Текст книги "Трое нас и пёс из Петипас"

Автор книги: Вацлав Чтвртек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Вацлав Чтвртек
Трое нас и пёс из Петипас

1

– А теперь – всем смотреть на доску! – приказал Генерал. Генералом мы называем нашего учителя чешского языка.

Потом он взял мел и написал на доске:

Куда я поеду летом на каникулы.

Доска дрожала, мел крошился и сыпался Генералу на пиджак, а когда он поставил точку, раздался такой грохот, словно доска выстрелила.

Это ваше последнее сочинение в году. Каждому работать самостоятельно! – Бросив кусок мела в коробочку, он повернулся к партам и спросил: – Все ясно?

Да! – грянули мы в один голос, как солдаты, хотя в нашем классе больше половины девчонок.

Генерал отряхнул пиджак и решительным шагом двинулся по проходу между партами.

– Перед тем как писать, всё хорошенько продумать – не то осрамимся в конце учебного года.

И вот я начал думать. Думал я очень старательно. Руда Драбек, мой сосед по парте, тоже думал, а когда он думает, то обязательно кусает ручку. Меня это страшно раздражает. Наконец я не выдержал и шепнул ему:

– Может, начнешь писать?

Руда ещё разок куснул ручку и повернулся ко мне:

– Половина будет, тогда и начну. Времени хватит. Такое сочинение я накатаю за десять минут. – И он снова усердно принялся за ручку. – Знаешь, о чем я сейчас думаю? Как это Генерал умудряется попадать мелом в коробочку? Ведь она от доски метрах в двух, не меньше?

Всегда этот Руда делал не то, что надо, и думал всегда не о том, о чем думали все.

Через минуту он снова зашептал мне на ухо:

– Давно он работает в школе?

– Кто?

– Ну, Генерал! Если он учит уже лет десять, тогда мне все ясно!

– Что?

– Ясно, почему он такой меткий. Повторенье – мать уменья.

Я хорошо слышал, как у Индры Гошека тикают в парте часы. Кругом скрипели перья, каждый что-то писал. Только я сидел над чистой страницей и как дурак слушал Руду. Было уже двадцать минут десятого. И тогда мне тоже все стало ясно. Ясно, что ученик шестого класса Антонин Гоудек – это и есть я – получит за последнее сочинение в году двойку. Под двойкой, конечно, распишется сам Генерал.

– Оставь меня в покое хоть на минутку! – взмолился я.

Но Руда только рукой махнул, повернулся к задним партам и тихо спросил Индру Гошека:

– Время?

– Девять часов двадцать две минуты тридцать одна секунда, – заводным голосом, как Центральная часовая станция, отозвался Индра. У него были самые точные часы во всем классе, и он страшно важничал.

– Времени полным-полно! До конца урока можно всю тетрадь исписать! – фыркнул Руда. Он провёл пером по ногтю, чтобы на кончике пера выступили чернила, но писать так и не начал. – Как думаешь, был Генерал на войне?

– С чего ты взял?

– Да он заправский снайпер.

Я прямо вспотел, даже ручка стала от моих пальцев какой-то скользкой, а Руда все не отставал:

– Так был или нет?

– Был. Служил в артиллеристах! – огрызнулся я, совсем измученный.

Руда сердито посмотрел на меня:

– Ври больше! Ты только что это придумал! До двенадцати ноль-ноль я с тобой не разговариваю!

Он отодвинулся от меня и как начал строчить! Он писал и писал, а я только смотрел на возникающие строчки и завидовал.

Настроение у меня было прескверное. Ох, и зол же я был. И на Руду и на весь мир. До конца урока оставалось семнадцать минут, а в моей тетради по-прежнему чернело одно лишь заглавие.

Беда никогда не приходит одна, про это я знал ещё с тех пор, как мы проходили пословицы. И вот действительно: послышался скрип паркета, потом слегка запахло табаком, и на нашу парту упала знакомая тень.

– Генерал! – шепнул Руда и стал выводить ещё усерднее.

Я боялся взглянуть назад даже краешком глаза. Генерал стоял у меня за спиной, смотрел через мое плечо в пустую тетрадь и, как всегда, сердито хмурил брови. В это время Руда как раз переворачивал страницу.

– Страница вторая, – прошептал гуда.

