Текст книги "Левая рука тьмы (сборник)"
Автор книги: Урсула Кребер Ле Гуин
Жанр:
Научная фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 46 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]
– Ах-ах-ах…
Фейкс поднял руку. Немедленно все в круге повернули к нему лица, как будто он собирал их взглядом в пучок.
Когда мы вошли в зал, был вечер и шел дождь. Серый свет вскоре потускнел в узких высоких окнах. Теперь беловатые столбы света расстилались, как фантастические паруса, длинные треугольники падали на пол, на лица девяти. Это над лесом всходила луна. Огонь в очаге погас, стало темно, только лунный свет вырывал из тьмы лицо, руку, неподвижную спину. Некоторое время я сидел не шевелясь, глядел на неподвижный, как из бледного камня, профиль Фейкса. Диагонали лунного света медленно ползли и вскоре осветили темную фигуру кеммеринга: голова склонена к коленям, руки прижаты к полу, тело дрожит в регулярных приступах, сопровождаемых хлопаньем ладоней о пол. Все они были связаны, соединены, как части паутины. Я чувствовал, хотел я этого или нет, связь с ними, бессловесную и необычную. Она проходила через Фейкса, и Фейкс старался контролировать ее и придать ей какую-то форму.
Фейкс был Ткачом, центром этой паутины.
Тусклый свет переполз на восточную стену.
Паутина силы, направления, молчания росла.
Я старался не вступать в контакт с сознанием предсказателей. Молчаливое электрическое напряжение вызывало во мне сильное беспокойство. Было такое чувство, будто меня втягивает, будто я становлюсь частью общего рисунка, звеном в паутине. Но когда я чувствовал себя отрезанным от всего мира и замкнутым в собственном мозгу, я понял, что я установил барьер. Я был подавлен зрительными галлюцинациями, мешаниной каких-то образов, гротескных и чувственных – черно-красных проявлений эротического гнева. Я был окружен гигантскими зияющими ямами, полными разорванных губ, ног и грудей. Я терял равновесие, я падал туда. Если это не прекратится, я действительно упаду и сойду с ума. Действовали могучие первобытные силы, вызывающие извращения и раздражения пола, силы настолько мощные, что намного превосходили мои возможности контроля. И все же они контролировались: в центре находился Фейкс. Проходили секунды и часы, луна освещала стену, но в середине была лишь тьма и в центре тьмы – Фейкс, Ткач, женщина, одетая в свет.
Этот свет был серебряным. Одетая в серебряную броню женщина с мечом.
Свет горел резко и невыносимо, свет вокруг ее тела, огонь, и она закричала от ужаса и боли.
– Да-да-да!
Хрипло захохотал дурак:
– Ах-ах-ах!..
Его хохот заливался все выше, переходя в крик, который все длился и длился. В круге послышалось движение, кто-то зашевелился.
– Свет, свет, – сказал дрожащий голос откуда-то из другого мира. – Свет, разожгите огонь в очаге.
Это был врач из Опрева. Он вошел в круг. Круг был разорван. Врач склонился над дураками, которые служили в центре предохранителями. Оба неподвижно лежали на полу. Кеммеринг уткнулся головой в колени Фейкса, тяжело дыша и дрожа всем телом.
Извращенец, мрачный и угрюмый, скорчился в углу.
Сессия закончилась, время вновь потекло, как обычно, паутина снова рассеялась. Где же мой ответ, загадка оракула, двусмысленное пророчество? Я склонился подле Фейкса. Он посмотрел на меня ясными глазами. На мгновение я снова увидел его таким, каким видел во тьме, в виде женщины, окруженной броней света, горящей и кричащей.
Мягкий голос Фейкса прервал видение.
– Ты получил ответ, спрашивающий?
– Да, Ткач.
Я и в самом деле получил ответ. Пять лет спустя Гетен станет членом Экумена. И никаких загадок и двусмысленностей. Мне казалось, что ответ этот не пророчество, а итог наблюдения.
Я не мог избавиться от ощущения, что ответ этот правильный. У него была повелительная ясность предчувствия.
У нас есть корабль «Нафал», мгновенная связь, мозговая речь, но мы не сумели обуздать предчувствия. Чтобы научиться этому, придется обратиться к гетенианцам.
