Текст книги "Фабула и сюжет"
Автор книги: В. Букатов
Жанр:
Культурология
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)
Конец
Словом «конец» Пушкин подчеркнул, что роман кончается на неопределенности. Интересно, что специальное добавление «Отрывки из путешествия Онегина», помещенное им после авторских «Примечаний к Евгению Онегину», закончено с помощью того же приема:
…Тихо спит Одесса;
И бездыханна и тепла
Немая ночь. Луна взошла,
Прозрачно-легкая завеса
Объемлет небо. Все молчит;
Лишь море черное шумит…
* * *
Итак, я жил тогда в Одессе…
Иногда писатели приберегают для концовки все в тех же целях такую информацию, которая переворачивает понимание всего ранее произошедшего и как бы по инерции подводит его к толкованию. Читаем у того же Пушкина в «Графе Нулине»:
Но кто же более всего
С Натальей Павловной смеялся?
Не угадать вам. Почему ж?
Муж? – Как не так! совсем не муж.
Он очень этим оскорблялся,
Он говорил, что граф дурак,
Молокосос; что если так,
То графа он визжать заставит,
Что псами он его затравит.
Смеялся Лидин, их сосед,
Помещик двадцати трех лет.
* * *
Теперь мы можем справедливо
Сказать, что в наши времена
Супругу верная жена,
Друзья мои, совсем не диво.
5. Наличие в художественном произведении разной сложности вне текстуальных приемов соответствует наличию разных уровней сложности материала, обрабатываемых с их помощью. Обычно когда говорят о системе приемов, то имеют в виду приемы не всей «структуры», а только какого-то одного уровня (гораздо реже двух-трех). Когда же исследователи говорят о стуктуре в целом, то они избегают перечислений не только составляющих ее приемов, но даже и самих уровней. Называя два-три, они предоставляют читателям право самим дорисовать картину исследуемой структуры. И в этом, конечно, правы – даже перечисление, хотя бы одних только уровней обработки внетекстового материала, невозможно из-за их потенциально большого числа, субъективности выявления и расплывчатости терминологии.
6. Если сюжет является содержанием, складывающимся из содержания реконструируемого материала, сопряженного со смыслом увиденной системы приемов, то композиция есть сама эта система. А так как и сама композиция может рассматриваться как один из приемов «обработки материала», то она может рассматриваться и как элемент собственной системы.
7. Поскольку разные читатели усматривают в художественных произведениях разные приемы, то и их представления о композиции какого-то определенного произведения будут отличаться друг от друга.
8. Термины: экспозиция, завязка, развитие действия, кульминация, развязка – позволяют фиксировать своеобразие приемов только композиционного уровня. Говорить же о системах, складывающихся из приемов других уровней, трудно, так как соответствующие координатные сетки, которые были бы общеприняты или общеизвестны, еще не разработаны.
Впрочем, на уровне нижних (глубинных) слоев материала – языка – лингвистами такие «сетки» разработаны, но они не фиксируют художественный результат общения читателя с книгой. Шкловский (1982): «И как бы мы ни подсчитывали слова и буквы, если мы не видим в этом споре [ романа Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль» с Библией – В.Б.] мысли, борьбу, которая подходит к краю ковра, то мы не поймем искусства.
Надо считать. Это делают структуралисты. Перед этим надо читать».
Архитектор, работая над зданием, мыслит не кирпичами, хотя свой замысел он исполняет в кирпиче, который можно пересчитать и строго зафиксировать их размеры, варьирование кладки и отклонение в форме (в отдельных случаях зодчие для воплощения замысла изобретают для отдельных отделочных кирпичей особую конфигурацию). Но рассмотрение выстроенного здания как результата составления кирпичей не приведет нас к в и дению его архитектурных достоинств. Кирпич как материал растворяется в стене, стена в объемах помещений, помещения в объеме здания.
