Текст книги "Волшебное наследство"

Автор книги: Вацлав Ржезач

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

Глава XI

_{Убежище за шкафом}

_{Герцог в ярости}

_{Ночное заседание сената}

Мастер Войтех уснул таким крепким и глубоким сном, что не проснулся, даже когда два здоровенных подмастерья пана Прубы взяли его за ноги и за руки и перенесли в каморку за мастерской. Галантерейщик рассудил, что скоро герцог снова разошлет своих наемников по всему городу с приказом отыскать беглого шапочника и его сына, так что обыскам не будет конца.

Каморка, расположенная за мастерской, оказалась самым подходящим и безопасным укрытием. Войти можно было только через низенькие двери; чтобы протиснуться внутрь, взрослому приходилось сгибаться в три погибели. Пан Пруба велел в ней прибрать и перенести сюда одну из кроватей с хорошим соломенным тюфяком, на каких спали его работники. Осторожно сняв с мастера рваную одежду, подмастерья вымыли его, а потом, смазав самые страшные раны целебной мазью и укутав компрессами, уложили гостя на кровать и натянули на него чистую ночную рубаху, приятно холодившую воспаленное тело.

Но мастер Войтех ни о чем этом не знал – настолько крепок, чуть ли не обморочен был его сон; он только чуть постанывал, когда заботливые руки подмастерьев касались невзначай самых больных ран. Устроив мастера Войтеха в каморке, подмастерья плотно затворили дверь и загородили дверной проем дубовым шкафом, так что теперь невозможно было заподозрить, что за ним какое-то укрытие.

Пан Пруба не ошибся. Едва только хозяин замка пришел в себя, отряды герцоговой солдатни снова разлетелись по городу. Унижения, которым герцог подвергся на глазах многочисленных свидетелей, только распалили его гнев. Никто из горожан, присутствовавших при сем оскорблении (а ведь пришли они как раз затем, чтобы засвидетельствовать герцогу свою преданность), не мог покинуть приемной залы. Ворота замка были заперты на запор, и все эти изменники, предавшие свободу города, были заключены под арест. Ведь они оказались нечаянными очевидцами оскорбления, нанесенного герцогу, и потому тут же превратились из друзей в недругов: не мог же герцог их отпустить, чтоб они, очутившись на воле, распускали по городу слухи о том, как он упал с трона и беспомощно валялся у ног своего узника и как узник этот легко покинул замок, а герцог вместе со всеми своими телохранителями и стражей не смог ему воспрепятствовать. Так кончилась его слава и началось падение. А достопочтенные горожане и благородные особы до срока получили заслуженное наказание, которое неизменно ждет всех предателей и слабых духом людей. Герцог наказал их, загнав в подземное узилище, а ведь именно ему они предавали своих знакомых и близких. Вскоре крики вельмож смешались с воплями заключенных, брошенных сюда за то, что они оказывали сопротивление захватчикам. Герцогским подручным не было дела до того, кто и почему сюда попал, они били всех без разбору.

Герцог был разъярен, и городу Дом оставалось терпеть его немилости и гнев. Наемные убийцы всех мастей снова шастали по городским улицам. Они не щадили никого, чинили обыски повсюду, обходя дом за домом, осматривая погреба и чердаки. Дом галантерейщика Прубы они навестили повторно и обшарили так досконально, что казалось, даже мышь не прошмыгнет мимо их бдительного ока. Мастер Гинек и его помощники никак не противодействовали такому досмотру. Солдаты сунули нос и внутрь огромного дубового шкафа – в нем могли спрятаться пятеро здоровенных мужиков. Но шкаф зиял пустотой, за исключением нескольких старых рубах, там ничего не было, и обескураженным солдатам даже в голову не пришло оттащить шкаф от стены. Так они и ушли несолоно хлебавши, не догадавшись, что за этим-то шкафом и отсиживаются мастер-шапочник и его сынишка с Лохмушем.

На город Дом спустились сумерки, и настала ночь, одна из самых знаменательных, другой такой не запомнят старожилы, – эта ночь вошла в историю. Опасаясь, как бы возмущенные горожане под прикрытием темноты неосвещенных улиц и закоулков не перебили его дозорных, герцог отменил первоначальный приказ, повелев продолжать обыски и на следующий день.

