Текст книги "Прозрение (сборник)"

Автор книги: Урсула Кребер Ле Гуин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 48 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]

Пока что все это звучало не слишком увлекательно и особого энтузиазма среди нас не вызвало, однако все мы следом за Явеном потянулись на вершину того холма. Явен так носился среди нагромождения огромных каменных глыб и с таким воодушевлением расписывал нам, где именно можно построить стену, а где вырыть крепостной ров, что идея строительства постепенно начала захватывать и наши души. Потом Явен выпросил у Эверры на время эту книгу и зачитал нам несколько отрывков оттуда, и наше воображение окончательно воспламенилось под воздействием этой великой эпической поэмы, посвященной одному из самых трагических эпизодов нашей истории. Роли себе мы выбрали сами – и все, разумеется, оказались жителями Сентаса, сентанами. Никто не хотел становиться захватчиком из Пагади, армия которого и осадила Сентас, – даже их великим генералом Туром или знаменитым героем Руреком. Хотя именно город-государство Пагади выиграл тогда войну и полностью разрушил осажденный Сентас. Даже теперь, несколько столетий спустя, на месте великолепного Сентаса был всего лишь жалкий городишко, окруженный полуразрушенными стенами, свидетельницами его былой славы. Обычно мы, разумеется, были на стороне победителей, но сейчас, собираясь строить приговоренный к смерти Сентас, мы всей душой болели за этот город и твердо намерены были погибнуть с ним вместе.

Весь остаток того лета мы строили Сентас и по мере сил и возможностей старались воплотить в своем строении и славу этого города, и причину его падения. Строить крепость на вершине холма, покрытого редкой колючей травой, оказалось нелегко, особенно под беспощадно палившим с небес солнцем, когда нигде не было тени, чтобы укрыться, разве что под теми стенами и башнями, которые мы сами же и возводили. Младшие девочки, Око и Умо, неустанно бегали вверх и вниз по склону холма, нося нам воду из ручья, а мы, остальные строители, только потели и ворчали, грозно ругаясь, когда тот или иной камень не желал вставать на место или выскальзывал из рук и попадал по пальцу. Наших маленьких водонош мы всегда приветствовали радостными криками и похвалами. Изящные ручки Астано стали грубыми и покрылись ссадинами. Мать Фалимер даже сказала, что они напоминают ей лошадиные копыта, но ругать дочку не стала, только улыбнулась. Она даже несколько раз выходила из дома и поднималась к нам на Холм Сентаса, чтобы посмотреть, как продвигается работа. Явен и Астано показали ей шедевры нашего зодчества – Восточные ворота, Башню Предков и крепостной вал. Очень прямая, в легких летних одеждах, нежно улыбаясь всем, Мать Фалимер слушала и одобрительно кивала. Я видел, как ее рука порой слегка, почти застенчиво, касалась плеча высоченного Явена, и чувствовал в этом жесте острую тоску по сыну, хотя и не понимал, чем она вызвана. По-моему, Мать Фалимер радовалась нашей радости и от всей души хотела, чтобы эту радость не затмили никакие горькие мысли – ни о прошлом, ни о грядущих днях.

Эверра тоже часто поднимался к нам на холм, проверяя, насколько соответствуют схемам из его книги намеченные нами планы строительства и расположение зданий; и мы, конечно же, каждый раз уговаривали его остаться и почитать нам немного, пока мы отдыхаем от бесконечного строительства – возведения каменных стен и копания рва. Эверра соглашался, говоря, что этот замечательный урок, безусловно, пойдет всем нам на пользу. Он с таким энтузиазмом относился к нашему увлечению зодчеством, что, пожалуй, даже немного надоедал нам своими педантичными требованиями тут улучшить, там исправить. Однако к полудню он обычно начинал чувствовать себя неважно из-за жары и возвращался в дом, а мы оставались на обдуваемом горячим ветром раскаленном холме и продолжали ворочать камни, воплощая свою мечту в жизнь.