Любая грамматическая форма словесного произведения искусства фиксируется в сетке грамматических координат, но объяснение ее выбора из числа возможных вариантов можно найти только на более высоком уровне. Но для текстологов подобные фиксации и подсчеты важны, также как, например, для архитекторов-реставраторов – знание особенностей кладки, размеров кирпичей и даже их точного количества в том или ином памятнике архитектуры.
* * *
Post scriptum. Вместо задания для самопроверки – несколько слов о «Психологии искусства» Выготского. Первоначально планировалось включить разбор ее содержания в один из экзерсисов, но по ходу работы планы изменились. Если же читатель решит продолжить свое самообразование и прочитать или перечитать ее, то следует иметь в виду, что фраза: «Это новое, что автор считает принадлежащим ему в книге, конечно, нуждается в проверке и критике, в испытании мыслью и фактами», – была написана психологом не только для риторического украшения своей работы.
С книгой «Психология искусства» мне пришлось работать, как и со многими другими, в “Ленинской” библиотеке. Брал я ее в подсобном фонде, и всегда мне попадался экземпляр с инвентарным номером 64241, который во многих местах был более или менее варварски исчерчен предыдущими читателями. Но в главе VII, посвященной анализу рассказа И. А. Бунина «Легкое дыхание», вместо самоуверенного отчеркивания абзацев разнокалиберными карандашами и ручками я встретил пометки только одного типа – они были писаны на верхних и боковых полях очень аккуратно: мелким почерком, остро отточенным карандашом.
Рядом с текстом Выготского на стр.198: «В самой фабуле этого рассказа нет решительно ни одной светлой черты», – анонимным оппонентом было написано: “Это оценка материала с т[очки] з[рения] Выготского, но не Бунина.” – И добавлено: “Здесь насилие над текстом и читательским восприятием”.
Подобными комментариями сопровождались и рассмотрение Выготским сюжета, и изложение толкования бунинского рассказа. Причем если Выготский рассматривает механизм воздействия художественного произведения на читателя, то его карандашный оппонент ратует за установление единственно «правильного» анализа и толкования, видимо, любимого рассказа.
Оппонент не заметил, что отстаивая один из возможных вариантов личностного понимания, против которого Выготский никогда не возражал и даже, наоборот, в этюде о Гамлете отстаивал право каждого на собственное субъективное понимание художественного произведения, – оппонент уходил от ответа на вопрос, поставленный Выготским: почему художественное произведение является для читателя художественным? Тогда же мне подумалось, что если бы Выготский ввел понятие субъективности не только для процесса толкования произведения, но и для процесса выявления фабульного материала (являющегося частью процесса толкования), то подобных замечаний, возможно, и не возникало бы у ряда читателей.
Появление анонимных комментариев в библиотечном экземпляре книги за №642441 само по себе подтвердило справедливость предположения ученого о необходимости проверки и уточнения некоторых положений его теории. Выготский, предлагая понятие катарсиса, предупреждал: «Было бы, конечно, чрезвычайно важно показать дальше, как этот катарсис осуществляется в разных искусствах, каковы ближайшие его черты, какие вспомогательные процессы и механизмы принимают в нем участие, однако раскрытие содержания этой формулы искусства как катарсиса мы оставляем за пределами этой работы, так как это должно составить предмет целого ряда дальнейших исследований, специальных для каждой области искусства». И этим исследованиям было положено начало информационной теорией эмоций, предложенной П. В. Симоновым, ныне действительным членом РАН, доктором медицинских наук, затем разрабатывавшейся им совместно с известным театральным теоретиком, режиссером, педагогом – П. М. Ершовым. В результате совместной деятельности ими был создан ряд научных трудов, о которых упоминалось в одном из экзерсисов.
В.Букатов
Приложение
Сюжетно-фабульное рассмотрение стихотворения Ф.И.Тютчева «Весенние воды»
Если мы не видим в стихотворном произведении фабулы, и говорим только о «лирическом сюжете», то это означает, что мы не видим смысла. Часто за расплывчатыми, абстрактными формулировками мы скрываем отсутствие подлинного понимания, скрываем, что текст нашим сознанием еще не освоен и художественного подлинного произведения «сомножителей» (см. экзерсис четвертый) еще не произошло.
