сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 42 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]
Первым, и все еще наиболее трудно приемлемым, из этих открытий было то, что от него ждали, чтобы он выучил иотийский язык, но держал это знание при себе — ситуация, столь новая для него и в моральном отношении до такой степени неловкая, что он до си х пор так в ней и не разобрался. Очевидно, он никому не причиняет вреда тем, что не делится своим знанием. С другой стороны, чем повредило бы людям, если бы они узнали, что он знает иотийский, и что они тоже могут его выучить? Ведь свобода, конечно же, состоит не в скрытности, а в открытости, а свобода всегда стоит того, чтобы рискнуть. Хотя он и не понимал, какой тут риск. Один раз у него мелькнула смутная мысль, что Сабул хочет оставить эту новую уррасскую физику себе — владеть ею, как собственностью, как источником власти над своими коллегами на Анарресе. Но эта идея так противоречила всему привычному для Шевека образу мыслей, что ей было очень трудно обрести четкость в его мозгу, а когда она все-таки стала отчетливой, он сразу же подавил ее с презрением, как по-настоящему отвратительную мысль. Была и еще одна моральная заноза — это его личная комната. В детстве, если ты спал один, в отдельной комнате, это значило, что в общей спальне своего общежития ты так мешал остальным, что они не захотели больше терпеть тебя; что ты эгоизировал. Одиночество равнялось позору. У взрослых главная причина потребности в отдельной комнате носила сексуальный характер. В каждом бараке было опреде ленное число отдельных комнат, и пара, желавшая совокупиться, занимала одну из таких свободных отдельных комнат на ночь, или на декаду, или на сколько хотела. Пара, вступающая в партнерство, получала двойную комнату; в маленьких городках, где свободной двойной комнаты могло и не найтись, ее нередко пристраивали к торцу барака, и таким образом, комната за комнатой, получалось длинное, низкое, неаккуратное строение; такие здания называли «партнерскими поездами». Кроме образования сексуальных пар, не существовало никаких причин не спать в общей спальне. Можно было выбрать спальню побольше или поменьше, а если тебе не нравились соседи, ты мог перейти в другую. В распоряжении каждого были нужные ему для работы мастерская, лаборатория, студия, сарай или кабинет; в бане каждый мог, по желанию, мыться в отдельной кабинке или в общем зале; уединение в сексуальных целях являлось социальной традицией и было доступно каждому; а какое-либо другое уединение было не функционально. Оно было излишеством, расточительством. Анарресская экономика отказывалась обеспечить строительство, содержание, отопление, освещение личных домов и квартир. Человеку с по-настоящему необщительным характером приходилось покидать общество и обходиться своими силами. Ему предоставлялась полная свобода сделать это. Он мог построить дом себе всюду, где только захочет (хотя, если этот дом портил красивый вид или занимал участок плодородной земли, он мог быть вынужден, под сильным давлением соседей, переселиться в другое место). На окраинах старых анарресских населенных пунктов было довольно много одиночек и отшельников, которые притворялись, что не относятся ни к какому социальному виду. Но для тех, кто принимал привилегии и обязанности людской солидарности, уединение имело ценность лишь тогда, когда выполняло какую-то функцию.
Первой реакцией Шевека на то, что его поместили в отдельную комнату, было возмущение пополам со стыдом. Почему его запихали сюда? Он скоро понял, почему. Потому что это было подходящее место для такой работы, которую он делал. Если идеи приходили ему в голову среди ночи, он мог включить свет и записать их; а если на заре, то их не вышибали у него из головы разговоры и суета четырех или пяти соседей по комнате, которые как раз вставали; а если идеи вообще не появлялись, и ему приходилось целыми днями сидеть за письменным столом, уставившись в окно остановившимся взглядом, то никто у него за спиной не удивлялся, почему он бездельничает. По существу, для занятий физикой уединение оказалось таким же желательным, как для занятий сексом. Но все же — было ли оно необходимо?
