Текст книги "Пещера Лейхтвейса. Том первый"

Автор книги: В. Редер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 41 страниц)

Глава 30
РАЗОРВАННЫЕ ЦЕПИ

Тем временем Елизавета скрылась в лесу. Она предупредила Лейхтвейса и тем оказала ему услугу за услугу. Идя по снежным тропинкам, она все еще с ужасом думала о том, что произошло в доме Баумана. Она чувствовала, что во всем виновата она одна, что на нее падает большая доля ответственности за смерть Баумана. Она сознавала, что с самого начала должна была бы отвергнуть его ухаживания, тем более что вовсе не любила его. Но она поддалась злобе, и теперь ее постигла ужасная кара.

«Что же будет дальше? – думала она. – Я одна в целом мире. Лейхтвейс хотя и дал письмо к Зонненкампу, но ведь долго оставаться во Франкфурте мне нельзя: весть об ужасном происшествии в Вейдлингене, несомненно, скоро проникнет и туда, и все узнают, что во всем виновата я одна».

В отчаянии Елизавета опустилась на широкий пень, закрыла лицо руками и заплакала. Вдруг она услышала серебристый звон колокольчиков и топот копыт. Она встрепенулась, сразу догадавшись, кто едет в санях. Несомненно, это был доктор Зигрист, ехавший в Вейдлинген, чтобы удостовериться в том, что его предписания строго исполняются. Он не доверял Бауману в этом отношении. Жгучее чувство горя разлилось в душе Елизаветы при мысли о том, что она в полном одиночестве стоит в лесу, а мимо нее гордо проезжает тот, кого она любила и кто отверг ее. Ее охватила какая-то бесконечная усталость, стремление к спокойствию и желание умереть. У нее не хватило сил бороться с этим состоянием.

Вот сани показались на дороге. Лошади быстро неслись вперед, Зигрист с трудом сдерживал их.

– Мне остается только умереть! – воскликнула Елизавета. – Это единственный выход. Смерть загладит все. Я умру под копытами его лошадей.

Сани подвигались все ближе и ближе. Несчастная слышала уже прерывистое дыхание лошадей, а звон колокольчиков казался ей похоронным звоном. Она спряталась за толстое дерево и долгим любящим взглядом посмотрела на молодого врача. Вдруг она выбежала вперед и бросилась под лошадей, громко вскрикнув:

– Прощай! Прощай навеки!

Лошади встали на дыбы и вот-вот должны были ударить несчастную копытами. Но Зигрист мощным движением рванул их назад. Они отскочили в сторону, так что сани чуть не опрокинулись. К счастью, этого не случилось, и лошади, тяжело дыша, остановились.

Зигрист выскочил из саней.

– Это не простая случайность, – проговорил он, – эта несчастная нарочно бросилась под лошадей, чтобы покончить с собою.

Он нагнулся к молодой девушке, поднял ее на руки и взглянул ей в лицо.

– Елизавета! – в ужасе воскликнул он. – Откуда ты? Ты хотела умереть? Но Бог не допустил этого.

Он перенес ее в сани и закутал в мягкую, теплую полость. Затем он вынул из кармана какую-то маленькую склянку и вылил содержимое в рот Елизаветы. Несчастная девушка вскоре пришла в себя. Но когда она открыла глаза и увидела, что находится в санях рядом с Зигристом, то тотчас же вскочила, пытаясь бежать. Зигрист удержал ее за Руку.

– Елизавета, – мягко проговорил он, – зачем ты бежишь от меня? Почему жизнь стала тебе в тягость?

Казалось, Елизавета вот-вот разрыдается. Но она поборола себя и, почти враждебно глядя на молодого врача, проговорила:

– И это спрашиваете вы, доктор Зигрист? Вас удивляет, почему мне надоела жизнь, почему я искала смерти? Неужели вы к тому великому горю, которое причинили мне, хотите прибавить еще и насмешку? Ведь вы отлично знаете, что мое сердце разбито с тех пор, как вы отвергли меня и выгнали из вашего дома. Вы отлично знаете, что после моего ухода от вас я не жила, а только прозябала без всякого смысла.

Зигрист низко опустил голову на грудь. По лицу его видно было, что он борется с собой.