– Я сам – словно волокно, – сказал мне Фейкс день или два спустя после предсказания. – В нас растет энергия, все растет, пока не прерывается, образуя свет вокруг меня. Я тогда становлюсь светом. Старик в крепости Арбин говорил мне, что если бы Ткача в момент ответа поместить в вакуум, он горел бы сотни лет. Поэтому мы, комешта, верим в Меше. Верим, что он ясно видел прошлое и будущее и не только на мгновение, на всю жизнь после вопроса Шорта. Трудно поверить. Сомневаюсь, может ли человек это вынести. Но неважно…
Иусут, вездесущее и неуловимое отрицание Жанндары.
Мы шли рядом, и Фейкс смотрел на меня.
Его лицо, одно из наиболее красивых лиц, которые я видел, казалось вырезанным из камня.
– Во тьме было десять, а не девять, – сказал он. – Был незнакомец.
– Да, был. У меня не было против вас барьера. Вы слушатель, Фейкс, типичный эмфаш. Вероятно, вы и превосходный естественный телепат. Поэтому вы и Ткач. Вы собираете в один центр излучения мозга всех предсказателей и организуете его определенным образом так, чтобы устремиться на поиски ответа.
Он слушал с неподдельным интересом.
– Странно видеть чудеса моей профессии со стороны, через ваши глаза. До сих пор я видел лишь их изнутри, как участие.
– Если позволите… если хотите, Фейкс, я попытался бы общаться с вами с помощью мозговой речи.
Я был теперь уверен, что он естественный телепат. Его согласие и небольшая практика снимут неосознаваемый им барьер.
– Если вы сделаете это, я услышу, что думают другие?
– Нет. Мозговая речь – это общение.
– Тогда почему бы не говорить вслух?
– В мозговой речи нельзя лгать сознательно.
Фейкс немного подумал.
– Эта наука может вызвать интерес королей, политиков и деловых людей.
– Деловые люди боролись против использования мозговой речи, когда стало известно, что ей можно научиться. Они на несколько десятилетий поставили ее вне закона.
Фейкс улыбнулся:
– А короли?
– У нас больше нет королей.
– Да, понимаю. Что ж, благодарю вас, Дженри. Но не мое дело – учиться. И я не хочу учиться искусству, которое перевернет весь мир.
– По вашему собственному предсказанию, этот мир изменится в течение пяти лет.
– И я изменюсь вместе с ним, Дженри. Но я не хочу менять его.
Шел дождь, долгий приятный дождь гетенианского лета. Мы шли под хемменами по склону над крепостью. Троп тут не было. Среди темных ветвей струился серый свет, чистая вода капала с алых игл.
А воздух был прохладен и полон звуков дождя.
– Ответьте мне, Фейкс. Вы, жанндары, обладаете даром, о котором страстно мечтают люди всех планет. У вас он есть. Вы можете предсказывать будущее. И все же вы живете, как и все остальные. Как будто этот ваш дар не имеет никакого значения.
– А какое он может иметь значение, Дженри?
– Но послушайте. Например, это соперничество между Кархидом и Оргорейном, ссора из-за долины Синот. За эти последние несколько недель Кархид сильно ухудшил свои позиции. Почему бы королю Аргавену не посоветоваться с предсказателями, какой ход действий выбрать, или какого члена кноремми назначить премьер-министром, или еще что-нибудь в этом роде?
– Трудно задавать вопросы.
– Не понимаю, почему? Он может просто спросить: «Кто будет моим лучшим премьер-министром?» – и поступить в соответствии с ответом.
– Может. Но он не знает, что это значит – «быть лучшим». Может, это значит, что назначенный им человек отдаст долину Оргорейну, или отправится в изгнание, или убьет короля. Это выражение может означать многое, чего не примет король. Он должен очень точно сформулировать свой вопрос.
– Да. Но в таком случае ему придется задать несколько вопросов. Даже король должен платить за вопросы. И вы дорого спросите с него?
– Очень дорого, – спокойно сказал Фейкс. – Вопрошающий платит в соответствии со своими возможностями. Короли обращались к предсказателям, но не очень часто.