Это нарочно, чтобы Генерал знал, как прилежно сегодня работает Руда Драбек.

– Ну, а мы что? – спросил Генерал. (Мы – это значит я.) – У нас сегодня дело не идёт?

Я слегка опустил голову и услышал, как Генерал тихонько вздохнул. Он так всегда делал, когда хотел говорить построже. Вот сейчас он откашляется и начнёт… Генерал никогда не кричит, у него и так оглушительный голос.

Я сосчитал до трех.

И вдруг что-то мягкое пощадило меня по лицу. Это был Генералов галстук. Генерал наклонился к парте и буркнул мне прямо в ухо:

– Ну-ка, подвинься! – и сел рядом. Сам Генерал сел рядом со мной!

Потом он шепнул потихоньку, чтобы никто, кроме меня, его не услышал.

– Эх, Тонда, Тонда! Ну что с тобой делать, писака?

И честное слово, голос у него был точь-в-точь такой же, как у моего дедушки из Лбуновиц, только, конечно, помоложе. Потом Генерал снова заговорил со мной, но теперь голос его стал совершенно другим, чем обычно.

– Так куда же ты поедешь на каникулы, Тонда?

– На мельницу.

– Это не ответ, а только неполное предложение.

– Подлежащее подразумевается, сказуемое то же, – выпалил я, собираясь и дальше продолжать разбор предложения.

Но Генерал сразу осадил меня:

– Тонда!

Я так боялся, что он снова начнёт говорить своим строгим, учительским голосом, что у меня как-то сразу все прояснилось в голове.

– Я поеду на каникулы к пану Корбику на Лазецкую мельницу. Я каждый год туда езжу. Мельница стоит около Лужницы. Говорят, когда-то на ней жил водяной. Но все это сказки… А сейчас там живет пан Корбик со своей женой и сыном. Сына зовут Ирка. Я каждый день хожу с ним ловить рыбу. В прошлом году я поймал у плотины на вишню большущего голавля. А в этом году мы уже будем с паном Корбиком ловить сомов. Вот будет неохота потом возвращаться в Прагу!

Генерал молча слушал. Когда я кончил, он взял у меня влажную ручку, вытер её промокашкой и отдал мне обратно:

– Ну вот. А теперь напиши обо всем этом.

Мне никогда не приходилось писать сочинение с такой быстротой, как сегодня, семнадцатого июня, когда рядом со мной сидел Генерал. Я припоминал всё новые и новые события, одно интереснее другого. Когда я переворачивал последнюю страницу, то объявил погромче, нарочно для Руды:

– Треть!

Затем я поставил точку, и тут зазвенел звонок.

– Ну, вот и дело с концом, – тихо сказал Генерал все ещё каким-то не своим голосом.

Потом он вынул из кармана красный карандаш и вывел на странице жирную пятерку. И тут я подумал, что Генерал вовсе не такой уж строгий. Иначе он не поставил бы мне пятерку за ту работу, которую сделал почти что сам.

Пока Генерал был рядом со мной, Руда сидел тихо, как мышь. Но вот он ушел, и к нашей парте направилась Квёта Панкова, которая собирала тетради. Как только она подошла, Руда дернул её за платье и сообщил так громко, что его услышали по крайней мере на трех соседних партах:

– А знаешь, Квета, у нашего Генерала появился писарь.

Тут я, конечно, не выдержал и крикнул:

– Неправда! Я сам придумал свое сочинение, сам!

Но Руда в ответ не сказал ни слова, только сунул мне под нос листок бумаги, на котором было написано: «До 12.00 я с тобой не разговариваю».

Это меня разозлило ещё больше. Оказывается, я даже не могу поругаться с ним как следует! Вообще-то мы с Рудой только и делаем, что ругаемся. Но, странное дело, чем больше мы ссоримся, тем лучше живется нам за одной картой.

Между тем Генерал положил наши тетрадки в портфель и твердым шагом вышел из класса.

Вот тут уж перемена началась по-настоящему. Захлопали крышки парт, все вскочили и бросились в тот конец класса, где была карта. Это место называлось у нас «парламент» – мы всегда собирались там, когда хотели обсудить что-нибудь важное.