– Елизавета, – наконец произнес он и взял молодую девушку за руку, – ты вправе требовать от меня объяснения. Ты помнишь тот счастливый час, когда я, поддаваясь своему чувству, привлек тебя к себе на грудь и поцеловал? Тогда я открыл тебе, что люблю тебя всей душой, всем сердцем. Клянусь тебе Господом Богом, здесь, перед лицом окружающей нас природы, столь же холодной, как и жизнь моя, что я не лгал тогда, что я любил тебя, Елизавета, как только можно любить тебя одну, и люблю теперь всей силой моего исстрадавшегося сердца.

Елизавета была бледна как смерть.

– Ты любишь меня? – проговорила она дрожащим голосом. – Но если так, то объясни же мне, почему ты женился на другой, почему ты дал имя той англичанке, а не мне?

– Я расскажу тебе все, – ответил Зигрист. – Сегодня ты узнаешь все, так как я считаю себя обязанным отдать тебе отчет в моем странном поведении. Хотя я и обещал моей матери не посвящать никого в историю моей семьи, но ты ведь не посторонний человек, ты должна знать все. Моя мать раскрыла мне эту тайну в тот день, когда я получил свой докторский диплом, и этим она омрачила мою первую радость. Начиная с того часа, я знал, что не принадлежу себе.

Зигрист умолк. На лице его выразилась такая мука, что Елизавета участливо пожала ему руку.

– Отец мой был крупный коммерсант, – продолжал Зигрист, – мать тоже была из богатого дома и принесла с собою большое приданое. В то время родители мои жили во Франкфурте-на-Майне в том самом доме, который ныне занимает Андреас Зонненкамп. Дом этот и контора принадлежали моему отцу, который, как я уже сказал, был одним из крупнейших коммерсантов города. Родители мои горячо любили друг друга, и соединявшие их узы стали еще неразрывнее, когда на свет появился я. Крестины были устроены пышные. Были приглашены самые именитые гости, кушанье подавалось на серебряной посуде, и лучшие вина лились рекой. Но вдруг к моему отцу подошел бухгалтер и шепнул ему несколько слов на ухо. Отец изменился в лице и вместе с бухгалтером вышел. К гостям он больше не вернулся. Его нашли в конторе повесившимся. Один только бухгалтер мог дать объяснение этому самоубийству, и объяснения оказались весьма печальны. Дела моего отца давно уже были расстроены; крупные спекуляции его не удавались, и он совершил подлог, надеясь, что к сроку ему удастся выкупить подложный вексель. Но все обнаружилось еще до срока. Кредиторы явились в то время, когда в квартире шли крестины. Но не застав отца лично, они заявили бухгалтеру, что доведут дело до суда, если через час не получат своих денег. Об этом-то бухгалтер и сообщил отцу. Отец ушел в свой кабинет под тем предлогом, что подсчитает наличные деньги и примет меры. Бухгалтер оставил его одного. Но отец долго не выходил из кабинета, бухгалтер вошел к нему и увидел ужасное зрелище: отец висел на веревке рядом со своей железной кассой. Мать моя от ужаса и страха чуть не умерла. Она не могла понять, каким образом тот, которого она любила и которому безусловно доверяла, мог совершить подлог и убить себя. Она металась по своей комнате как безумная и все время кричала: «Его убили! Убили! Убили!»

