Текст книги "Волшебное наследство"

Автор книги: Вацлав Ржезач

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

Глава II

_{Как пришел к власти герцог Густав}

_{Цена свободы}

_{Агата уходит}

_{Вит засыпает, и появляется бродячий пес}

Пока не замер последний звук удалявшейся когорты, в комнате стояла тишина. Потом Вит громко разрыдался.

– Что они сделают с папенькой, крестный, скажите мне, что с ним будет?

Дернув правым плечом и потерев переносицу, Матей смущенно ответил:

– Не знаю, малыш. Будем надеяться, что ничего особенно плохого не случится.

– Ах, зачем только он это сделал, – всхлипывал Вит. – Разве не лучше было позволить им забрать, что они хотят?

Тут кум Матей взял мальчика за плечо и серьезно сказал:

– Малыш, мне очень жаль тебя, но ты должен собраться с духом и перенести случившееся как подобает мужчине. И главное, ты не смеешь упрекать отца за его поступок. По всему видно, что Войтех человек решительный, но, насколько я припоминаю, он никогда не совершал безрассудных поступков. Возможно, и на этот раз он вспылил только потому, что так считал нужным. Наговорил с три короба – хотел нас на свою сторону склонить, чтобы мы решились отпор дать, прогнать узурпатора и возродить былое могущество сената. В сущности, мальчуган, ты даже не представляешь, чем был в нашем городе сенат. Гарантией прав и свободы. Мы сами управляли, сами были себе и господа, и судьи. Наш город отличался самым справедливым устройством из всех известных мне устройств свободных городов. Все цеха, и сословия, и ремесла, кроме воров и людей, живущих вопреки человеческим и божеским установлениям, имели заступников в сенате.

Кум Матей так распалился, что его бледные щеки пошли красными пятнами. Вит был настолько поглощен его рассказом, что на время забыл о своем страхе и об отце.

– Но если ваш сенат был так хорош и могуществен, то как же он лишился своей власти? – воскликнул Вит. – Появился герцог, вторгся в город, и вы тотчас ему подчинились?

При этих словах кума Матея разобрал такой смех, будто он в жизни не слышал ничего более остроумного. Но смех звучал так невесело, что щемило сердце.

– Ты думаешь, он ворвался в город, завоевал его и подчинил себе сенат? – смеялся крестный. – Скажи еще, что он из старинного и знатного рода, тогда я вообще помру со смеху. Ну, Густав действительно появился в городе, но в ту пору герцогом он еще не был, а его славными сообщниками были два пса, тянувшие его тележку. Хочешь знать, что он в ней возил? Простую воду, утверждая, что вода эта из волшебного источника и обладает чудодейственной силой. Доверчивые женщины покупали ее, и Густав богател. А воду, надо сказать, его слуги набирали в обыкновенном пруду, и вся эта торговля была сплошным надувательством. Но Густав был красноречив, а глупцы чаще судят по речам, чем по делам. Вместе с деньгами росла и власть Густава. И, как видишь, выросла настолько, что все мы оказались в его власти. Сегодня ему уже незачем продавать чудодейственную воду. Он и так возьмет все, что захочет.

Кто бы мог подумать, что кум Матей, старый кожевенник, от которого постоянно пахло выделанной кожей, ремесленник, нелюдим, угрюмый молчун, может так разойтись и заговорить как проповедник! Пока Вит слушал своего крестного, сердце у него колотилось все быстрей и быстрей.

– Но, крестный, – воскликнул Вит, – нам не надо было этого терпеть!

– Не надо бы, конечно, не надо, – вздохнул Матей. – Но вот отец твой сделал такую попытку – и сам видишь, что из этого вышло. Людьми, как видишь, овладел страх, и они перестали верить друг другу. Что тут поделаешь? Поди скажи им, что надо бы объединиться и прогнать подлого Густава, который хочет их погибели. Они теперь и друг друга станут бояться, никто даже пальцем не пошевелит. Ну, мальчуган, пойду-ка я домой, а ты живи спокойно. Я попробую узнать, что с твоим отцом, а ты завтра забеги ко мне. Но пока лучше бы тебе вообще из дома не выходить. Агата о тебе позаботится. Ну, прощайте.