* * *

Все эти месяцы в огромном сельском доме хозяйничали в основном женщины и дети. Отец Алтан был вынужден оставаться в Этре, потому что заседания Сената происходили почти ежедневно. А вот Сотер, старший брат нашей Сотур, довольно часто навещал гостивших в Венте жену и детей, приезжая туда верхом, и даже иногда ночевал, но другой старший брат Сотур, Содера, юрист, тоже все время торчал в городе; его держали там «целые сундуки документов», как выражалась Сотур. Из мужчин на ферме постоянно оставался только двоюродный дедушка Явена, Херро Арка, которому было уже за девяносто и он все время сидел в тени под развесистым дубом. В общем, большую часть времени наш Явен был, по сути дела, единственным мужчиной в доме, хотя роль «настоящего хозяина» ему явно была не по душе.

Среди слуг в доме было несколько умельцев, мастеров на все руки, но все они были уже стариками и по-настоящему почти не работали. Основные заботы легли на плечи женщин. Они привыкли вести хозяйство в отсутствие самих хозяев и были более независимыми как в действиях, так и в поведении, чем городские служанки-рабыни. Да никто здесь особенно и не следил за тем, кто на какой ступеньке общественной лестницы стоит. Все и так шло как по маслу безо всяких там формальностей и строгостей, столь свойственных той жизни, которую мы вели в Аркаманте, – без скрипа, без напряжения, без ненужных сложностей. Когда Мать Фалимер захотела сварить сливовое варенье именно так, как это делали когда-то в ее детстве в Галлекаманте, то никакой особой суеты, никаких поклонов и тщательного выскребания кухни, как это непременно было бы в Аркаманте, не возникло. И никто втихомолку не фыркал презрительно по поводу того, что хозяйка вторглась на чужую территорию. Старая Акко, наша главная повариха, просто встала рядом с Фалимер-йо, как встала бы возле любой своей ученицы, и направляла ее действия, и даже замечания ей делала, и никто ни на кого не обижался. А малышня и вовсе была как бы общей собственностью; женщины-рабыни, разумеется, заботились о детях Семьи, но и наша Мать Фалимер, и жены Сотера и Содеры тоже не гнушались присмотреть за ребятишками рабов, и весь этот «горох» так и катался повсюду; детишки ползали, налезали друг на друга, а потом падали и засыпали, свернувшись клубком и положив друг на друга кто голову, а кто ногу, точно котята.

Ели мы на улице за большими столами, стоявшими в тени дубов возле кухни, и, хотя там, разумеется, имелся «стол Семьи» и «стол рабов», садились все отнюдь не всегда в соответствии с этим правилом. Эверра, например, обычно сидел за «семейным» столом по приглашению Матери и Явена, а Сотур и Астано, сами себя пригласившие, садились вместе с Рис и Сэлло за наш стол. Различия между нами тогда были связаны не столько с положением в обществе, сколько с возрастом и дружеской привязанностью. Эта легкость и простота в общении были, наверное, определяющими в той счастливой жизни, которую мы вели в Венте. Но все изменилось – не могло не измениться! – когда приехал Отец, чтобы провести с нами последние несколько недель лета, и привез с собой обоих своих племянников и Торма.

В первый же вечер мы почувствовали, что их приезд не сулит нам ничего хорошего. Теперь за «семейным» столом было полно мужчин. И все женщины и девочки, принадлежавшие Семье, тоже пересели туда, одетые как полагается и выглядевшие куда более похожими на настоящих дам, чем в течение всего лета. Когда говорили мужчины, они хранили скромное молчание. Меттер и те слуги, которые приехали вместе с мужчинами из города, сидели вместе с нами, но разговаривали только друг с другом. Эверра теперь тоже сидел с нами и молчал. Если же кто-то из нас, детей, осмеливался заговорить, то бывал тут же остановлен хмурыми взглядами.

