Вадим Андреев, «Возвращение в жизнь», Звезда, 1969, № 6, стр. 101.


[Закрыть]. Вслед за тем он стал печататься на редактируемой Р.Б. Гулем литературной странице берлинской сменовеховской газеты «Накануне». Доброжелательно отнесся к первым стихотворным опытам Андреева находившийся тогда в Германии Борис Пастернак.

В специфической атмосфере русского Берлина Вадим Андреев перешагнул «символистские» влияния, открыв для себя новаторскую линию в текущей русской литературе и горячо увлекшись ею. Вместе со сверстниками Анной Присмановой, Георгием Венусом, Семеном Либерманом и Брониславом Сосинским он основал молодежный литературный кружок, выпустивший поэтический сборник «4+1». Под той же маркой вышла его первая стихотворная книжка «Свинцовый Час». Составляющие ее стихи свидетельствуют о сознательно «антисимволистской» установке автора. Стремление к «преодолению символизма» проявилось у Андреева не в ориентации на акмеистическую поэзию или футуризм в его наиболее радикальных и шумных проявлениях (например, Маяковский, гастролировавший осенью 1922 года в Берлине), а в воздействии поэтики «младшей линии» в футуризме (Большаков, Шершеневич, до некоторой степени Б. Пастернак и Асеев). Продиктовано это было, по-видимому, разработкой «военной» темы – отсюда «мужественная» структура» синтаксиса и стиха, широкое культивирование «новой» рифмы, обращение к нетрадиционным метрическим формам и демонстративный «антиэстетизм» образов.

В сборнике было напечатано стихотворение о Ленине – по, видимому, единственное в эмиграции лирическое стихотворение о вожде Советской России, созданное при его жизни. Поздно Андреев говорил о своего рода интимной, биографической подоплеке интереса к Ленину, вспоминая случайную встречу с ним в доме Бонч-Бруевича в июне рокового 1917 года. Примечательно, что портрет Ленина, предлагаемый в стихотворении, дан в контексте «доисторического Октября» и «умирающей революции», по отношению к которым автор объявлен «не сыном, а только пасынком».

Модернистские влияния, равно как и вызванные ими стилистические черты, быстро, впрочем, обнаружили свою недолговечность, и, начиная со второй книги, автор возвращается к поэтике, в которой он видел воплощение заветов символизма (точнее, того его крыла, которое представлено было, с одной стороны, Блоком, а с другой – Балтрушайтисом). Это «возвращение» к символизму причудливо совместилось у него с тяготением к «экспрессионизму», не тому, конечно, который воцарился в Германии в те годы, а, скорее, варианту отечественному, восходившему к Леониду Андрееву. При этом в стихах укореняется прямое выражение авторского «я», а вселенские темы первого сборника уступают место бытовым «мелочам».

С этой поры поэт избегает ранее апробированных им «модернистских» форм расшатывания метрических схем, раз и навсегда вернувшись в лоно классической силлаботоники. Симптоматично, что такой поворот, совершившийся в условиях, когда в русской поэзии еще культивировался формальный эксперимент и продолжалось интенсивное формотворчество, Андреев расценивал как отказ от ученичества и обретение самостоятельного лица [7]7
  Вадим Андреев, История одного путешествия, стр. 350.


[Закрыть].

Связь с традицией Андреев упорно искал не только в плане тематическом или идеологическом, но и путем оснащения своей лирики обильными реминисценциями и цитатами из классических источников. В результате многие его зрелые стихи, вбирающие в себя знакомые строчки из русской поэзии прошлого века, выглядят подчеркнуто «литературными», вторичными по отношению к поэтической классике, производными от нее. Если в акмеизме цитация – средство герметической зашифровки текста, игры со словом, то у Андреева варьирование классики служит прямо противоположной цели – максимальному обнажению смысла, отказу от игровой установки.

Встав в плане художественном на путь преодоления воздействий, проявившихся в берлинский период, Андреев в плане общественном всегда сохранял верность тому «берлинскому» духу, с которым столкнулся в дни своих первых литературных

выступлений. Идее амальгамации «зарубежья» и «метрополии» он был верным всю свою дальнейшую жизнь, после того, как «берлинский» эпизод русской культуры безвозвратно канул в Лету.