– А что, если один из предсказателей и сам влиятельный человек?
– У жителей крепостей нет ни ранга, ни положения. Я могу быть послан в Эрхенранг в кноремми. В таком случае я получаю обратно свой статус и свою тень, и моим предсказаниям наступает конец. Если у меня, пока я нахожусь в кноремми, возникает вопрос, я пойду в крепость, заплачу свою цену и получу ответ. Но мы жанндары, и мы не хотим ответов. Этого трудно избежать, но мы пытаемся.
– Мне кажется, я понял вас, Фейкс.
– Мы поселяемся в крепости главным образом для того, чтобы узнать, каких вопросов не нужно задавать.
– Но ведь вы отвечающие.
– Разве вы еще не поняли, Дженри, почему мы практикуем предсказания?
– Нет.
– Чтобы показать абсолютную бесполезность знания ответа на неверно поставленный вопрос.
Я размышлял над этим, пока мы шли в дождь под темными ветвями стерхедского леса.
Лицо Фейкса в белом капюшоне было усталым и спокойным, свет его ослабел, но он по-прежнему внушал мне благоговейный страх.
Когда он смотрел на меня своими ясными, добрыми и искренними глазами, на меня как будто смотрела традиция в тринадцать тысяч лет, образ мысли и жизни такой древний, такой устоявшийся, такой согласованный, что давал человеку совершенство дикого животного.
– Неизвестно, – сказал Фейкс своим мягким голосом, – непредсказуемо – вот на чем основана жизнь. Бездоказательность – вот почва действия. Если бы было доказано, что бога не существует, не было бы религии. Ни жанндарских, ни йомештских, ни очаговых богов не существует. Но если было бы доказано, что Бог есть, религии тоже не стало бы. Скажите мне, Дженри, что известно? Что же неизбежное, предсказуемое, обязательное вы знаете о своем будущем и о моем?
– Что мы умрем.
– Да. Есть единственный вопрос, на который можно отвечать, Дженри, но мы заранее знаем ответ на него. Единственное, что делает жизнь возможной, это постоянная неопределенность. Никто не знает, что его ждет впереди.
6. Путь в Оргорейн
Повар, всегда приходивший очень рано, разбудил меня. Я крепко спал, а он тряс меня и говорил:
– Проснитесь, лорд Эстравен, пришел вестник из королевского дома!
Наконец я понял его слова, торопливо встал и подошел к двери, где меня ждал вестник.
Так, обнаженным и не прощавшимся я вступил в свое изгнание.
Читая бумагу, поданную мне вестником, я думал, что ожидал этого, хотя и не так скоро. Но когда я смотрел, как этот человек прикалывает указ к дверям моего дома, я почувствовал, что он как будто прокалывает мне глаза. Я отвернулся от него и стоял потерянный, чувствуя боль.
Но это прошло. Я быстро сообразил, что нужно действовать, и к девятому часу уже выходил из дома. Ничто меня не задерживало. Я взял то, что мог унести.
Вклад в банк и ценные бумаги я не мог получить, не навлекая опасности на людей, с которыми мог иметь дело. Причем, чем ближе был мне человек, тем большей опасности он подвергался. Я написал записку своему старому кеммерингу Аше с советами, как использовать для нашего сына драгоценности, но просил его не посылать денег. Я знал, что Тайб будет следить за границами. Письмо я не подписал. Позвонить кому-либо по телефону – значит отправить его в тюрьму, и я поторопился уйти, прежде чем какой-нибудь невинный знакомый не придет повидаться со мной и утратит деньги и свободу в оплату за свою дружбу.
Я пошел по городу на запад. Остановившись на перекрестке, я задумался: почему бы не пойти на восток, через горы и равнины к земле Керм, и прийти домой в Эстре, где я родился в каменном доме у подножия горы? Почему бы мне не вернуться домой? Три или четыре раза я останавливался и оглядывался, и каждый раз видел за собой, среди множества знакомых, вероятных шпионов. Глупо пытаться идти домой, все равно, что убить себя. Я осужден жить в изгнании и могу вернуться домой только мертвым. Поэтому я двинулся на запад и больше не оборачивался.