Обед подавали с соблюдением всех правил приличия, и все это продолжалось ужасно долго, а после обеда дети Семьи – Явен, Астано, Сотур, Умо и Утер – ушли в дом вместе со взрослыми.

Мы же, пятеро детей-рабов, остались снаружи и бродили поблизости, совершенно безутешные. Было слишком поздно идти на холм к Сентасу, и Сэлло предложила прогуляться по дороге мимо деревни, прилегавшей к поместью, и посмотреть, не созрела ли черная смородина в зеленых изгородях. Некоторые из деревенских детей заметили нас и, прячась за разросшимися кустами смородины, стали кидаться камнями – не очень большими, всего лишь галькой, но, наверное, у них были рогатки, потому что даже такой камешек, попав в тебя, жалил очень больно и оставлял темный синяк. Бедная маленькая Око! В нее попали почти сразу, она пронзительно вскрикнула и стала уверять всех, что ее ужалил шершень. А потом и всех нас стали «жалить шершни». Мы видели эти снаряды, вылетавшие из-за изгороди, а потом мельком увидели и самих нападающих. Один из них, уже почти взрослый парень, подскочил и так сердито завопил на своем странном, почти непонятном наречии, что мы бросились бежать. Не смеясь, как когда бегали от преследовавших нас садовников, а испугавшись по-настоящему. Тем более что сумерки уже начинали сгущаться, а спинами мы чувствовали прямо-таки волну ненависти.

Когда мы вернулись на ферму, Око и Рис расплакались от боли и обиды. Сэлло успокоила ревущую Око, мы промыли полученные ссадины и уселись на набитых сеном тюфяках, любуясь высыпавшими на небе звездами. Но разговор не клеился.

– Они увидели, что с нами не было никого из детей Семьи, – сказала Сэлло.

– Но за что же они нас так ненавидят? – проныла Око.

Но никто не смог ей этого объяснить.

– Может быть, потому, что мы можем делать много такого, чего им нельзя, – сказал я.

– А еще потому, что их отцы нас ненавидят, – прибавила Сэлло. – За наши фруктовые войны.

– Я тоже их ненавижу! – воскликнула Рис.

– И я, – подхватила Око.

– Грязные деревенские свиньи, – сказал Тиб, и я, испытывая столь же яростное презрение, почувствовал одновременно и слабое, почти нежное отвращение к самому себе из-за того, что заставляю себя разделять подобные предрассудки и презирать то, чего на самом деле боюсь.

Мы довольно долго молчали, глядя, как звезды выплывают из-за черных дубовых крон и крыш.

– Сэлло, – прошептала Око, – а что, он и спать с нами будет?

Она имела в виду Торма. Око до ужаса его боялась. Она ведь видела, как он убил ее брата.

Под выражением «спать с нами» Око подразумевала, естественно, что и Торм уляжется вместе с нами на соломенный тюфяк под открытым небом, как в течение всего лета это делали мы все, в том числе и дети Семьи.

– Вряд ли, малышка, он этого захочет, – сказала ей Сэлло своим тихим нежным голосом. – Я думаю, никто из них сегодня вообще не придет. Им придется остаться в доме и вести себя, как полагается детям из порядочной Семьи.

Но, проснувшись на рассвете, когда в светлеющих небесах уже таяли зимние звезды, я увидел, как Астано и Сотур, вскочив со своих тюфяков и завернувшись в легкие одеяла, босиком, крадучись, возвращаются в дом.

В то утро дети Семьи вышли из дома гораздо позже, чем обычно. Мы еще не успели решить, стоит ли нам идти на Холм Сентаса без них, когда они наконец появились и Явен крикнул:

– Пошли скорей! Чего это вы тут расселись?

Торма с ними не было. А девочки были одеты как всегда – в такие же, как у нас, длинные рубахи-туники поверх весьма потрепанных и насквозь пропыленных штанов.