Бесфабульных произведений нет. Внешняя бесфабульность есть свидетельство явной обработки, явной значительной ломки фабулы в художественных целях. Поэтому ее реконструкция приобретает особо важное значение.
Ф.Тютчев
Весенние воды
Еще в полях белеет снег,
А воды уж весной шумят –
Бегут и будят сонный брег,
Бегут и блещут и гласят…
Они гласят во все концы:
«Весна идет, весна идет!
Мы молодой весны гонцы,
Она нас выслала вперед!»
Весна идет, весна идет!
И тихих, теплых майских дней
Румяный светлый хоровод
Толпится весело за ней.
В трудных случаях реконструкцию следует начинать с краткого пересказа, для того, чтобы зафиксировать исходный пункт движения. Как это стихотворение пересказали бы Вы – уважаемый читатель – мне знать не дано. Не имея возможности устного контакта с Вами, я могу только, размышляя про себя, зафиксировать собственный путь, не совсем еще представляя, каким образом я доберусь до конечного пункта и прочтение записи моего продвижения какие даст Вам поводы и для каких выводов. Освоение произведения интимно и субъективно. Я не претендую на правильность или исчерпывающую полноту своего освоения, но если знание моего пути продвижения поможет кому-то из читателей найти свой собственный путь, если он, не соглашаясь со мной, увидит что-то свое, неожиданное для него и обогатится этим, задуманная мною цель будет достигнута.
Задание пересказать «Весенние воды» ставит в тупик. Стоит ли этим заниматься? Ведь это убивает Поэзию! – сразу приходят на ум подобные соображения, прикрывающие растерянность, вызванную несостоятельностью. Гете же напротив считал не только полезным, но даже необходимым «перелагать при чтении всякое значительное поэтическое произведение в прозу (!), потому что по его мнению только тогда-то и обнаружиться чистое, совершенное содержание, скрываемое от нас блестящей внешней формой».
Пересказ: весна, весело журчит вода, она как бы гласит – «Весна идет, весна идет», – скоро наступят теплые дни…
Пересказ иссяк. Это все, что реконструировалось автоматически. Стихи часто трудны для понимания. Особенно – знакомые стихи, при перечитывании которых обычно возникает эффект поверхностного скольжения. Вот и в нашем случае перечитывание оказалось скользящим – реконструкция вышла достаточно убогой и не привела к обнаружению каких-то особых приемов. Что ж, тогда попробуем усердными прямолинейно-логическими рассуждениями вывести наше сознание из тупика плоской непонятливости (“клин клином вышибают”).
Итак пересказ получился и логически и, стало быть, грамматически бессвязным. Сравниваю с текстом, который по непонятной пока причине производит впечатление уже более связное, чем прежде.
В глаза бросается: «толпится» – это о хороводе теплых дней. У меня в пересказе было использовано будущее время. Откуда же взялось время нестоящее, ведь в начале ясно, что весна только наступает? Конечно! Она еще даже не наступила, а всего лишь выслала вперед гонцов, глашатаев ее прихода. Причем же тогда хоровод теплых, да еще к тому же майских дней, о которых говорится в настоящем времени, как и о первых гонцах ненаступившей весны? Предлагаю читателю, вернувшись к тексту стихотворения, перечитать его еще раз.