Экономка Агата подняла заплаканное лицо, как будто собиралась что-то сказать, но лишь беззвучно шевельнула губами. Кум Матей дернул правым плечом, поскреб свою бобровую шапку и, пригладив на ней ворс, вышел.

Вит пошел следом. В лавке еще чадила масляная коптилка, освещая тревожным, дрожащим светом опустевшее поле битвы – опрокинутые полки, скамейки и стол. Через выломанные двери проникал ледяной воздух надвигавшейся октябрьской ночи, и сумрак, полный шорохов, мелькавших теней и отдаленных таинственных звуков, переходил в кромешную тьму.

Матей постоял немного посреди учиненного разгрома. Повздыхал и подергал плечом. Склонившись над выломанной дверью, что валялась на мостовой, он с горечью произнес:

– Сегодня это никак не поправишь, все вдребезги. Запри дверь из мастерской в дом и подопри чем-нибудь. Впрочем, слух об этом происшествии уже по всему городу разнесся, так что бандиты и воры давно о нем прослышали. Впрочем, всякий знает, что там, где похозяйничали люди герцога, взять уже нечего. Спокойной ночи, малыш.

– Спокойной ночи, крестный.

Вит смотрел, как фигура крестного исчезает в густеющем тумане, как он идет, спотыкаясь на неровной мостовой, слушал, как затихают его удаляющиеся шаги. И вот все смолкло. Ночь и одиночество навалились на мальчика, и ужасная тоска сжала сердце. Что с ним будет? Он стоял и плакал, зажимая рот ладонью, чтобы сдержать рыдания. Потом Вит вытер слезы рукавом обтрепанной куртки, поднял масляный светильник и, освещая себе дорогу, вернулся на кухню. Тут его ждал еще один сюрприз.

В кухне горела лучина, прижатая кружком от плиты. Пламя освещало Агату; она завязывала огромный узел.

– Что вы делаете? – спросил Вит дрожащим от рыданий голосом.

Агата дернулась, как человек, застигнутый на месте преступления. Она была почти старуха, и лицо ее никогда не отличалось приятностью. Но сейчас Вит испугался. Красные, заплаканные глаза светились злобой.

– Ухожу, – хрипло бросила служанка, – здесь не останусь, не хочу быть заодно с бунтарями и смутьянами. За этого Матея еще примутся, как и за твоего отца, помяни мое слово! Да и сам, смотри, не ровен час!

Грозя мальчику одной рукой и держа узел в другой. Агата вышла из кухни.

Вит был настолько поражен и потрясен, что ему даже в голову не пришло окликнуть экономку и попросить ее остаться. В полном расстройстве он не нашел ничего лучшего, чем свернуться клубочком у холодной плиты, которую никто не растопил, чтобы приготовить ужин, и долго плакал, пока не уснул. Забыл Вит и выполнить наказ Матея запереть дверь, ведущую из мастерской в дом, и чем-нибудь припереть ее. Дом так и оставался открытым всю ночь.

Единственным существом, которое проникло в дом, был бродячий пес. Рыская по кухне, он унюхал миску с остатками пшенной каши. Слопав кашу, он рассудил, что согреться можно только рядом с мальчиком. И свернулся клубочком под боком у Вита – так они и провели ночь, согревая друг друга.

Глава III

_{Чей это пес?}

_{Пробуждение}

_{Завтрак вдвоем и экспедиция на чердак}

_{Лохмуш находит старинную шапочку}

Пес, проникший в дом шапочника и теперь по-дружески жавшийся к спине Вита, принадлежал прежде меняле из ломбарда, поколотившего одного из герцогских прихвостней, когда тот пытался всучить ему вместо настоящего талера монету, в которой золота было не больше, чем меда в морской воде. Но в тюрьме оказался не солдат, пытавшийся сплутовать, а честный меняла, и пес лишился своего хозяина.

