Текст книги "Купель Императрицы"

Автор книги: Вацлав Невин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Вацлав Невин
Купель Императрицы

Вступление

«О, горе вам, проклятый род!

Забудьте небо, встретившись со мною!

В моей ладье готовьтесь переплыть

К извечной тьме, и холоду, и зною…»

Данте Алигьери

I. Боевое крещение

Высокие створы шлюза дрогнули, разверзая свою вертикальную пасть. Налегая обеими руками, Харон неутомимо орудовал рычагом, приводя ворота в движение. Лишь его тяжелое дыхание, приглушенное маской, выдавало его преклонный возраст. Ворота – зазеленевшие сверх уровня воды, с буграми потусторонних вмятин и шрамами сварки – казались исполинской стеной, отделяющей ограниченный, но понятный мне мир от бездны неизвестности. Даже через плотный прорезиненный комбинезон и теплое исподнее я почувствовал, что вода за воротами холоднее, нежели в чистилище. Свет от налобного фонаря, проскальзывая между створами, рассеивался и терялся в чернильной мгле. Седые испарения, вкрадываясь из-за ворот, обволакивали наши тела, по пояс поглощенные темными водами. Первородный страх пред лицом неизведанного и томительное ожидание ускорили мое сердцебиение и участили дыхание. Я поежился, поправляя лямки кислородного баллона, с непривычки осязаемо давящие на плечи.

– Довольно! – хрипло выдохнул Харон.

Расстояние между створами было достаточным, чтобы проскользнуть между ними. Я перевел взгляд на своего провожатого.

– Не свети в глаза! – закрываясь ладонью, пробурчал тот. – У нас будет час, плюс-минус минут двадцать – зависит от расхода кислорода. Так что, не суетись там: дыши ровно и ритмично. И помни: что бы ни случилось, сохраняй спокойствие!

Харон выдернул рычаг из разъема в стене, указал им на разверстую металлическую пасть и прохрипел:

– Я – следом.

Согнув руки в локтях, дабы не загребать воду и не касаться клубящейся дымки, я шагнул к воротам. Толща воды и склизкое дно сковывали движения. Уперевшись ладонями в створы, я через перчатки ощутил их леденящую поверхность. Мне потребовался десяток вдохов, прежде чем я решился просунуть голову между створ и заглянуть внутрь: взгляд с трудом различал неясные формы в бесконечно-темном пространстве, подернутом белым маревом, а уши, прикрытые капюшоном комбинезона, улавливали мерное металлическое позвякивание и звуки капели. Пары углекислого газа, вырываясь из клапана моей маски, приобрели видимые очертания.

– Иди же, – Харон слегка подтолкнул меня. – Как войдешь, отступи вправо.

В точности выполнив указания Харона, я освободил ему путь. Он ступил внутрь быстро и уверенно. Передал мне рычаг и указал на стену за моей спиной.

– Закрывай!

Рычаг с лязгом вошел в разъем запорного механизма, и гулкое металлическое эхо разнеслось по окружающей нас мгле. Работать рычагом оказалось труднее, чем мне виделось в движениях Харона. Створы ворот будто бы противились смыканию. Каждый возврат и подъем рычага давался мне на пределе сил. Наконец, издав жуткий скрежет, ворота сомкнулись. Эхо угасло. Я хотел выдернуть рычаг, но Харон остановил меня движением руки и поманил за собой. Сделав несколько шагов и поравнявшись с ним, я последовал взглядом за движением его фонаря. Теперь, переведя дыхание, не суетясь и вглядываясь, я мог разглядеть это циклопическое сооружение.

– Вот она – дворцовая тайна! – негромко, но торжественно произнес мой провожатый. – Наше спасение и наша каторга!

Фонари выхватывали из темноты кольцо необъятных стен: кирпичную кладку (местами подернутую чернеющими потеками грунтовых вод) и редкие фрагменты некогда роскошной мраморной отделки; а высоко над нашими головами терялся во мраке бесконечно-далекий свод купола.

– Предвидение Екатерины Великой и прозрение Александра Благословенного! – также торжественно продолжал Харон. – Яблоко раздора и обетование мира!