Один мой знакомый сказал бы (я знаю это наверняка), что первые два четверостишья и последнее лежат в разном фабульном времени, то есть промежуток между ними исчисляется многими днями, поэтому к моменту последнего четверостишия – уже подошел май. Я так не думаю, но на всякий случай нахожу опровержение этому мнению. Третье четверостишье отделено от остальных точно так же, как и первые два, и ничто не намекает на то, что второй пробел следует понимать как некое указание на какой-то большой временной промежуток, – нет ни увеличения пробела по сравнению с первым, ни отточия, ни каких-либо других опознавательных знаков. Мало того, смысл изображенного во втором четверостишии так тесно связан с изображенным в первом, что использование между ними пробела пока понимается как уважение традиции в расположении стихов. Уж если произвольно приписывать одному из пробелов, разделяющих строфы значение какого-то пройденного временного промежутка, то почему – несколько дней, а не скажем – лет сто?
Известно, что в русском языке настоящее время иногда может обозначать то, что происходит постоянно. Может быть, наблюдатель находится в преддверии мая и представляет, как обычно начинается весна? Перечитываю – нет, натянуто получается.
Итак, одну загадку, а другими словами, нелепость, о которой Достоевский говорил, что она часто находится не в книге, а в голове читающего, я нашел. Приемом эту загадку назвать еще нельзя, потому что смысла в ней пока не видно (хотя должен признаться, что по опыту освоения текстов уже чувствую, что это и есть один из приемов). Будем искать другие загадки-нелепости. Может быть, тогда что-нибудь прояснится.
Начинаю читать медленно, придирчиво, то есть переводя каждое слово в зримый образ в ожидании очередной нелепости.
Еще в полях белеет снег,
А воды уж весной шумят –
Стоп. Какие «воды»! Откуда они взялись. Всем известно, что когда на полях еще лежит снег, то и река покрыта льдом, поэтому шум воды не может быть шумом реки. Конечно, ведь что такое «сонный брег» – это берег замерзшей реки. Но шуметь могут ручьи, которые текут под снегом. Они гласят – что весна их выслала вперед.
Нет. Выходит, что если гонцы бегут из-под снега, то и сама выславшая их весна «идет» из-под снега. Но весна – это солнце, от него тает снег. Как же весна может находиться под снегом?
(Ну и бестолочь ты братец, – думаю я от лица предполагаемого читателя, – если такие глупости пишешь! – Что делать? В собственной голове любой вихрь моментальных ассоциаций и мыслей всегда хорош и мил сердцу. Чужие же, да еще изложенные письменно – часто утомительны, наивны и примитивны. Это только в романах герои думают настолько художественным языком, что не замечаешь, как бегут страницы. Мой же удел – стремиться к документальности. – В.Б.)
Попробуем по-другому. Снег на полях. Берег сонный – стало быть ручьев еще никаких нет. – Но рядом шумит вода. Река не подо льдом потому, как быстрая – то есть течет под сильный уклон… Как текут горные реки. Ведь они зимой не замерзают.
Стоп! Так ведь это нерусский пейзаж!
Тут же вспоминаю, что Тютчев двадцать два года провел на дипломатической службе в Германии и за это время только четырежды приезжал в Россию! – Так может быть все происходит в предгорье? В предгорье Альп! Тогда становится понятным употребление множественной формы существительного: «в полях». Для русского пейзажа более естественным было бы употребление единственного числа. В горах же взор скользить сразу по многим полям, расположенным на разных уровнях.
А как же иллюстрации, на которых практически всегда изображаются русские пейзажи, и которые стали многим читателям столь привычны? Подобными гравюрами украшено и то издание стихов Тютчева, которое сейчас лежит передо мной. Но эта книга появилась в моей библиотеке недавно. Роюсь в школьных учебниках. В «Родной речи», по которой училась моя дочка во II классе, нахожу стихотворение «Весенние воды». У нашего поколения учебники в начальной школе были несколько другие (по-моему не цветные), но принцип иллюстрирования был тот же. На странице рядом со стихотворением вижу рисунок: современный (точнее советский) пейзаж средней полосы России; река с пологими черными после сошедшего снега берегами; березки; между ними стоят дети в резиновых сапогах; на противоположном берегу современные сельскохозяйственные постройки. Подобная картинка сопровождала стихотворение и в нашем учебнике. (Может быть, из-за таких виденных еще в детстве иллюстраций и держится среди читателей иллюзия, что стихотворные пейзажи Тютчева изображают русскую природу?)