В институтской столовой на обед всегда давали сладкое. Шевек очень любил его и, когда оставались лишние порции, брал их. И у него сделалось несварение совести, его социально-организованной совести. Разве каждый человек в каждой столовой, от Аббеная до Края Света, не получает одно и то же, всем поровну? Ему всегда говорили, что это так. Конечно, были местные различия: пища, характерная для той или иной местности, нехватка чего-то, избыток чего-то, самодеятельная стряпня в Лагерях Проектов, плохие или хорошие повара, в общем, бесконечное разнообразие в рамках неизменности. Но не может быть такого талантливого повара, чтобы он смог приготовить десерт без продуктов. В большинстве столовых десерт давали один-два раза в декаду. А здесь — каждый вечер. Почему? Разве члены Центрального Института Наук лучше других людей?
Никому другому Шевек этих вопросов не задавал. Социальное сознание, мнение других было самой мощной моральной силой, мотивировавшей поведение большинства анаррести, но в нем эта сила была чуть менее мощной, чем в большинстве из них. Столь многие из его проблем были непонятны другим, что он привык разбираться в них сам, молча. Так он поступал и с этими проблемами, которые были для него в некоторых отношениях куда сложнее, чем проблемы темпоральной физики. Он не спрашивал ничьего мнения. Брать в столовой десерт он перестал.
Но в общежитие он не переселился. Он сопоставил моральную неловкость с практическими преимуществами и счел, что последние перевешивают. В отдельной комнате ему работается лучше. Эта работа стоит того, чтобы ее делать, и он делает ее хорошо. Ответственность оправдывает привилегию.
Поэтому он продолжал работать.
Он похудел; он легко ступал по земле. Отсутствие физической нагрузки, отсутствие разнообразия в занятиях, отсутствие общения, в том числе сексуального — все это он воспринимал не как нехватку, а как свободу. Он был по-настоящему свободным человеком: он мог делать все, что хотел, тогда, когда хотел, столько, сколько хотел. Он работал. Он работал/играл.
Он набрасывал заметки для серии гипотез, которые вели к связной теории Одновременности. Но эта цель уже стала казаться ему слишком мелкой; была цель куда больше этой — объединенная теория Времени; ее можно было достигнуть, если бы он только сумел найти к ней подход. У него было такое чувство, будто он сидит в запертой комнате в центре большой открытой местности; она — вокруг него; если бы ему только найти выход, найти ясный путь. Интуиция превратилась в манию. За эти осень и зиму он все больше отвыкал спать. Ему хватало пары часов ночью и еще пары часов как-нибудь в течении дня; но и тогда это был не тот крепкий, глубокий сон, которым он всегда спал раньше; это было почти бодрствование на другом уровне, так полны сновидений были эти немногие часы. Эти сны, очень живые и яркие, были частью его работы. Он видел, как время начинает течь назад, словно река, текущая вверх, к своему источнику. Он держал в руках — в правой и в левой — одновременность двух мгновений; когда он раздвинул руки, он улыбнулся, видя, как мгновения разделяются подобно отрывающимся друг от друга мыльным пузырям. Еще не проснувшись как следует, он встал и записал математическую формулу, ускользавшую от него много дней. Он увидел, как пространство сжимается вокруг него, точно стенки коллапсирующей сферы, все втягиваясь и втягиваясь по направлению к центральной пустоте, смыкаясь, смыкаясь, — и проснулся с зажатым в горле криком о помощи, в молчании пытаясь избавиться от сознания своей вечной пустоты.
Однажды, в конце зимы, в холодные сумерки, по дороге из библиотеки домой он заглянул в кабинет физики — посмотреть, нет ли для него писем в ящике, куда складывалась вся почта. Ему не от кого было ждать писем, потому что он так ни разу и не написал никому из своих друзей на Северный Склон; но последние день-два он что-то неважно себя чувствовал; он опроверг несколько своих же гипотез, да еще самых красивых, и после полугода тяжкого труда вернулся к тому, с чего начал; фазовая модель была слишком неопределенной, чтобы от нее мог быть толк; у него болело горло; ему очень хотелось получить письмо от кого-нибудь знакомого или хотя бы застать кого-нибудь в кабинете физики и перекинуться словечком. Но никого, кроме Сабула, не было.
— Посмотри-ка, Шевек.
