Текст книги "Степан Халтурин"

Автор книги: Вадим Прокофьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

Когда Халтурин немного оправился, Добров предложил разойтись, чтобы не тревожить Степана Николаевича. Но Степан запротестовал.

– Читай дальше.

Добров повиновался.

– «Из такого положения может быть два выхода: или революция, совершенно неизбежная, которую нельзя предотвратить никакими казнями, или добровольное обращение Верховной Власти к народу. В интересах родной страны, во избежание напрасной гибели сил, во избежание тех самых страшных бедствий, которые всегда сопровождают революцию, Исполнительный Комитет обращается к Вашему Величеству с советом избрать второй путь. Верьте, что как только Верховная Власть перестанет быть произвольной, как только она твердо решится осуществить лишь требования народного сознания и совести – Вы можете смело прогнать позорящих правительство шпионов, отослать конвойных в казармы и сжечь развращающие народ виселицы. Исполнительный Комитет сам прекратит свою деятельность, и организованные вокруг него силы разойдутся для того, чтобы посвятить себя культурной работе на благо родного народа. Мирная идейная борьба сменит насилие, которое противно нам более, чем Вашим слугам, и которое практикуется нами из печальной необходимости.

…Мы не ставим Вам условий. Пусть не шокирует Вас наше предложение. Условия, которые необходимы для того, чтобы революционное движение заменилось мирной работой, созданы не нами, а историей. Мы не ставим, а только напоминаем их.

Этих условий, по нашему мнению, два:

1) Общая амнистия по всем политическим преступлениям прошлого времени, так как это были не преступления, но исполнение гражданского долга.

2) Созыв представителей от всего русского народа для пересмотра существующих форм государственной и общественной жизни и переделки их сообразно с народными желаниями.

Считаем необходимым напомнить, однако, что легализация Верховной Власти народным представительством может быть достигнута лишь тогда, если выборы будут произведены совершенно свободно. Поэтому выборы должны быть произведены при следующей обстановке:

1) Депутаты посылаются от всех классов и сословий безразлично и пропорционально числу жителей.

2) Никаких ограничений ни для избирателей, ни для депутатов не должно быть.

3) Избирательная агитация и самые выборы должны быть произведены совершенно свободно, а потому правительство должно в виде временной меры, впредь до решения народного собрания, допустить:

а) полную свободу печати,

б) полную свободу слова,

в) полную свободу сходок,

г) полную свободу избирательных программ.

Вот единственное средство к возвращению России на путь правильного и мирного развития. Заявляем торжественно, пред лицом родной страны и всего мира, что наша партия с своей стороны безусловно подчинится решению Народного Собрания, избранного при соблюдении вышеизложенных условий, и не позволит себе впредь никакого насильственного противодействия правительству, санкционированному Народным Собранием.

Итак, Ваше Величество, – решайте. Перед Вами два пути. От Вас зависит выбор. Мы же затем можем только просить судьбу, чтобы Ваш разум и совесть подсказали Вам решение, единственно сообразное с благом России, с Вашим собственным достоинством и обязанностями перед родной страной.

Исполнительный комитет, 10 марта 1881 г.».

Когда Добров замолчал, взгляды рабочих остановились на Халтурине. Собравшись с силами, Степан поднялся с лавки, зябко поежился, потрогал ладонями печь и прерывающимся голосом сказал:

– Вот оно как получается, начали-то во здравие, а теперь отходную поют за упокой. Ведь все эти годы борьбы во имя чего люди на виселицы шли-то? Во имя социализма. А в письме о нем ни слова не промолвлено. Нас революционерами величают, а царю предлагают меры, как революции избегнуть, милости от него ждут. Как же, дождутся милости! Мы, рабочие, еще когда предлагали добиваться свобод всяких, но разве мы их выпрашивали у царя? Вот и выходит, что выдохлись народовольцы, вышли все, а кто остался, тот с либералами да с Лорис-Меликовым теперь заодно быть смогут.

– Как же так, Степан Николаевич, выходит, нет у нас ныне революционеров настоящих, одни либералы поганые остались?