Трехдневная отсрочка позволяла мне в случае удачи добраться максимум до Кьюбена на заливе в восьмидесяти пяти милях. Большинство изгнанников получало предупреждение накануне вечером и имела возможность воспользоваться кораблем, прежде чем хозяин откажет им в страхе перед наказанием. Но такая любезность не в духе Тайба. Ни один корабельщик теперь не возьмет меня. Все они видели меня в порту, который я построил для Аргавена. Ни один грузовик не подвезет меня, а до наземных границ от Эрхенранга четыреста миль. У меня не было выбора.
Нужно добраться до Кьюбена пешком.
Повар предвидел это. Я немедленно отослал его, но, уходя, он упаковал еду, какую смог найти, для трех дней пути. Его доброта спасла меня. Каждый раз, когда я в дороге ел фрукты, я думал:
«Есть человек, не считающий меня предателем. Он дал мне еду».
Я обнаружил, что трудно называться предателем, очень трудно. А ведь как легко назвать другого человека. Это прозвание мучит тем, что оно убеждает. Я и сам был наполовину убежден в своей измене.
На третий день в сумерках я пришел в Кьюбен, сбив ноги и измучившись. Годы в Эрхенранге я провел в роскоши и утратил привычку к ходьбе. И здесь, у ворот маленького городка, меня ждал Аше.
Семь лет назад мы были кеммерингами и имели двух сыновей. Будучи детьми его плоти, они носили его имя Форот рем ир Соботи и воспитывались в его клане. Три года назад он ушел в крепость Оргин и теперь носил золотую цепь холостяка-предсказателя. За эти три года мы ни разу не виделись, и теперь, увидев в полутьме его знакомое лицо, я почувствовал себя так, как будто наш обет любви разрушен лишь вчера. Я понял, что верность вынудила его разделить со мной мое поражение. И, чувствуя связывающие нас узы, я рассердился – любовь к Аше всегда заставляла меня действовать вопреки разуму.
Я прошел мимо него. Если я вынужден быть жестоким, нечего скрывать эту жестокость.
– Терем, – позвал он меня.
Он пошел за мной. Я быстро шел по крутому склону к верфям Кьюбена. С моря дул южный ветер, и сквозь эту теплую летнюю бурю я бежал от него, как от убийцы. Он догнал меня, потому что я сильно устал.
– Терем, я иду с тобой.
Я не отвечал.
– Десять лет назад в этот же месяц Тува мы дали обет…
– И три года назад ты нарушил его, оставив меня одного. Ты поступил мудро.
– Я никогда не нарушал наш обет, Терем.
– Верно. Нарушения не было. Сам обет был фальшив. Он был вторичен. Единственный правильный обет верности так и не был произнесен, а человек этот мертв, и обещание нарушено давным-давно. Ты ничего не должен, я тебе тоже. Пропусти меня.
Пока я говорил, гнев и горечь обернулись против меня самого и моей жизни, которая лежала позади, как разбитое обещание. Но Аше не знал этого, и слезы стояли в его глазах. Он сказал:
– Возьми это, Терем. Я ничего тебе не должен, но я люблю тебя.
Он протянул мне небольшой сверток.
– Нет. У меня есть деньги. Пусти меня, я должен идти один.
Я пошел, и он не последовал за мной.
За мной пошла тень моего брата. Не следовало разговаривать с ним вообще, многого не следовало бы делать.
В гавани меня ждала неудача. Ни один корабль не отходил в Оргорейн до полуночи.
На верфях было мало народу, да и те торопились домой. Я попытался заговорить с рыбаком, чинившим мотор в своей лодке, но тот отвернулся от меня. Его предупредили.
Наемники Тайба опередили меня, они должны меня задержать в Кархиде дольше трех дней.
До сих пор одолевали меня боль и гнев, но не страх. Я не думал, что приказ об изгнании может послужить поводом для казни. И когда пробьет шестой час, я стану легкой добычей для людей Тайба, и никто не закричит «убийство!», а скажет: «Правосудие свершилось».
Я сидел на мешке с песком в ветреной мгле порта. Море плескалось у пирса, рыбачьи лодки теснились у причалов, а на дальнем конце пирса горел фонарь. Я сидел и смотрел на этот фонарь и дальше в море.
