Текст книги "Батальоны вступают в бой"

Автор книги: В. Васильев

Соавторы: Александр Свиридов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

Иванов попросил перевести его в самый слабый взвод вновь сформированной роты. Его второй номер погиб в недавнем бою, и Иванов вскоре подготовил себе помощника из новичков.

Затем он подобрал на поле боя исковерканный пулемет, починил его в автолетучке бронероты и обучил искусству пулеметчика еще двоих ребят из своего отделения. Сам Николай владел оружием в совершенстве.

Как-то он подобрал в кустах брошенный миномет вместе с ящиками мин и, конечно, вооружил им свое отделение. Маленькая боевая единица в составе всего восьми человек во главе с бывалым воином превратилась в грозную силу.

Этому примеру последовали и другие отделения роты. Николай Иванович всем внушал, что солдат, бросивший оружие, – предатель:

– Потому как он уже смирился с поражением, да еще снабжает врага оружием, помогает ему. Нет, мы с этими винтовками, пулеметами, минометами еще погоним врага назад.

Я заметил, что тот воин, который сумел себя перевоспитать, умеет и других повести за собой. Видел я и то, что Иванов по-прежнему не купается. Ясно было, что он пока не достиг поставленной перед собой цели.

Однажды, это было в районе Первомайска, командир роты разрешил Иванову обратиться ко мне с одним «наболевшим вопросом». И я сразу смекнул, что речь пойдет о том, что заставило знатного пулеметчика самого себя наказать.

– Так вот, товарищ комбат, – начал он смущенно, – признаюсь: мой напарник убит из нашего же «максима»…

– Как из нашего?! – удивился я. – Под свой огонь попал?

– Нет. Фашист стрелял из «максима». Наш-то, отечественный, лучше ихнего. Вот враг и приспособил…

По звуку пулеметной стрельбы Иванов безошибочно определял систему оружия.

– Разве этакое можно терпеть: из нашего пулемета нас же и бьют!

Иванов оглянулся и доверительно зашептал:

– Вот я придумал, как вернуть «максима» домой…

Николай Иванович посвятил меня в свой план. Он продумал его основательно. Я внес одну лишь незначительную поправку. Иванов подкараулил и сбил финскую «кукушку» в зимних условиях, можно сказать в своей родной стихии. Тут же придется действовать не но мягкому снегу, не на лыжах, а на земле, засушенной солнцем, когда под ногами хрустит даже нескошенная трава. Поэтому я дал указание совершить налет без обуви, босыми.

В те дни противник не огораживался проволокой и минами. Успешное продвижение так вскружило фашистам голову, что, забыв об осторожности, они спали на посту. Этим и воспользовался Иванов. Только через час двадцать минут в стане неприятеля обнаружили пустое пулеметное гнездо и два трупа. Тревожно взметнулись ракеты, затрещали автоматы, а русских, как говорится, и след простыл.

Группа Иванова вернулась без потерь и с трофеем. «Максима» хотел бы заполучить каждый взвод. Но я прочел в глазах Иванова законное желание: кто добыл – тому и отдать. И вот в мотострелковой роте появилось отделение с тремя пулеметами и одним ротным минометом.

Капитан Сосин опасался, что подобный эксперимент закончится плачевно: противник одной миной или одним снарядом накроет сразу всю огневую группу. Однако первый же бой показал обратное: заняв выгодные позиции, пулеметчики, взаимодействуя с минометчиками, били противника и на дальнем и на близком расстоянии, надежно прикрыв отход своей роты. А когда вражеская пехота вызвала на помощь танки, красноармейцы погрузились в машину, которая была замаскирована в кустах, и быстро оторвались от наступающих.

Только после этого боя командир отделения Иванов позволил себе искупаться в Южном Буге, с высокого берега которого хорошо был виден Первомайск.

Первомайск! Сколько в этом слове солнечного, весеннего, революционного! Иванов решил, что город назвали в честь подпольной маевки, и твердо заявил:

– Дальше не пойду!

Он выразил наше общее желание. Мы почему-то верили, что в Первомайске нас ждут резервы, новая техника и укрепленный рубеж. Каждый из нас мечтал о передышке, но об этом вслух не говорили. Июль – месяц непрерывных боев – измотал нас основательно.

Иванов, как и все мы, не знал, что немецкое командование именно в районе Первомайска наметило добиться решающего успеха на юге – наконец-то зажать русских в «клещи» и разгромить 18-ю армию.

Нам пришлось опять своими силами отбивать одну атаку за другой. Здесь Иванов был тяжело ранен.