– Неверно! Есть. А ты, а те, кто здесь в комнате и еще десятки тысяч на заводах и фабриках, – вот они настоящие революционеры. Рабочий люд настоящую революцию совершит, а всех царей, чиновников, хозяев в шею прогонит, свою власть на земле устроит. Только бороться за эту власть надобно, а не письма писать. Сейчас и бомбы и револьверы хороши будут, раз слова не доходят. Я вон раньше против террора был, а теперь за него, иначе народ нам не поверит, скажет – испугались, прощения да подаяния выпрашиваете.

– Слова, Степан Николаевич, тоже нужны, если они правильные. К слову рабочий, ой, как прислушивается. – Добров обвел взглядом притихшее собрание. Рабочие одобрительно кивали головами. Было что-то в словах Халтурина такое, с чем они не могли согласиться до конца, хотя, так же как и он, считали, что нужно бороться, а не выпрашивать подачки у царя. Но как бороться? На этот вопрос рабочие могли бы ответить очень туманно, хотя чувствовали, что террор не тот метод, которым нужно действовать.

Крепко задумавшись, покидали кружковцы домик Доброва. Халтурин остался у него на ночь. Добров сообщил Степану о том, что оставшиеся на свободе члены комитета перебрались в Москву и ищут Халтурина. Вчера к Доброву заходил московский народоволец Теллалов и просил разыскать Степана. Теллалов должен был вновь зайти к Доброву на следующий день, чтобы встретиться у него с Халтуриным.

Местопребывание Исполнительного комитета было перенесено из Петербурга в Москву не из каких-либо «высших» соображений, а просто в силу печальной необходимости. Петербург стал ловушкой для тех членов комитета, которые еще не попали в лапы полиции. Они не могли показаться на улицах города, кто-то, кто знал каждого из них в лицо, выдавал их полиции. Конечно, этот переезд нанес существенный ущерб делам народовольческой партии. Петербург – центр государственной жизни страны, ее интеллект, средоточие литературных сил, сплоченного ядра пролетариев, студенческий улей. В нем жила непрерывная революционная традиция, начиная с декабристов. В Москве этой традиции не было, не было здесь и передовых рабочих, мало учащейся молодежи. С перемещением Исполнительного комитета в Москву Петербург в революционном смысле низводился на степень провинции: отныне там должна была существовать только местная группа, а Москва превращалась в революционную столицу, но без тех духовных и материальных ресурсов, которыми обладал Петербург.

Не тот стал и Исполнительный комитет. Из 28 человек, бывших основоположников партии «Народной воли», на свободе осталось лишь 8. Уже недоставало ни умов, ни рук, ни главенствующих инициаторов, ни искусных исполнителей. Именно об этом с грустью поведал Халтурину Теллалов, встретившись с ним у Доброва. Нерадостна была эта встреча. Хотя Халтурин и Теллалов впервые познакомились, но слишком хорошо знали друг о друге, чтобы таиться. Их сближало общее дело, они оба много трудились среди рабочих и в то же время были тесно связаны с народовольцами.

Теллалов, опустив голову на грудь, перечислял имена дорогих товарищей, которых уже не суждено будет встретить.

– Да, Степан Николаевич, нет уже Квятковского, этого пламенного человека, так умевшего привлекать людей к делу; нет Зунделевича – незаменимого добытчика нашей техники, уехал за границу и Морозов – первый глашатай народовольчества, в застенках Александр Михайлов, «недреманное око», «хозяин» нашей организации, арестован чудесный, неповторимый по своей скромности, наш «ангел хранитель» Клеточников, ждут суда и виселицы Желябов, Перовская, Кибальчич, Фроленко, Исаев, Суханов. Э!.. да что говорить! Какие люди! Ведь они совершали деяния, на которых «останавливался зрачок мира». Теперь мы не больше, чем группа обессиленных, обескровленных людей, и пройдет много времени, прежде чем опять накопятся силы, подберутся кадры. На нашу долю осталась пропагандистская и организаторская работа.