Однако – приходится сказать, к сожалению, – несостоятельность ее предположений обнаружилась очень быстро, и оказалось, что никто не убивал моего отца. Да и кто мог убить его? В свой предсмертный час отец говорил только с бухгалтером, которого никак нельзя было заподозрить, так как в течение последних десяти лет он был правой рукой отца и помимо всего этого был лично дружен с ним. Он, видимо, сильно был поражен происшедшим и искренно сокрушался. Нашлись также подложные векселя. Кредиторы, в руках которых они находились, подтвердили показания бухгалтера, и, кроме того, ревизия торговых книг показала, что отец действительно был накануне банкротства. Помимо горя, причиненного смертью отца, мать моя должна была вынести еще и позор банкротства. Наша фирма была объявлена несостоятельной. Мать моя пожертвовала последним своим имуществом, продала дом, обстановку, бриллианты. Она не стала требовать возвращения своего приданого от конкурсного управления, хотя могла бы выручить для себя кое-что: она руководствовалась только желанием спасти доброе имя отца. При окончательной ликвидации дел оказалось, что непокрытых долгов осталось на две тысячи гульденов, именно столько, сколько нужно было, чтобы приобрести в собственность и затем уничтожить подложные векселя. Моя мать плакала днем и ночью. Вдруг во Франкфурте появился человек, который изъявил готовность продолжать дело отца и уплатить за это сто тысяч гульденов. Это был некий Андреас Зонненкамп. Он пришел к моей матери, поговорил с ней весьма участливо и мягко, так что она ему вполне доверилась. Несмотря на то что он приобрел несостоятельную фирму, он все же выдал моей матери те подложные векселя, которые купил у кредиторов, уплатив по ним сполна. Мать моя со слезами на глазах благодарила Зонненкампа и сказала ему: «Я знаю, что вы великодушно преподносите мне эти векселя в подарок. Но такого подарка я принять не могу, и потому я клянусь вам головой моего ребенка, что он со временем расплатится за долг своего отца».

Зигрист, сильно волнуясь, умолк. Успокоившись немного, он продолжал:

– И вот, когда я пришел к моей матери и с торжествующим лицом показал ей мой докторский диплом, когда я сказал ей, что отныне ей уж не придется больше трудиться для меня, шить, работать за деньги для других, что я сам буду зарабатывать все, что нужно для нее и для меня, – тогда она взяла меня за руку и подвела к старому, резному комоду, единственной вещи, оставшейся у нас от нашей прежней дорогой обстановки, открыла его и вынула из ящика какие-то старые пожелтевшие бумаги. Это были подложные векселя моего отца. «Сын мой, – произнесла она дрожащим голосом, – настал момент, когда я должна сообщить тебе, какая трудная задача ожидает тебя в жизни. Твой отец некогда опозорил наше имя, а ты обязан восстановить чистоту этого имени. Это ты можешь сделать только в том случае, если вернешь Андреасу Зонненкампу те сто тысяч гульденов, которые мы ему остались должны. Лишь после этого мы будем вправе сжечь эти позорные бумаги и снова гордиться нашим именем». Она посадила меня рядом с собою на диван и рассказала мне о дне моих крестин, стоившем жизни моему отцу. «До сих пор еще я убеждена, – заключила она свое повествование, – что твой отец тогда пал жертвой преступления, что не сам наложил на себя руки, а что его убили другие. Но доказательств у меня нет, да и не найти их теперь. Остается только уплатить те сто тысяч гульденов, которые за нас уплатил этот добрый Андреас Зонненкамп». Я не мог побороть своего волнения и разрыдался. «Сто тысяч гульденов! – воскликнул я. – Да разве возможно мне, начинающему врачу, заработать сто тысяч гульденов?!» «Ты будешь обладать этими деньгами, – ответила моя мать, – если последуешь моему совету. Ты доктор, ты красив и молод и тебе нетрудно будет жениться на богатой девушке. Но ты должен твердо решить вступить в брак только с такой девушкой, которая может принести тебе в приданое не менее ста тысяч гульденов. Возможно, что придет время и твое сердце заговорит, и ты полюбишь чистую, хорошую, но бедную девушку. Тогда ты должен заглушить в себе голос сердца, ты должен побороть свои чувства и должен вспомнить о священном долге своем по отношению к твоему покойному отцу, твоей старухе матери, да и к самому себе. Я и спрашиваю теперь тебя, готов ли ты поклясться мне, что никогда не женишься на бедной девушке, а что будешь стремиться к тому, чтобы богатой женитьбой погасить долги твоего отца?» И я дал эту безрассудную клятву. Да, в ту минуту я продал счастье своей жизни, свое сердце, а вместе с тем и тебя.

Елизавета чувствовала, что Зигрист нервно сжал ее руку, она видела, как глаза его загорелись негодованием при воспоминании о клятве, данной им своей матери. Сама Елизавета не была в состоянии говорить. Она была слишком растрогана и разрыдалась.