Некоторых опасность возбуждает, но не меня. Мой дар – точный расчет и предвидение.
Сидя на мешке с песком, я рассуждал, можно ли добраться до Оргорейна вплавь.
Лед сошел с залива месяц или два тому назад, можно остаться живым в воде. До берега Орготы сто пятьдесят миль. Я не умею плавать. Оглянувшись на улицы Кьюбена, я понял, что ищу Аше в надежде, чтобы он последовал за мной. Тут стыд вывел меня из оцепенения, и я вернул себе способность рассуждать.
Подкуп или насилие – вот мой выбор, если я решусь иметь дело с рыбаком, который по-прежнему работал в своей лодке.
Впрочем, у него все еще не работал мотор. Далее – воровство. Но все лодочные моторы на замках. Вскрыть замок, завести мотор, вывести лодку из дока при свете фонаря на пирсе и плыть в Оргорейн тому, кто никогда в жизни не управлял моторной лодкой, казалось глупым и отчаянным предприятием. Некогда я занимался греблей на озере Айсфут в Карме. Недалеко от меня стояла гребная лодка. Я побежал по пирсу, прыгнул в эту лодку, отвязал веревку, вставил весла и начал грести в глубь гавани, где свет фонаря отражался в черных волнах. Отплыв достаточно далеко, я остановился, чтобы поправить весло в уключине. Я надеялся, что на следующий день меня подберет какой-нибудь орготский патрульный или рыбачий корабль. Но до этого предстояло немало погрести. Когда я склонился к уключине, слабость охватила все мое тело. Я подумал, что теряю сознание, и лег на корму. Меня победила слабость трусости. Я не знал, что трусость так глубоко лежит во мне. Подняв глаза, я увидел на конце пирса две фигуры, мечущиеся в электрическом освещении над водой, и понял, что мой паралич объясняется не страхом, а действием ружья на пределе дальности.
Я видел, что один из них держит мародерское ружье. Если бы была полночь, он выстрелил бы и убил меня, но мародерское ружье стреляет очень громко, а звук выстрела потребовал бы объяснений, потому-то они использовали ультразвуковое ружье.
Я знал, что это ружье дает заметный эффект в пределах ста ярдов. Я не знаю, на каком расстоянии оно поражает насмерть, но я, видимо, был близок к этому, потому что корчился на корме в страшных болях. Мне трудно было дышать. Ослабленное поле ударило в грудь. Но поскольку сейчас за мной, несомненно, вышлют из гавани катер, мне нельзя было сидеть, согнувшись над веслами. Тьма лежала перед моей лодкой, и в этой тьме я должен скрыться.
Я греб ослабевшими руками, все время глядя на них, чтобы удостовериться, что весла остаются в руках: я их не чувствовал. И вот я выбрался на открытую воду с большими волнами. Здесь мне пришлось остановиться. С каждым гребком онемение моих рук усиливалось. Сердце колотилось, легкие, казалось, забыли вдыхать воздух. Я пытался грести, но не был уверен, что руки мои движутся. Когда прожектор патрульного катера выловил меня из ночи, как снежинку на саже, я не мог даже отвести взгляд от света.
Они оторвали мои руки от весел, вытащили из лодки и положили, как выпотрошенную рыбу, на палубу патрульного корабля. Я чувствовал, что они смотрят на меня, но не понимал ни слова, разобрав только, как один из них сказал:
– Еще нет шестого часа.
Другой ответил:
– Какое мне дело? Король изгнал его, а я следую приказу короля.
И вот, вопреки приказам по радио людей Тайба на берегу, вопреки возражениям своего напарника, боявшегося наказания, офицер кьюбенского патруля перевез меня через залив Чарисьюн и высадил на берег в Оргорейнском порту Шелт. Он сделал это в отместку людям Тайба, пытающимся убить безоружного, или же по доброте своей, я не знаю. Иусут. «Восхитительное необъяснимо».
Я встал на ноги, когда серый орготский берег выступил из утреннего тумана, и с трудом пошел по улице Шелта, но, отойдя немного, упал. Очнулся я в сотрапезнической больнице четвертого района береговой линии Чарисьюн. Двадцать четвертое сотрапезничество, Сепнетти.