– Не согласен с вами, Петр Абрамович, время терять ныне никак нельзя, невозможно напряжению дать ослабнуть – тогда конец, от нас отвернутся. Уж раз взялись за бомбы, то взрывать их надобно, и чем чаще, тем лучше. Я террористом стал в свое время поневоле, ныне остатки дней своих буду им по убеждению.

– Не будем спорить, Степан Николаевич. Мне велено передать вам, что вас избрали членом Исполнительного комитета.

Халтурин ответил не сразу. Он не добивался этой чести. Теперь же, после письма к Александру III, он менее всего разделял взгляды и направление деятельности партии народовольцев. Но, с другой стороны, он связал себя с ними уже давно, ни в какую другую партию не входил и, если верить Теллалову, мог беспрепятственно продолжать пропаганду среди рабочих и террористическую борьбу. И тот и другой вид деятельности стоял на повестке работы Исполнительного комитета, так как только террористическая борьба была ему уже не под силу. В конце концов Халтурин согласился, условившись с Теллаловым, что войдет в его группу пропагандистов, работающих среди московских пролетариев.

* * *

После того как Исполнительный комитет перебрался в Москву, оживилась деятельность народовольческих групп среди московских рабочих. Еще в конце 80-го года Петр Абрамович Теллалов создал «Рабочую группу» из местных и приезжих пропагандистов, В нее вошли по преимуществу студенты, а также кое-кто из бежавших с каторги народников. Теллалов был великолепным организатором. Пройдя весь путь революционно-демократического движения от бунтаря-бакуниста до народовольца-террориста, он пришел к убеждению, что необходимо отбросить анархические принципы ведения агитации и пропаганды, практиковавшиеся ранее землевольцами, и создать строго централизованную организацию с подчинением ее непосредственно Исполнительному комитету. Именно на таких принципах и была сколочена группа пропагандистов, составившая ядро «Рабочей группы».

Теллалов выработал не только устав этой группы, но и специальную инструкцию для пропагандистов, приступающих к делу. В инструкции говорилось о необходимости привлекать рабочих к участию в борьбе политической, как первом этапе борьбы за социализм. Подчеркивалась необходимость внушить рабочим мысль, что каждый из них бессилен перед лицом двойственного союза капиталистов и правительства, поэтому они должны организоваться, вырвать политическую свободу, а затем вести планомерную социальную борьбу.

О привлечении рабочих к террору Теллалов не помышлял, а смотрел на них как на авангард, который со временем сумеет увлечь за собой массу и поведет ее в бой.

Для проникновения в рабочую среду этих пропагандистов-интеллигентов были использованы рабочие, ранее связанные с народовольцами, такие, как родственник Петра Алексеева, наборщик Масленников, переплетчик Лопунов, друг Халтурина Добров и другие. Скоро в Москве пропаганда велась уже в 30 пунктах, охватывая 100–120 рабочих. Встречались в парках, в загородных местах и чаще всего в простеньких трактирах, чайных, портерных и очень редко – в тесных, многонаселенных рабочих квартирах. Читали Михайлова «Пролетариат во Франции», Бекера «Рабочий вопрос», Торонтона «Труд», нелегальное издание Лассаля «Труд и капитал», Маркса, историю Французской революции, Парижской коммуны.

Переселившийся в Москву Исполнительный комитет обескровил группу Теллалова. Самого Петра Абрамовича в июле 1881 года направили в Петербург, Ошанина, деятельно помогавшая ему в пропаганде, теперь целиком ушла в работу по заданиям народовольческого центра.

В июле руководителем всех кружков пропагандистов в Москве сделался Степан Халтурин.

Намного изменились к этому времени взгляды Халтурина на террор. Он пытался сойти с этой торной дороги, снова наладить связи с рабочими, вновь занять свое место среди пролетариев как их организатор и руководитель. Но полиция преследовала Халтурина по пятам. Только-только сформировавшиеся кружки рабочих раскрывались ее шпионами и ликвидировались. Халтурин опять скрывался.