Зигрист крепко обнял ее, прижал ее голову к своей груди и тихим, глухим голосом продолжал:

– Когда я познакомился с тобой, Елизавета, я с первого взгляда полюбил тебя. Я хотел подавить в себе это чувство, не показывая тебе его. Но любовь оказалась сильней меня. Как-то моя мать сообщила мне, что нашла подходящую для меня невесту, а именно дочь того самого бухгалтера, который первым узнал о самоубийстве моего отца и показания которого в свое время не оставили сомнения в том, что отец мой наложил на себя руки. После банкротства моего отца этот англичанин, по имени Финеас Фокс, поступил на службу к Андреасу Зонненкампу и, состоя в должности управляющего делами фирмы, заработал крупное состояние. У него была дочь по имени Роза, некрасивая и далеко не симпатичная девушка, презирающая немцев и обожающая только англичан. Но у нее было состояние в сто тысяч гульденов, и я продал себя. Если бы ты только знала, Елизавета, что я выстрадал после того, как ты покинула наш дом. Я был помолвлен с этой англичанкой, а любил тебя, только тебя одну, мою ненаглядную, дорогую Елизавету. Я не мог забыть той минуты, когда ты покоилась на моей груди. Правда, позорное пятно смыто с имени нашей семьи, моя мать имела возможность сжечь подложные векселя, но счастье ее сына разбито навеки.

Зигрист закрыл лицо руками и заплакал, как ребенок. Елизавета страстно обняла его и прижалась к нему.

– Я буду рыдать с тобой, мой дорогой, – проговорила она. – Твое горе – мое горе. Не только твоя, но и моя жизнь теперь разбита. Твое непонятное по отношению ко мне поведение привело меня на край гибели. Я не сделалась преступницей только благодаря вмешательству одного благородного человека. Не будь его, я теперь была бы погибшей, я совершила бы нечто такое, в чем должна была бы раскаиваться всю жизнь. Никогда больше я не могла бы посмотреть тебе открыто в глаза.

– Кто же этот благородный человек, о котором ты говоришь?

– Разбойник Генрих Антон Лейхтвейс.

– А что же ты собиралась совершить?

– Озлобленная на тебя за мою отвергнутую любовь, я хотела броситься в объятия другого человека, недостойного, но теперь уже понесшего кару за свои преступные замыслы. Этот человек – покойный Бауман.

– Как? Бауман умер?

– Он скончался от яда, которым хотел отравить свою жену, но Лейхтвейс сумел устроить так, что он сам выпил этот яд и таким образом сам наказал себя.

Зигрист печально покачал головой.

– Всякое злодеяние находит свою кару, – тихо проговорил он.

Затем он взял Елизавету за обе руки, заглянул ей в глаза, как бы желая получше запечатлеть в своей памяти дорогие ему черты, и прошептал:

– Прощай, дорогая моя, ненаглядная Елизавета. Мы должны расстаться и видимся сегодня в последний раз. Я чувствую, что если бы часто видел тебя, я не выдержал бы жизни с другой женщиной, я был бы даже способен совершить точно такое же преступление, какое собирался сделать Бауман.

– Ты не должен сравнивать себя с ним! – страстно воскликнула Елизавета. – Он не имел права любить другую, так как сам избрал себе жену, а не женился на ней по принуждению. Ты же продал себя, повинуясь приказанию матери, и теперь ты раскаиваешься в этой ужасной сделке. Разве кто-нибудь мог бы упрекнуть тебя, если бы ты вздумал вернуться ко мне и принадлежать одной мне?

Зигрист вздрогнул.

– Елизавета, – дрожащим голосом произнес он, – твои слова смущают меня и разжигают мою кровь. Ужасные мысли зарождаются в моем мозгу.

– Поделись этими мыслями со мной, – ласково попросила Елизавета, – скажи мне, дорогой, что тебя так мучит, о чем ты думаешь?

– Я думаю о том, – глухо проговорил Зигрист, – как бы разорвать свои оковы, чтобы бросить все, что связывает меня с прошлым, и чтобы наслаждаться жизнью только с тобой.

– Ты готов бежать со мной? – радостно воскликнула Елизавета. – Неужели ты был бы способен на это?