Вместе с ближайшим своим другом, как и он, начинающим поэтом Георгием Венусом, Вадим Андреев в 1924 году подал в советское полпредство в Берлине ходатайство о репатриации. В то время как Венус такое разрешение получил и вернулся в Россию [8]8
  Позднее, в 1935 году, он подвергся репрессиям и был выслан из Ленинграда, а в 1938 г. был арестован и погиб.


[Закрыть], Андреев, не дождавшись ответа, покинул Берлин и приехал 28 июня 1924 г. в Париж, где, спустя три недели по прибытии, узнал об отказе в советской визе [9]9
  См. мемуары В.Л. Андреева в Русском Архиве в Лидсе. Ср. также: Вадим Андреев, Детство, стр. 260; Вадим Андреев, История одного путешествия, стр. 355.


[Закрыть]. Получил уиттморовскую стипендию, он записался в Сорбонну, где, в частности, слушал курсы Н.К. Кульмана и М.Л. Гофмана. За четверть века парижской жизни он сменил разные профессии (работал на заводе Рено, был линотипистом в типографии и «монтажистом» в кинематографической фирме [10]10
  Вадим Андреев, Детство, стр. 260.


[Закрыть]).

«Левые» политические настроения и живой интерес к литературе советской России поставили Вадима Андреева вне эмигрантского литературного истэблишмента, но сделали его одной из центральных фигур молодого эмигрантского поколения. Неколебимая убежденность в исторической миссии России при неприятии всех форм политического экстремизма – правого ли, коммунистического ли толка – и верность идеалам либеральной предреволюционной интеллигенции сыграли в этом, по всей видимости, большее значение, чем литературные взгляды и выступления Вадима Андреева. Но тяготение к советской России имело под собой не столько политические, сколько художественные причины: ведь, за исключением Цветаевой, с которой сближается Андреев в Париже, поэты-современники, сильнее всего заворожившие его, – Пастернак, Ахматова, Мандельштам, Маяковский – оставались там, в метрополии. Вместе с тем, несмотря на глубокие идеологические разногласия, Андреев с большим уважением относился и к противоположному полюсу в эмигрантской поэзии, к Ходасевичу, Г. Иванову и Адамовичу. Через Бориса Поплавского, с которым он познакомился в Берлине, Андреев присоединился к парижскому Союзу молодых поэтов, до 1927 года еженедельно собиравшемуся в кафе Ля Боллэ, и был одним из самых активных участников этого объединения.

Как и у других парижских русских поэтов его поколения, двадцатые годы в творчестве Андреева – самый яркий и плодотворный период, тогда как к середине тридцатых годов намечается явное увядание лирической энергии. В значительной степени это отражало состояние и русской поэзии в целом, и из старших эмигрантских поэтов ослабления художественной силы избежал разве только Георгий Иванов.

Участие в движении Сопротивления и сотрудничество с советскими военнослужащими в годы фашистской оккупации Франции [11]11
  См. об этом автобиографический роман В. Андреева «Дикое поле», появившийся первоначально в ленинградском журнале Звезда, а затем вышедший отдельным изданием (Москва: Советский писатель, 1967) (между прочим, главному герою этого произведения Андреев дал фамилию – Осокин, под которой сам выступил перед войной в журнале «Русские Записки»), и книгу: В. Андреев, В. Сосинский, Л. Прокша, «Герои Олерона» (Минск: Беларусь, 1965).


[Закрыть]дали Андрееву ощущение новой России, а победа Красной Армии над Гитлером обострила в нем, как и во многих русских эмигрантах, стремление обрести советское гражданство. В условиях эйфории, наступившей вскоре после Победы и недолговременного сближения двух Россий – советской и зарубежной, Вадим Андреев был в числе тех, кто в 1946 году принял советское подданство, а в 1948 году пытался добиться разрешения вернуться на родину. Получив снова отказ от советских властей [12]12
  В числе «преступлений» Бабеля, упомянутых в ходе следствия НКВД в 1939 году, была его встреча в Париже с «белоэмигрантом» В. Андреевым. Материалы дела Бабеля опубликованы в кн.: Vitali Chentalinski, «La parole ressuscite. Dans les archives litteraires du KGB» (Paris: Pierre Lafont. 1993).


[Закрыть], он переехал в Нью-Йорк, где нашел работу в ООН в качестве переводчика, а спустя десять лет переселился в Женеву. По сравнению с предвоенным периодом литературный круг его еще более сужается и атомизируется: в Нью-Йорке это Софья Прегель и Ирина Яссен с их издательскими антрепризами; в Париже самым близким другом семьи Андреевых остается Ремизов; в Женеве – Марк Слоним. Стихи Вадима Леонидовича появляются лишь в тех немногих эмигрантских изданиях, которые в те годы «холодной войны» воздерживались от антисоветских выступлений.

