Текст книги "Прощеное воскресение"

Автор книги: Вацлав Михальский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

«Явно янки, – с неудовольствием подумала Мария, – Париж набит ими, как фаршированный поросенок гречневой кашей».

Сантиметр за сантиметром она поднимала свой взгляд. У модели была широкая грудь и нехилые, по-офицерски развернутые плечи. А вот показался и краешек загорелой, обветренной шеи.

«Лет сорока пяти. Наверное, старший офицер, что-нибудь вроде полковника. Нет, шея старовата, ему явно за пятьдесят…»

Наконец взгляд Марии поднялся к гладко выбритому подбородку, о таких говорят «волевой». Остановился на губах – полных, выразительных, еще не потерявших формы. Нос был крупный. И наконец глаза – карие спокойные глаза уверенного в себе человека. Лоб невысокий, но чистый. Седой бобрик на голове. И, что удивительно, седые волосы не только не старили этого мужчину, а даже придавали ему некоторую моложавость.

Он был сосредоточен и думал о чем-то своем, далеком от Монмартра. Наконец его взгляд скользнул по ее лицу, он обратил внимание, что его рассматривают, и сам стал всматриваться в незнакомку, как всматриваются в море или в толпу в надежде отыскать потерю. Взгляд его не был наглым, но вполне откровенным. Он что-то искал в ее лице, искал и пока не находил, но был упорен. Она тоже смотрела на него в упор. Разглядывала его чистое, загорелое, еще совсем не старое лицо, мощную шею, молодцеватый разворот плеч. Ей нравилось, как он держит спину, – да, это был, безусловно, кадровый офицер, в этом она не могла ошибиться. Мария еще раз прицельно взглянула на кисти его рук, но он держал пальцы сцепленными, и рассмотреть их было нельзя, а ей почему-то так захотелось… особенно безымянный палец левой руки… Вдруг, не отдавая себе отчета, она прошептала по-русски:

– Это я – папина дочка.

– Маруся, ты?! – Американец вскочил, роняя складной стульчик.

Она кинулась ему на шею и впервые в жизни поцеловала его в губы, крепко, длительно.

Зеваки и художники аплодировали им с восторгом. В те первые послевоенные годы такие случайные встречи были не редкость.

Он дал художнику стодолларовую бумажку, взял с мольберта его карандашный набросок на листе ватмана, другой рукой обнял Марию за плечи, и они пошли вниз с Монмартра, спотыкаясь, как слепые.

– Куда мы идем? – наконец спросил он.

– Пришли, – отвечала Мария, указывая на свое роскошное авто. Открыла перед ним дверь рядом с водителем, а сама обошла капот и села на водительское место.

– Куда мы едем? Я остановился в отеле «Ритц».

– Не в твой отель! – засмеялась Мария.

XXIII

Короткую дорогу до дома Марии пролетели молча.

– А ты хорошо водишь, – сказал гость, когда они въехали в тесный дворик и остановились.

– Все-таки я бывший инженер завода «Рено», – благодарно усмехнулась Мария.

– Ишь ты!

– Слушай, дядя Паша, а давай ты будешь просто Паша, а я просто Маша.

– Договорились. – Он полуобнял еще сидевшую за рулем Марию.

– Спасибо, – чмокнула она его в щеку. – А то я еду и думаю: кто мы теперь? Как нам называться? Вылезай, приехали!. Пойдем, Паша. – Закрыв машину, она взяла его за руку и повела за собой, как маленького. При этом ступать по земле ей было так легко, так невесомо, как будто она и не шла, а летела во сне над горами, над долами и над синими морями.

Прямо в дверях черного хода они столкнулись с тетей Нюсей, выносившей полное ведро мусора. Мария пошла с черного хода не в целях конспирации, а потому, что тут, со двора, путь был гораздо короче, не нужно было обходить дом, чтобы войти через парадное.

– Знакомься, Нюся, это Паша. О, ты с полным ведром, спасибо!

– Та мусору. – Тетя Нюся смущенно поклонилась Павлу. – Здравствуйте!

– Ничего, что мусору, – сказал Павел. – Главное – что с полным!

Наверное, вид у Марии и Павла был такой сияющий, такой обалделый, что тетя Нюся сразу поняла: «Надо тикать». Она была женщина тактичная, и ей не требовалось объяснений.

– Маруся, я по магáзинам съездю, а? – спросила тетя Нюся.

– Ну-ну, съезди по магáзинам, – с улыбкой передразнила ее Мария. – Счастливого пути!

– Я токо на минутку заскочу: ведро поставить, ключи от машины, от хаты взять, денежку, кофту, – торопливо проговорила им вслед тетя Нюся.