Я убедился в этом, прочитав надпись, выгравированную орготским шрифтом в изголовье постели, на настольной лампе, на металлической чаше у постели, на столике, на одеяле и простыне. Подошел врач и сказал:
– Почему вы противодействовали доте?
– Я не был в доте, – ответил я. – Это ультразвуковое поле.
– Ваши симптомы полностью соответствуют тому, кто отказался от релаксационной фазы доте.
Это был старый своевольный врач, и в конце концов он заставил меня согласиться с тем, что я использовал доте во время гребли, не сознавая, что делаю, затем утром во время фазы танген, когда полагается лежать, я пошел, тем самым чуть не убив себя. Когда все это было установлено к его удовлетворению, он сказал мне, что я выпишусь через один-два дня, и направился к следующей кровати. Затем зашел инспектор.
За каждым человеком в Оргорейне шел инспектор.
– Имя?
Я не спросил его о его имени. Я должен научиться жить без тени, как живут в Оргорейне. Я не буду оскорбляться, это тоже бесполезно. Но я не назвал ему своего имени по местности: до него никому в Оргорейне нет дела.
– Терем Харт? Это не орготское имя. Какое сотрапезничество?
– Кархид.
– Это не сотрапезничество Оргорейна. Где ваша въездная виза и удостоверение?
Где мои документы?
Я, должно быть, немало побродил по улицам Шелта, прежде чем меня доставили в больницу. Там я оказался без документов, имущества, плаща, башмаков и денег.
Узнав об этом, я не рассердился, я рассмеялся: на дне сточной ямы гнева это бывает. Инспектора рассердил мой смех.
– Вы понимаете, что вы нуждающийся и незарегистрированный чужеземец? Как вы намерены вернуться в Кархид?
– В гробу.
– Воздержитесь от необдуманных ответов официальному лицу. Если у вас нет намерения возвратиться в вашу страну, вас отправят на добровольную ферму, где место преступным подонкам, чужакам и незарегистрированным, в Оргорейне нет другого места для подрывных элементов. Вам следует заявить о своем намерении в трехдневный срок или вернуться в Кархид, иначе я…
– Я изгнан из Кархида.
Врач при звуках моего голоса начал прислушиваться к нашему разговору. Он отвел инспектора в сторону и что-то сказал ему. У того вид стал кислый, как у плохого пива, и он, тщательно выговаривая каждое слово, сказал мне:
– Тогда я надеюсь, что вы обратитесь ко мне с просьбой передать ваше прошение разрешить вам постоянное поселение в Великом Сотрапезничестве Оргорейна.
– Да, – ответил я.
Через пять дней я получил разрешение на постоянное жительство в Мишпори (о чем я просил), а также временное удостоверение для поездки в этот город. Все эти пять дней мне пришлось бы голодать, если бы не старый врач, который поддержал меня в госпитале. Ему было лестно иметь в числе своих пациентов премьер-министра Кархида, и этот премьер-министр был ему благодарен.
Я проделал путь до Мишпори в качестве грузчика каравана со свежей рыбой из Шанта. Быстрое, хотя и весьма пахучее, путешествие закончилось на большом рынке Южного Мишпори.
Вскоре я нашел здесь работу в холодильнике. В таких местах, где приходилось разгружать и хранить скоропортящиеся продукты, летом всегда много работы. Мы разгружали рыбу на находившемся невдалеке от рынка острове, его называли Рыбачий Остров.
Работал я с несколькими напарниками, и от нас всегда пахло рыбой, но мне эта работа нравилась, потому что позволяла большую часть дня находиться в помещении холодильника. Мишпори летом очень жаркий город. Двери закрыты, от рек идет пар, люди потеют. В месяце Окре было десять дней и ночей, когда температура не опускалась ниже шестидесяти градусов, а однажды поднялась до восьмидесяти восьми. Выходя из своего прохладного рыбьего убежища, я уходил в Кундерер, где растут деревья и можно посидеть в их тени. Там я оставался допоздна и возвращался на рыбий остров только ночью.