Крутые перемены в советском обществе после смерти Сталина повлекли за собой и перемены в литературной судьбе Андреева. В 1957 году ему удалось осуществить заветную мечту – посетить родину и увидеть старые, дорогие с детства места [13]13
  Вадим Андреев, Детство, стр. 262.


[Закрыть]. Вслед за этим он совершил несколько поездок в Советский Союз. Ему выпала привилегия, которой не имели тогда другие писатели русской эмиграции: прозаические его произведения – мемуарно-автобиографические вещи, начиная с «Детства», появились в советских журналах и выходили отдельными книгами в советских издательствах. Возникала своеобразная ситуация «экстерриториальности», когда, не становясь советским писателем, продолжая жить на Западе и воздерживаясь от слияния с эмигрантской литературно-политической средой, Андреев получал доступ к широкой советской аудитории. Замечательно, что это привилегированное положение не связано было для писателя со сколь-либо существенными компромиссами с совестью. Процессы, происходившие в советской действительности в годы правления Хрущева («оттепель»), внушали ему оптимизм и веру в необратимость либерализации.

Исключительно сильное впечатление произвел на него прочитанный еще в рукописи рассказ Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Публикация его в конце 1962 года казалась чудом, неопровержимым свидетельством кардинальных перемен в советской стране. После того как в Москве в 1963 году вышло первое издание андреевского «Детства» и автор узнал об одобрительном отзыве Солженицына об этой книге, между ними состоялась встреча, организованная по инициативе Натальи Столяровой, старого друга Андреевых по Парижу, вернувшейся в тридцатые годы в Россию и проведшей много лет в заключении. В ходе этой беседы в конце ноября 1964 года Солженицын обратился к Вадиму Леонидовичу с просьбой вывезти за границу фотопленки с рукописей его не опубликованных в СССР произведений. Позднее, когда стало окончательно ясно, что процесс десталинизации был заторможен, материалы по просьбе автора были переданы в западные издательства. В.Л. Андреев и его семья стали посредниками в деле издания «В круге первом» и «Архипелага ГУЛаг», и действия их являются существенным звеном в развернувшейся в СССР борьбе за свободу слова [14]14
  О деталях этой эпопеи рассказано в до сих пор не опубликованных мемуарах Вадима Андреева, хранящихся в Русском Архиве в Лидсе, и в мемуарах его дочери, Ольги Карлайль – см.: Olga Carlisle, «Solzhenitsyn and the Secret Circle» (New York: Holt, Rinehart and Winston: 1978); Olga Andreyev Carlisle, «Under a New Sky: A Reunion with Russia» (New York: Ticknor and Fields, 1993).


[Закрыть].

Предлагаемая книга впервые в относительно полном виде представляет поэтическое наследие Вадима Андреева суду читателя. Ныне, когда вклад эмигрантской и метропольной частей русской культуры и роль авангардистского и традиционалистского ее этапов подвергаются радикальной исторической переоценке, сборник дает возможность в новом свете увидеть литературные отношения уходящего века.

Лазарь Флейшман

СВИНЦОВЫЙ ЧАС (Берлин, 1924)

 
Присела ночь у опушки косматой.
Чернее ночи острозубый тын.
Это ветер за горбатою хатой
Согнул приземистые кусты.
 
 
Это рваный бруствер взрезал
Землю осколком доски.
Это смотрит бойничным прорезом
Полусожженный скит.
 
 
Это я и не я, это кто-то,
Это слепой двойник —
Взводный мертвого взвода
Считает мертвые дни.
 
 
А вверху только темный и тусклый
Выжженный ночью пустырь.
Лицевой перекошенный мускул
И сухие, тугие кусты.
 

 
Слова пушистые и легкие, как пряжа,
Как протаявший снег на моей земле
Разве выскажешь ими соленую тяжесть
Нагих и голодных лет?
 
 
Разве мои жестяные строки
Лягут легким запястьем вкруг руки?
Я помню только потолок высокий
И злые утренние гудки.
 
 
Я знаю только казарменные песни
И махорочный дым голубой.
Я помню, помню тугой и тесный
По линейке вытянутый строй.
 