Они уже не слышали ее, они поднимались в квартиру.

Наверное, от смущения Мария сразу стала показывать ему одну комнату за другой. Когда дверь за тетей Нюсей закрылась во второй раз и раздался поворот ключей в замочной скважине, они оказались на тот момент в спальне Марии. Машинально Мария задернула плотные портьеры на высоком окне, в комнате стало ослепительно темно, и они прижались друг к другу, как будто с испуга. Она не помнила дальнейшего, знала только, что они были прекрасны в своей искренности и полной раскрепощенности.

Они не знали, сколько прошло времени. Не знали – сон все происходящее с ними или явь.

В правом углу задернутой портьеры пробивался тонкий луч света – значит, был еще день.

– Можно, я тебя потрогаю, а то мне еще не верится? – робко спросила Мария.

– Потрогай! – засмеялся Павел. – А перед этим чем мы занимались? Мы только тем и занимались, что трогали друг друга.

– Не знаю. Не помню. Я хочу потрогать тебя сейчас, когда вроде не сплю и в своем уме.

Закрыв присмотревшиеся к свету глаза, она положила руку на его лицо, ощупала лоб, нос, прикоснулась к губам, он успел поцеловать ее пальцы, провела рукой по его широкой груди, по плечам.

– Да, сейчас я чувствую, что ты не химера, а живой. Боже мой, сколько дней и ночей я ждала тебя. Не сосчитать!

– Слушай, Маруся, а мы ведь умудрились заснуть. Я чувствую себя так, как будто проспал часов восемь кряду. Когда вернется твоя Нюся?

– Нескоро. А когда и вернется, она нам не помешает, здесь много комнат.

– Нюся – прислуга?

– Нет. Скорее компаньонка или сестра. Очень хороший человек.

– Да, на первый взгляд славная.

– И на первый и на сто первый. Она мой тыл.

– Ты снимаешь жилье?

– Нет, это мой дом.

– Значит, ты инженер на «Рено»?

– Нет. Это было давно. Занимаюсь коммерцией. После Пражского университета приехала в Париж. Работала на «Рено», потом в большом банке.

– В банке? А что ты могла делать в банке?

– Была управляющей всеми региональными отделениями.

– Ишь ты!

– А ты думал! – засмеялась Мария. – Какой ты большой!

– Тяжелый?

– Не-а. Есть хочешь?

– Я сначала тебя съем! – Он крепко обнял ее, и они покатились по широкой кровати и ласкали друг друга долго, до полного опустошения, а потом опять уснули, как провалились в теплую яму.

Оказывается, в адмирале дяде Паше было еще много мужской силы. Он был беспредельно нежен с ней и своеволен до легкой грубости. Все это пьянило Марию так, что она словно плыла в каком-то море или в небе, и было так сладостно, как никогда прежде.

– Боже, какие мы с тобой дураки – не видеться столько лет, адмирал дядя Паша!

– Правда ваша, кадет Маша! Дураки они на то и дураки, что входят в ум задним числом. Слава Богу, что сейчас встретились!

– Слава! Еще какая слава!

Помолчали. Луч света больше не пробивался из-за портьеры. То ли был вечер, то ли ночь. Они часов не наблюдали.

– Может, перекусим? – неуверенно спросил он. – Страсть как хочется.

– Перекусим. Только сначала я покажу тебе ванную. Обкупнешься – будет веселей. А я тоже приму душ в Нюсиной ванной.

– А может, вместе?

– Нет. Вместе мы опять будем приставать друг к другу, – подавляя счастливую улыбку, сказала Мария.

Фунтик сидел на кухне под стулом и, когда вошла Мария, обиженно отвернулся.

– Фуня, не обижайся, я его с пятнадцати лет люблю. Ты представляешь, выходит, я его ждала двадцать восемь лет!

Фунтик сделал вид, что прощает, вылез из-под стула и стал тереться о ноги Марии.

– Чай? Кофе? Мясо? – спросила она вошедшего в кухню Павла.

– Все! – отвечал тот, запахиваясь в явно короткий и непоправимо узкий белый махровый халат.

– Прости за мой халатик. Просто у нас в доме нет мужчин, а когда приезжает доктор Франсуа, он привозит свой.

– А кто это? Что-то знакомое.

– Врач губернатора Тунизии. Такой крупный, в очках, лингвист.

– Что-то припоминаю. А сколько лет ты прожила в Тунисе?

– Во второй раз с тридцать четвертого по сорок пятый. Почти одиннадцать лет. А после войны живу здесь. Слушай, а мы даже не выпили за встречу. Не до этого было. Но сейчас надо выпить. Грех не выпить. У меня в кладовке есть хорошее вино с собственных виноградников.