Гитлеровские военачальники снова просчитались: они не сумели окружить наши соединения.

Отход продолжался. Фашисты стремились не допустить нас к Днепру, где строились укрепления.

Угроза окружения преследовала нас днем и ночью. И в этой чрезвычайно тяжелой обстановке люди во всей полноте раскрывали свои характеры.

Есть военные, которые, кажется, и родились разведчиками. Еще на румынской границе младший лейтенант Калинкин первым узнавал все новости по дивизии. Если телефонист ответит: «Хозяина нет на месте», то Калинкин добавит: «Он в штабе корпуса». Позвонишь туда – точно. Калинкин обладал феноменальным чутьем времени. Бывало, разбудят его и, держа в руке часы, спросят: «Калинкин, ты не проспал дежурство?» Он, не поднимая головы и не открывая глаз, вежливо отвечает: «Еще пятнадцать минут».

Когда мы впервые вошли в Буковину, Калинкин так освоил карту, что на местности ориентировался безошибочно.

Всегда краснощекий, бодрый и во всем точный, он был любимцем эскадрона. Да и все в батальоне считали его самым толковым разведчиком. Поэтому, когда потребовалось выделить делегата связи в штаб дивизии, я, не задумываясь, назвал Калинкина.

Благодаря ему мы раньше многих узнавали, что нас ждет на пути. Так, при подходе к Первомайску Калинкин сообщил:

– Товарищ комбат, первомайские казармы пустые, резервов нема. Командование считает, что батальон один справится с неприятелем. Ей-богу, при таком доверии легче воевать! Резервы фронта под Уманью. Их туда бросили. И они там – вот молодцы! – нанесли знатный контрудар. Город забит беженцами. На улицах появились «окруженцы» – представители Юго-Западного фронта. Говорят, при желании из любого кольца можно вырваться. Наши бойцы слушают да на ус наматывают. Мне сдается, товарищ комбат, это на пользу: не так страшен «мешок», если у тебя клинок острый! Встретил на вокзале и летчика с подвязанной рукой. Его «фанеру» спалили под Тирасполем. Там четвертая румынская пробила оборону нашей девятой армии. А тут, ближе к нам, жмет немецкая одиннадцатая. Это южный клин. С севера к Первомайску рвется танковая группа. Вырисовываются «клещи». Только нас не зажать!..

Я подумал, что в районе Первомайска созданы укрепления, которые помогут нам зацепиться. Но Калин– кип не подтвердил:

– Никакой линии, никакого рубежа до самого Днепра!

В беспрерывных боях соединения и части 18-й армии были основательно потрепаны. Противник не раз пытался зажать ее в «клещи», но она все же сумела отойти за Днепр и занять подготовленный рубеж.

4

На левом берегу Днепра 164-я стрелковая дивизия не только держала оборону, но и разгромила румынскую бригаду. В этой операции я командовал уже полком. Перемещение произошло неожиданно.

К Днепру мы отходили с боями. В районе Софиевки младший лейтенант Калинкин прискакал ко мне на КП и, не слезая со своего серого Дрозда, передал приказ комдива Червинского:

– Товарищ комбат, срочно сдайте батальон капитану Сосину. – А тише добавил: – Вас… на полк…

Пошел прощаться с боевыми товарищами. Назначение не особенно обрадовало. Мне казалось, что я еще не созрел для этой должности.

Василий Шугаев так посмотрел на меня из-под своих мохнатых бровей, словно я по своей инициативе покидал батальон. Но это было мое истолкование его взгляда. На деле же он просто растерялся от неожиданности и все, что в этот момент нахлынуло на него, выразил одним жестом: протянул фигурную трубку, им самим сделанную.

В тверской деревне еще в детстве он резал ложки, миски, игрушки. В подарок умелец вложил все свое искусство: чубук – вылитая танкетка с дымящимся стволом. Эта трубка воскрешала в памяти пройденный по военным дорогам путь. Я крепко пожал Шугаеву руку:

– Ничего, Василий, в одной дивизии – не раз увидимся…

Несмотря на его сложный и не всегда понятный характер, я искренне дорожил его дружбой: в тяжелую минуту он не раз протягивал руку помощи. Рослый, жилистый Шугаев легко переносил фронтовые тяготы. Один его вид предельной невозмутимости успокаивал окружающих.

В этом отношении Сосин был не столь выдержанным: быстро раздражался, покрикивал, не стесняясь в выборе слов. Теперь, сдавая ему батальон, я, откровенно, опасался, что капитан задергает людей. Он, видимо, почувствовал это и, зная свою слабость, поспешил заверить:

– Без вас, Александр Андреевич, придется самому подтягиваться.