А по другую сторону от нас, словно ряды римского амфитеатра, из воды поднимались беломраморные ступени, местами утратившие свою целостность и увенчанные громадой мраморного трона; по обе стороны от него тянулись причудливые емкости, медным блеском отражавшие свет наших фонарей и поражавшие размерами и хитросплетением труб; а справа от нас, высоко над водой, виднелись останки двух величественных, симметрично расположенных лестниц, плавной дугой шедших по направлению друг ко другу и когда-то, вероятно, сходившихся в единый марш (арочные проемы над лестницами были заложены грубой кирпичной кладкой); и там же, у подножия лестниц, белело нагромождение изломанных мраморных глыб.

– Купельная лестница, – пояснил Харон, увидев направление моего фонаря, – скрытая от лика истории.

Харон шагнул вперед и повлек меня за собой. Его фонарь заскользил к центру водной пучины, подернутой молочной поволокой. Там, разделяя воды гранитным кольцом, возвышалась внутренняя чаша колодца: идеально гладкая, четырех или более метров в диаметре, изнутри окаймленная темным, но по-прежнему блестким металлом.

– Серебряная чаша! – Харон обвел кольцо светом фонаря. – Грааль мудрости и геенна безумия!

В твердости его голоса и в выверенности фраз слышалось, что эти слова он произносил уже не единожды, посвящая в мистерии дворцовых подземелий моих немногочисленных и до срока почивших предшественников.

– Источник живой воды и гибельная утроба! К ее тайнам способны прикоснуться лишь избранные. Ее откровения могут испить лишь обрекающие себя на забвение и вечное заточение.

Один за другим в моей голове рождались вопросы, требуя незамедлительного оглашения; но памятуя о предупреждении Харона: «Вопросов не задавай, все откроется в должное время», я покорно внимал его словам. Он направил луч фонаря на звенья гигантских цепей: поднимаясь из воды в центре чаши, цепи взмывали высоко под свод колодца, откуда, расходясь по четырем его сторонам, спускались и обвивались вокруг гигантских металлических катушек, напоминавших корабельные кабестаны, водруженные на гранитные постаменты над водой.

– Здесь заключено проклятие Надежды! Потеря Фортуны! Спасенье Невы!

Харон говорил загадками, будто раскладывая передо мной разрозненные фрагменты мозаики.

– Более двух сотен лет тому…

Внезапный и резкий лязг цепей оборвал речь Харона. Мы замерли на месте. Цепи натянулись и задрожали в неистовом напряжении, будоража воды чаши. Я скользил лучом фонаря вверх и вниз по цепям. Влага, скопившаяся на звеньях, дождем обрушилась в воды колодца, взметнув клубы испарений с ее поверхности. Мое сердце, как пришпоренный скакун, рванулось с места в карьер. Я кинул взгляд на Харона. Он движением руки остановил меня, предвидя моя желание броситься обратно к воротам. Пары углекислого газа безостановочно вырывались из клапана моей маски. Ее стекло начало запотевать. Я смотрел то на Харона, то на цепи, слыша их жуткое лязганье и не представляя, какая титаническая сила может приводить их в движение. Казалось, напряжение кабестанов, удерживающих цепи, достигло своего предела, и те вот-вот будут с корнем вырваны со своих постаментов. Харон схватил меня за лямки баллона и встряхнул.

– Что бы ни случилось, сохраняй спокойствие! – повторил он.

Стараясь взять дыхание под контроль, я мысленно проговаривал: «Вдох, выдох, вдох…». Устремив все свое внимание на цепи, я не сразу заметил, что вода вокруг чаши пришла в движение. И ощутил это лишь тогда, когда осознал, что прилагаю усилия, чтобы противостоять ее напору. Стелющиеся по воде испарения тронулись вслед за потоком, вращаясь вокруг чаши в замкнутом круговороте. Скорость и напор воды набирали силу.

– Решила начать красиво? – вопрошая, крикнул в сторону чаши Харон.

Не в силах долее молчать закричал и я, хватая его за плечо:

– Что происходит?!

И в тот же миг чаша наполнилась тяжелым, глубинным стоном, пронизывая меня с головы до пят. Стены колодца многократно приумножили этот нечеловеческий вопль, затмивший лязганье цепей и переходящий в жуткое рычание, сдавленное водой. И я забыл, как дышать. Харон прильнул стеклом своей маски к моей и произнес:

– Она знает, что ты здесь!