Между тем город Дом жил таинственной жизнью. Ни в одном из бесчисленных окон не видно было света, но никто, кроме малых ребят да немощных стариков, более других нуждавшихся во сне, так и не заснул, наверное, в эту ночь. Хотя по улицам то там то сям скакали кавалькады до зубов вооруженных всадников с высоко поднятыми зажженными факелами в руках, но и они не обнаружили ничего подозрительного. Вероятно, потому, что конский топ заранее выдавал их приближение, но стоило только патрульным скрыться из виду, как из ворот домов неслышно выскальзывали неприметные существа и, крадучись, темными переулками пробирались вдоль стен. Ей-ей, можно было подумать, что город кишит злоумышленниками, отправлявшимися на ночные грабежи. А на самом деле по улицам пробирались честные домские горожане. И в первую голову те из них, кто был и оставался наичестнейшим из честных. Члены домского сената. И множество других, в сенате не состоявших. То были доверенные подмастерьев и работников, которым до сих пор не предоставлялось права представительства в управлении городом. Все устремлялись к зданию городского сената, где зал заседаний был затянут паутиной с той поры, как герцог Густав захватил власть.

Здание возвышалось на Большой площади. Вокруг нее были расставлены тайные посты – дежурные подмастерья скрывались за полуприкрытыми воротами или за колоннами галереи. Они должны были вовремя предупредить горожан и стянуть сюда своих людей, если бы возникла угроза опасности. Караульщиками были подмастерья из различных районов города; хорошо вооруженные, они могли бы оказать сопротивление даже и превосходящим по силе войскам. Может, всем им следовало собраться вместе да и выступить сообща против герцога и его солдатни, разделаться с ними раз и навсегда. Кто знает… Но они дали слово, что не сделают ни единого необдуманного шага и вообще ничего не предпримут, пока не станет известен результат ночного заседания сената.

Стало быть, на заседание сената его члены собираются тайком, крадучись вдоль темных улиц города, где нет даже фонарей, пробираются, будто разбойники или злоумышленники! Но где же это видано, где слыхано что-либо подобное? И тем не менее члены сената с охотою откликнулись на призыв Гинека Прубы и пришли все, за исключением узников герцогского подземелья.

До всех уже дошли удивительные слухи об истории шапочника Войтеха. Слухи были недостоверные, сообщалось в них о событиях невероятных, почти чудесах. Многих влечет сюда любопытство, хотя люди трепещут от страха: а ну как о ночной сходке пронюхает герцог и на их голову обрушатся еще более страшные несчастья? Однако большинство – суровые, мужественные люди, они решились на этот шаг сознательно, ведь слишком невыносимым стало бремя несправедливости и давно мечталось о том, чтобы смелым поступком своих граждан город сбросил власть поработителя и вновь обрел свободу.

В высоком небе над крышами домов сияют осенние звезды, и люди поднимают к ним взгляды, словно там начертаны чудесные письмена и можно прочесть, что ожидает в будущем город и их самих. Заметив нетопыря, мечущегося в неслышном кривом полете, или услышав гулкое, наводящее тоску уханье совы, они зябко поводят плечами, вздрагивают, кутаются в плащи и, полные мрачных предчувствий, спешат побыстрее добраться до цели.

Случается, столкнутся двое-трое возле запертых дверей сената и отвернутся в испуге – словно боясь признать друг друга, пусть даже вокруг кромешная тьма. Но всегда находится смельчак, который тихонько постучит в двери условным стуком – три раза по два удара, – и по этому знаку ворота неслышно отворяются.

– Кто там? – спрашивает незримый привратник.

И они отвечают громким шепотом:

– Дом и свобода!

И их впускают внутрь.

Зала заседаний – высокая и просторная, куда выше и шире приемной герцога. Скамьи расположены тут полукружьем, по секторам, уменьшающимся по мере приближения к кафедре, где когда-то сидели председатель сената и его консулы.

Изумленные горожане вступали в залу, пылавшую огнями огромных свечей. Для столь необычного случая их доставил сюда восковых дел мастер Якуб Пах, тоже один из членов сената. Он был обласкан герцогом, поскольку тот заказывал у него самые дорогие восковые свечи и никогда за них не платил.