В этом районе Мишпори все уличные фонари разбиты, чтобы не было видно, чем жители занимаются по ночам, но экипажи инспекторов рыскают по темным улицам, забирая у бедняка его единственное имущество – ночь.
Новый закон о регистрации иноземцев, принятый в месяце Кус, как шаг к разрыву отношений с Кархидом, сделал недействительным разрешение и лишил меня работы, и я провел полмесяца в приемных многочисленных инспекторов. Товарищи по работе дали мне взаймы немного денег и крали рыбу, которой я питался, поэтому я дождался перерегистрации и не умер с голоду. Но я усвоил урок. Мне нравились эти простые верные люди, но они жили в ловушке, из которой не было выхода, а мне предстояла работа среди гораздо менее приятных людей, поэтому я сделал то, что откладывал в течение трех месяцев, – позвонил кое-кому по телефону.
На следующий день я стирал одежду в прачечной во дворе Рыбачьего Острова вместе с несколькими другими обитателями. Все мы были раздеты. И тут сквозь вонь рыбы и плеск воды я расслышал, как кто-то окликает меня именем по местности: в прачечной стоял сотрапезник Еджей. Он выглядел точно так же, как на приеме у посла Архипелага в Зале Церемоний дворца в Эрхенранге семь месяцев назад.
– Идемте отсюда, Эстравен, – сказал он высоким громким голосом в нос, как говорят все мишпорские богачи. – Оставьте эти грязные тряпки.
– У меня нет других.
– Тогда выловите их из этого супа и идемте. Здесь жарко.
Все смотрели на него с любопытством, узнав в нем богача. Но то, что это сотрапезник, они не знали. Мне не понравилось, что он пришел сам. Он должен был послать кого-нибудь. Мне хотелось поскорее увести его отсюда. Уплатив долги, сунув документы в карманы хеба, я ушел с острова вместе с Еджеем и направился в район, где живут богачи.
Как его «секретарь», я снова перерегистрировался и получил документы не пальца (пальцем назывались все работающие на Оргорейне), а подчиненного. В Оргорейне множество ярлыков, и, прежде чем посмотреть на вещь, орготы смотрят на ярлык. В данном случае ярлычок соответствовал. Я был подчиненным и вскоре начал ощущать проклятие, заставившее меня есть хлеб другого человека. В течение месяца не было и признака, что я ближе к своей цели, чем на Рыбачьем Острове.
Однажды в дождливый вечер последнего летнего дня Еджей вызвал меня к себе в кабинет. Там он разговаривал с сотрапезником района Секив Оболе, которого я знал, когда он возглавлял торговую делегацию Оргота в Эрхенранге. Низкорослый, горбатый, с маленькими треугольными глазками на плоском лице, он представлял собой полный контраст утонченному, худому Еджею. Старый гриб и щеголь. Но не только.
Эти двое принадлежали к числу тридцати трех, что правили Оргорейном. Но их объединяло еще кое-что.
После обмена любезностями и глотка огненной воды Оболе вздохнул и сказал:
– Скажите мне, Эстравен, почему вы так действовали в Сассиноте? Ведь если есть человек, не способный ошибиться в расчете времени и в делах шифгретора, то это вы.
– Страх победил во мне осторожность, сотрапезник.
– Какого дьявола! Чего вы боялись, Эстравен?
– Того, что происходит сейчас. Продолжение борьбы за долину Синот, уничтожения Кархида, гнева, вызванного этим уничтожением, использования этого гнева кархидским правительством.
– Использования? Для чего?
Оболе был бесцеремонен. Еджей, вежливый, но колючий, прервал его:
– Сотрапезник, лорд Эстравен мой гость, и он не должен подвергаться расспросам.
– Лорд Эстравен будет отвечать на вопросы, поняв, что это ему на пользу, – сказал Оболе, улыбнувшись. – Он знает, что находится среди друзей.
– Я принимаю дружбу, когда нахожу ее, сотрапезник. Но дружба бывает недолгой.
– Понятно. Но ведь можно тащить сани вдвоем не будучи кеммерингами, как мы говорим в Сениве. Какого черта, я знаю, мой дорогой, за что вы изгнаны. Вы любите Кархид больше, чем короля.
– Скорее за то, что я люблю короля больше, чем его двоюродного брата.