Мы отправились на холм, и Явен, подхватив Око, посадил ее себе на плечи.

– Ну что, храбрая наездница, – сказал он ей, – правь своим свирепым жеребцом! Пусть он несет тебя к высоким стенам и неприступным воротам Сентаса! Вперед! – Око слабо пискнула, что должно было изображать военный клич, Явен заржал, как конь, и галопом помчался по тропе. Мы все бросились за ним.

Выражение «прирожденный вожак» весьма распространенное. Я полагаю, многие люди по природе своей являются таковыми; существует множество способов руководить другими и множество целей, к которым можно кого-то вести. И первый такой прирожденный вожак, которого я знал, был юношей семнадцати лет, звали его Явен Алтантер Арка, и впоследствии я всех подобных людей всегда сравнивал именно с ним. Такой тип людей характеризуют прежде всего личная притягательность, обаяние, живой ум и безусловная способность брать любую ответственность на себя. Есть и еще кое-что, но это определить уже гораздо труднее: некое напряжение, возникающее между чувством справедливости и состраданием; напряжение это никогда не удается устранить, опираясь лишь на одно из этих чувств, а потому устранить его вообще почти невозможно.

В данный момент Явен как раз и разрывался между верностью своим преданным «сентанам» и необходимостью оказывать поддержку и защиту своему младшему брату. Ближе к полудню, когда пришло время послать кого-то на кухню за хлебом и сыром или чем-то еще, что могли предложить нам на завтрак, Явен вдруг предложил:

– Я сам схожу. – И вернулся с целым мешком еды. И... с Тормом.

Как только Око увидела, что Торм поднимается на холм, она тут же спряталась, присев на корточки за грудой камней у задней стены недостроенной Башни Предков. А потом Сэлло потихоньку увела ее вниз к ручью, бежавшему у подножия холма.

Явен показал Торму все наши сооружения, стену, земляной вал и ров, объясняя, насколько они соответствуют реальному историческому плану города, и рассказал ему о тех сценах, которые мы собираемся поставить, когда закончим строительство и будем готовы и к осаде Сентаса, и к его падению. Торм охотно ходил за ним по территории крепости, но говорил мало и казался каким-то напряженным, словно чувствовал себя здесь не в своей тарелке. Впрочем, он все же сказал несколько слов похвалы в адрес наших оборонительных сооружений – стены и рва, наивысших наших достижений.

Разумеется, строения наши, попросту сложенные из камней, были маленькими и весьма шаткими и нужно было смотреть очень пристрастно, чтобы увидеть в них достаточно сходства с башнями и воротами настоящего города, но ров, вырытый нами, был хоть и небольшим, но, безусловно, настоящим. Мы окружили вершину холма частоколом и рвом с отвесными стенами, а вырытую землю подгребли к внутренней стороне частокола, чтобы защитникам крепости было удобнее отражать атаки неприятеля. В саму крепость можно было попасть только по длинному мосту шириной в одну доску, перекинутому через ров и ведущему к единственным воротам. Торм по-прежнему в основном помалкивал, но, по-моему, его впечатлил объем проделанной нами работы.

– Вот, – говорил Явен, – я, например, начну внезапный штурм... Защитники Сентаса, на стены! К воротам! Враг наступает! Защитим наши дома! – И он немного спустился с холма, а мы пока закрыли ворота и уложили в гнезда огромный деревянный засов; потом мы вскарабкались на скользкую насыпь внутри частокола и на шаткие каменные стены самой «цитадели», и Явен «с атакующим войском» двинулся вверх по склону холма. Когда «враг» пересек ров по мосту, мы с возмущенными воплями принялись осыпать его дождем невидимых стрел и копий. Явен сперва с силой барабанил в ворота, затем вдруг осел на землю и сделал вид, что умирает у нас на глазах, – и все это под наши радостные кличи.

Торм смотрел на нашу игру, не участвуя в ней, но заинтересованно; похоже, даже он заразился нашим воодушевлением.