Как раз когда я туда подошел, Лойза Раков показывал на карте, куда он поедет на каникулы. Сегодня все только и говорили, что о каникулах. И говорили так, словно они начинаются прямо завтра. Одним словом, настроение в «парламенте» было веселое. Только Мирек Дурих все ходил от одного к другому и каждого спрашивал:

– Знаешь, я забыл в последнем предложении поставить запятую перед «чтобы». Это грубая ошибка или нет?

Мы выставили Мирека за дверь, чтобы он поговорил об этом с Генералом, а сами опять завели разговор о каникулах. Перемена уже подходила к концу, и, наверное, поэтому мы разгалделись пуще прежнего.

Руда Драбек в «парламент», не пришел. Он стоял у доски, отламывал кусочки мела и бросал их в коробку, как Генерал. Но попасть ему удавалось не больше одного раза из пяти, и вскоре мы услышали его сердитый голос:

– Что-то не везет мне сегодня!

Потом он отошел к окну и сделал вид, что внимательно смотрит на улицу. Но я прекрасно видел, что никуда он не смотрит, а только прислушивается к нашему разговору. Уж я-то знал, как охота ему поговорить о каникулах! Но подойти сам он, конечно, не мог. Он, как всегда, ждал, чтобы его позвали.

Наконец Карел Клоц не выдержал и крикнул ему:

– А ты куда поедешь, Руда? Руда лениво повернулся к нам:

– А вы угадайте!

Потом не спеша обошел меня, стал на самом видном месте и, похлопывая себя по ноге, спросил:

– Знаете, где находится Жилица? Вот это я понимаю – расстояньице!

Не успел он договорить, как его перебила Света Влкова:

– А Франта Турек поедет ещё дальше – до самого Прешова.

Тут наш Руда как-то странно заморгал и, по-моему, даже слегка покраснел. Но сбить его было не так-то просто. Он немного покачался на носках и подошел поближе к карте.

– А кто тебе сказал, что я поеду до Жилины? Там я был в прошлом году. А в этом… – И он ткнул пальцем в то место, которое мы даже не проходили на уроках географии.

– Гуменное, – прочитала через Рудино плечо Квета.

И весь «парламент» единогласно признал, что Руда занял первое место.

– Там живет один из братьев моего отца, – начал рассказывать Руда, стараясь изо всех сил, чтобы его рассказ звучал правдоподобно. – У него там свой дом, такой старый дом в глухом лесу. В прошлом году, как раз во время каникул, медведь разворотил в этом доме оконную раму. Мой дядя выстрелил в него, но задел только заднюю лапу. Медведь забрался подальше в глушь и там отлежался. С тех пор он страшно ненавидит нас. – Руда вытянул руку, прищурил один глаз, точно целился в кого-то из ружья, и добавил: – Каникулы будут что надо! Я уж это знаю заранее!

В «парламенте» наступила мертвая тишина. Было слышно, как этажом ниже школьная нянечка подкладывает в печку дрова. Все стояли разинув рот и глядели на Руду. Кто-то из девочек тихонько вздохнул. Наконец Свата Коуделек пропищал своим тоненьким голоском:

– Вот это да! А ты не врешь, Руда? Руда сразу сделал обиженное лицо и повернулся ко мне.

Наверное, он забыл, что решил не разговаривать со мной до 12.00.

– Ну-ка, Тонда, скажи, есть у меня дядя в Словакии или нет?

А у него и вправду где-то в Словакии был какой-то дядя. Поэтому я сказал Свате:

– Нет, Руда не врет.

Тут прозвучал звонок и мы бросились к своим партам.

Больше ничего интересного до конца уроков не произошло.

Выйдя из школы, я расстался с ребятами и со всех ног пустился домой. Сегодня на обед у нас были кнедлики.

Когда я уже поворачивал на нашу улицу, навстречу мне попался почтальон. Он остановил меня, вынул из своей сумки письмо, вслух прочитал адрес и спросил:

– Пионер Антонин Гоудек, не так ли?

Это было так неожиданно, точно гром с ясного неба. Я растерялся:

– Моего отца тоже зовут Антонин Гоудек. Правда, он не пионер.

Но почтальон даже не улыбнулся. Он подал мне письмо. Вот так и началась самая грустная пора в моей жизни.

2

Я лежал в комнате на тахте. Животом на подушке с вышитыми оленями. И эта подушка страшно колола мне живот. Ну и ладно, пусть колет.