– Или за то, что любите Кархид больше, чем Оргорейн, – сказал Еджей. – Я ошибаюсь, лорд Эстравен?
– Нет, сотрапезник.
– Вы думаете, следовательно, – сказал Оболе, – что Тайб хочет править Кархидом, как мы Оргорейном, эффективно?
– Да. Я думаю, что Тайб, используя спор о долине Синот в качестве стрекала и заостряя его по мере надобности, может за год больше изменить Кархид, чем он изменился за последнюю тысячу лет. У него перед глазами есть образец – Сарф. И он знает, как играть на страхах Аргавена. Это легче, чем пытаться пробудить храбрость Аргавена, как делал я. Если Тайб добьется успеха, перед вами будет достойный противник.
Оболе кивнул.
– Ну и к чему вы ведете, Эстравен? – спросил Еджей.
– Вот к чему: сможет ли великий континент выдержать два Оргорейна?
– Ай-ай-ай, та же самая мысль, – сказал Оболе, – вы давно вложили ее мне в голову, Эстравен, и я никогда не мог от нее избавиться. Наша тень слишком выросла. Она закрывает и Кархид. Вражда между двумя кланами – да, набеги между городами – да, пограничный спор, сожжение амбаров, несколько убийств – да, но вражда между двумя нациями? Набег, в котором участвуют пятьдесят миллионов? Клянусь сладким молоком Меше, эта картина снится мне по ночам и заставляет потеть. Мы в опасности. Вы знаете это, Еджей, вы сами много раз говорили об этом. Я тринадцать раз голосовал против продолжения спора о долине Синот. Но что толку? У господствующей фракции двадцать голосов, и каждый ход Тайба укрепляет власть Сарфа над этими двадцатью. Тайб строит ограду вдоль всей долины, ставит на ней стражников, вооруженных мародерскими ружьями! Наверное, их держали в музеях. Он бросает господствующей фракции вызов, в котором она так нуждается… и тем самым укрепляет Оргорейн. Но и Кархид тоже. Каждый ответ на его провокации, каждое унижение Кархида, каждый наш выигрыш в престиже делают Кархид сильнее, и в конце концов он будет полностью контролироваться из центра, как сейчас Оргорейн.
Еджей налил еще по глотку огненной воды.
Верхушка Оргорейна пьет драгоценный огонь, привозимый за пять тысяч миль из туманных морей у Сита, как будто это просто пиво. Оболе вытер рот.
– Ну, – сказал он, – все, как я и думал. Нам предстоит вместе тащить сани. Но прежде чем мы впряжемся, я хотел задать вопрос, Эстравен. Вы совершенно закрыли мне глаза капюшоном. Теперь скажите: что это за болтовня по поводу посланника Дальней Стороны Луны?
– Значит, Дженри Ай просил разрешения посетить Оргорейн?
– Посланник? Он тот, за кого себя выдает?
– То есть?
– Он посланник другого мира?
– Да, он с неба.
– Эстравен, мне не нужны ваши проклятые кархидские метафоры. Отбросим шифгретор. Вы ответите мне?
– Я уже ответил.
– Он – чуждое существо? – спросил Оболе.
– И у него была аудиенция у короля Аргавена? – прибавил Еджей.
Я ответил «да» на оба вопроса. Они молчали с минуту и одновременно заговорили, не пытаясь скрыть свой интерес. Еджей пустился в рассуждения, но Оболе прямо перешел к делу.
– Каковы же были ваши планы? Вы, по-видимому, делали на него ставку и потерпели неудачу. Почему?
– Потому что Тайб поймал меня в ловушку. Я смотрел на звезды и не видел грязи у себя под ногами.
– Вы интересовались астрономией, мой дорогой?
– Скоро нам всем придется интересоваться астрономией, Оболе.
– Он представляет для нас угрозу, этот посланник?
– Думаю, нет. Он принес от имени своего народа предложение общаться, торговать, вступить в союз. Он пришел один и без оружия, у него ничего нет, кроме устройства связи с его кораблем, которое он разрешил всесторонне изучать. Я думаю, его нечего бояться. Но с собой он принес гибель королевства и сотрапезничества.