Много раз еще встречался Халтурин с Теллаловым, симпатии их друг к другу росли, споры же становились все более острыми. Теллалов считал, что дело 1 марта не дало тех результатов, которых от него ожидали, всецело по слабости народовольческой организации, не имевшей сил, чтобы использовать момент паники правительства и возбуждения масс. Отсюда Теллалов делал вывод о необходимости во что бы то ни стало расширять свои кадры и упрочать организацию с тем, чтобы приступить вновь к террору уже с пополненными силами. Халтурин же заявлял, что это фантазия, что в нынешних условиях полицейского режима невозможно создать обширную и прочную организацию. Все попытки приведут только к гибели ни в чем не повинных людей, рабочих. Именно теперь, доказывал Степан, нужно усилить террор, проводя его силами тех людей, которые уже давно им занимаются, живут нелегально и так или иначе обречены в случае, если их изловит полиция.

А между тем для Халтурина в создавшейся обстановке террор представлялся единственно реальным выражением борьбы революционной, и всякий отход от него он теперь считал изменой делу революции, стремлением к компромиссу с правительством и либералами.

В такой позиции, занятой Степаном Николаевичем, была своя логика и последовательность. Революционность народовольцев после 1 марта убывала, они искали связей с либералами, открыто говорили о конституции, дарованной сверху царизмом. Эти разговоры возмущали Степана, он считал их предательством, звал к революционной борьбе. По мнению Халтурина, проявлением революционности должно быть открытое единоборство с оружием е руках. Другими словами, если Халтурин и заблуждался в оценке террора как средства революционной борьбы, то его непримиримость, его революционность не претерпела каких-либо изменений, он был последователен в ней до конца. И опять-таки, став убежденным террористом, Степан Николаевич тем самым противопоставил свою революционность либеральной хилости начавших вырождаться народников.

Вот почему, возглавив пропаганду среди рабочих Москвы, Халтурин чувствовал неудовлетворенность, а все время ухудшающееся здоровье, приближение неминуемой смерти от чахотки заставляло торопиться, искать дела, результаты которого проявились бы немедленно.

Халтурин возглавил издание «Рабочей газеты», тоже перенесенное из Петербурга в Москву и поместившееся со всей типографией на конспиративной квартире. Рабочая группа во главе с Халтуриным намечала содержание номеров газеты, добывала материалы. Комиссия из трех человек ее редактировала.

Халтурин успел подготовить выход двух номеров газеты, пока типографию устраивали, но типография была выслежена и разгромлена полицией. Таким образом, в Москве так и не вышло ни одного номера «Рабочей газеты».

* * *

В конце октября 1881 года из Одессы в Москву приехала Вера Фигнер. Она была единственной уцелевшей из основателей Исполнительного комитета.

Новое направление в работе комитета пришлось не по духу Вере Николаевне, ей казалось, что исполком пренебрег заветами героически погибших от руки царских палачей Желябова, Перовской, Осинского, Квятковского. Ведь они завещали расширять борьбу террористическую, не давать правительству ни минуты передышки, будить выстрелами и взрывами спящую Россию, вселять надежды и уверенность в сердца колеблющихся и ожидающих. А тут? Вера Николаевна была недовольна. Пускай 1 марта не принесло освобождения от царизма, но ведь Исполнительный комитет в своих изданиях неоднократно заявлял, «что цареубийство будет производиться систематически и оружие не будет сложено до тех пор, пока самодержавие не сдастся и свободные учреждения не заменят царского режима».

Ей вяло возражали, и только Халтурин, которого Фигнер с удивлением и радостью приветствовала как нового члена исполкома, разделял ее мысли и настроения.

Фигнер пыталась уговорить членов исполкома:

– Вы упускаете, если уже не упустили, время для действия. Вы говорите, что для нового цареубийства у нас нет сил. А ведь общество ждет его, верит, что затишье наступило перед новой грозой. Смотрите, прошло слишком много времени, устанут ждать и склонят головы перед Победоносцевым и его реакционными клевретами. Не теряйте же дни. Нам еще верят даже такие прозорливые люди, как Глеб Успенский. Я видела его недавно, и он сказал мне в своей обычной шутливо-метафорической форме: «Что-то с нами теперь сделает Вера Николаевна?» Вера Николаевна это не я, а Исполнительный комитет.