А рядом на кухне мама готовила кнедлики. Запах доносился даже в комнату. Ну и ладно, пусть доносится.

Вскоре послышался стук тарелок и ложек. Мама позвала меня:

– Тоник, иди мой руки. Пора обедать!

Ну и пусть пора! Все равно не буду есть.

Я ещё крепче налег на подушку – пусть колет посильнее – и продолжал думать о своей несчастной судьбе. А тут ещё это дурацкое солнце! Светит в окно как ни в чем не бывало! Отвлекает от грустных мыслей!

Мама открыла двери, вытерла руки полотенцем, сняла фартук.

– Все готово. Иди, Тоник, умойся и перестань дурить! Скоро придет отец.

Я крикнул про себя: «Ну и пусть придет!» – а вслух пробормотал:

– Мама, не хочу я сегодня есть!

Мама подсела ко мне на тахту и внимательно посмотрела на меня:

– Эх, дружок! Хорошо бы эта беда была самой большой в твоей жизни.

Неужели бывают беды ещё больше? Но что могло бы быть для меня ещё большей бедой? Ведь я получил письмо, в котором ясно сказано: на Лазецкую мельницу этим летом ехать нельзя – Ирка Корбик заболел скарлатиной.

Лишь только я начинал думать об этом, так чуть не ревел от злости. И даже немного жалел, что я не третьеклассник какой-нибудь, которому иногда разрешается пореветь. А вот у нас уже не поплачешь: как-никак, шестой класс!

В кухне на плите что-то зашипело. Мама скорее побежала туда. А я решил уснуть. Может, хоть во сне меня перестанут мучить грустные мысли. Я крепко зажмурил глаза и принялся считать: раз, два, три… Дойдя до семи, я сбился – вспомнил, что прошлым летом у Иркиной собаки Алины родилось семь щенят. Счёт пришлось начинать сначала. И так повторялось четыре раза.

Девятнадцать… Тут у меня перед глазами возникла лесная поляна за мельницей, где прошлым летом я нашел девятнадцать белых грибов.

Двадцать три… Мне вспомнилось, как однажды около мельницы остановился служащий из Народного Совета и спросил пана Корбика:

«Скажите, папаша, какой номер дома у вашей мельницы?»

«Двадцать три», – ответил пан Корбик.

Девяносто семь… Раздался звонок в передней. Это пришел с работы отец. В коридоре застучали его тяжелые ботинки. Потом его голос донесся из ванной. Он просил маму дать ему полотенце, справлялся, что сегодня на обед, йотом прошел на кухню.

– А где же наш третий?

Мама, наверное, показала на дверь моей комнаты.

– А что он там, собственно, делает?

Мама, должно быть, только пожала плечами, потому что я ничего не услышал.

– Очевидно, этот Тонда лишил тебя дара речи, – сказал отец уже около моей двери.

Ручка слегка дернулась. Тогда мама что-то тихо сказала:

– Ирка Корбик?! – удивленно воскликнул отец. – Вот не повезло парню!

Я ждал, что отец теперь и мне посочувствует. Но он продолжал расспрашивать об Ирке.

Ручка двери вернулась в прежнее положение, на кухне скрипнул стул, застучали ложки. Вскоре я услышал, как отец попросил ещё кнедликов, потом осведомился у мамы, нашлась ли наконец квитанция из химчистки. Обо мне ни слова! Этого я не мог больше выдержать. Схватил письмо и с криком ворвался на кухню:

– Мне некуда ехать на каникулы!

Отец спокойно отложил ложку:

– Ты меня, Тонда, чуть не испугал.

Я подошел к нему ближе и ещё громче крикнул:

– И никому до этого нет дела!

– Ну, хватит, Тонда, – сказал отец и показал мне на стул.

Скрепя сердце я уселся.

– Только есть я все равно не буду.

Отец посмотрел на плиту:

– Остались там ещё кнедлики? Сколько тебе положить?

Настроение у меня все ещё было неважное, но я ответил, что съел бы, пожалуй, штук девять. И начал есть. Отец тем временем прочитал письмо от Корбиков, отложил его в сторону, покачал головой и вернулся к своим блинчикам.

– Вот видишь, как мне не повезло, – пожаловался я.

– Ешь и молчи! – строго приказала мама.