Бутылка, которую принесла Мария, была подернута слоем пыли, как и полагалось хорошему вину.

Павел откупорил бутылку красного сухого вина, разлил его в поданные Марией большие бокалы.

– Пусть вино подышит, – сказала она.

– Конечно. У меня нет своих виноградников, но я знаю, что вино должно подышать. У моей Кати есть виноградники, у младшей. Ты ее помнишь?

– Конечно.

– Так вот, у моей младшенькой и виноградники, и неоглядные земли, сотни тысяч овец, табуны лошадей… Она семнадцати лет выскочила замуж за аргентинца, единственного сынка крупного латифундиста.

– А как старшая, Таня?

– С нами, в Штатах. Муж клерк, четверо детей. А у Кати детей нет, Бог не дал.

– У меня тоже, – сказала после непродолжительной паузы Мария.

– После того как в двадцать четвертом году Франция признала новую Россию – СССР и на эскадре спустили Андреевский флаг, в Тунисе мне делать было нечего. Мы уехали к Петру Михайловичу в Америку, к тому времени он там успел осмотреться.

– А я у него заиграла бинокль. До сих пор у меня как память о тебе.

– Спасибо, – сказал Павел. – Полгода я болтался в Штатах без дела, потом работал у Сикорского, а потом занялся своими изобретениями, разработал свой оригинальный тип стиральной машины. Взял небольшой кредит для порядка, а для дела заложил кой-какие Дарьины висюльки, и начал я с мастерской, а к двадцать девятому году, к кризису, у меня уже был маленький заводик. Стирать люди не перестали и в кризис, так что я кое-как продержался до лучших времен. Потом взял патент на свою кофемолку – вот тут была удача. А настоящие деньги ко мне пришли, когда накануне войны я получил заказ от военного министерства на солдатские термосы и фляги на пояс. То, что я бывший адмирал, сыграло свою роль, военные ко мне прониклись. На мелочевке делаются большие деньги, на простых вещах, нужных сотням тысяч людей.

– Так ты богач?

– Ну как посмотреть! Все относительно. Не бедняк – это точно.

– Тогда выпьем! – звонко предложила Мария. – Вино созрело.

Они дружно чокнулись и отпили по несколько глотков.

– Чудное вино, такое терпкое, вкусное. Ты молодчина!

– Не я. Это друзья мне оставили наследство. Помнишь губернатора и его жену Николь?

– Вроде помню.

– Вот они и оставили. Наследство немаленькое. Да и своего у меня наработано не меньше. На втором этаже бюро, потом покажу. А первый этаж я сдаю швейцарской часовой фирме.

Часы в гостиной густо пробили одиннадцать раз.

– О, скоро полночь! Ну и здоровы мы с тобой спать! – Он наполнил оба бокала. – Давай выпьем за чудеса!

– Давай на брудершафт! Всю жизнь мечтала выпить с тобой на брудершафт. Сбылось!

Они придвинулись друг к другу, переплели руки, медленно выпили из своих бокалов до дна и крепко, нежно поцеловались в губы.

– А я перед тем, как идти на Монмартр, про тебя думала. Мне большая собака приснилась. Нюся сказала – к другу. Я посмеялась: откуда ему взяться? А потом, когда утром рассматривала себя перед зеркалом, обратила внимание на вот этот крошечный шрам над левой бровью. Видишь?

– Сейчас вижу, а раньше не замечал.

– Я его замазывала. Это когда мне было пять лет, однажды в летнее воскресенье ты с тетей Дашей пришел к нам в гости, я пряталась за стульями на веранде, а ты сделал мне «козу», я побежала с хохотом, запнулась о стул и упала со всего маху лицом вниз. Нос в кровь разбила. Ты меня подхватил и понес в дом умывать и лечить. Мама побежала следом. Помнишь?

– По правде – не помню.

– Ничего вы, мужчины, не помните, ничего ровным счетом. И как у вас голова устроена?

– Виноват. Если речь идет о моей голове, то она устроена точно неважно, – шутливо подхватил Павел, – и всякие житейские подробности я не запоминаю. А вы, женщины, все помните: кто что сказал, кто как стоял, кто во что был одет – ужас! Давай-ка допьем эту бутылку, чего зло оставлять? – И он разлил остатки вина по бокалам.

– За наших флотских!

– За флотских!

Чокнулись. Выпили с удовольствием, лихо.

– Ты был, когда спускали на эскадре Андреевский флаг?

– Да, это было печально.

– Я знаю, что флаг сейчас в Бизерте, в храме Александра Невского.

– Там есть теперь храм?