– А пойдешь ли ты со мной туда, куда я поведу тебя? Готова ли ты вместе со мною вести жизнь, полную позора и преступлений?

– Я сделаю все, чего ты только ни потребуешь от меня! – с чувством произнесла Елизавета и обвила его шею руками.

– Если так, – произнес Зигрист, – то сегодня же я кончаю все счеты с прошлым. Что бы ни случилось, я принял свое решение.

– Какое?

– Не разлучаться больше с тобой, – торжественно проговорил Зигрист. – Здесь, под открытым небом, перед лицом Господа Бога, клянусь именем Его, клянусь серебристой луной и мерцающими звездами, что для тебя одной я отказываюсь от всего, что мне до сих пор было дорого… Я лишаюсь матери, честного имени, уважения общества и буду заниматься своим любимым делом лишь тайком, под покровом ночи. Я отказываюсь от всего: от моего дома, от домашнего очага и его удобств. Но зато ты будешь со мною, дорогая Елизавета. Ты для меня теперь самое дорогое существо во всем мире. Скажи же и ты мне, Елизавета, готова ли ты отказаться от радости жизни, готова ли ты делить со мною горе и нужду, позор и преступление?

– Да, я готова, дорогой мой, – ответила Елизавета. – Клянусь моей жизнью, я никогда в этом не раскаюсь, никогда не буду скорбеть и завидовать счастью других. Ты мое счастье, ты мое солнце и только одна твоя любовь мне нужна, а до людей мне нет дела.

Зигрист вышел из саней, помог выйти Елизавете, взял свою сумку с инструментами, шерстяную полость и шубу и попросил Елизавету отойти немного в сторону.

Затем он стегнул лошадей кнутом.

– Бегите домой! – крикнул он. – Живо, домой!

Лошади, как бы понимая Зигриста, бешено понеслись по направлению к городу. Сани ударились о какое-то дерево, опрокинулись, разбились, но лошади потащили их дальше.

– Тем лучше, – с ужасной улыбкой на лице произнес Зигрист. – Люди подумают, что лошади понесли, что сани опрокинулись и что я лежу где-нибудь в лесу убитый. Они будут разыскивать труп и не найдут его. В конце концов явится предположение, что меня растерзали хищные звери. Меня сочтут мертвым, а это мне только и нужно. Теперь пойдем со мной, Елизавета. Я поведу тебя туда, где нам не помешают наслаждаться нашим счастьем, где нас не найдут люди, которым мы теперь бросаем вызов.

Он обнял Елизавету и повел ее вперед.

Они прошли через лес, не смущаясь густой чащей и как бы торопясь уйти от мира. Наконец Елизавета остановилась в изнеможении. Она прижалась к Зигристу, вопросительно взглянула на него и прошептала:

– Куда ты ведешь меня, дорогой мой?

– Разве ты не догадываешься? – ответил он. – Разве помимо того убежища, куда я веду тебя, есть для нас еще какое-либо место? Я веду тебя к разбойнику Лейхтвейсу.

– К Лейхтвейсу? Да, ты прав. Мы попросим его принять нас к себе. Мы сделаемся его помощниками, вступим в его шайку, и я уверена, что мы будем счастливее прежнего, так как будем жить вместе.

Все глубже и глубже проникали они в лес. Вдруг они остановились, услышав топот копыт. Они увидели, как из-за утеса вышел Лейхтвейс, ведя лошадь под уздцы. Он невольно остановился, когда увидел перед собой Зигриста и Елизавету, и, казалось, хотел снова вскочить на коня и ускакать. Но Елизавета бросилась перед ним на колени и воскликнула:

– Это ты, благородный Лейхтвейс. Тебя мы ищем. К тебе одному шли мы.

– Ко мне? – изумился Лейхтвейс, недоверчиво взглянув на Зигриста. – Кто твой спутник?

– Это доктор Вильгельм Зигрист из Висбадена, – ответила Елизавета. – Я люблю его и всегда любила одного только его.

– Что же ему нужно от меня?

Тогда Зигрист выступил вперед и протянул разбойнику руку.