Правительство тужится, оно повесило наших незабвенных товарищей, издало манифест о незыблемости самодержавия, изгнало Лорис-Меликова, Милютина, Абазу, показывая тем самым, что даже такие либеральные пигмеи ему не по душе, что все должно оставаться по-старому. А между тем почему новый император не короновался, нарушив 300-летнюю традицию русских царей, – боится, нас боится. Прислушайтесь, какие сказочные слухи ходят в публике о нас. Говорят, что в Москве, в ожидании будущей коронации, наняты помещения, из которых ведутся подкопы, чтобы взорвать коронационное шествие, заняты чердаки, чтобы с них бросать бомбы. Московский обыватель с выпученными от страха и любопытства глазами твердит на ухо своим кумовьям, что Кобозев[6]6
  Под фамилией Кобозева народоволец Ю. Н. Богданович содержал в Петербурге сырную лавку, из которой велся подкоп под Малую Садовую, улицу накануне убийства Александра II.


[Закрыть] взял подряд на устройство праздничной иллюминации в Москве и взорвет всех: и царя и тех, кто с ним будет. Мы не оправдываем надежд. Твердим, что нет сил, но ведь об этом знаем только мы, общество же считает нас вершителями судеб России. Нельзя взорвать царя, засевшего, как в осаде, в Гатчине, давайте убьем его ближайших помощников, его опричников. Одесские товарищи поручили мне просить Исполнительный комитет организовать убийство военного прокурора юга России Стрельникова. Это имя известно каждому из нас, ненавистно всем, а от себя я хочу напомнить, быть может, некоторые товарищи и не знают, что еще Валериан Осинский, всходя на эшафот, завещал нам месть этому опаснейшему для партии сатрапу. Пора исполнить завещание, и пусть убийство Стрельникова будет тем первым громовым ударом той бури, которую ждет Россия.

Эту взволнованную, страстную речь Вера Николаевна произнесла на очередном совещании Исполни: тельного комитета. И ей удалось расшевелить собравшихся. Халтурин же просто загорелся. Когда встал вопрос, кого послать в Одессу для убийства Стрельникова, Степан Николаевич настоял, чтобы послали его, – он знает Одессу, в Одессе его товарищи по Северному союзу, они помогут. Халтурин готов был хоть сейчас выезжать на юг, но Исполнительный комитет решил, что сначала Фигнер вернется в Одессу, выяснит обстановку и тогда сообщит о дате приезда Халтурина. А пока Степану Николаевичу предложили продолжать начатую работу по налаживанию типографии. Халтурин подчинился неохотно и исподволь стал готовиться к отъезду. Фигнер уехала, а в начале декабря сообщила, что Стрельников скоро приедет в Одессу из Киева. 29 декабря Халтурин выехал на юг.

ГЛАВА X ПОСЛЕДНЕЕ СВЕРШЕНИЕ

Широко, разгульно празднуют в России Новый год.

Одесса же всегда отличалась своими веселыми, озорными нравами. 31 декабря многие одесские обыватели и чиновники никак не могли еще с рождества опохмелиться, а тут новый праздник… На улицах слякотно, промозгло, но за ярко освещенными окнами домов сверкают убранные елки, рестораны и кабаки полны, дым коромыслом будет стоять в них до 11 часов вечера, когда подгулявшие посетители заспешат по домам или в гости, чтобы в кругу близких встретить торжественную минуту рождения нового года. У ребят праздникам нет конца, даже всегда голодные, оборванные босяки с Молдаванки чувствуют себя почти сытыми – им кое-что перепадает с обильного стола господских домов. Дед-мороз приготовился к обходу квартир, где живут счастливые барчуки, получающие от него подарки.

Весело и торжественно в городе, и даже сыроватая изморозь не может испортить радостного настроения.