Открываю сборник стихов Тютчева. В нем сразу за весенними водами напечатано стихотворение «Зима недаром злится…», большинству читателей также знакомое с начальных классов. Читаю:
…И все засуетилось,
Все нудит Зиму вон –
И жаворонки в небе
Уж подняли трезвон.
Вспоминаются жаворонки. Деревня… Конечно, снега нет и в помине. Конечно, это тоже в горах – жаворонки взлетают высоко и слышны на склонах гор, где еще царит зима. Конечно, и здесь у Тютчева речь идет о горном пейзаже.
Перелистываю сборник, и в глаза начинает бросаться то, что не замечалось раньше: «Снежные горы» /1829/, «Альпы» /1830/, «Утро в горах» /1829/, «Весенняя гроза»:
…С горы бежит поток проворный,
В лесу не молкнет птичий гам,
И гам лесной и шум нагорный –
Все вторит весело громам.
Всегда думал, что гора – это гора не в буквальном смысле, а некий холм (вроде тех, что на Воробьевых горах у нас в Москве), который только в переносном значении назван горой. Теперь же вижу, что был не прав – нагорный шум на Воробьевых горах не услышишь. Последнее четверостишие, которое всегда как-то не вязалось с представляемой картиной русской природы и потому выпадало из восприятия, теперь находит место в целостности «Весенней грозы»:
Ты скажешь: ветренная Геба,
Кормя Зевесова орла,
Громокипящий кубок с неба,
Смеясь, на землю пролила.
(Позже я узнал, что в XIX в. для тонких ценителей поэзии – таких, например, как вел. кн. Мария Николаевна, Я.К. Грот, В.В. Розанов и др. – было очевидным то, что большинство тютчевских стихов строилось на описании южнонемецкой природы [см., н-р, Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино.– М., 1977.– С.351]. Возможно, причиной тому являлось непосредственное знакомство некоторых русских читателей с ее особенностями во время путешествий.)
Вернемся к «Весенним водам». Перечтем еще раз…
Все! Не успел записать, как стало уже все понятно. Придется познакомить читателей с содержанием рассуждений post festum (букв.: после праздника).
Слова текста – есть изображение внутреннего монолога так называемого «лирического» героя. Находится он среди гор. Кругом снег. И шум реки. Окружение наводит героя на не совсем обычные размышления. Шум им воспринимается как знак приближения весны. Не во всяком состоянии приходят в голову подобные ассоциации. Не всегда при размышлении наедине потребуются слова возвышенной лексики: воды, сонный брег, гласят, гонцы. Мы это чувствуем и начинаем представлять, реконструировать это духовно-возвышенное состояние человека, одиноко стоящего у воды среди снега.
Материал для подобной реконструкции, для распознания в изображенном именно этого состояния нам дал прием отбора лексики.
Они гласят во все концы:
«Весна идет, весна идет!
Мы молодой весны гонцы,
Она нас выслала вперед!»
Здесь прямая речь не есть речь воды. Это та речь, которая приписывается человеком ее журчанию. Речь, реальность которой им утверждается. И хотя кругом снег, царство зимы (мы бы сказали даже, что, в отличие от раскинувшихся долин внизу, вечное царство зимы), тем не менее в шуме сбегающих вод он открывает подтверждение неизбежности приближающейся молодой весны.
Весна идет…
– эта скрытая от глаз истина, первоначально приписанная шуму воды, повторяется как реально существующая и видимая внутреннему взору.
В жизни мы никогда одно и то же одинаково не повторяем. Каждое повторение своего вопроса, ответа или мысли – интонационно обязательно отличается от предшествующего. Повторение всегда уярчает высказываемое. Это наблюдение помогает увидеть в повторах героя (Весна идет – возникает в его сознании четырежды!) медитационную экспрессию, возникающую из его прежнего созерцательного состояния.