Он бегал по городу, питаясь чем попало. Подбирал отбросы около мясной лавки или на рынке между рядов, где торгуют рыбой и дичью, или, на худой конец, в мусорной куче, если больше нигде ничего приличного не попадалось. Иногда ему везло, и он до отказа набивал брюхо, но чаще ложился спать на голодный желудок. Как раз в поисках пищи он и сунулся в дом шапочника. Там он наелся, а мальчик, к которому он притулился, не прогнал его, поэтому пес признал этого маленького человека своим новым хозяином и сторожил дом так добросовестно, что утром прогнал двух воров, которые как раз собирались попытать здесь счастья. Вит об этом не знал – он заснул таким крепким сном, что не слышал ни лая, ни рычанья собаки, ни проклятий искусанных жуликов.

Наконец утренний холод, проникший через высаженные двери, жесткий пол и несколько блох, перебравшихся с собачьей шерсти под рубашку Вита, сделали свое дело – мальчик проснулся. Еле брезжил хмурый рассвет, прояснился только краешек неба. Заметив, что мальчик заворочался, пес отполз чуть поодаль и, виляя хвостом, стал покорно ждать.

Пробуждение было странное и малоприятное. Первое, что Вит обнаружил, было то, что лежит он вовсе не в своей постели, а на голом полу. И тут же с поразительной быстротой, еще не решаясь открыть глаза, понял, где лежит и почему, припомнив все, что произошло накануне. «Наверное, лучше бы и вовсе не просыпаться, – подумал сын шапочника, – ведь ничего хорошего ждать не приходится». И, уже проснувшись, еще долго лежал, упорно не открывая глаз и думая об отце и о том, как ему помочь.

Представьте себе, что это вы проснулись утром не у себя в постели, а где-то у остывшей плиты, в комнате, куда через открытые двери задувает холодный ветер, и первым, что предстает вашему взору, оказывается какая-то незнакомая псина. Огромная овчарка лежит, разинув пасть и высунув длинный розовый язык.

В испуге Вит закрылся рукой, ожидая, что собака вот-вот на него бросится, и закричал. Жалкий бродячий пес, привыкший, что его отовсюду с отвращением гонят, встал и безропотно поплелся к дверям. Там он сел и, кротко глядя на мальчика, преданно вилял хвостом, словно просил, чтобы тот его не выгонял.

Полная покорность собаки не вызывала сомнений – Вит понял это даже спросонок, даже несмотря на свой испуг. Возможно, подумалось мальчику, само небо ниспослало ему такого товарища, чтобы скрасить одиночество.

– Эй, поди-ка сюда, не знаю, как тебя зовут, – позвал мальчик пса.

Уловив дружескую интонацию, пес сразу завилял хвостом и на брюхе подполз к Виту, стараясь как можно нагляднее проявить свои дружеские намерения.

– Как ты сюда попал? – спрашивал Вит, почесывая его за ухом.

Опрокинувшись на спину, пес подставил ласкам мальчика живот и попытался лизнуть ему руку. С этой минуты, словно постигнув сходство своих судеб, мальчик и собака, одинаково брошенные, стали друзьями.

Вит притянул пса к себе, обнял за шею и, как будто животное могло его понять, рассказал, обливаясь слезами, все, что с ним произошло. Увидев слезы, пес заскулил и стал облизывать мальчику лицо. Они долго ласкались друг к другу, и Вит успокоился.

– Эй, как тебя, есть хочешь? – спросил Вит, у которого желудок уже ныл от голода. – Надо пошарить, авось Агата нам что-нибудь оставила.

Словно поняв, что речь зашла о еде, пес отрывисто гавкнул и завилял хвостом. Вит вошел в каморку рядом с кухней, служившую кладовкой. Там он обнаружил два каравая ржаного хлеба, каждый величиной почти с тележное колесо. Один из караваев был едва почат, а второй целехонек. Кроме того, высоко над полом на крепкой веревке, протянутой от стены до стены, чтобы не могли добраться мыши, висело несколько окороков; на лавке стояли кошелка с яблоками и корзинка с сушеными грушами, а также всевозможные продукты, крупы, мука и пшено, но все это Вита не особенно интересовало – ведь готовить он не умел.

С початым караваем ему пришлось повоевать, прежде чем удалось отломить два изрядных ломтя, а потом он отрезал еще и кусок шпига. Пес стоял рядом; исходя слюной и высунув язык, он вилял хвостом и просяще смотрел на хозяина.

– Вот видишь, я и о тебе не забыл, – успокаивал его Вит, – ты, поди, больше моего изголодался.