Халтурин приехал в Одессу в тот час, когда обыватели уже проводили старый год и с нетерпением ждали наступления нового, чтобы чокнуться, провозгласить тосты и завертеться в пьяном угаре веселья. Степана знобило, слишком сыро было в этом благословенном южном городе. Халтурин целый день пролежал на жесткой полке вагона, ничего не ел и теперь чувствовал голод, усталость. Страшно хотелось спать.

Но разве сунешься в новогоднюю ночь к кому-либо на квартиру в поисках приюта, не до постояльцев сейчас.

В Петербургской гостинице дорого и чинно, но что поделаешь, не ночевать же на улице. Швейцар смотрит зверем, он тоже справляет праздник и вылезать из-за стола своей каморки под лестницей в момент, когда часы в вестибюле бьют двенадцать… Пусть подождут. Халтурин долго стучится в дверь. И только в первом часу ночи он добирается до постели. Есть уже не хочется. Спать, только спать.

1 января буран метался по Одессе, сипло и натуженно завывая в подворотнях домов, стучась в окна, перемахивая через крыши. С Приморской улицы в гавань, как языки белого пламени, тянулись изодранные покрывала снежной пелены. Море бесновалось, набрасывалось на мол, злобно дробило тяжелой черной волной причалы порта, расшвыривало смерзающуюся гальку пляжа. На улицах пустота и ветер, ветер. В гостинице холодно, дует из окон, легкое одеяло не греет. Халтурин полусидит на кровати – так легче дышать, рот широко открыт, грудь вздымается часто, порывисто.

За столом Вера Фигнер, она целый день разыскивала Степана Николаевича по известным ей адресам и, уже отчаявшись, зашла в гостиницу. Ей не следовало бы заходить в номера.

Вера Николаевна была довольна тем, что Исполнительный комитет прислал в Одессу Халтурина. Но на Степана было тяжело смотреть. Фигнер понимала, что он умирает и спасти его уже нельзя. Хватит ли у Степана сил осуществить убийство Стрельникова. Ей хотелось верить в это, она знала Халтурина в дни его пребывания в Зимнем, восхищалась им, и это чувство прежнего восхищения вселяло надежду, отстраняя сомнения.

– Вы прибыли в одиночестве, Степан Николаевич?

– Да. Второй агент должен был приехать из Харькова, но, видимо, его схватили. А прокурор-то где сейчас?

– В Киев уехал. Он на одном месте долго не засиживается – боится, исчезает внезапно. По улицам ходит в сопровождении телохранителей, живет в гостинице, так что подобраться к нему трудно, нужен по крайней мере еще один человек.

– Вы не беспокойтесь, Вера Николаевна, тут в Одессе должны быть люди, которых я еще по петербургской организации знаю, попробую их привлечь к нашему делу.

– Нет, Степан, не нужно, я сегодня сообщу в Москву, чтобы прислали нового агента вам на помощь.

– Ну, как вам угодно будет, Вера Николаевна. Вы в этом деле главнокомандующий.

– Степан Николаевич, видеться нам часто не придется, меня в Одессе знают многие, не стоит, чтобы вас связывали со мной. Вы поправляйтесь скорее, пока Стрельникова нет, а там за работу.

Тепло распрощавшись, Фигнер ушла.

Халтурин пролежал в постели более двух недель, скрывая от служителей гостиницы свою болезнь, иначе его бы немедленно выселили. Немного оправившись, Халтурин поспешил разыскать товарищей из числа рабочих, с которыми он познакомился еще в 1880 году. И снова в Халтурине заговорил пропагандист и организатор.

Одесские рабочие нуждались в таком организаторе. Они серьезно подумывали о возрождении Южнороссийского рабочего союза, но не знали, с чего начать, за что взяться. В начале 80-х годов в Одессе было много рабочих кружков, организованных народовольцами и сочувствующими им. Общий характер движения рабочих был политический в узком смысле этого слова. Классового самосознания, особой чисто рабочей организации не существовало: рабочее движение Одессы являлось как бы составной частью народовольческой деятельности. Народовольцы сумели увлечь за собой некоторых рабочих: Голикова, Сарычева, Надеева, но все же основная масса не пошла за ними, мучительно отыскивая собственную дорогу. В 1882 году Одесса переживала затишье. Не было стачек на одесских предприятиях, прекратилась и кружковая работа. Это объяснялось поражением народовольцев, с которыми было связано рабочее движение города.