В это время противник пошел в очередную атаку. Сосин кинулся к телефону. Слушая его волевой голос, я вспомнил 1939 год, когда мы с ним не раз ходили по финским тылам. Он не боялся опасности. И я был уверен, что разведбат по-прежнему будет действовать смело, решительно.

Эскадрон не принимал участия в отражении атаки. Я направился в это подразделение. Ленинградская кавалерийская школа, в которой довелось учиться, привила мне любовь к лошадям, и она сохранилась во мне до сих пор. Командир эскадрона старший лейтенант Коробко встретил меня неожиданно холодно. Всегда приветливый, запевала, весельчак, он нахохлился и не без досады проговорил:

– Те-эк, значит, забираете Калинкина?

Со мной уходил не только Калинкин, а и Курдюков. Я бы рад был увести и весь разведбатальон. Но это выходило за рамки моей власти.

Командир танковой роты Тихонов решил проводить меня. Танкисты только что отбили атаку автоматчиков. Тихонов, прокопченный, потный, восседал на приземистой, дышащей жаром амфибии, а мы – Калинкин, Курдюков и я – на конях. Следом за нами, метрах в пяти, с автоматом за спиной, вел под уздцы хромого Германа Сеня Бердникович. Двигались мы вдоль обгорелого берега Ингула. В спину нам светило вечернее солнце.

У переправы стали прощаться. Тихонов вытащил из люка танка свою заветную флягу с винтовой пробкой, жестяные кружки и банку рыбных консервов. Сеня своей долей «горючего» промыл ранку на ноге Германа, а мы молча выпили, думая каждый о своем.

Затем я крепко, по-дружески обнял Бердникович а, Тихонова и тронул коня. Не навек же расстаемся…

Не успели наши кони вступить на левый берег, как из прибрежных кустов раздался знакомый голос:

– Товарищ комбат! Товарищ капитан! Зайдите…

Из орешника выскочил в белом халате Михаил Круглов. Мы все ввалились в широкую палатку с большим красным крестом на зеленом полотнище…

– Ну, герои, приветствую вас!..

Возле окна друг против друга лежали на приподнятых носилках Иванов и старший Круглов. Они обрадовались гостям. Павел поднялся. После тяжелой контузии он еще опирался на палку, однако сотрясение мозга, к счастью, прошло без последствий.

– Через денек-два вернусь. Отлежался. – Он вздохнул полной грудью и глазами показал на брата: – Спасибо Мише…

Михаил зарделся, что девица. Он стал убеждать меня взять их, братьев, в полк. Оказывается, Калинкин уже проинформировал младшего Круглова.

Иванов еще не вставал. Его забинтованная голова грузно лежала на подушке. Николая хотели эвакуировать в госпиталь. Но он категорически отказался: «Мозги целы, а дырку быстро затянет».

Беседовали недолго. Я унес в душе теплое чувство человеческой привязанности, боевого товарищества и твердую уверенность, что таких людей фашисты ни за что не одолеют.

5

371-й стрелковый полк я принял на ходу отступающим к Днепру. С личным составом батальонов по-настоящему познакомился лишь на новом рубеже. К нашему приходу левый берег реки был уже укреплен. И снова перед нами «рыцари Антонеску». Воевали они хуже немцев, однако к этому времени порядком обнаглели. Особенно после их успеха под Тирасполем.

Разведчики полка, которым я командовал, привели румынского ефрейтора с черными нахальными глазищами.

Информация пленного оказалась очень кстати. Мы узнали, что на противоположном берегу Горностаевку занимает румынская бригада. Она первой начнет форсировать Днепр. Ефрейтор подробно рассказал, где располагаются подразделения, какова их численность, чем вооружены. Командир дивизии решил опередить противника и разгромить его.

Командующий 18-й армией одобрил предложенный план.

На подготовку вылазки отводились одни сутки.

Вечером ко мне явились Калинкин и Курдюков «с великой просьбой»:

– Товарищ капитан, разрешите и нам… на тот берег?

Я хоть и рисковал остаться без самых проверенных своих помощников, все же не стал возражать. Уж больно Андрей подкупил меня:

– Мы все пятились, пятились, а тут такой случай…

Андрей Курдюков – мудрый воин. Он, в отличие от многих «храбрецов», никогда не подставлял голову под пули, не вылезал на бруствер без нужды. И в то же время коновод выполнял опасные задания смело. Его любимая поговорка: береженого и враг бережет.