Вит оказался рачительным хозяином. Сначала он бросил псу ломоть хлеба, а кожу от сала припрятал, пока тот не покончит с хлебом. Они вместе сели на пол у очага и принялись пировать. Пес, понятное дело, расправился с едой быстрее, чем Вит. Два-три раза лязгнул зубами – и хлеба как не бывало. Да и кожу от сала проглотил в два счета.

Вита собачьи достижения развлекли. Все время, пока они ели, Вит даже не вспомнил о своих невзгодах – так позабавил его негаданный приятель.

– Жрать ты здоров, что правда, то правда, – одобрил он. – Интересно, что ты еще умеешь?

Впрочем, Вит и понятия не имел, что пес должен уметь «еще».

– Надо бы мне тебя как-нибудь назвать, – рассуждал мальчуган, поглощая хлеб с салом. – Наверняка у тебя было какое-то имя, только я не знаю, как его у тебя выведать.

И тут мальчик вспомнил о своем горе и его виновнике.

– Можно было бы назвать тебя Густавом, – съехидничал он, представляя себе, какой смех поднялся бы во всем городе, если бы он, разгуливая с собакой, отдавал ей команды вроде: «Густав, Густав, а ну, подойди, подай хозяину камешек, а теперь служи, ну-ка, хорошо служи, не то отлуплю».

Но эту заманчивую идею он тут же отбросил.

– Э нет, не стану я так тебя называть, ведь тогда я не смогу тебя любить. И вообще, для чего позорить и выставлять на посмешище такого верного и храброго пса, который никому не делает зла? Не знаю, просто не знаю, как бы тебя назвать, лохматик ты мой. Ба, смотри-ка, нашел! Почему бы тебе не стать Лохмушиком, Лохмушем? Ты и впрямь очень лохматый, другого такого еще поискать. Теперь ты будешь Лохмуш, и дело с концом!

Пес, будто поняв, что теперь он получил имя, выразил согласие с таким выбором: встал на задние лапы и, виляя хвостом, облизал Виту лицо.

– Ну, ну, будет, – рассердился мальчик, утираясь обтрепанным рукавом рубашки, – хватит благодарностей.

Тем временем утренняя дымка рассеялась, взошедшее солнце все чаще пробивалось сквозь тучи, являя миру свою красу. Проглотив последний кусочек, Вит почувствовал, как на него наваливаются и печаль, и тоска, и страх за отца.

– Пора нам, Лохмушик, пойти поспрашивать, что с папенькой. Может, удастся что сделать, а мы должны что-нибудь сделать, даже если придется перевернуть вверх дном весь город и вдвоем выступить против этого герцога. Мы должны что-то придумать и выполнить это, ты уж мне поверь.

Лохмуш гавкнул, давая понять, что он полностью согласен и одобряет Витово решение. Мальчик встал и потянулся – даже косточки захрустели. Пес, словно отражение в зеркале, тоже потянулся. Вита это рассмешило.

– С тобой, похоже, не соскучишься, – заметил он, – но сейчас, милый Лохмуш, нам не до игр и проказ – нам с тобой надо подумать о более важных вещах, как сказал бы, наверное, мой отец. Он тоже собак очень любил. Ну, пошли.

Но они не пошли. По крайней мере, не сразу. Выходя из кухни, Вит понял, что не сумеет запереть дом, и его может разграбить первый охотник до чужого добра. Уж коли войдут, то выйти постараются не с пустыми руками. Выгребут все из кладовки, это уж как пить дать, а он потом побирайся или с голоду помирай.

– Придется, Лохмуш, что-то предпринять, нужно как-то позаботиться о наших запасах, а то худо нам придется.

И Вит стал соображать. Тайник можно сделать только в подвале или на чердаке. Но в подвале, конечно, полно мышей. Сало и мыши! Чего уж лучше! Значит, на чердаке. На чердаке уже потому хорошо, что там не так сыро, как в погребе, где хлеб быстро заплесневеет. На чердаке у Вита была ниша, куда он прятал игрушки, деревянную саблю и лук со стрелами. Это был укромный уголок, куда никто не заглядывал. Ниша будет в самый раз, хоть и около чердачного окна, но все-таки в темноте – кто не знает, вряд ли отыщет. Но пыли там – просто сугробы.