Не медля более ни секунды, он бросился к воротам. Решив, что наша безумная аудиенция завершена, я хотел ринуться следом, но Харон лишь выдернул рычаг из запорного механизма и крикнул, что было сил:

– Наверх! – его голос тонул в грохоте цепей и в нарастающем рокоте воды. Харон указал на ступени амфитеатра. – Быстро!

Продираясь через набирающий силу поток, я заметил, что уровень воды понизился, и теперь она едва закрывала наши колени. Вслед за своим провожатым я взобрался на ступени и обернулся: вопреки всем законам физики, обезумевший круговорот не оттеснял воды к стенам колодца, но собирал их вокруг чаши, взбираясь на нее.

– Стену возводит, сука! – выругался Харон.

После возвышенных и полных таинства изречений, эта его фраза, приземленная и неприкрыто грубая, резко полоснула по ушам, но на вопросы уже не было сил. Я жадно глотал воздух, не в силах оторвать взгляда от этого адского хоровода: взбираясь все выше, черный поток образовывал вокруг чаши водяной столб, необъяснимым образом удерживая постоянную ширину. По мере его роста дно колодца обнажалось все больше. Харон дернул меня за руку:

– Сюда!

В стене, за высокой спинкой мраморного трона, располагались еще одни ворота, также требовавшие физической работы.

– Открывай! – скомандовал Харон, установив рычаг.

Я работал как одержимый. Створы, не особо уступавшие размерами предыдущим, открылись легко. Мой фонарь высветил помещение, набитое всевозможными инструментами и орудиями: гарпунами, острогами, сетями и бог весть чем еще, как будто заготовленным для морской охоты.

– Надо торопиться! – надрывал связки Харон. – Не думал, что она очнется так быстро!

Из этого китобойного арсенала он выудил какое-то громоздкое железное орудие – с виду древнее, как сам Харон, и давно не знавшее чистки – снабженное деревянным оружейным прикладом и металлическим барабаном, схожим с револьверным, но в разы крупнее.

– Это – Батька! – крикнул Харон, бросая его мне в руки.

– Какой к черту батька?! – закричал я, ничего не понимая.

– Слушай, – сам не слыша меня, продолжал Харон, – с таким раскладом мы долго не протянем! А пока она закрыта, я не смогу ее усыпить!

– Да кто – она?!

Харон вывел меня из-за трона, и я едва не выронил орудие из рук: неистово вращающийся столб воды – разрезаемый цепями, но не теряющий формы и силы, – теперь походил на сюрреалистичную, дьявольскую карусель и достигал свода колодца. С вершины амфитеатра казалось, что на дне, вокруг чаши, воды не осталось вовсе.

– Соберись, Парень! – Харон снова встряхнул меня за лямки баллона, словно за грудки. – И бегом вниз!

– Ты рехнулся?! – заорал я, вырываясь из его хватки.

– Здесь – спусковой крючок, – Харон проводил инструктаж, не обращая внимания на мои протесты, – жмешь и держишь, пока не зарядится. Держи крепко! О готовности сообщит индикатор. Загорится – отпустишь крючок. Целься в основание!

Харон вытянул руку, пальцем указывая на место, где стена воды смыкалась со дном колодца.

– Да упрись хорошенько! Отдача будет дай боже! Вакуумный удар, Парень! Ну же, вперед!

Сам Харон бросился к одной из медных емкостей подле трона и принялся управлять какими-то вентилями и рычагами. Мощь водяного торнадо повергала меня в ужас. Я все еще мялся на месте, не решаясь спуститься хотя бы на одну ступень.

– Пошел, мать твою! – рявкнул из-за спины Харон.