Халтурин очень быстро уловил настроение новых товарищей. И, как это ни странно, Степан Николаевич отказался от своего первоначального намерения увлечь рабочих террором. Более того, Халтурин стал оберегать товарищей от участия в террористических актах, деятельно сплачивая кружки, из которых могла бы впоследствии вырасти прочная организация, подобная Южному или Северному рабочему союзу.

И опять-таки кажущаяся противоречивость настроений и убеждений Халтурина находила свое логическое оправдание. Для себя самого Степан Николаевич считал обязательным террористическую деятельность. Ведь он был членом Исполнительного комитета «Народной воли». Террор был главным средством борьбы народовольцев того времени, когда эта партия была еще носителем революционных идей, в отличие от народовольцев-либералов, отказавшихся от революционной деятельности после 1 марта. И Халтурин как бы подхватывал революционную эстафету из рук погибших борцов 70-х годов. Рабочие – другое дело. Степан Николаевич твердо верил, что теперь революционное движение в России возглавит рабочий класс и пойдет он иными путями, нежели шли разночинцы-интеллигенты, революционные народники 70-х годов.

Н. Л. Желваков.

Памятник С. Н. Халтурину в городе Кирове.

Халтурин спешил, чувствуя, как убывают его силы, спешил помочь рабочим своим огромным опытом организатора. Степан Николаевич, как-то вновь повидавшись с Фигнер, не утерпел и рассказал ей о встречах с одесскими рабочими и своих планах создания в Одессе рабочего союза.

Вера Николаевна довольно холодно отнеслась к сообщению Халтурина. Она, как истинная народоволка, принимала только Халтурина-террориста, Халтурин же рабочий-организатор, пропагандист был ей чужд.

Выслушав Халтурина, Фигнер спросила;

– А вы не пробовали кое-кого из рабочих привлечь к делу, я сначала была против, как вы помните, но Москва молчит, не шлет нового агента.

Халтурин горячо запротестовал:

– Я тоже вначале так думал, а теперь вижу, что ошибался. Рабочий на террор так, здорово живешь, не пойдет, этот способ борьбы ему чужд. Сдается мне, Вера Николаевна, нас понапрасну народниками-то величают. Знаем ли мы народ-то свой, душу его, думы его? Нет, не знаем, не ведома нам еще душа народная, не разумеем мы ее. Вот я сам, к слову, из народа, из крестьянского сословия, а крестьян-то знаю? Нет, не знаю. А которые городские, те и вовсе его не разумеют, хождение-то. в деревню это, ай, как доказало. Вот рабочего человека я знаю, а потому прямо сказку, что не одобряет он всю нашу пиротехнику. Я это к тому говорю-то, что забыли мы про народ-то. Себя виню и вину свою искупить хочу. Но не тем, что рабочих на террор толкать, а оберегать их от него буду, организовывать. Ну, а с прокурором как-нибудь справимся, пришлют агента.

Фигнер была недовольна этой откровенностью Халтурина, она боялась, что Степан Николаевич увлечется близкой, родной ему деятельностью в рабочей среде и ослабит подготовку начатого покушения. Когда в феврале в Одессу приехал Михаил Филиппович Клименко, народоволец, бежавший летом 1881 года из ссылки, она поспешила свести его с Халтуриным, чтобы ускорить убийство Стрельникова. Михаил Филиппович быстро сошелся со Степаном, о котором много слыхал. От Халтурина он получил задание следить за Стрельниковым, как только тот приедет в Одессу.