Ослепленные столь ярким светом, ни один лучик которого не должен проникнуть на улицу, вошедшие стоят как громом пораженные. Разглядывают залу. Ее высокие окна завешены тяжелыми, плотными шторами, их повесил тоже один из сенаторов со своими помощниками – сукновал Ян Кулих.

Скамейки заполняются, каждый занимает свое место, где он сидел, когда еще слово сенатора было весомым для судеб города. Пришедшие шушукаются, перешептываются меж собой. А кто же за председательским столом? Ну конечно, Гинек Пруба. Он ведь и собрал всех сюда. Некоторые из тех, что поехиднее, спрашивают: а по какому это праву он там уселся? Разве герцог не освободил его от этой обязанности? Но этих злопыхателей тут же одергивают. Какой еще герцог? Это сенат, и здесь герцог не имеет права голоса. Все в растерянности. Страх, поселившийся в их душах, нашептывает: а нет ли среди них изменника? Вот они собрались, а может, уже загодя задумано предательство? Вдруг, откуда ни возьмись, возникнут солдаты герцога и заберут всех до единого? Зачем мы, собственно, сюда пришли? – задают себе вопрос другие, побойчее. Значит, подоспело время рассчитаться. А кто это рядом с галантерейщиком? Плечистый здоровяк Петр Иха. Ну, сосед, если уж пришел и этот неторопливый тугодум, держу пари, дело серьезное. А кто этот мозгляк? Да ты что, ослеп, приятель?! Это же шапочник Войтех. Боже, как они его отделали! Не узнать. Похоже, будто синие тени залегли на лице, а ведь это раны и синяки. Вот он, ваш герцог, так-то он обращается с честными ремесленниками и горожанами, если они отказываются дуть с ним в одну дуду. А кто этот парнишка в такой смешной шапчонке – тот, что стоит рядом с мастером Войтехом? Да ведь это его сын, а о его шапочке ходят такие удивительные слухи! Пусть себе болтают, коли охота, но какое отношение имеет он к председательскому столу?

Пан Гинек Пруба поднял председательский молоточек и положил конец дальнейшим догадкам и пересудам.

– Друзья, – произнес он звучным и твердым голосом, – я надеюсь, мы все в сборе. По крайней мере, те, кто хотел или мог прийти. Я созвал вас потому, что несправедливость, бремя которой мы несем по собственной слабости и неосмотрительности, достигла предела. Город Дом извечно был вольным городом, не подчинялся никому и ничему, разве только тем законам, которые сами определяли свободно избранные представители. История города сохранила память о многих набегах, предпринимавшихся дерзкими захватчиками и грозивших лишить нас самостоятельности. Но все они – об этом вы можете прочитать в книгах, да и без них, наверное, знаете, – потерпели крах у крепостных валов этого города, сломленные решимостью и мужеством его обитателей. Как, спрашиваю я, могло случиться, что мы лишились свободы, столь нам всем дорогой и оплаченной кровью предков?

Пан Пруба смолк, и в зале заседаний воцарилась мертвая тишина. Члены сената сидели низко опустив головы. Вдруг тишину разорвал чей-то хриплый голос, и все оглянулись – поглядеть, кто это кричит.

– Какая уж там свобода! – загудел этот голос. – Одно мошенничество! Разве не правда? Подтверди-ка, пан Пруба! Мошенничество, от которого хорошо было лишь тебе да кое-кому еще. Хаос и неразбериха – вот и вся свобода; любой глупец мог трепаться о делах города, неважно, смыслил он в них или нет. Болтали, болтали, а дело не делалось. Над Домом все издевались, это был город людей, слабых духом, неспособных отстоять свою честь. Теперь город в надежных руках, руководит им единая воля, наступил конец болтовне, пришло время действий. Честь города будет защищена, враги разбиты, и наступит новая эра его великой истории.

Поблизости от говорившего раздались одобрительные возгласы, а чей-то одинокий голосишко заверещал:

– Так, все так! Слава герцогу! Слава великому Дому!

Но с последней лавки залы заседаний вскочил кум Матей, сидевший там в своей новой барашковой шапке; сдернув ее с головы, он шлепнул ею оземь и в ярости воскликнул:

– Эй там, вдарьте ему кто-нибудь! Да и вообще, что вы не вышвырнули его вон?

Молоточек мастера Прубы застучал настойчивее и громче.