– Да. Перед войной построили, – отвечала Мария, не распространяясь о том, что и она принимала участие в возведении храма. – Ты думаешь, Россия погибла навечно?

– Та, что была, – да. Но советская власть кончится, – сказал Павел.

– Лет через триста, как Романовых?

– Раньше. Думаю, что еще при твоей жизни.

– Я помню, ты так нагадал, когда мы плыли к Константинополю. Я хорошо помню тот вечер в твоей адмиральской каюте. Черные, отсвечивающие иллюминаторы. Тетю Дашу. Саму себя в ее платье. Девочек – они гоняли хлебный мякиш по белой скатерти. Помню повара и еще одного вестового. Помню Петра Михайловича, как он читал свои стихи, как я обидела его сдуру. Помню, как ты нагадал Кате, что она будет животноводкой. И ведь стала!

– Стала. И все остальное сбудется.

– Ты нагадал тогда – через семьдесят лет. Значит, году в девяностом? Это что же – мне будет восемьдесят пять? Какой ужас!

– Никакого ужаса. Когда я был юношей, мне казалось, что после тридцати лет жить стыдно. А оказалось – втянулся. Мне теперь шестьдесят два, а я только-только начал хоть что-то кумекать в жизни.

– Ты молодец! – лукаво улыбнувшись, сказала Мария. – Орел!

– Орел не орел, но пока кувыркаюсь. А как жизнь быстро летит после тридцати! А после сорока! А после пятидесяти! А после шестидесяти! Только свистит за ушами! С каждым годом скорость все больше. Как говорит моя Даша: в понедельник проснулся, а спать ложиться – уже пятница!

– Она ведь твоя ровесница? – без интонации спросила Мария.

– На год старше, но держится молодцом.

– Вы ладите?

– Как добрые соседи. Не больше, но и не меньше.

– Насколько я наслышана о долгой семейной жизни, это тоже неплохо, – примирительно сказала Мария.

– Даша вся во внуках. Хорошие они у нас. Старшей, Насте, сегодня восемнадцать.

– Так давай за нее выпьем, дедуля! – И Мария побежала в кладовку за новой бутылкой вина.

– А ты пить горазда, – сказал Павел, когда они осушили бокалы за внучку Настю. – Мы ведь не закусываем.

– Закусывай. Вон сыры!

– Нет, такое вино грех закусывать.

– Нюся давно спит. А я пьяна-ая!

– И я окосел, – запахивая расходящийся на груди халат, сказал Павел. – Перерыв?

– Перерыв! – радостно подхватила Мария и, обнявшись, они побрели в спальню.

– Да ты босой! – увидела по дороге Мария. – Простудишься!

– Ничего не простужусь. Как это я могу с тобой простудиться?. У тебя так много комнат, мы потеряли спальню.

– Ничего не потеряли – вот она, – распахнула белую высокую дверь Мария. – Портьеры не будем раздергивать, хорошо? А то солнце разбудит.

– Да мы разве уснем? – обнимая Марию, засмеялся Павел.

XXIV

Они проснулись глубокой ночью, притом одновременно.

– Ты кто? – шепотом спросила Мария, проведя ладонью по его широкой груди.

– Странник. А ты кто?

– А я дурочка с переулочка! – засмеялась Мария. – Господи, неужели все это правда?!

– Сомнительно. Скорее всего сон, как и вся прошедшая жизнь.

– А ты философ.

– Какой там философ – мелкий фабрикант. Так ничего и не изобрел за всю жизнь, кроме своей стиральной машины.

– А термос?

– Во-первых, термос в том или другом виде, но существовал тысячи лет. Во-вторых, это не моя идея. Игорь Иванович Сикорский ввел меня в круг военных интендантов. Он и придумал насчет термоса.

– Придумал?

– Нет, конечно. Просто указал мне на его необходимость в войсках. Связал с нужными людьми. Остальное – дело техники. Вот и все… С детства мечтал изобрести вечный двигатель, а дело окончилось стиральной машиной.

– Стиральная машина – одно из самых полезных изобретений человечества. А тебе все мало!

– Ну саму машину, положим, не я изобрел. С тех пор как в мире стали выдавать патенты на стиральные машиы, их выдали многие сотни. Я сделал одну из модификаций, удачную. Мой вариант сравнительно дешевый, а главное – очень простой и надежный. Простота в обращении и надежность всегда привлекают людей. Их продали тысячи.

– А у меня и стиральной машины нет. – Мария намеренно не стала рассказывать Павлу ни о Роммеле, ни о вывезенных ею из Франции в Тунизию «подранках», ни о «русских рабах Роммеля». Она не хотела, чтобы Павлу могло показаться, что ее доля осмысленных дел в этой жизни больше, чем его. В своих глазах он должен быть гораздо более значительной личностью, чем она, иначе у них ничего не склеится. – Тысячи освобожденных от ручной стирки – это тебе не шутка! – подбадривая его, горячо добавила Мария.