Он посмотрел на книгу, которую протягивал ему Сабул: тонкая книжка в зеленом переплете с Кругом Жизни. Он взял ее и взглянул на титульный лист. «Критика Гипотезы Атро о Бесконечной Последовательности». Это была его статья, ответ Атро — частью согласие, частью возражения — и его реплика. Все это было переведено на правийский (или переведено с перевода на иотийский) и напечатано в типографии КПР в Аббенае. На книжке стояли имена двух авторов: Сабул, Шевек.
Сабул ликовал, вытягивая шею над экземпляром, который держал Шевек. Его ворчание стало гортанным, и в нем слышался смешок.
— Мы покончили с Атро. Покончили с ним, со спекулянтом проклятым. Пусть теперь попробуют болтать о «детской неточности»! — Сабул десять лет носился с обидой на журнал Иеу-Эунского университета «Физическое Обозрение», заявивший, что ценность его теоретической работы «подорвана провинциальностью и детской неточностью, которыми одонианское учение заражает любую область мысли». — Вот теперь они увидят, кто провинциал! — сказал он с усмешкой. Шевек не мог вспомнить, видел ли он хоть раз почти за год знакомства, чтобы Сабул улыбался.
Шевек сел на другом конце комнаты, убрав с конца скамьи груду какихто бумаг; обе комнаты кабинета физики были, конечно, общими, но эту — заднюю — Сабул постоянно загромождал материалами, которыми пользовался, так что ни для кого другого места уже как будто и не оставалось. Шевек посмотрел на книгу, которую все еще держал в руках, потом в окно. Он чувствовал себя — и выглядел — больным. Выглядел он также и напряженным; но с Сабулом он раньше никогда не чувствовал смущения или неловкости, как это часто бывало у него с людьми, которых ему хотелось бы узнать поближе.
— Я не знал, что ты ее переводишь, — сказал он.
— И перевел, и отредактировал. Отшлифовал кое-какие шероховатости, вставил переходы, которые ты пропустил, и тому подобное. Работы на пару декад. Можешь гордиться, твои идеи в значительной степени лежат в основе этой книги в ее законченном виде.
Книга состояла полностью и исключительно из идей Шевека и Атро.
— Да, — сказал Шевек. Он опустил взгляд на свои руки. Помолчав, он сказал:
— Я хотел бы опубликовать статью об Обратимости, которую написал в этом квартале. Ее бы следовало послать Атро. Она бы его заинтересовала. Он все еще застрял на причинности.
— Опубликовать? Где?
— Я имел в виду — по-иотийски, на Уррасе. Послать ее Атро, как эту, последнюю, и он отправит ее в один из тамошних журналов.
— Ты не можешь направлять им для опубликования работу, которая еще не напечатана здесь.
— Но с этой-то мы же так и сделали. Все это, кроме моей реплики, было опубликовано в Иеу-Эунском «Обозрении» до того, как вышло здесь.
— С этим я ничего не мог поделать, но как ты думаешь, почему я так поспешно сдал это в печать? Ты что, думаешь, что в КПР все так уж одобряют этот наш обмен идеями с Уррасом? Оборона настаивает, чтобы на каждое слово, которое отправляется отсюда на грузовых планетолетах, дал разрешение утвержденный КПР эксперт. А к тому же, уж не воображаешь ли ты, что все эти провинциальные физики, которые не имеют возможности пользоваться, как мы, этим каналом связи с Уррасом, нам не завидуют? Да некоторые только и ждут, чтобы мы оступились, им только этого и надо. Если мы когда-нибудь на чем-нибудь споткнемся, мы тут же потеряем наш почтовый ящик на уррасских грузовиках. Теперь улавливаешь картину?
— А как Институт вообще получил этот почтовый ящик?
— Когда Пегвура десять лет назад выбрали в КПР. Я с тех самых пор веду себя чертовски осторожно, чтобы не лишиться его. Понял?
Шевек кивнул.
— Во всяком случае, Атро незачем читать эту твою ерунду. Я уж сколько декад назад посмотрел эту твою статью и вернул ее тебе. Когда ты, наконец, перестанешь тратить время на эти реакционные теории, за которые цепляется Гвараб? Неужели ты не видишь, что она на них всю жизнь убила? Если ты не прекратишь, ты просто останешься в дураках. Это, конечно, твое неотъемлемое право. Но выставлять дураком меня я тебе не позволю.