Выйдя из ступора и не раздумывая долее, я сбежал по ступеням вниз и спрыгнул на дно колодца (кислородный баллон больно ударил в спину). Сделав несколько шагов вперед по черно-зеленой жиже, я принял стойку стрелка и взял Батьку на изготовку, прицелился и нажал на спусковой крючок: барабан со скрипом пришел в движение, производя звук разгоняющейся роторной сирены. Его вращение ускорялось, с каждой секундой усиливая и меняя звук орудия: сперва – низкий и тяжелый, затем – ровный и певучий, и, наконец, – высокий, тонкий, сводящий скулы. Двадцать… тридцать секунд ожидания… Барабан вращался уже с такой скоростью, что зрение отказывалось фиксировать его движение. Минута… Руки онемели и спина затекла, будто я простоял в таком положении целую вечность. Не сдавался и водяной столб, ускорявший свое вращение и казавшийся теперь плотной, зеркальной стеной. Сгустившиеся клубы тумана взвились под самый свод колодца и нависли надо мной тяжелыми тучами. Бешено лязгали цепи и скрипел металл кабестанов. Вой Батьки стал невыносим: он будто бы терял голос, но вместе с тем истончался и выедал мозг. Меня проняла крупная дрожь, в глазах помутнело и уши сдавило болью. Держась из последних сил, я взвыл сквозь стиснутые зубы. И тогда, не снижая оборотов, Батька закашлялся и смолк: на мгновение абсолютно все звуки вокруг меня исчезли и зажглась лапочка индикатора. Я разжал палец… Отдача была такой силы, что я едва устоял на ногах, проскользив по склизкому дну колодца до ступеней амфитеатра. Основание торнадо вздулось, как гигантский пузырь, и тотчас же схлопнулось, обнажая гранит купели. Водяной столб, теряя форму, словно истончившаяся глина на гончарном круге, грузно осел вниз. Приливная волна накатила тараном и швырнула меня на ступени. В глазах потемнело… и реальность перестала существовать.

II. Послесмертие

Дул штормовой ветер перемен. Строй одной страны безвозвратно рушился, строй другой – шагал еще не в ногу. Страна жила законами военного времени, и приговор по моему политическому делу сошел на меня подобно лавине – гулко и беспощадно: «Расстрел! Решение суда обжалованию не подлежит!».

Последняя бессонная ночь в одиночке: сожаления о бездарно прожитых годах и о том, чему уже никогда не суждено сбыться, раскаяния в причиненной боли и обидах (и прощение нанесенных мне), и тлеющая надежда на то, что кровный долг будет выплачен не ценой моей жизни. Думая об обратном, лишь одна мысль успокаивала меня: если жизнь после смерти существует, значит скоро я увижу отца и мать.

Последнее утро. Последний завтрак, встававший комом в горле. Последняя сигарета (и она же – первая в моей жизни). Команда из-за двери: «Лицом к стене! Руки за спину!». Вошедшие конвоиры замкнули наручники на моих запястьях, а на голову накинули мешок плотной ткани и затянули на шее. Под руки вывели из камеры. Я знал о коридоре смертников, о приказе идти вперед, о пуле в затылок, но не думал, что это будет вот так: в темноте. Я слышал звон ключей, лязганье отпираемых замков и хлопанье металлических дверей за моей спиной. Утренняя прохлада. Машина. Ехали, должно быть, час. Впрочем, время для меня стало тогда величиной неопределенной. Жалел я только о том, что не дали в последний раз увидеть летний рассвет, напитаться видом любимого города. «Скорее бы уже!» – думал я тогда. Ожидание стало тягостным, мучительным. Остановились. Действия повторились в обратном порядке. Снова ввели в здание. Негулкий коридор. Странный запах – не тюремный. Мяуканье и шипение кошек.

– Куда меня ведут? – спросил я, полагая, что в последний миг своей жизни имею право знать.

– Не разговаривать! – отрезал голос одного из конвоиров.

Череда поворотов и коридоров. Крутые ступени вниз. Лестничных площадок не было. Спускались забирая круто влево. Шли, по-видимому, по винтовой лестнице. Я потерял ощущение пространства и не мог определить на сколько этажей мы спустились. Звук тяжелой скрипучей двери. Меня ввели и поставили лицом к стене. Снова звон связки ключей, отпирание решетки (звук более легкий, его не спутаешь с отпиранием тяжелой железной двери), а еще… запахи! При отсутствии зрения мои слух и обоняние обострились. Это были… аромат кофе, запах табачного дыма и что-то… церковное. Ладан? Решетка заскрипела. На шее ослабили узел и сдернули с головы мешок. Я с осторожностью открыл глаза, готовясь к яркому свету, но его не было. Царил полумрак. Стена из красного кирпича перед глазами. Из-за спины последовала команда: «Направо!». Я повиновался, повернувшись лицом в сторону дверного проема с распахнутой решеткой. Там, впереди, было уже светлее, но глаза отказывались фокусироваться на чем-то определенном: все плыло. «Вперед!» – снова скомандовали из-за спины. Я шагнул из коридора в помещение. Решетка за мной захлопнулась. «Руки!». Привычным движением я попятился назад, упершись спиной в решетку, и просунул руки в кормушку. Заскрипели наручники, и запястья получили внезапную свободу. Удаляющиеся шаги за спиной. Отпирание двери в глубине коридора. Гром захлопывания. Лязганье ключей с обратной стороны. И позади меня все стихло.