– Тише, соседи, почему бы нам не выслушать и другие мнения? Ответить пану Рупрехту Бореку и опровергнуть его измышления не составит труда. Я не стану выгораживать ни себя, ни других консулов, не стану отрицать, что мы богатели за счет города. Полагаю, что достаточно обратиться к любому из честных членов сената или к любому из приличных граждан, и любой сможет дать достойный ответ.

В зале одобрительно зашумели.

– Ты прав, Пруба! – воскликнул кто-то чистым и ясным голосом. – Мы знаем тебя, знаем и как ты нажил свое имущество! Плюнь на все и говори дальше.

– Спасибо, друзья, – поблагодарил пан Пруба и продолжал: – Пан Рупрехт утверждает, будто наша свобода не давала ничего иного, кроме возможности всякому глупцу совать нос в общественные дела. По-моему, в данном случае он оскорбляет всех. Но оскорбиться – это самый дешевый способ отделаться от противника. Скажем прямо: судьбы города Дом вершили люди, облеченные доверием сограждан. И за все свои действия и поступки они обязаны были отвечать и отчитываться перед теми, кто их избрал. Такова была истинная суть нашей свободы. Не правительство мудрецов, не сборище глупцов, а правление, состоящее из порядочных и ответственных граждан. Теперь у нас правит человек твердой воли, и никто не смеет задать ему вопрос, почему он поступает так, а не иначе, почему присваивает себе плоды трудов своих подданных – подданных, слышите, а не граждан, как прежде, – и как ими распоряжается. Говорят, настало время действий. Но каких? Разве тот образ жизни, который мы вели прежде, не состоял из продуманной системы поступков и действий? Разве не трудились мы как честные ремесленники и не управляли городом как честные законодатели? Разве работа – на себя ли, на благо ли общества – не есть действие? Или действием теперь считается лишь насилие и война? Правильно ли я понял сенатора Рупрехта, что, по его мнению, действие – это как раз то, второе? Дескать, так мы защитим нашу честь. Не ясно, однако, от кого мы теперь должны ее защищать, и не понятно – зачем? Пан Рупрехт знает, что он имеет в виду и почему так говорит! Возможно, не только он, но и еще кое-кто из присутствующих придерживаются тех же понятий о чести. Но ответьте мне: может ли говорить о чести раб? Честью нашего древнего города были труд и свобода. Куда девалась теперь эта ваша свобода, домские граждане? Кто лишил вас ее? Вы утратили ее не в открытом бою. Так идите же и возьмите ее обратно.

Пан Пруба, высокий, собранный, прямой и сильный, договорил и окинул взглядом зал. Некоторое время царила тишина – члены сената еще вслушивались в отзвук произнесенной мастером Прубой речи, отмечая, как его правдивые и беспощадные в своей определенности слова будят их совесть. И тогда, словно прибой, накативший на неприступные скалы, поднялся гул голосов.

– Долой лжегерцога, долой самозванца! Долой этого щеголя Густава! Посадим Янека-Псаря в его собачью упряжку и вытолкаем взашей из города, утопим в бочке с обманной живой водой! – восклицали одни.

– Кто отбирает у нас выручку за наш труд? – кричали другие. – Кто бросает в тюрьмы без суда и следствия? Кто натравливает на нас своих наемников когда заблагорассудится?

– Янек Псарь! – хором отвечал зал.

Пан Пруба стоял за председательским столом и ждал, когда все успокоятся. Вероятно, на душе у него было невесело, а в голове мелькали соображения, не делавшие чести тем, кто так бурно проявлял согласие с его заявлением. Наверное, думал он и о том, насколько легче воодушевить людей, чем научить их четко, разумно и дальновидно мыслить. Но видимо, вера его поборола сомнения, и он сказал себе: «Будь что будет, а все же в каждом из нас любовь к свободе сильнее, чем раболепие, и это главное».