Прокурор не заставил себя долго ждать. Халтурин и Клименко столкнулись со Стрельниковым как раз в тот день, когда Степан перебирался из гостиницы на частную квартиру. День был ветреный, прохладный, прохожие на улице встречались редко, поэтому Степан сразу заметил генеральскую тушу, не спеша подходящую к подъезду гостиницы. «Так вот он каков, палач всея малые и новые Руси, заплыл жиром-то, шагает важно, а по сторонам глядит с опаской».

Иногда внешность людей бывает обманчива, но у Стрельникова она вполне соответствовала его характеру. Одного взгляда на этот жирный затылок, маленькие злые глаза и отвисшую нижнюю губу было достаточно, чтобы поверить в его невероятную, просто фантастическую жестокость. Халтурину рассказывали, что когда в Харькове вешали Осинского, Брантера и других, Стрельников вызвал оркестр и заставил его играть «Камаринскую». Иезуитская пронырливость сочеталась в генерале с солдафонским упрямством и поразительным умением не только мучить свою жертву, но и испытывать при этом садистское наслаждение. У Стрельникова не было друзей, на людей он смотрел только как на возможный объект будущих допросов и пыток. Исключение составляли те, кто был рангом повыше да члены императорской фамилии. Его боялись даже жандармы, суд смотрел на все, что делал про-курор, его глазами. Стрельников и не скрывал этого, нагло заявляя своим жертвам: «Достаточно одного моего убеждения в вашей виновности, и вас обвинят на суде, улики не обязательны». Киевский прокурор считал, что лучше повесить десять невинных, нежели помиловать одного подозрительного. Тюрьмы были переполнены, жандармы сбились с ног, «по целым неделям глаз не смыкали», – жаловались они. Стрельников не затруднял себя изучением фактов, достаточно было, чтобы чья-либо фамилия попалась ему на глаза и показалась подозрительной, – ее обладателя арестовывали. Особенно ненавистны были прокурору студенты и рабочие. В преследовании их он не знал устали. Даже дети не были застрахованы своим возрастом от вездесущего палача. На допросах Стрельников кричал на арестованных, запугивая самыми суровыми карами, показывая подложные признания друзей, доводил до истерик. Применял он и такие методы – выпускал жертву на волю, потом снова арестовывал, и так по нескольку раз.

Никогда еще на юге не совершалось столько самоубийств, как в этот мрачный период «стрельниковского прокурорства». Расчет генерала был прост: чем больше арестов, казней, ссылок, тем больше страху нагонит он на тех, кто сочувствует революционерам, а страх – союзник властей. Не только арестованные, но и их родственники всячески терроризировались

Стрельниковым: «ваш сын будет повешен», – вот обычная форма ответа на мольбы матери.

Фигнер была, безусловно, права, когда указывала на тот огромный ущерб, который наносит Стрельников престижу социалистов. Он не только смешивал их с грязью, но и нарочно дискредитировал, выдавая обыкновенных уголовников за народников, подтасовывал факты, отпугивая от революционной партии людей передовых по своим убеждениям, но имевших несчастье поверить прокурору.

* * *

Москва молчала. Эта тревожная неизвестность очень беспокоила Фигнер. Необходимо было уезжать из Одессы, так как жандармы уже напали на ее след, и каждый новый день, проведенный в этом южном городе, грозил арестом не только Вере Николаевне, но и Халтурину. Теперь, когда ее роль в подготовке убийства Стрельникова была окончена, не стоило рисковать. Но Фигнер ждала, она хотела уехать, будучи уверенной в успехе начатого дела. Наконец 10 марта пришло известие из Москвы, и Вера Николаевна начала спешно собираться. Вечером к ней зашел Халтурин, Клименко предупредил его об отъезде Фигнер, и Степану оставалось только попрощаться. Халтурин был задумчив, невольная грусть закрадывалась в сердце. Ведь с отъездом Веры Николаевны обрывалась последняя нить, связывающая его с прошлым, с людьми, которые были близки и дороги Степану. Встретится ли он еще раз с ними, или новые виселицы, тюрьмы и каторги навсегда разлучат Степана с теми, кто был его соратниками на тернистом пути революционной борьбы.