Чтобы завернуть свои запасы, Вит набрал всяких полотенец и тряпок. И перетащил их на чердак, поднявшись по крутой, узкой лестнице. Сначала один за другим отнес караваи, потом дважды сбегал за салом – двумя порядочными шматками и еще два раза спускался за яблоками и сушеными грушами. Лохмуш, взбудораженный этой беготней, а главное, самим чердаком, полным удивительных и загадочных запахов, шастал за мальчиком по пятам. Пока Вит укладывал и маскировал свои запасы, пес совал свой нос во все углы, фыркал и чихал, потому что всюду было полно пыли, которую он сам и поднимал.

Вит был целиком поглощен работой и не обратил внимания на то, что тем временем вытворял Лохмуш. Когда же все дела были закончены и они опять спустились вниз, он заметил, что пес треплет какую-то тряпку или что-то в этом роде – то подбросит в воздух, то снова схватит.

– Что это у тебя? – окликнул он собаку. – А ну, дай сюда.

Пес, которого бывший хозяин приучил повиноваться, немедленно послушался и положил лохмотья к ногам мальчика.

Вит поднял.

– Шапка, – удивился он. – Где ты ее взял?

Но потом сам над собой посмеялся. Что удивительного, если у шапочника на чердаке нашлась старая шапочка? И все-таки в ней было что-то особенное. Вит никогда не видел ничего похожего ни в отцовской мастерской, ни в лавке. Это была красная фетровая шапочка, слегка прикрывавшая уши, только необычная по форме. Пыли в ней небось хватает, подумал мальчик и вышел в мастерскую, чтобы вытрясти. Он бил ею о перевернутую полку, и пыль взвивалась облаком, как дым после пушечного выстрела.

Вот наконец пыли вроде бы и нет. Это и впрямь была красивая шапка, из фетра, такого мягкого и нежного, словно бархат. Как же она оказалась на чердаке? Впрочем, сейчас это не так уж важно. Вит был рад шапочке. Мы ведь знаем, что шапку он надевал разве что в самые лютые морозы.

Мальчик примерил находку. Смотри-ка, словно по нему и сшита – прикрыла длинные волосы, изящно легла на уши.

– Возьму-ка я ее себе, почему бы нет? – решил Вит. – Что ты на это скажешь, Лохмуш? Подходит?

Пес согласно гавкнул. Рассмеявшись, Вит сказал:

– Ну, тогда пошли. Идем искать папеньку.

И они шагнули в утренний холод, шершавой изморозью покрывший мостовую.

Глава IV

_{На поиски отца}

_{Военный лагерь}

_{Повара развлекаются}

_{Желание Вита исполняется}

_{Гибельное сражение}

_{Герцог вмешивается и проводит допрос}

_{Все происходит так, как подумает Вит}

_{Герцог злобствует, а Вит убегает}

Не будь обстоятельства столь печальны, Вит шагал бы почти гордо. Гляньте-ка, какая на нем шапочка, другой такой нет ни у кого в городе, а какая собака – красивая, крупная овчарка, его собственная, не каждому мальчишке так везет.

– Это сын шапочника, Вит, – шептали, жалея его, женщины, глядя сквозь прикрытые ставни.

Весть о несчастье, которое постигло шапочника Войтеха, уже разнеслась по городу. Но никто не вышел, чтобы приласкать беспризорного мальчика, чтобы вступиться за него или хотя бы спросить, не подвело ли у него от голода живот. Ведь знали люди и то, что Агата тоже убежала из дома шапочника и дом теперь совершенно опустел. Однако никто не нашел в себе достаточно смелости, чтобы заступиться за мальчика, на отца которого пал гнев герцога. Среди горожан было много и таких, кто ненавидел незваного повелителя, отнявшего у них свободу, но страх был сильнее ненависти. В старинном и испокон веку свободном городе противников герцога было много, но казалось, что они не знали или не хотели знать друг друга – взаимное недоверие охватило всех горожан. Люди сидели по домам, затворив ставни, и без особой нужды предпочли бы вообще не показываться на улицу. Когда приходилось разговаривать друг с другом, то они толковали о погоде, о гусенице, поселившейся на капусте, о пропавшей тяге в дымоходе и тому подобных вещах, но ни слова о том, что камнем лежало на сердце.