– Слухай сюда, Маруся, – дурашливо сказал Павел, – наши с тобой занятия в кино называются «постельные сцены», а мы про стиральные машины талдычим. Позор! Помню, ты щекотки страсть как боялась. – И он прошелся бегающими пальцами по ее шее, прикоснулся к подмышкам.

– Ой! Ой, мамочки, ха-ха-ха! Ой, помру!

– Ага, боишься?! Тогда поцелуй меня!

Еще вздрагивая от смеха, Мария опрокинула его на спину и нависла над ним, чуть прикасаясь грудью к его груди.

– Какой ты красивый!

– В темноте я красавчик – не спорю.

– Нет никакой темноты, я прекрасно вижу.

– Эй, Маруся, а мы ведь раньше головами к окну лежали. А сейчас? Как это получилось?

– Так и получилось. Кувыркались и перекувыркнулись. Я помню, как подушки перекладывала, как их взбивала.

– Успокоила. А то я думал: уже не в себе.

– В себе, в себе, еще как в себе!

Слабая желтоватая полоска света просачивалась в правом верхнем углу портьеры.

– У вас фонари на улице?

– Нет. Это огни на мосту Александра Третьего – рядом. Хочешь, посмотрим? – Не дожидаясь ответа, с юной прытью Мария вскочила с постели, прошла босая к окну, отодвинула тяжелые портьеры и кружевные занавеси.

Мост Александра Третьего сиял огнями, ярко выхватывающими из темноты золоченых крылатых коней на его четырехгранных колоннах. А дальше, в перспективе, чернела на фоне более светлого неба Эйфелева башня, отдыхающая от туристов в этот поздний час октябрьской ночи.

Он подошел и обнял ее со спины.

– Какая красота! Мост, и правда, рядом.

Ее груди переполняли его ладони. Он нежно привлек к себе и поцеловал Марию в макушку.

– Слушай, Маруся, а может, этот мост специально построили здесь, чтобы однажды двое русских в чем мать родила подошли к окну и полюбовались? Может быть, в этом и есть высшее предназначение русского моста в Париже?

– Если так, то мост уже оправдал себя, – чуть слышно сказала Мария, медленно поворачиваясь в его объятиях, а повернувшись, нежно поцеловала его в губы. – Ты голодный? Давай пожарим яичницу с беконом и помидорами. Хочешь?

– Согласен. Хотя нет. Давай еще поваляемся.

Далеко в гостиной часы пробили три раза.

Они легли и накрылись легким одеялом.

– А что Николенька? Мы и не вспомнили про него ни разу.

– Сын у меня пилот. Воевал здесь у вас, в Европе. Был сбит, ранен, имеет большие награды. Он и сейчас пилот, вернее, командир полка дальних бомбардировщиков.

– Это чтобы Россию бомбить?

– Ну почему же Россию? Не обязательно. И вообще незачем что-то бомбить, главное – иметь такую возможность в принципе – тогда и войны не будет. У него дальние бомбардировщики В-29. Я читал, что Советы их заимствовали и сделали много копий. Молодцы! Так что теперь и они могут бомбить Америку. Значит, в этом веке никто никого бомбить не будет, не будет большой войны.

– Жалеешь, что расстался с флотом?

– Еще бы! Все-таки я адмирал… А Кольке скоро дадут генерала, перед пенсией.

– Перед какой пенсией?

– Как перед какой? В сорок пять ему полагается пенсия. Ему зачли с кадетского корпуса, а это значит, будет у него тридцать лет безупречной службы, да еще с хвостиком. Он ведь на год младше тебя.

– Боже, а я помню его таким маленьким кадетиком…

– Между подростками год разницы – пропасть, тем более ты девчонка, вот он и казался тебе карапузом. У Николая четверо детей. Мальчик и девочка от первой жены и мальчик и девочка от второй.

– А жены русские?

– Нет, американки, хотя это не нация. Первая жена, кажется, была итальянка, а вторая – гречанка.

– Красивые дети?

– Вроде да. Я в этом мало понимаю. Для меня все мои внуки красивые. Дай-ка я портьеры задерну, а то в глаза свет бьет. – Он встал с постели, и, когда подходил к окну, Мария отметила, какая у него не по годам стройная фигура.

– Вот так лучше, – сказал он, возвращаясь в постель.

– Боже мой, какая же я, оказывается, старуха!

– Ты?! Это еще почему?

– Ну как же, если Николеньке пора на пенсию! И как оно все проскочило?!