Рассудив так, он понял, что сенат на его стороне, и потому можно быть уверенным, что большинство домских граждан присоединятся к нему. Он готовился предложить способ, каким город мог бы избавиться от герцога Густава. Члены сената, накричавшись до хрипоты от восторга по поводу вновь обретенной свободы, которую столь легкомысленно утратили, мало-помалу умолкли, настраиваясь слушать продолжение речи пана Прубы или кого-либо еще. Но не успел галантерейщик взять слово, как с последней скамьи поднялась огромная фигура Рупрехта Борека – буквально целая гора жира и мяса, страшенный громила с толстым брюхом, раздувшимся до невероятных размеров, с тройным подбородком и жирными складками на загривке, с лысым черепом, блестевшим от обильного пота, с багровым лицом, будто сложенным из говяжьих оковалков, откуда выглядывали маленькие, беспокойно бегавшие злобные глазки. Так вот, этот пан Рупрехт Борек встал и взревел, будто разъяренный бык:

– Это измена, и с вами поступят, как того заслуживают предатели и изменники! На что вы замахиваетесь, сумасброды, обыватели, убогие портняжки, сапожники, сукновалы, полотнянщики, бондари, галантерейщики, оружейники, шляпники, – пустые пузыри, одним словом?! На какую власть вы рискуете поднять руку? Да вас разнесут в пух и прах, побьют, измордуют уже за одно то, что вы осмелились прийти сюда слушать этих двух безумцев!

Редкие возмущенные голоса прозвучали в ответ на этот выпад, большинство сенаторов смущенно прикусили язык. «Гляди-ка, вот ведь как легко устрашить людские душонки картиной грядущих мучений, – горько отметил про себя пан Пруба. – Они предпочтут мучиться всю жизнь, но так и не отважатся на решительный шаг, который принесет им или искупление, или смерть». На самом деле большинство ремесленников так и рассуждало: «Ну куда мы лезем? Наверняка это нам не по зубам».

Однако, заглушая колебания, в зале прозвучал мощный, уверенный, не ведающий сомнений голос пана Прубы:

– Не позволяйте перекричать и запугать себя, друзья. Ведь вы не можете изменить тому, кому ничего не обещали, но кто приневолил вас подчиниться ему. Посмотрите, к чему привело ваше равнодушие. Взять хоть соседа Войтеха. Вглядитесь в него хорошенько, и вы поймете, что ждет каждого, кто попадет герцогу в лапы. Оглянитесь вокруг, пересчитайте, скольких из нас здесь уже нет. Они брошены в тюрьму. На нашем собрании никто, кроме Рупрехта Борека, не держит сторону герцога. А почему? Да потому, что, кроме него и герцога, никто не наживается на несчастьях города Дом. Кто таков Рупрехт Борек, вы хорошо знаете. Оружейник. Честное ли это ремесло? Да, ковать оружие, если оно служит защите свободы, – дело почетное. Но производить оружие, чтоб его использовали для угнетения, – дело вредное. А сдается мне, для подавления свободы требуется больше оружия, чем для ее защиты, вот пан Рупрехт и держится за герцога, чье правление способствует также и его выгоде. Ведь что теперь делается? Сегодня герцог подавил нашу свободу, а завтра, почувствовав свою силу и похвальбы ради, попробует задавить свободу других. И нас, вооруженных этим оружием, сработанным паном Рупрехтом, пошлют убивать и умирать за дело, в справедливость которого мы не верим и которое ненавидим. Меж тем пан Рупрехт Борек рассылает своих посланников в соседние вольные города и упреждает: «Ваша свобода под угрозой. Дом собирается напасть на вас. Покупайте у меня оружие и защищайтесь, пока не поздно». Таким вот способом и набивает он свою мошну, подавляя свободу и вроде бы ее защищая. Вот вам и весь пан Рупрехт Борек, вот вам и вся его приверженность герцогу. Рассудите сами, чью же сторону вам надлежит принять?

– Ты еще поплатишься за это, галантерейщик! – взревел пан Рупрехт. – Будешь болтаться на самой высокой виселице из тех, что поставит для вас герцог.

– Не боюсь я ни тебя, пан Рупрехт, ни твоего хозяина, – спокойно возразил пан Пруба. – Да и вообще никто вас не должен бояться. У Дома достанет мужества сбросить угнетателей. Потому что все, кроме вас, уже сознают, на чьей стороне правда. Пришла пора и тебе, пан Борек, принять решение, за кого ты. С нами пойдешь или против?

– Чтоб я – с вами?! – проревел оружейник и разразился хриплым безумным хохотом, от чего у многих по спине побежали мурашки. – С вами? Да я лучше на голову встану и на руках пойду, я ведь еще не спятил, чтоб присоединиться к вам. Для вас у меня только вот это и найдется!