Утренний туман уже рассеивался. На какой-то миг сквозь тучи прорвался луч солнца и тут же пропал. Потом по улочкам шквалом пронесся холодный ветер, и опять все стихло. Дым над крышами низких домов поднимался столбами, которые то качались, как пьяные, то разлетались под сильным порывом ветра. Но не все горожане имели возможность затаиться дома. Жили тут и купцы, которым требовалось выложить свои товары, были и те, кто в этих товарах нуждался. На свободе ли, в рабстве ли – жизнь идет своим чередом.

На рынке было полно народу, как и в прежние времена, – ведь ничего особенного не произошло: посадили в тюрьму одного-единственного шапочника, которому взбрело в голову оказать сопротивление владыке. Крестьяне в длинных бараньих тулупах прибыли на телегах, запряженных ослами, волами или исхудалыми клячами, и разложили свои товары на циновках. Сейчас через этот рынок, гудевший от шума и гама, Вит и его пес могли пройти совершенно незамеченными. Ах, по правде сказать, им обоим хотелось бы здесь задержаться хоть на чуть-чуть – псу в ноздри лезло столько разных запахов, источник которых так и подмывало отыскать, да и мальчику было на что посмотреть.

Однако Вит устоял перед искушением и продолжал путь. Он миновал улочку портных и переулок суконщиков, пробежал по улочкам галантерейщиков и кожевенников, где жил его крестный Матей, миновал шумные тупики кузнецов, чеканщиков, оружейников, и вот она – широкая площадь перед большим дворцом герцога Густава. Это мрачное строение было похоже одновременно и на замок, и на тюрьму.

Площадь перед дворцом напоминала военный лагерь. Стояли палатки, ржали и били копытами кони, бряцали доспехи, перекрикивались грубыми голосами солдаты, дымили многочисленные костры.

Вит остановился. Ему уже приходилось бывать тут: не раз прибегал он сюда со своим другом Гинеком. Но и сегодня, как всегда, здешняя суматоха не только манила, но и внушала страх. Вид оружия завораживал мальчика, как любого из его сверстников. Частенько он мечтал о том, как здорово было бы сидеть на таком вот ретивом, взбрыкивающем скакуне, с саблей на боку и в сверкающих доспехах. Но события вчерашнего дня уничтожили все волшебство, и остался один только ужас, внушенный этим блестящим ремеслом, таившим столько зла и опасности для мирных граждан.

Лохмуш заворчал, сейчас он и впрямь оправдывал свою кличку, потому что шерсть на нем встала дыбом. Пес с удовольствием удрал бы отсюда. Умей Лохмуш говорить, он порассказал бы своему новому хозяину, сколько безжалостных пинков он здесь получил, пытаясь перехватить кусок съестного.

Через палаточный лагерь пролегала широкая дорога, по краям которой было разложено множество костров; там в огромных котлах варилась утренняя похлебка для солдат. Стояли составленные пирамидой мушкеты и алебарды. В конце дороги темнели ворота герцогского дворца.

Вит, которому невидимая рука словно придала смелости, направился к воротам; бежавший следом Лохмуш выглядел еще более взъерошенным – он как будто ждал, что его вот-вот приласкают пинком под ребра.

Слышались грубые окрики, то тут, то там какой-нибудь озверевший повар швырял в них горящей головней. Поджав хвост, Лохмуш весь съежился и затрусил быстрей, но, к счастью, ни один из огненных снарядов его не настиг.

– Посмотрите-ка на этого выродка, куда это он прет со своей псиной?

– Куда лезешь, паршивец? Может, герцога решил навестить?

– Поди сюда, малявка, мы спустим с тебя шкуру и сварим вместе с твоим волкодавом.

Наемники герцога не унимались, но, как ни странно, Виту не было страшно. Наоборот, сердце мальчика полнилось доселе неизвестной отвагой и жаждой бунта. Как будто кто-то, оберегая его, шел рядом. Странно, но Вит был уверен, что с ним и его собакой ничего не случится. Откуда бы взяться этой уверенности? Он и сам не знал, да и не думал об этом. Не посадят их в тюрьму – и все тут.