…весна идет!
– и вдруг неожиданно появляется майский хоровод! Среди зимы, когда еще только воды шумят о приближающейся весне, этот человек, состояние которого мы, исходя из своего собственного опыта, пытаемся реконструировать (по ходу чего все больше отождествляемся с ним), опять удивляет нас. Ему удается проникнуть еще дальше в круговорот природы. Он уже «реально» видит, как вслед за грядущей весной (но еще не сошедшей на спящую землю) толпится румяный хоровод теплых майских дней. Находясь среди зимы, он способен увидеть нетерпеливость лета. Майские дни – дни поздней весны, дни наступления лета. Весь этот природный круг, растянутый во времени, а потому невидимый нам в обычном состоянии, открывается ему вдруг как реальность не менее конкретная, чем окружающий снег, сонный берег и шумящая у ног вода. В размеренности смены времен года он увидел нетерпеливость. Зиму торопит еще не наступившая весна, и за ней уже весело толпится, с нетерпением дожидаясь своего часа, румяный хоровод гонцов лета.
Осмысление приемов, выявленных реконструкцией «исходной ситуации», обогащает содержание этой реконструкции добавочным смыслом – приводит к возникновению сюжета. Осмысление расстояния между фабулой и сюжетом приводит к толкованию, к тому, что часто называют и идеей, и сверхзадачей, и даже художественным образом. Обратим внимание, что обычно именно о своем толковании начинают рассказывать читатели в ответ на досужий вопрос О ЧЕМ ПРОИЗВЕДЕНИЕ? (стихотворение, повесть, книга).
Так одна второклассница на этот вопрос, заданный по поводу прочитанного ею «Робинзона Крузо», через паузу, ушедшую на то, чтобы подыскать слова, ответила: о непослушнике Робине [так по ходу изложения часто называл сам себя Робинзон – В.Б.], который однажды не послушался родителей (об этом действительно часто упоминается в романе). Ответ поразил меня тем, что был самым настоящим личностным толкованием ребенком художественного произведения.
Интимное осмысление сюжета всегда можно выразить достаточно кратким пересказом. Но краткость оказывается и понятной и естественной в контексте устного общения. Выраженная же на бумаге, она часто становится неказистой, неубедительной. Поэтому для того, чтобы высказать свое толкование, литературоведам приходится писать часто объемные работы. Я ограничусь лишь некоторым намеком, смирившись с тем, что для кого-то из читателей он, возможно, покажется недостаточно понятным.
Поворот сюжета в стихотворении сталкивает меня с тем, кого мы, пользуясь привычной формулировкой, называем «лирическим героем». Кто он, если ему дано увидеть то, что он увидел? Создатель, воплотившийся в человеке? Или человек, возвысившийся до создателя? И кто я – если могу разглядеть то, что видит он, – если могу понять его?
Мне представляется, что причина традиционной славы тютчевской поэзии как поэзии, возвышающей читателя, заключается именно в этом. Тургенев писал, что не чувствовать Тютчева – значит, не чувствовать поэзии. Для Толстого поэт был любимейшим за умение, через обращение к природе раскрыть мир человеческой души и человеческих переживаний. Тютчев долгое время считался поэтом «для немногих». Сейчас большинство читателей, познакомившись с его поэзией еще в начальной школе, так не считают.
Задания для самопроверки
Уясните сюжетно-фабульное содержание нижеприведенного стихотворения А.А.Фета.
Сопоставьте начальный и конечный этап уяснения, сформулируйте ответ на вопрос: о чем это стихотворение?
А.Фет
Шепот, робкое дыханье,
Трели соловья,
Серебро и колыханье
Сонного ручья,
Свет ночной, ночные тени,
Тени без конца,
Ряд волшебных изменений
Милого лица,
В дымных тучках пурпур розы,
Отблеск янтаря,
И лобзания, и слезы,
И заря, заря!