– Как у всех. Проскочило и проскочило… Ты кормить меня собираешься, старуха? – Он шлепнул ее как маленькую и тут же прижал к себе и покрыл ее лицо поцелуями.

– Эти самолеты В-29 из тех, что на Хиросиму бомбу сбросили, – вдруг сказал Павел.

– Коля участвовал?

– Слава Богу, нет.

– А если ему прикажут бомбить Россию. Он полетит?

– Не знаю. До этого дело не дойдет.

– Почему ты так уверен?

– Потому что Америка может бомбить Россию и Россия может бомбить Америку с равным успехом. И у Америки полно бомб и средств их доставки, и у России полно бомб и средств их доставки. Это называется военный паритет – фигура небезопасная, но очень устойчивая.[24]24
  На самом деле в 1948 году полного военного паритета между США и СССР еще не было. Он был достигнут 29 августа 1949 года, когда под Семипалатинском успешно прошли испытания первой советской атомной бомбы.


[Закрыть]

– А ты стратег, – прижалась к нему Мария.

– Стратег не стратег, но все-таки адмирал, хотя и битый.

– В каком смысле?

– В том, что Россию-то мы сдали…

Потом они сидели на кухне и ели яичницу с беконом и солеными помидорами.

– Какие вкусные помидоры! – восхитился Павел. – Прямо наши, николаевские!

– Херсонские. Баба Нюся у меня херсонская.

– С перцем, очень вкусно!

– А ты давно в Париже?

– Позавчера приехал.

– Один?

– Один.

– Надолго?

– Нет. Глянуть ваш рынок бытовой техники – и домой. Может, торговлишку кой-какую налажу. Хотя это не мое. Хорошая была яичница… Не чаял я тебя встретить… Может, поедем покатаемся по ночному Парижу?

– Еще чего! – горячо возразила Мария. – Спать! Только спать, спать и спать. А когда наспимся, я отвезу тебя хоть в гостиницу, хоть в Марсель к пароходу. Ты пароходом возвращаешься?

– Теплоходом.

– Вот я и отвезу тебя к теплоходу, прямо до пирса. Я там каждый камень знаю.

– Через всю Францию?

– А почему бы и нет?

– Заманчиво! Я люблю авантюры.

– А как же без них? Без авантюр человечество давно бы пропало от скуки.

– Ладно, посмотрим, – поднимаясь со стула, сказал Павел. – Утро вечера мудренее.

По дороге в спальню им встретился в коридоре обиженный Фунтик. Пес взглянул на них с печальным пониманием того, что третий лишний, опустил голову, а потом и нос уткнул в лапы так, как будто ему стало холодно.

– А как у вас отношения с тетей Дашей? – во второй раз спросила Мария.

– Добрососедские.

– Что ж, это тоже немало. Но ты ведь еще крепкий…

– Хочешь спросить меня о других женщинах?

– Зачем мне о них знать, когда ты рядом? Это ведь чудо! И я не хочу гневить Бога – не хочу знать большего. В моем сознании ты всегда был моим. С пятнадцати лет. А теперь этот морок вдруг стал явью. Мне все время хочется тебя пощупать.

– Что я, курица?

– Фу, дуралей! – рассмеялась Мария. – Как я рада, что ты такой дуралей!

Помолчали в ночи.

– Да, я не сказала тебе самого главного. В Тунизии мне встретился парнишка, который учился с моей Сашей в фельдшерском училище при большой московской больнице. А мама, оказывается, работала там посудомойкой. Так что они в Москве. Живут под фамилией Галушко – это денщик был у папá.

– Сидор. Помню. Пел чудно. Вашей няни сын. Конечно, им нельзя жить под своей фамилией. Царских адмиралов там не жалуют. Может быть, придут времена, когда ты что-то о них узнаешь.

– Вряд ли. Была война горячая. Теперь война холодная. Но война – все равно война.

– Холодная получше горячей, – задумчиво сказал Павел. – А мой Николай на Аляске служит. Он так и говорит: послали меня служить в бывшую Россию. Он мне такие штуки рассказывал: они там над нейтральными водами летают на дежурствах с русскими параллельными курсами, рассказывал, иногда сходятся крыло к крылу до десяти метров, хулиганство, конечно, но и американские пилоты и русские – ребята веселые. Они видят друг друга в подробностях, улыбаются и приветствуют. А самолеты у русских называются Ту-4. Колька говорит, машина один к одному В-29, классная машина.

– А ты никогда не хотел приехать в Тунизию?

– Нет. Не приходило в голову.

– А я ощущаю Тунизию как бы второй Родиной. Та частичка России, что там была, – наша эскадра, наш кадетский корпус в форте Джебель-Кебир, моя любовь к тебе – навечно в моей душе. Я иногда думаю: наверное, вернусь туда умирать.