– Дай мне свою руку, Лейхтвейс! – воскликнул он. – Я твой друг, и мне ты можешь верить, так как я не лицемерю. В двух словах я скажу, что мне нужно от тебя. Разреши мне примкнуть к тебе и возьми меня и эту девушку к себе, будем друзьями и товарищами. С людьми у нас более нет ничего общего. Мы махнули рукой на все, бросили все, что имели, и намерены основать новое счастье, новую жизнь там, где и ты живешь. Я врач и могу быть полезен тебе, так как могут настать минуты, когда тебе потребуется помощь врача. Не отвергай меня, Лейхтвейс, мне было бы больно, если бы ты, единственный человек, на которого я еще возлагаю надежду, отказал мне.

После краткого раздумья Лейхтвейс ответил взволнованным голосом:

– Доктор Зигрист, вы не мальчик, и мне нечего ставить вам на вид всю серьезность вашего решения. Вы собираетесь отказаться от всего, что вам было дорого. Это ведь не так легко, и не сразу можно покрыть мраком забвения все то, что в течение многих лет было нам дорого и мило.

– Мне дорог только один человек, – ответил Зигрист, – вот эта девушка.

– Если так, – заявил Лейхтвейс, – то приветствую вас как моих товарищей. Отныне вы принадлежите мне. Я буду охранять вас от всякой опасности, а вы берете на себя обязанность защищать меня и всех тех, кто со мной. Идите за мной. Тебя, Елизавета, в моей подземной пещере ожидает большая радость.

Дойдя до лесного ручья, Зигрист с Елизаветой не знали, как перейти на другой берег. Но Лейхтвейс указал им брод, и они тотчас же воспользовались им. Здесь Лейхтвейс отпустил коня пастись на свободе, так как у него не было конюшни. Затем он вместе со своими новыми друзьями взобрался на скалы, и вскоре они очутились у входа в пещеру. Лейхтвейс соскочил вниз, помог сойти Елизавете, а за нею последовал и Зигрист.

Елизавете и ее возлюбленному все-таки стало не по себе, когда они очутились глубоко под землей, среди огромных скал, куда не проникал ни свет, ни шум. Вдали где-то светился огонек. Это был огонь, разведенный в очаге, около которого стояла Лора. Она сильно волновалась и беспокоилась за Лейхтвейса, опасаясь за его жизнь. В доме Баумана его легко могли узнать, и тогда для него не было бы никакого спасения.

Но вдруг послышались шаги. Она обернулась и в то же мгновение очутилась в объятиях Лейхтвейса. Но затем она в недоумении взглянула на спутников мужа.

– Кто это? – спросила она.

– Наши новые товарищи, – объявил Лейхтвейс и коротко объяснил Лоре, в чем дело.

Лора подала руку молодому врачу и обняла Елизавету. С глубокой грустью смотрела она на пришельцев, понимая, что они явились в пещеру только потому, что им уж ничего другого не оставалось делать.

– Теперь вы наши товарищи, – мягко сказала она, – вам придется вести жизнь, полную лишений и опасности, но если вы будете любить друг друга, то вы все-таки будете счастливее многих живущих там, на земле. От души желаю вам, чтобы вы были так же счастливы, как я и мой Гейнц.

Лейхтвейс поцеловал Лору в губы и в глаза и затем взял Елизавету за руку и отошел с нею в глубину пещеры. Там на выступе скалы сидел старик Рорбек и о чем-то глубоко думал. Быть может, он думал о том, что Лейхтвейс находится еще в доме Баумана, чтобы защитить его дочь от угрожающей ей гибели и соблазна.

– Отец! – вдруг раздался возле него душераздирающий крик. – Отец! Ты жив! Какое счастье, что я вижу тебя!

Рорбек вскочил. Он посмотрел на прелестную девушку, стоявшую перед ним в ожидании момента, когда он привлечет ее к своему сердцу.

Вдруг старик громко вскрикнул:

– Елизавета! Дитя мое! Дорогое, единственное дитя мое! Наконец-то ты опять со мною!

Он обнял ее и покрыл ее голову поцелуями. Слезы струились из его глаз.

– Можешь спокойно ласкать ее, – сказал Лейхтвейс. – Она осталась чиста, несмотря на соблазн и козни негодяя. Добродетель ее победила, и она соединилась с тем, кого давно уж любит.

Зигрист подошел к старику.