У более опытного бойца он не стеснялся поучиться. Еще на границе Андрей всегда радовался, когда я навещал своего друга подполковника Ковалева. Тогда Федор Андреевич командовал полком, который занимал оборону рядом с моим батальоном.

Ковалев получил первый орден еще во время финской войны. У него за плечами не одно сражение. И Курдюков любил расспрашивать подполковника о поучительных военных историях, о солдатской смекалке, находчивости.

Как стемнело, первыми начали действовать полковые разведчики. Их возглавил младший лейтенант Калинкин. Курдюков вошел в эту группу как рядовой автоматчик, однако скоро стал первым помощником Калинкина. Андрей искусно сооружал плоты. Чтобы в темноте своего не принять за врага, он предложил к поясным ремням привязать белые лоскуты. Его способ подавать сигналы трассирующими пулями оказался наиболее простым и понятным. Это по его совету Калинкин провел накануне репетицию ночного налета на вражеский населенный пункт.

Опытом своим Курдюков делился охотно, с шуточками, прибауточками. Между делом рассказывал анекдоты. Где Андрей – там смех, хорошее настроение. И дело спорилось.

Как-то был случай. Одно из наших подразделений поднялось в контратаку. Противник встретил его сильным огнем. Несколько молодых бойцов бросились в воронку и залегли. На призывы «Вперед!» они не реагировали. Тогда к ним подполз Курдюков и весело: «Ребята, что сгрудились, как котята? Одна граната вас прошьет, как вату. А ну, за мной вон в ту траншею крой!»

И ребята пошли за Курдюковым.

Андрей родился под свист и гиканье махновской банды. Она ворвалась в село. Мать Андрюшки испугалась за мужа, красного командира, которого только что, раненного, принесли к ней в избу, и схватилась за большой живот. Отец заменил бабку-повитуху. Да и нянчил сына больше он, чем мать. Григорий, без ноги, сапожничал дома, а Марья работала в поле. И видать, бывший командир эскадрона, оказался неплохим воспитателем. Андрюша хорошо бегал на лыжах, купался до первого снега, летом пас лошадей и научился лихо ездить на них. В армии он стал отличным кавалеристом. Сейчас ему шел двадцать второй год, а по военной сноровке, боевому опыту и солдатской смекалке Андрей мог тягаться с более зрелыми бойцами.

Еще в снегах Карелии, где нам пришлось воевать больше в пешем, чем в конном строю, я приметил Андрея Курдюкова. Он сплел тогда для своего Жулика особые лапти, и там, где наши лошади проваливались по грудь, его рыжий проходил, как лось.

В районе Петрозаводска Курдюков заменил моего ординарца, который отморозил ноги. С тех пор Андрей неразлучно со мной. Он меткий стрелок, ловкий наездник и прекрасный коновод.

Разведчики благополучно достигли противоположного берега. Тишину нарушили взрывы гранат и автоматные очереди. Я впервые руководил ночными наступательными действиями и поэтому чувствовал себя не совсем уверенно. Слушая информацию с правого берега о ходе завязавшегося боя, я подчас сосредоточивал свое внимание не на ее содержании, а на голосе телефониста: мне казалось, что он чего-то не договаривает, и я, может быть, не совсем впопад кричал в трубку: – А разведчики что? Как они там?..

6

Я поймал себя на мысли, что плохо знаю людей, которые меня окружают, и дал слово обязательно расспросить Калинкина о его жизни до армии.

У Калинкина был тонкий музыкальный слух. Он где-то раздобыл губную гармошку и очень быстро ее освоил. Но кто-то из дивизионных начальников сказал ему: «Эх, ты… после фашиста в рот взял!» Калинкин стал играть тайком.

Уходя на ту сторону Днепра, он оставил инструмент мне. Нащупав его в кармане, я вспомнил наш с ним разговор на берегу реки.

– Если вылазка удастся, – сказал Калинкин, – то она принесет нам не только славу, но и горе.

Я привык к остроте его мысли, но тут сделал большие глаза:

– Горе? Имеешь в виду жертвы, потери?

– Потери, товарищ капитан, неизбежны. А вот если успех, тогда вдумайтесь только!..

Я не понимал его. Разгром румынской бригады нам был выгоден. Наша 18-я армия находилась в центре Южного фронта. Севернее Никополя оборону держала сильно потрепанная 12-я армия, а южнее, примыкая к Черному морю, находились некоторые соединения 9-й армии. Остальные ее силы были прижаты противником к Одессе. На их основе образовалась Отдельная Приморская армия.