– Бог с тобой, зачем с этим спешить!

– Спешить не спешить, а все равно всем придется. Там умерла моя названная сестра Ульяна. Она вышла замуж за вождя туарегского племени, а потом погибла, спасая в реке девчушку-рабыню. Знаешь, в пустыне есть сухие русла рек – вади, весной они очень многоводные и текут с бешеной скоростью. Девочка играла на берегу и упала в вади, Уля бросилась за ней, успела выбросить девочку, а сама попала в водоворот, ударилась головой о карниз высокого берега – и все. Там, в Бизерте, сейчас храм Александра Невского и Андреевский флаг, тот, что спускали на твоих глазах. А в столице, в Тунисе, пока нет нашего храма, надо бы построить. А ты чувствуешь Америку своей Родиной?

– Конечно, нет. Я ведь приехал в Америку на тридцать девятом году жизни, а сорок лет – самый тревожный возраст для мужчин. Вот и я приживался на новом месте тяжело. Много в те годы свалилось на меня всякого. Сначала чуть семью не бросил. Потом чуть не спился. Потом чуть не погиб. Длинная история и скучная, как насморк. Пошел работать к Сикорскому, многие наши шли к нему.

– А ты его хорошо знаешь?

– Хорошо никто никого не знает, а вот давно – это точно. Мы с Игорем Ивановичем в Санкт-Петербургском кадетском морском корпусе вместе учились – с девятьсот третьего по девятьсот шестой годы. Потом он, не доучившись, ушел на гражданку изобретать самолеты, а я окончил корпус и начал службу царю и Отечеству.

– Вы ровесники?

– Нет, я с восемьдесят седьмого, а он с восемьдесят девятого года.

– Человек он на весь мир знаменитый, – сказала Мария. – Значит, русских привечал?

– Еще как привечал и до сих пор привечает.

– А чего ты от него ушел?

– С гениями работать непросто.

– Он тебя притеснял?

– Ни-ни, ни Боже мой! Но рядом с ним я невольно чувствовал свою недостаточность. Сначала у меня все шло хорошо. Мы работали на острове Лонг-Айленд, на ферме одного из русских летчиков. Вообще в компанию первых пайщиков собрались все русские. Работали под дырявым навесом. Чертили в углу курятника. Многие из материалов для постройки самолета брали с соседней свалки. Эта свалка была для нас настоящим островом сокровищ. Но зато вся наша компания называлась так громко, что аж искрило при произношении: «Сикорский Аэроинжиниринг Корпорейшн». А было нас вместе с Игорем Ивановичем пятнадцать человек, и работали мы бесплатно – платить было нечем. Американцы толпами приходили посмотреть на сумасшедших русских, которые работают по четырнадцать часов в сутки бесплатно, – для Америки это было невиданное чудо. На диком энтузиазме у меня получалось хорошо, я был в своей тарелке, а когда фирма встала на ноги и сделалась действительно корпорацией, я понял, что не тяну. Наверное, так было дело, так я сейчас думаю. И я ушел в самостоятельное плавание. Все-таки я успел побыть адмиралом – это меня смущало, подхлестывало мое тщеславие. Как я сейчас понимаю, мне не хватило мужества. А я у Сикорского был не единственный адмирал, был еще у нас адмирал Блохин, сначала Сикорский его назначил заведовать кадрами, а он поработал и отказался, попросил дать ему место рабочего и очень быстро стал первоклассным слесарем. Вот у него мужества хватило, он нашел силы перешагнуть через свое былое адмиральство, а я не смог.

– Ты так говоришь о себе, как будто о постороннем рассказываешь.