Я завидовал своим родителям – не знают они никаких забот и совершенно спокойно уничтожают свои блинчики. Но как они могут оставаться спокойными, когда у меня такое несчастье!

Ещё раза три заводил я разговор о каникулах, но мама всякий раз меня останавливала:

– Да ешь ты спокойно! Всё будет хорошо!

После обеда отец надел ботинки и куда-то отправился. Вернулся он скоро. Сел у печки на табуретку и, расшнуровывая ботинки, спокойно сказал:

– Поедешь, Тонда, на каникулы в Петипасы.

А мама вытирала тарелки и даже не обернулась.

Только спросила:

– С кем ты говорил, с Людвиком?

– Подай-ка, мать, ножницы. Опять у меня шнурок не развязывается, – вздохнул отец. И только потом уже ответил: – С Людвиком! Ярка Людвик как раз уезжает на практику. Тонда сможет пожить в его комнате.

Я не верил своим ушам. В тот же миг я бросился к отцу:

– Папа, о ком ты говоришь? Обо мне?

– А кто ещё у нас в доме Тонда? – буркнул отец, не поднимая головы от шнурка, который никак не хотел развязываться.

– Значит, я поеду на каникулы! – закричал я во все горло. И тут же недоверчиво спросил: – Но, папа, когда же ты успел договориться?

– По телефону. И, пожалуйста, оставь меня в покое – я никак не развяжу шнурок.

Только теперь я почувствовал настоящую радость.

– А у них там есть река?

– Да, Бероунка, – сказал отец.

– А мельница?

– Турбинная.

– И лес?

Отец поднял глаза:

– Не болтай, Тонда, лучше помоги мне.

Но пальцы у меня дрожали. Пришлось позвать на помощь маму.

– А ребят там много?

Наконец шнурок был развязан. Отец снял ботинок и проворчал:

– Знаешь, Тонда, я возьму тебя завтра с собой на работу, и старый Людвик сам тебе все расскажет.

– Тот Людвик, что стоит в караульной?

– Тот, тот! – И больше отец не сказал ни слова.

Он вообще не любит много говорить. И смеется редко. Но, когда со мной приключается что-нибудь неприятное, он всегда меня выручает.

Я ушел в комнату и лег на тахту. Под голову я положил самую мягкую подушку, с вышитыми павлинами. И начал думать о Петипасах. Может, там будет совсем и не хуже, чем на Лазецкой мельнице.

Время от времени я поглядывал в зеркало, которое стояло на мамином туалетном столике, и показывал себе язык. Мне хотелось подразнить себя за то, что я столько времени куролесил понапрасну.

В комнате стоял приятный холодок, в открытое окно струился запах акаций, цветущих на нашей улице. Я решил, что до половины третьего буду лежать на тахте и радоваться.

Но уже в четверть третьего мне пришла в голову новая мысль. Я вспомнил о своей удочке. Я очень её люблю. Бывает, сидишь с удочкой на берегу и даже разговариваешь с ней. Упрекаешь её: мол, долго ли ещё сидеть – рука-то затекла; и не скажет ли она рыбам, чтобы они, наконец, появились.

Я вскочил с тахты, заглянул за шкаф. Удочка на месте. Она была разобрана и связана шнурком. Так и стояла в углу с прошлого года.

– Ну, иди ко мне, бедняга! – сказал я и стряхнул с неё пыль. – Целую вечность не виделись!

Я знал, чего сейчас хочется моей верной подруге. Я развязал удочку и соединил все три её части. В комнате было мало места, поэтому конец удочки я высунул в окно. Удочка так и блестела на солнце, и мне нестерпимо захотелось сейчас же отправиться на рыбалку.

– Мы ещё своего дождемся, – сказал я удочке. – Скоро нас узнают все рыбы в Бероунке.

Удочка дрогнула, словно удивилась. «В Бероунке, говоришь?»

– Ну да, Лужница нам уже надоела, правда? К тому же у Ирки скарлатина. Но в Бероунке тоже будет неплохо, – объяснял я удочке.

В эту минуту кто-то закричал на улице:

– Тонда, клюет!

Я тут же втащил удочку в комнату и, спрятавшись за шторой, осторожно выглянул из окна.

На другой стороне улицы стоял Руда. Он смотрел на наше окно и смеялся.

– Ну как, много угрей поймал?