 
Я умру в прогнившем окопе,
Целуя трехгранный штык.
Надо мною топи затопят
Звездные, злые цветы.
 

 
Тянет, как тянет ко дну,
К перерытой земле.
Ущербный день прилег и пригнул
Зацветающий хлеб.
 
 
Точно высокая ступень,
Насупившийся лес вдалеке.
Согнувшаяся тень
На дорожном песке.
 
 
Не думать, что обойма остра,
Забыть прошуршавший приказ.
Переплетающиеся ветра
За краем прищуренных глаз.
 
 
А когда скажут: «в ружье»
И щелкнет знакомый затвор —
Не помнить, что вражеский бьет
Пулемет в упор.
 

 
Я отступил под рваным натиском атак
Гуди и плачь, разорванный провод.
Улиц надвигающаяся пустота,
Полночь – голодное слово.
 
 
Бетонный город на кресте рук —
Разве выдержит грудь эту тяжесть.
И стоит на голом ветру
Как у гроба Господнего – стража.
 
 
Но скоро фонарь-часовой
Задохнется от дыма и гари.
О боль разлившихся надо мной
Нерукотворных пожарищ!
 
 
Бейся, рук раздавленный крест,
Как под асфальтом поле ржаное.
Я полюбил в этой грузной игре
Невероятные перебои.
 

 
Сегодня ветром лес не чесан,
Сегодня трава на суглинках желта.
Под разбежавшимся откосом
Гниет перевернутый танк.
 
 
Взойду по ступеням остывшим
Желтых дней в острог войны.
Только ночь и тучи крышей,
И чугунные сны.
 
 
Ржавый визг – это ветер в решетке
Запутался лохматой бородой.
И прошелся веселой чечеткой
Пулемет по стене жестяной.
 
 
Бей же, бей – эти дни – недели,
Эти ночи – пустые года. —
Снег пулеметной метели,
Скашивающий врага!
 

Георгию Венус

 
Пусть век, изживаемый людьми
На дне высыхающей лужи,
Пусть в новой малярии мир
И каждый год по-новому простужен,
 
 
Пусть трескаются мускулы болот
От надвигающейся суши.
Я полюблю гниющее тепло,
Ржаные и булыжные души.
 
 
И приемля грузный дар
Всем развороченным телом,
Пойму, что камень и слюда
Есть мир от мира онемелый.
 

 
Сплетенные фабричные трубы —
Перевитая огнем коса.
Припаялись асфальтовые губы
К дымным и рыжим волосам.
 
 
Улицы – промороженные щели.
Площадь – застиранный лоскут.
Мне кажется, что снег метели
Прикоснулся к моему виску.
 
 
Я заблудился в огненных афишах,
Точно в косматом лесу.
И все островерхие крыши
Качаются на весу.
 
 
И над городом – тысячи зданий
Взнуздали крутой разбег.
Подымает каменное молчанье
Новый каменный век.
 

 
Весь мир, как лист бумаги, наискось
Это имя тяжелое – Ленин – прожгло.
Желтый ожог и пламя ласкается
И жаром лижет безбровый лоб.
 
 
Глаз монгольских не прорезь, а просека —
Шрам и зрачки – ятаган татарвы.
Овраги и рвы и ветер просится
Под ноги лечь на болячки травы.
 
 
Прищурь глаза, мой пращур. Вытопчи
Копытами безлесые солончаки.
В праще – прощенье. Ты без запала выучил
Ломать князей удельных утлые полки.
 
 
А над степями тяжелых хлопьев хлопоты
И сквозь метель, над Каспием – заря.
И будит великолепным топотом
Века – твой доисторический октябрь.
 
 
Так медленно над мертвой пасекой
Встает весна и оживают мхи.
Не сын, а только пасынок, я только пасынок,
Я слушаю, как третьи прокричали петухи.
 

 
Вот он, покой берложьей тишины.
Мир умирает распростертый.
Тяжелый вал с палубы смыл
Мертвых.
 
 
Но помню, помню крутой крен —
Борт в пена, борт и тучи.
Мачт и рей реющий крест
Над перепуганной кручей.
 
 
И снова внезапный залп.
Мертвецу не проснуться.
Помню средневековые глаза
Умирающей революции.
 
 
Десятилетие взметнувшейся волны —
Четырнадцать и двадцать четыре.
Теперь покой берложьей тишины
Тяжелые объятья ширит.