Какое-то время я стоял без движения, – потерянный, обессиленный, словно обескровленный. Комнату без окон, освещенную приглушенным электрическим светом, наполняли предметы, постепенно приобретавшие очертания в моем помутненном сознании, – зрение возвращалось ко мне. Наконец, я различил зеленый абажур на витом шнуре, свисающий из-под сводчатого белого потолка и бросающий свет на круглый стол в центре комнаты; на столе, покрытом таким же зеленым сукном, – граненый графин и стакан, пепельница из толстого стекла и курительная трубка в ней; два стула, придвинутые к столу по противоположным сторонам, а вокруг… Эта комната походила на кабинет путешественника, ученого или писателя: у стен, во весь их рост, располагались книжные шкафы, теснящиеся книгами – от крохотных, до настоящих фолиантов; между шкафами размещались столы с резными столешницами: на одном – громоздились стопки бумаг, журналы и газеты; на другом, самом длинном, ютились граммофон, сверкающий латунной трубой, бобинный магнитофон, телевизор и видеомагнитофон, пластинки, пленки и видеокассеты; третий стол был отведен под старинный телеграфный аппарат, с катушкой ленточной бумаги и клавишами пишущей машинки (там же стоял зажженный ночник в красном абажуре); пространство над этим столом занимали корабельный штурвал и колокол. Над другими столами, на стенах винно-красного цвета, между золочеными подсвечниками с оплывшими свечами, висели картины с морскими сюжетами. По двум противоположным углам комнаты стояли напольный глобус и высокие часы, с раскачивающимся маятником. Густой и пестрый ковер устилал пол этого уютного кабинета. На стене по ту сторону от меня, слева от дверного проема, на полке стояла икона в золоченом окладе с ликом Спасителя, а под ней пламенел огонек лампадки; рядом с иконой висело кадило. И только теперь, в темноте того – другого дверного проема, я увидел фигуру человека: опираясь плечом о дверной косяк, он стоял и смотрел прямо на меня. Встретившись со мной взглядом, он выпрямился и вышел из темноты на свет. С минуту мы стояли, молча разглядывая друг друга. Это был мужчина преклонного возраста: впалые щеки, длинный нос и глубоко посаженные глаза под седыми бровями; его лысину окаймлял нимб из седых волос, переходящий на лицо седыми, аккуратно стриженными усами и бородой; на ногах – начищенные черные туфли, черные, остро отпаренные брюки, на теле – белоснежная рубашка с закатанными рукавами, и черный, плотно застегнутый жилет с серебряной цепочкой часов. Незнакомец пересек комнату и подошел к книжному шкафу по левую сторону за моей спиной.

– Подсоби-ка! – вдруг сказал он, налегая на боковину шкафа плечом. – Тяни на себя.

Шкаф, водруженный на полозья и плотно забитый книгами, сдвинулся с трудом. Но после нескольких налеганий и рывков, он занял свое новое место, полностью закрывая собой дверную решетку, впустившую меня внутрь всего пять минут назад. На стене, прежде закрытой шкафом, открылась большая карта материков и морских путей, испещренная какими-то сокращениями, датами, и утыканная иголками, связанными между собой пересечениями красных, синих и зеленых нитей.

– С глаз долой… – выдохнул мужчина, кивнув в сторону исчезнувшей решетки. Он указал на стул с моей стороны стола и добавил: – В ногах правды нет.

Я хотел тотчас же обрушиться на него с вопросами, но слова не шли. Только теперь я почувствовал, как пересохли мои губы и горло. Мужчина это понял. Он наполнил стакан водой из графина и протянул мне. А сам – отодвинул стул со своей стороны и присел к столу. Я последовал его примеру, и только тогда одним залпом осушил стакан.

– Где я? – выдавил я из себя слова.

– Где мы! – поправил мужчина.

Достав из одного кармана жилета небольшой кисет, а из другого – спички, он взял из пепельницы трубку и принялся набивать ее табаком.