Тут я окончательно понял, что Руда совсем не разбирается в рыбной ловле. Какой же рыболов станет ловить угрей в три часа дня!

– Ладно, ладно, не прячься! Все равно я тебя вижу! – кричал Руда на всю улицу.

Я высунулся из окна:

– Ты к нам?

– Заглянешь в портфель, и всё узнаешь. – И с этими загадочными словами Руда побежал к двери нашего дома.

Через минуту в передней раздался звонок. Я пошел открывать. Когда я проходил через кухню, отец спросил меня:

– Кто это? Что ещё за гости?

– Это не гости. Это Руда Драбек.

– Опять этот противный парень! И что он все время тобой командует?

Отец не очень-то любит Руду, и Руда это прекрасно знает. Поэтому он очень вежливо поздоровался с ним и, прежде чем войти в кухню, долго шаркал ногами, словно вытирал ботинки о коврик, хотя никакого коврика там не было. Как только за нами закрылись двери моей комнаты, мы облегченно вздохнули.

Руда сразу кинулся к письменному столу.

– Давай мне её по-быстрому, и я помчусь. В другой раз гляди, что суешь в портфель.

Мой портфель был уже у него в руках. Он высыпал из него книги и пожал плечами.

– Здесь её нет. Значит, она где-то в другом месте. Уже полдня я её разыскиваю… Что ты на меня уставился? Я ищу свою хрестоматию. Думал, что ты сунул её в свой портфель.

Говоря все это, Руда вертелся по комнате, оставляя на паркете грязные следы. Маме это обычно не очень нравилось.

– Сядь-ка ты лучше, – сказал я Руде.

Он опасливо покосился на дверь: – Да я только на минутку.

Честно говоря, я был рад его приходу. Ведь не приди он к нам, мне все равно пришлось бы отправиться к нему. Надо же было рассказать, куда я поеду на каникулы. Но сейчас мне как-то не хотелось сразу начинать этот разговор – ещё подумает, что я хвастаюсь.

Руда тем временем сел на стул около тахты и стал разглядывать удочку. Вид у него был как у завзятого рыболова. Он потряс удочку в руке, прищелкнул языком и сказал:

– Ничего штучка. А что ты сейчас с ней делал?

– Да так, немного тренировался.

– Тренировка – дело полезное, – кивнул Руда. Вот тут-то и настал подходящий момент, чтобы ненароком ввернуть словечки о Петипасах.

– Особенно когда придется ловить в незнакомой реке. На этой Бероунке никогда не знаешь, чего ожидать. Об этом скажет любой рыболов.

Но Руда играл с катушкой и не заметил, что я говорю о Петипасах. Тогда я сказал уже громче:

– Ты что-нибудь слышал о Петипасах?

Едва я успел договорить, как произошло что-то непонятное. Удочка выскочила у Руды из рук, задела люстру, Руда стремительно повернулся и схватил меня за плечи. Читал я как-то в книге, что у кого-то там глазе полезли на лоб, и никак не мог себе этого представить. Но в эту минуту глаза у Руды были и вправду на лбу. Он тряхнул меня за плечи и крикнул:

– Что ты сказал, повтори-ка!

Я не успел ответить, отворилась дверь, ив комнату вошел отец. Руда отскочил от меня, поклонился отцу и громко проговорил:

– Добрый день!

– А мы с тобой уже, кажется, виделись, – усмехнулся отец.

Он взял из шкафа галстук и вышел из комнаты.

Все произошло в один момент, но за это время с моим Рудой случилась удивительная перемена. Засунув руки в карманы брюк, наморщив лоб, он бегал взад и вперед по краю ковра.

– Да, здорово тебе не повезло, Тонда!

Я не понял его.

– Такого счастья я не пожелал бы даже… – Руда немного помолчал. – Словом, никому!

Тут уж я совсем растерялся. Вдруг он остановился, обхватил меня за плечи, усадил на тахту и сам присел рядом.

– Так, значит, куда ты едешь на каникулы?

– В Петипасы.

– Бедняга, он даже не знает, что его ждет! – печальным голосом сказал Руда.

Меня ужасно злило, что этот Руда говорит так таинственно и каждый раз при слове «Петипасы» презрительно морщится. Поэтому я громко сказал:

– А я вот заранее рад!