Видит бог, непонятно, как эти опытные забияки, состарившиеся в схватках и стычках, даже с двух шагов не могли попасть поленом в проклятого мальчишку. Сначала они затеяли это в шутку, но затем, видя, как им не везет, начали входить в раж. Вот бы попасть в этого недоноска – было на уме у каждого. И они смеялись над неудачами друг друга. От этого страсти распалились еще пуще. Попасть в Вита головней стало вопросом воинской доблести, метателей становилось все больше.

Как на шабаше у ведьм, огненные палицы летели со всех сторон, сопровождаемые бранью наемной солдатни; искры, жгучие, кроваво-красные, как рубины под лучами солнца, сыпались, словно звезды в августовскую ночь. Красивое зрелище, не будь оно столь жестокой забавой, на какую способны только головорезы и насильники. Взгляду стоящего поодаль представились бы только сверкающие и дымящиеся дуги, прочерченные летящими головешками, и, вероятно, он сказал бы с одобрением: «Давайте-давайте, ребятки, побольше да погуще».

У Лохмуша такие шутки сочувствия не вызвали, не оценил он и красоты зрелища. Горящие деревяшки свистели над его головой, чудом не подпалив ему шерсть, а их дьявольский запах приводил его в ужас. Пес рычал, скулил и выл; забежав немного вперед, он обернулся, словно делая хозяину знак поторопиться. А Вит шагал себе, как будто весь этот гвалт его не касался. Ни с ним, ни с Лохмушем ничего не может случиться. Куда им! «Поди сюда, песик, не бойся! Вот то-то же; смотри на меня и держись молодцом. Надо показать этим мерзавцам, что мы не робкого десятка. Впрочем, если они будут продолжать в том же духе, придется им есть суп с горелыми деревяшками и вытаскивать из бород угольки».

Эта мысль на миг пришла Виту в голову, но случилось так, как будто его желание кто-то спешил исполнить.

Дымящиеся поленья и горящие головешки, пущенные в мальчика и его собаку, падали в котлы с кипящей похлебкой и, яростно шипя, гасли, обдавая горячими брызгами ноги, руки и лица взбешенных поваров. Ничего себе похлебка – кроме мяса и овощей, в ней будут плавать куски обгорелых палок. Эх, повара, не хотел бы я оказаться на вашем месте, когда вояки примутся за трапезу с такой приправой. Но это еще не все. Головешки попадали солдатам на одежду, раскаленные угольки отскакивали в бороды, а стремительные искры, запутавшиеся в волосах, так и норовили добраться до кожи или, разгоревшись, обжечь им подбородки и лишить их косматых бород, наводивших ужас на мирных жителей. Пострадавшие не знали, с чего начать: то ли ругать растяп, которые ухитрились промазать с трех шагов, то ли гасить занимавшиеся бороды и тлеющую одежду или, наконец, отвечать на удары, столь неожиданные и, вопреки замыслу игры, столь частые.

Суматоха росла. Кричали повара, слышалась брань, и вот уже друг против друга выстроились две армии, одна по одну сторону улицы, другая по другую – два ряда рассвирепевших дьяволов, размахивавших горящими поленьями. Костры, пылающие у них под ногами, мигом превратились в склады боеприпасов, которые они усердно расходовали.

Вит и его пес были забыты и предоставлены сами себе. Под неистовый треск летавших туда-сюда головней они добрались до ворот дворца.

Тем временем волнение охватило весь лагерь. Сбегались рейтары и мушкетеры, саперы и алебардники. Повара вцепились друг в друга, почему – никто не понял, но это было уже неважно, главное, такое зрелище увидишь не каждый день – так разве можно его упускать? Дело в том, что повара, которых и теперешние вояки именуют свиными отбивными, были ненавистны солдатской братии испокон веку, начиная с Пунических войн и Гая Юлия Цезаря, а может, и с еще более ранних пор, откуда начинается история регулярных войск и военных походов.

Однако, как говорит пословица, где двое дерутся, третьему несдобровать: подбежавшие солдаты, вначале просто глазевшие на свалку, набросились друг на друга, и в одну минуту весь лагерь был перевернут вверх тормашками.