И, подавшись телом вперед, оружейник смачно плюнул, послав плевок далеко в середину залы.

Сенаторы мигом повскакали со своих мест. Этим страшным безрассудным оскорблением пан Рупрехт Борек завершил усилия галантерейщика. Сторонники свободы сразу получили перевес, решившись объединиться и незамедлительно рассчитаться со своими угнетателями. Отовсюду поднялся шум и гвалт, с грохотом падали на пол резко отодвигаемые скамейки, люди, стиснув кулаки, угрожающе размахивали ими над головами. Оскорбленные сенаторы в возмущении ринулись на оружейника, дабы тут же учинить над ним расправу.

– Повесить его на потолочной балке!

– Вышвырнуть из окна!

– Не спешите, господа, прошу вас, – прозвучал вдруг ясный мальчишеский голос, перекрыв гвалт и гомон.

Еще сильнее, чем сама просьба, на сенаторов подействовало изумление. Во время бурных дебатов они совсем забыли о мальчишке шапочника, который сидел рядом со своим отцом, съежившись и затихнув, будто перепуганный птенец. Ага, значит, это тот самый сынишка мастера Войтеха, о котором в городе рассказывают бог знает какие легенды?! Все, как по команде, повернулись к нему, так что если бы оружейник пожелал воспользоваться удачной ситуацией, он мог бы улизнуть из залы и исчезнуть незамеченным. Но пан Рупрехт был слишком уверен в себе и в герцогской власти. Впрочем, ему всегда доставляло самое большое удовольствие науськивать одних на других и насмехаться над ними, такой уж был у него характер. Он и тут подлил масла в огонь:

– Смотри-ка, новый председатель сената, его величество Сопляк.

Из небольшого кружка приспешников пана Рупрехта послышались смешки, но сенат в целом встретил это новое оскорбление грозным рокотом. Вит стоял рядом с отцом, на голове у него красовалась шапочка, от которой никто не мог отвести глаз. «Какая удивительная шапка, – мелькнуло у всех в уме, – никто в городе не видел такой».

– Пан Рупрехт, – молвил мальчуган ясным, чуть срывающимся голосом. – Может, я и сопляк, но наверняка знаю лучше, чем вы, каков мой долг перед городом. Вы предали интересы Дома, а оружие, в котором нуждаются защитники его свободы, передали в руки захватчиков, наших поработителей. Из-за вас мой отец да и многие другие граждане брошены в тюрьмы и изувечены. Вы заявили, пан Рупрехт, что предпочли бы встать на голову и ходить на руках, чем присоединиться к нам. – Мальчик помолчал, а когда заговорил снова, голос его зазвучал необычайно сурово. – Так встаньте на голову, пан Рупрехт!

Могучий оружейник закачался, будто гора, подмытая половодьем и готовая рухнуть.

– Что, что такое? – заикаясь, промямлил он осипшим, сдавленным голосом. – Что я должен сделать?

– Встать на голову, – повторил язвительный мальчишеский голос.

И тут, сокрушая вокруг себя столы и скамьи, как лавина сокрушает людские жилища, сметая все на своем пути, и побагровев от страшного усилия не подчиниться позорному приказу, оружейник наклонился и упал на брюхо. Пол застонал, и все ощутили, как трясется у них под ногами земля. Так непомерен был вес огромного тела. Повсюду царила мертвая тишина.

– Встаньте на голову, пан Рупрехт Борек! – неумолимо настаивал звонкий мальчишеский голос.

Тут послышалось шипение и сипение, огромное тело напряглось, трудясь над исполнением приказа, противиться которому было не в силах. Еще ни разу за всю свою жизнь оружейник Рупрехт – он и в детстве был толстяком – не совершал такого головокружительного трюка. И – вы только поглядите! – ноги его поднялись вверх, к потолку, – два толстенных ствола, произраставших из неуклюжего тела. Сопя и хрипя, пан Борек встал на голову. Собравшиеся ахнули от изумления.

– Нет, это невозможно! – воскликнул кто-то высоким, напряженным от волнения голосом.

– Нет, ему не устоять, он рухнет! Как бы его кондрашка не хватила! – кричали другие голоса.

Все расступились, и вокруг оружейника, стоявшего на голове, образовалась пустота. Несколько его приспешников в испуге бросились вон.