– На том свете, – наконец, продолжил он, зажег спичку и начал раскуривать трубку, выпуская дым уголком рта, – так сказать. Но и вполне буквально тоже. Меня зовут – Харон.

Считав с моего лица непонимание и не дожидаясь ответного представления, он продолжил:

– Родные есть? Жена? Дети?

– Нет, – ответил я, следя за его манипуляциями с трубкой.

– Оно и к лучшему. Знаю твои вопросы. Тянуть с ответами не стану, – выпустив несколько клубов дыма, мужчина откинулся на спинку стула. – Расстрел отменен.

Я выдохнул и тоже откинулся на спинку. Ноги отяжелели, руки и тело начали подрагивать. Выходил адреналин: геройство, бравада перед лицом смерти, напряжение последних дней и бессонной ночи. В тот момент я не думал «как?», «почему?» или «что же дальше?», голову захватила ватная пустота, и только слова «расстрел отменен» упоительным эхом раздавались в мыслях. Дрожащей рукой я налил еще воды в стакан и пригубил.

– Но и этих стен ты тоже не покинешь, – не давая мне перевести дух, продолжал мой собеседник. – Для всего мира – ты мертв. А значит, здесь ты на пожизненное.

Я огляделся и проглотил ком, вставший в горле. Мужчина проследил за моей реакцией и продолжал:

– Думается мне, прошлой ночью ты счел бы за счастье провести остаток дней в камере, но остаться живым. А здесь, – он тоже обвел комнату взглядом, – всяко лучше, чем в камере. И это только наша кают-компания, так сказать. С остальным нашим хозяйством я познакомлю тебя позже. Сколько продлится твое пожизненное, зависит, конечно, во многом от тебя. Но выходят отсюда только ногами вперед.

Мужчина снова принялся раскуривать трубку.

– Меня зовут… – начал было я.

– А тебя зовут, – оборвал меня Харон, – просто – Парень. Знаю, звучит странно. Но не нами придуманы правила. Традиции, так сказать. И не нам их нарушать. Такова специфика. Наши прежние имена значения не имеют. Как, впрочем, и все наше прошлое. Наставник же всегда – Харон. Бог даст, дослужишься и ты.

Я кивнул в знак понимания и перевел взгляд на недавно передвинутый шкаф:

– А поверок не будет?

– Не будет, – улыбнулся Харон. – Здесь вообще никого не бывает. Только если по нашей чрезвычайной надобности. Мы сами себе хозяева, так сказать. На самом-то деле, за хозяина у нас – работа. Не работать нельзя, если хочешь выжить. Хотя и работа не безвредная. А жизнь здесь весьма неплоха. Особенно в это беспокойное и голодное время. А времен таких было немало. Да и пострашней случались. Здесь же – покой и все блага. Довольствие, опять же. Хоть ананасы в шампанском, в умеренных количествах и в нерабочее время, разумеется.

– А вы здесь давно? – поинтересовался я.

– Давай сразу на «ты». Некогда расшаркиваться.

Харон положил угасшую трубку в пепельницу и вскинул блуждающий взгляд в потолок, припоминая и подсчитывая проведенный в заточении срок.

– Да уж сорок один год, – ответил он. – С пятидесятого, значится.

– И все это время, вы… то есть – ты… был здесь один?

– Скажешь тоже, – Харон махнул рукой. – Был и у меня наставник. Крепкий мужик. Умер своей смертью. И прожил долго. А после, перед тобой, значит, – трое. Молодые, навроде тебя. Кто долго держался, кто коротко. Но ни один не сдюжил.

Харон поднялся и вышел из кают-компании. Вернулся он уже с бутылкой водки под мышкой, с рюмками в одной руке и с черным хлебом на тарелке – в другой. Поставил все на стол, наполнил рюмки и, не присаживаясь, поднял свою.

– Сегодня ты родился заново, Парень. Выпьем за это, – Харон «опрокинул» рюмку и закусил хлебом.

Я тоже поднялся и выпил. Тепло растеклось по горлу и согрело желудок.

– Переоденься. Отдохни, – продолжал Харон, бросая взгляд на часы. – Спешить некуда. Работа у нас ночная. Да и я вздремну. Не до того было, пока тебя дожидался. Все прочие вопросы – после. Идем, покажу тебе удобства и твою келью, так сказать.