— А если я сдам эту статью в печать здесь, на правийском языке?
— Только время зря потеряешь.
Шевек слабым кивком показал, что понял. Он встал, долговязый и угловатый, и секунду постоял, отчужденный, погруженный в свои мысли. Жесткий зимний свет лежал на его волосах, которые он теперь отбрасывал назад и заплетал в косу, и на его застывшем, лице. Он подошел к письменному столу и взял из маленькой стопки новых книжек одну.
— Я бы хотел послать один экземпляр Митис, — сказал он.
— Бери, сколько хочешь… Слушай. Если ты считаешь, что лучше меня знаешь, что делать, так отдай свою статью в Синдикат Печати. Тебе же не нужно разрешение! Здесь ведь, знаешь ли, не какая-нибудь иерархия! Я не могу тебе запретить. Все, что я могу сделать, — это дать тебе совет.
— Ты — консультант Синдиката Печати по рукописям по физике, — сказал Шевек. — Я подумал, что если спрошу тебя сейчас, то всем съэкономлю время.
Его мягкость была бескомпромиссной; он был непобедим, потому что не хотел ни с кем бороться за победу.
— Что значит «съэкономить время»? — проворчал Сабул; но Сабул тоже был одонианин: от собственного лицемерия его корчило, как от физической боли; он отвернулся от Шевека, снова повернулся к нему и злорадно, глухим от злости голосом сказал:
— Валяй! Представляй эту чертову статью к публикации! Я заявлю, что она — не в моей компетенции. Я им скажу, чтобы они обратились к Гвараб. Она, а не я, специалист по Одновременности! Мистическая гагаистика! Вселенная — гигантская струна, которая вибрирует, то входя в пределы существования, то выходя за них! А кстати, какую она ноту играет? Надо полагать — пассажи из Числовых Гармоний? В общем, факт тот, что я не обладаю достаточной компетенцией (иными словами — не желаю), чтобы консультировать КПР или Печать по интеллектуальным экскрементам!
— Работа, которую я делал для тебя, — сказал Шевек, — это часть работы, которую я выполнил на основании идей Гвараб по Одновременности. Если тебе нужно одно, тебе придется стерпеть и другое. Как говорят у нас на Северном Склоне, зерно лучше всего растет на дерьме.
Он несколько секунд постоял и, не услышав от Сабула в ответ ни слова, попрощался и вышел.
Он понимал, что сейчас выиграл бой, причем легко, без видимых усилий. Но все же насилие было совершено.
Как и предсказывала Митис, он был «человеком Сабула». Сабул уже много лет назад перестал быть функционирующим физиком; его высокая репутация основывалась на экспроприации чужих идей. Шевек должен был думать, а Сабул — приписывать себе результаты.
Такая ситуация явно была этически недопустима, и Шевеку следовало ее разоблачить и отвергнуть. Но он не собирался этого делать. Сабул был ему нужен. Он хотел публиковать то, что писал, и посылать людям,способным понимать это, уррасским физикам; он нуждался в их идеях, их критике, их сотрудничестве.
Поэтому они — он и Сабул — стали торговаться, как спекулянты. Это был не бой, а торговая сделка. Ты даешь мне это, а я даю тебе то. Ты откажешь мне — и я откажу тебе. Продано? Продано! — Карьера Шевека, так же, как и существование его общества, зависела от непрерывности фундаментального взаимовыгодного контракта, в существовании которого, однако, никто не признавался даже себе. Не отношения взаимопомощи и солидарности, а эксплуатационные взаимоотношения; не органические, а механические. Может ли истинная функция возникнуть из исходной дисфункции?
— Но я же хочу только одного — довести эту работу до конца, — мысленно уговаривал себя Шевек, идя через площадь к прямоугольнику бараков. Серый, ветреный день клонился к вечеру.
— Это мой долг, это моя работа, это цель всей моей жизни. Человек, с которым я вынужден работать, стремится к превосходству, борется за него, он спекулянт, но я не могу этого изменить; если я хочу работать, я должен работать с ним.