Все армии Южного фронта получили пополнение, однако неприятель по-прежнему превосходил нас в живой силе, боевой технике и, скажем честно, в умении воевать. Правда, последнее относилось лишь к немецким войскам. Натренированные, хорошо оснащенные, они все время жали на фланги нашей армии, пытались прорваться и окружить нас. И сейчас, согласно данным разведки, немецкие войска готовились к фланговым ударам, чтобы зажать нас в «клещи». В частности, 11-я немецкая армия пыталась форсировать Днепр в районе Херсона.

Если нам удастся разгромить румынскую бригаду, немцы неизбежно призадумаются: русские форсировали Днепр, захватили плацдарм и не исключено, что вобьют «клин» в центре группы армий «Юг». Германское командование, естественно, потребует от своих союзников сбросить нас в реку. И пока они этого не сделают, навряд ли гитлеровцы осмелятся наступать на флангах.

Так рассуждал я. Подобные же мысли высказали и Червинский, и Ковалев. Кстати, Ковалеву поручили отвлечь врага от места форсирования Днепра ложной атакой. К этому времени Федор Андреевич командовал уже не полком, а одной из дивизий 18-й армии.

Ночную вылазку проводили двумя батальонами. Через Днепр переправлялись очень осторожно. Впереди на лодках плыли разведчики, за ними на барже и плотах – основные силы.

Румыны, видимо, и мысли не допускали о контратаке русских, да еще с форсированием большой реки. Внезапность, четкие действия решили исход боя. Наши разведчики быстро сняли боевое охранение противника, захватили береговые траншеи. Батальоны окружили Горностаевку. Среди находившихся там солдат и офицеров началась паника. Многие выскакивали из домов полураздетые, а кто и вообще в одном белье. Один из вояк полез было в собачью будку, но пес не пожелал уступить свое место непрошеному гостю и выгнал его под пулю.

Я тоже переправился на правый берег и руководил боем оттуда. Когда он окончился, мимо моего КП автоматчики повели пленных, понесли трофейное оружие. Откуда-то из темноты вынырнул Калинкин и скомандовал:

– Нагрузить пленных пулеметами и минометами!

Его задорный голос подсказал мне, что разведчики успешно выполнили свою задачу и теперь наполняют баржу «доказательствами». Враг понес большие потери.

Из Горностаевки мало кто вырвался. Пленили только тех, кто вышел к нам с поднятыми руками. Таких набралось около восьми десятков.

Я доложил командиру дивизии о результатах схватки. Он поздравил с удачей, но приказал не закрепляться. Оказывается, командарм почему-то изменил наш первоначальный план.

К рассвету под прикрытием дивизионной артиллерии вернулись на свою сторону.

Утром весть о нашем успешном налете разнеслась по всему фронту. В штабе армии, на окраине Большой Липатихи, состоялся митинг, посвященный подвигу 371-го полка. В тот период даже незначительная контратака советских войск имела огромное моральное значение.

Наши потери были очень незначительны. Для меня, молодого командира полка, ночной десант явился памятной вехой. Теперь я увереннее чувствовал себя в роли командира полка. Хотя именно в этот период и пережил большой душевный кризис. Вкусив радость победы, я уже начал грезить, что армия воспользуется захваченным нами плацдармом, рассечет вражескую группировку и на Южном фронте свершится долгожданный перелом.

Во всяком случае, я даже и мысли не допускал, что очень скоро противник отбросит нас от Днепра и выйдет к Дону. И когда это случилось, я помрачнел, утратил всякий аппетит, много курил. Но это настроение постепенно прошло.

Очевидно, подобное пережили и бойцы. Потеря днепровского рубежа всех удручила. Снова пошли разговоры о том, что «опять драпаем». Некоторые зло шутили: «Повоевали на чужой земельке, теперь и свою не грех потоптать».

Вот только когда я понял смысл слов Калинкина: «Удача принесет нам не только славу, но и горе». Да, разгром румынской бригады настроил всех нас наступать. Мы поверили в свои силы, воспрянули духом. Появилась какая-то надежда. И вот все рухнуло…

Теперь мы опять шли на восток. Каждый новый рубеж обороны воспринимался нами как конец отступления и начало новых надежд, как долгожданная передышка. Тут снова рождались мысли о контрнаступлении. На новом месте все неловкое, обидное, связанное с отходом, улетучивалось, сменялось настроением: дальше ни шагу. И все, от командующего фронтом до рядового бойца, искренне верили, что этот рубеж враг ни за что не преодолеет. И чем сильнее верили в это, тем упорнее дрались и тем сильнее переживали потом трагедию очередного отхода.