– Господа, – проговорил Вит, – если вы считаете, что пан Борек довольно наказан за изменничество, я прикажу ему встать на ноги.

Но тут из толпы сенаторов выступил кум Матей, словно кто его шилом кольнул.

– Нет, вот уж нет! – вскричал он. – Он тотчас устремится к герцогу и донесет обо всем, что тут происходит. Пусть себе идет туда на руках, он сам этого хотел.

– Пусть идет на руках! На руках! – зашумели кругом.

В это мгновение один оружейник Борек считался виновником всех бед, перенесенных Домом. От подсознательных укоров совести и загнанных в глубину души воспоминаний о недавней собственной слабости сенаторы хотели свалить всю вину на голову ненавистного человека. Ну а кроме того, они были одержимы обычной людской страстью к сенсациям и редким зрелищам, любили и посмеяться за чужой счет. Ни за что они не согласились бы лишить себя такого удовольствия.

Напротив, Вит вдруг ощутил, что в нем шевельнулось сочувствие к тяжело вздыхающему, сипящему, сопящему, напрягавшему все свои силы толстяку Рупрехту. Наверное, хватит уже, довольно он наказан. В то же время мальчик был убежден, что для победы над злом, которое жило в человеке с рождения и которым он жил всю сознательную жизнь, требуется что-то несравненно большее. Особенно для такой страшной личности, как Рупрехт Борек. «Ладно, – убеждал он себя, – если это не правильно, шапочка не допустит несправедливости». И так, не рассуждая больше, а целиком положившись на решение силы, вмешавшейся в судьбу порабощенного города, целью которой была только правда и справедливость, Вит присоединился к мнению собравшихся и промолвил:

– Идите на руках, пан Рупрехт, идите, как вы сами того пожелали.

Тут огромное тело оружейника поднялось на руках и стало продвигаться к выходу из залы заседаний. Сенаторы потянулись следом, но никто не приблизился к Рупрехту, наверное опасаясь, как бы жалкая эта участь не передалась и ему.

Вит вместе с отцом, паном Прубой, Петром Ихой и кумом Матеем, пробившись сквозь толпу, одиноко шли во главе процессии. Все выглядело так, будто это они гнали оружейника вперед. Пройдя залу, они очутились на лестнице. Но пошли по ней лишь оружейник – на руках, разумеется, – и Вит со своим окружением. Прочие же остановились и, затаив дыхание, не сводя взгляда, наблюдали, как спускается оружейник. Они были убеждены, что руки не выдержат такого большого веса, подломятся и Рупрехт покатится по ступеням вниз. Однако какая-то иная сила держала на весу его могучее тело, словно управляя им. Казалось даже, будто оружейник уже свыкся со своей необычной позой. Правда, он кряхтел и сопел, но ведь сипел и кряхтел он, даже когда передвигался на ногах. А потом и сипеть перестал, голос его обрел свое обычное звучание. Случилось это в тот момент, когда он ударился головой о ступеньку. Тут Борек принялся чертыхаться и браниться и ругался до тех пор, пока не спустился с лестницы.

У входа в сенат стояла группа вооруженных стражников-подмастерьев. Они в изумлении таращились на столь неожиданное и непривычное зрелище, словно не верили своим глазам. Над их головами и вдоль лестницы полыхали, обдавая всех чадом, свечи, и их неспокойное, неверное пламя окружало оружейника пляшущими тенями, что делало зрелище еще более фантастическим и впечатляющим.

– Отворите двери, – приказал постовым Вит, и они мгновенно послушались, как будто этот мальчик всю свою жизнь только и делал, что отдавал приказы.

И тут всех удивила еще большая неожиданность. Через распахнутые двери коридор и лестницу залил поток яркого дневного света. Воздух был прохладен, насыщен дождем, но на рассветном небе уже не было туч, а где-то за высокими гребнями домов всходило солнце. Вот как долго длились дебаты сенаторов, в треволнениях своих забывших о быстротекущем времени. Ослепленные сиянием дня, люди жмурились. Опьянев от свежего воздуха, упоенные поцелуями сверкающего солнца, они тотчас забыли об оружейнике, о стоявшем вверх ногами памятнике тучности и злобы, который тем временем совершал по площади свой путь на руках.

Наступал рассвет, и в это мгновение все ощутили, будто им шлет привет и поцелуи посланник еще одного, совсем иного рассвета.