– Смотри, Лохмуш, вот это драка так драка! – сказал Вит, желая разбойникам, тяжко обидевшим его отца и обчистившим их лавку, получить по заслугам.

Но где же Лохмуш? Оставив своего хозяина, пес сводил счеты с теми, кто в свое время не скупился на пинки и удары. Он рвал и кусал, и если кто-то и оказался в этом сражении победителем, то им был Лохмуш.

Пострадали не только люди, разгромлен был весь лагерь. Валялись опрокинутые палатки, кипящая похлебка из перевернутых котлов лилась на ноги, обжигая и причиняя боль пострашнее, чем собачьи клыки.

Шум драки дошел до слуха бледного человека, засевшего в герцогском дворце. Вздрогнув, он вызвал начальника личной охраны, дабы узнать, что происходит на улице. Герцогу все мерещились бунтовщики, и если днем вид наемников уверенность ему придавал, то по ночам мрачные мысли брали верх – в это время любой, даже самый храбрый, чувствует себя одиноким, один на один со всеми опасностями. А герцог Густав, скажем прямо, особой храбростью не отличался.

Сейчас он расхаживал по просторной зале, приглаживая непослушные волосы. Вошел начальник охраны.

– Что там происходит? – взволнованно спросил герцог. – Бунт?

Начальник охраны был человек еще молодой, но его расписанное шрамами лицо выдавало необузданный нрав и любовь к дракам. Отец его был городским живодером, и пареньку казалось, что ему на роду написано всю жизнь заниматься усмирением других. Он чувствовал себя униженным в глазах своих друзей, хотя никто из них к тому повода не подавал. Так он и стал одним из тех, кто помог Густаву захватить власть; превосходно проявив себя в этом деле, он получил в знак благодарности место начальника личной охраны.

Услышав вопрос испуганного герцога, начальник охраны презрительно усмехнулся:

– Бунт? Да кто в этом городишке способен на бунт? Они же трусы, ваша милость. Всякие там дубильщики, суконщики, шапочники, галантерейщики, колесники, пекари и черт знает кто еще – короче говоря, шушера; да у них коленки дрожат, стоит им меч в ножнах увидеть, а уж если из ножен вынуть, они тут же грохнутся без чувств. Впрочем, большинство вас любит, а тем двум-трем недовольным мы уж как-нибудь сумеем доказать, что без вашего разрешения они и чихнуть не смеют.

Слушая такие речи, герцог мало-помалу успокаивался. Уже спокойно проведя рукой по волосам, он как мог выпятил грудь (герцог из-за низкого роста ходил на высоких каблуках) и осведомился тоном могущественного владыки, которого зря побеспокоили:

– Что же в таком случае происходит?

– Ваши солдаты подрались.

– Из-за чего?

– Не знаю, ваша милость. Начали вроде бы повара, а сейчас дерутся все, и никто их унять не может. Боюсь, никто и не пытается, потому что схватились даже офицеры. В лагере все вверх дном: котлы опрокинуты, костры разбросаны, палатки повалены. В людей словно бес вселился.

Побагровев от гнева, герцог воскликнул:

– Вызвать мою охрану, я пойду и утихомирю их сам!

В отряд охраны герцога входило сто пятьдесят отборных головорезов, которые по приказу герцога не пощадили бы и отца с матерью, если бы те у них были. Телохранители построились так, чтобы оставить для герцога место в середине, и когда их повелитель вышел из комнаты, процессия направилась к воротам.

Звуки побоища донеслись до подземелья и башен замка, где в темных камерах, куда свет и воздух проникали только через узкие зарешеченные оконца, томились пленники герцога. «Это восстание!» – решили они, и сердца их забились быстрей. В некоторых камерах находилось по несколько человек, они стали тесным кружком, обняв друг друга за плечи, и напряженно прислушивались к звукам боя. Или пытались дотянуться до зарешеченных окон и выглянуть наружу. Настоящих преступников среди заключенных было мало. Тюрьма была забита врагами герцога, а врагом его становился всякий, кто осмелился воспротивиться герцогскому указу или высказаться о повелителе неодобрительно. Герцогские осведомители писали доносы и частенько называли тех, на кого сами имели зуб и на ком хотели выместить злость, – много мучилось здесь невинных людей, оторванных от родных.