– Это старческое, – усмехнулся Павел. – А Сикорский никого не удерживал, а, напротив, помогал встать на свои ноги. Ему ведь тоже Рахманинов помог, дал пять тысяч долларов, а в двадцать третьем году это были большие деньги.[25]25
  Игорь Иванович Сикорский эмигрировал в США в 29 лет. К тому времени он уже был знаменитым русским авиаконструктором, создателем первого в мире многомоторного самолета. Отец мирового тяжелого авиастроения, а впоследствии вертолетостроения прибыл в Америку в марте 1919 года практически без денег, но с неколебимой уверенностью в своем будущем.
  Все оказалось не так просто.
  Лишь 5 марта 1923 года была зарегистрирована компания «Сикорский Аэроинжиниринг Корпорейшн» с капиталом в 800 долларов, с заводским цехом под навесом, чертежным бюро в курятнике, с сотрудниками-пайщиками из бывших русских летчиков и моряков, работающих бесплатно. (Заметим в скобках, что компания здравствует и ныне, в XXI веке.)
  Осенью 1923 года положение компании стало критическим, казалось, она обречена на гибель. Но пришел на помощь прославленный русский композитор и пианист Сергей Рахманинов – он купил акций компании на пять тысяч долларов и согласился стать ее вице-президентом. Дело было спасено, и люди заработали с новым приливом энтузиазма.
  Как известно, первый набросок вертолета сделал еще Леонардо да Винчи в 1489 году. Есть разработки вертолета и у Михаила Ломоносова. В 1928 году патент на свой вертолет зарегистрировала в Британии княжна М. Юсупова. Вообще говоря, история мирового вертолетостроения пестрит фамилиями русских инженеров и в XIX и в XX веке. Ведущую роль в теории и практике мирового вертолетостроения сыграли в XX веке такие русские эмигранты, как Д. П. Рябушинский, В. С. Маргулис, И. И. Махонин, Н. И. Флорин, Б. В. Сергиевский, К. Л. Захарченко, А. А. Никольский и многие другие, не настолько всемирно признанные, но довольно крупные русские ученые и конструкторы.
  С начала XX века активные попытки построить многовинтовой вертолет не без успеха предпринимались во Франции, Германии, Англии, США. Так, например, 17 апреля 1923 года четырехвинтовой вертолет конструкции соратника Сикорского русского инженера Г. А. Ботезата поднял в воздух четырех пассажиров. В дальнейшем многовинтовые вертолеты не зарекомендовали себя как достаточно надежные, и пальма первенства перешла к одновинтовым машинам Сикорского. Во время Второй мировой войны они проделали много полезной работы по спасению людей, техники, разведке в тылах противника, по обнаружению подводных лодок и т. д. В Европу американские военные вертолеты Сикорского, заказанные британскими вооруженными силами, прибыли из США в ноябре 1943 года на палубе британского транспортного судна «Дагестан».


[Закрыть]

– Они и сейчас большие. Я что-то нигде не читала об этом факте.

– А кому надо? Кто напишет, что русский помог русскому? О том же Сикорском пишут, что он великий американский авиаконструктор, только так – американский. Они думают только о престиже Америки – и правы. Они думают о себе, а мы должны думать о себе сами.

– У меня муж тоже был летчик, – неожиданно сказала Мария.

– А почему был?

– Он погиб в воздушном бою в сорок втором, пошел на таран немецкого бомбардировщика. Над Ла-Маншем.

– О, вот об этом я точно читал в американской газете. Помню заголовок: «Таран над Ла-Маншем». Царство ему небесное! – перекрестился Павел.

– Царство небесное! – перекрестилась и Мария.

– Он был француз?

– Да. Его звали Антуан.

– Достойный человек, – задумчиво сказал Павел. – Война в первую очередь берет лучших…

Наконец они крепко уснули – опустошенные, звенящие от блаженного напряжения и взаимной нежности.

Мария проснулась от страха – она протянула руку, чтобы обнять Павла, и рука ее оцепенела в пустоте. Она открыла глаза, присмотрелась в темноте, ощупала постель – нет, никого с ней не было. Мария вскочила на ноги, пробежала к окну, резко отодвинула портьеры: спокойный ровный свет пасмурного октябрьского утра залил спальню. Не было ни одежды Павла на стуле, ни его желтых ботинок у кровати, не было даже его следа… Кое-как попав в рукава халата, босая, она выскочила в темный коридор, тишина стояла в квартире оглушающая. Чутко прислушиваясь, Мария пошла из одной комнаты в другую – никого. Вот наконец и гостиная, большие напольные часы в виде готической башни показывают ровно десять, но почему-то не бьют. Странно. Мария подождала минутку, но часы так и не ударили.

Дверь кухни была закрыта, но и за ней тишина.

Собравшись с духом, она распахнула кухонную дверь.

Нюся и Павел сидели за кухонным столом и играли в карты. Фунтик, обычно садившийся только у ног Марии, скромно сидел у ног Павла.

Мария подошла к ним простоволосая, оказывается, заплаканная. Когда успела заплакать, она и сама не знала.

– Вы что делаете? – растерянно спросила Мария, глядя на игроков с картами в руках.

– В подкидного дурака играем, – спокойно отвечал Павел, – Нюся меня уже два раза обставила.

– А часы почему не бьют?

– Я бой отключил, чтобы они тебя не будили.

Фунтик встал и, застенчиво отводя глаза, завилял хвостом с белой кисточкой на конце.

– Привет, предатель! – засмеялась, глядя на него, Мария. – А вы, картежники, готовьте завтрак и сварите хороший кофе!