– Примите меня как вашего сына, – сказал он. – Ведь вы немного знаете меня. В ту ужасную ночь мы в первый раз виделись в вашем доме, и тогда уже я полюбил вашу дочь. Обстоятельства заставили меня вступить в брак с нелюбимой женщиной, но сегодня я очнулся и сбросил с себя гнетущие меня оковы.

– Вы решили остаться у нас? – спросил Рорбек. – Вы хотите разделить с нами нашу трудную жизнь изгнанников, преследуемых законом, у которых даже нет надежды получить отпущение грехов?

– Мы готовы разделить с вами все, – решительно заявил Зигрист, – хотя бы даже и строгий суд Божий. Но я верю, что Бог не без милости. Он не осудит разбойников, не выслушав их, а ведь всякий из нас может привести многое в свое оправдание.

Молодые люди подсели к старику, а Лейхтвейс вернулся к Лоре. Они перешептывались, целовались, ласкали друг друга и радовались, как дети. Потом Лейхтвейс разыскал Бруно и сказал ему что-то на ухо. Бывший священник одобрительно кивнул головой и отошел в темный угол пещеры.

Прошло около часу. Лейхтвейс с Лорой подошли к Рорбеку, Зигристу и Елизавете.

– Елизавета! Зигрист! – воскликнул Лейхтвейс. – Идите со мной. Сейчас вы будете повенчаны. Мы знаем, что не имеем права благословить ваш союз, так как ты, Зигрист, уже женат. Но мы не можем считаться с законами, имеющими силу для людей, и вынуждены создавать себе собственные законы, которые и соблюдаем. У нас в пещере есть священник, он ожидает вас и благословит вас.

Зигрист подал руку Елизавете и пошел вслед за Лейхтвейсом. За ними шли Лора и Рорбек. Завернув за скалу, они увидели торжественную картину. Деревянный стол, покрытый бархатным покровом, изображал алтарь. В двух серебряных подсвечниках горели свечи, а два факела, прикрепленные в расселинах скалы, освещали все помещение. На маленьком возвышении стоял Бруно. Приветствовав молодых, он дал им знак опуститься на колени.

Затем он произнес краткую, но выразительную речь, в которой указал на то, что любовь, соединившая Зигриста и Елизавету, считается людьми греховной и недопустимой, но люди забывают, что всякая любовь уже сама по себе содержит силу, уничтожающую всякую греховность, если только она основана на благородных и чистых побуждениях, что такая любовь, если ей сопутствует непреклонная верность, стоит выше всяких людских законов, что молодые должны стараться пройти всю жизнь с неослабевающей взаимной любовью и что только тогда им нечего опасаться Страшного Суда.

– Но вы должны быть верны не только друг другу, – продолжал Бруно, – вы должны сохранить верность также и тем, которых вы избрали своими спутниками и друзьями. Жизнь коротка, и она может быть содержательна только в том случае, если наполнить ее любовью, верностью и сознанием долга, безразлично какого, но только долга. Исходя из этого и основываясь на данном мне некогда праве благословлять союз любящих сердец, я венчаю вас здесь, в скалистой пещере глубоко под землей, и благословляю вас как товарищей разбойника Генриха Антона Лейхтвейса, которого называют мстителем за угнетенных и врагом всякого преступления.

Елизавета тихо рыдала, Лора плакала, да и на глазах у мужчин навернулись слезы. После этого необычайного венчания все перешли в так называемую столовую, в ту часть пещеры, где находился большой каменный стол. Стол этот был накрыт с посильной роскошью, а стены помещения нарядно убраны ветвями.

Лора подала вкусный ужин. Так была отпразднована эта свадьба под землей. Долго еще Лейхтвейс с товарищами пил за здоровье тех, у кого хватает силы последовать влечению сердца и сбросить бремя условностей.

Лишь под утро в пещере все утихло. Глубоко под землей обитатели пещеры спали крепким сном… Им не нужна была никакая стража и нечего было опасаться нападения, так как решительно никто не знал о существовании их убежища. Знал о нем лишь один человек – тот, который время от времени появлялся в пещере с целью взять из клада прелатов столько, сколько в данное время было нужно. Но этот человек не был предателем.