Руда поднял глаза к потолку:

– Бедняга! Он даже не знает, что говорит! – Потом посмотрел на меня с важным видом и усмехнулся: – Да знаешь ли ты вообще, что такое Петипасы?

– Деревня или город где-то на Бероунке. – Я решил, что не дам себя обмануть.

Руда прыснул от смеха.

– Где-то на Бероунке! – Он сунул руку в карман, вынул несколько монет и потряс их на ладони. – Вот тебе шестьдесят талеров, садись на пятьдесят девятый автобус и поезжай до конечной остановки. Оттуда ты спокойно дойдешь до Петипас пешком! Хорошее расстояньице, не так ли?

– Ну и пусть! Все равно там здорово, и река есть!

Хотя, по правде сказать, мне было вовсе не все равно, что эти Петипасы так близко от Праги.

– Река! А ты в ней купался когда-нибудь?

– Пока нет, но обязательно буду.

– А вот и не будешь. Такой ужасной реки ты ещё в жизни не видел. Только влезешь в неё – и сразу ногой о камень. А где нет камней, там водовороты. А где нет водоворотов – сплошная тина.

– Вот и хорошо! Именно в этой тине я и буду ловить рыбу!

– Все равно не будешь. Там всюду затонувшие деревья и коряги. Рыбаки говорят, что лет через тысячу на этом месте будут настоящие железные рудники – столько там крючков пооставляли!

Я уже и сам не верил, что Петипасы приличное место, но не хотел в этом признаться и потому продолжал спорить.

– Ну и пусть! Ну и пусть! Ну и не буду ловить рыбу. Подумаешь, рыба! Зато там много хороших ребят.

– А ты знаешь, что в Петипасах самые противные ребята в мире? Ходят только своей компанией, чужих не признают. Но в основном они сидят дома, а все почему? У них там в Петипасах такой учитель, который устраивает экзамены даже во время каникул. Идешь ты, предположим, спокойно по улице, и вдруг он тебя останавливает ни с того ни с сего: «Гуляешь, значит? Так… так… А не забыл ли ты геометрию?» И не отпустит до тех пор, пока ты ему не нарисуешь веткой хотя бы трапецию. А иной раз спросит и по чешскому: «Ну-ка, приятель, образуй прилагательное от имени собственного „Петипасы“!» И ты гадай, как правильно сказать: петипасский, петипасовый или петипасовский! Эти ребята из Петипас никогда не знают, идёт ли ещё учебный год пли уже наступили каникулы. – Руда даже запыхался от усердия. – Тонда, прошу тебя, не езди в Петипасы! – Тут он кончил и протянул мне руку. – Обещай, что ты туда не поедешь!

Я задумался.

– Руда, а ты не врешь?

– Значит, ты не веришь мне? Я кивнул, руда отодвинулся от меня с оскорбленным видом.

– А Станде Калибу ты бы поверил?

Этого Станду, перешедшего от нас в другую школу, мы называли Честнягой. Он никогда не говорил ни одного слова неправды.

– Да, Станде я бы поверил.

– Ну, вот видишь, – солидным голосом сказал Руда. – Как раз Станда Калиб и рассказывал мне все это о Петипасах. Он был там в позапрошлом году на каникулах.

Руда встал с тахты, ещё раз осмотрел мой портфель и побежал домой искать свою хрестоматию.

Я медленно сложил удочку.

– Да, дружище, – говорил я ей, – на этот раз мы с тобой много не наловим. В каждой заводи там полно коряг. Да и вообще… Ребята там сидят все время дома. А учитель спрашивает даже во время каникул.

Со злости я изо всей силы затянул веревку на удочке. Но злость моя от этого не стала меньше.

Я снова поставил удочку за шкаф. Потом принялся ходить из угла в угол. Наконец я принял решение: вечером попрошу отца оставить меня на каникулы в Праге.

Ужин я уплетал за обе щеки – надо же было набраться сил, чтобы сказать родителям о своем решении. Но как раз в тот момент, когда мама уже убирала тарелки, отец положил руку на стол и спросил:

– Угадайте, что у меня под рукой? – и слегка отодвинул руку. Под ней лежало сто крон. – Людвик взял за Тонду всего шесть сотен. Седьмую, мать, я отдаю тебе обратно.

Так за шестьсот крон продали меня в Петипасы.