Мы открыли ворота, впустили Явена внутрь, а затем все вместе устроились в жалкой тени и принялись за принесенную им еду. Сотур, правда, незаметно ускользнула: она хотела отнести немного Сэлло и Око, притаившимся у ручья.

– Ну, как тебе наш Сентас? – спросил Явен у брата.

– Очень хорошо получилось, – сказал Торм. – Просто отлично. – Голос у него окреп и стал очень похож на голос Отца Алтана. – Вот только... как-то все же глупо получается: бегаете без оружия, с пустыми руками... – И Торм изобразил, как мы понарошку натягиваем тетиву, вкладываем стрелу и стреляем.

– Да, наверное, для тебя это выглядит немного глупо. Ты ведь все лето имел дело с настоящим оружием, – сказал Явен как всегда спокойно, без тени зависти.

Торм снисходительно кивнул.

– Но это же просто игра! Хотя благодаря этой игре Эверра полностью освободил нас от уроков, – сказал Явен. Так оно и было. Эверра давно уже перестал делать вид, что у нас продолжаются занятия, когда строительство Сентаса развернулось вовсю. Он убедил Мать Фалимер – и себя самого, – что на самом деле это исключительно его идея, этакий своеобразный педагогический прием, чтобы мы как можно лучше выучили не только сам текст поэмы, но и как можно больше узнали об истории войн между Пагади и Сентасом и о том, что такое оборонительные сооружения.

– Если бы вы обошлись без вон тех, – и Торм мотнул головой в нашу сторону, – то могли бы обзавестись и мечами, и луками. И тогда нас было бы шестеро.

– Но ведь оружие все равно было бы игрушечным, – возразил ему Явен после секундной паузы. – Не такое, как то, которое изучаешь ты. Ха! Да я ни за что не дал бы Сотур даже игрушечный меч с острым концом! Она же и таким в один миг мне кишки выпустит! Я и охнуть не успею!

– Но ведь рабам давать оружие нельзя, – сказал Утер, не понявший, что значит «вон те». Утер вечно цитировал всевозможные законы, правила и запреты, вечно всех поучал, так что Сотур даже прозвала его Трудеком. – Это противозаконно.

Торм нахмурился и промолчал. А я быстро посмотрел на Тиба, который сразу так весь и съежился – видно, вспомнил, как нам попало, когда мы играли в войну, а Торм нами командовал. Я заметил также, что и Явен обменялся взглядами со своей сестрой Астано. «Помоги найти какой-нибудь выход!» – говорил его взгляд, и она помогла, причем очень быстро, как это умеют только женщины: заговорив очень эмоционально и как бы о другом:

– А мне совершенно не хочется даже игрушечным оружием пользоваться! Мне, например, даже нравится, что у нас и луки, и стрелы воображаемые. Из таких я уж никогда не промахнусь! И они никому не причинят вреда. К тому же со времени тех сражений уже несколько столетий прошло, верно? И вообще, нам еще нужно успеть придумать речи всех эмиссаров, а мы столько времени на один только ров потратили, ужас! Да и Башня у нас пока не слишком-то хорошо держится. Зато камни вполне настоящие. Ах, Торм, если б ты знал, каково это, целый день таскать их да укладывать! Нам даже самые маленькие помогали, Умо и Око. И теперь мы все себя сентанами считаем.

В общем, Астано сражалась с помощью своего, женского оружия, но, как и у нас, ее главным желанием было во что бы то ни стало защитить город, который мы вместе строили все лето, придуманный нами город, весь пронизанный солнечным светом и сухим горным воздухом.

Торм только плечами пожал, продолжая молча жевать хлеб с сыром. Потом он спустился к ручью, чтобы напиться, и мы увидели, как Сэлло, Око и Сотур нырнули в высокую траву на берегу, прячась от него. Но Торм не обратил на них ни малейшего внимания. Напился, выпрямился, махнул Явену рукой, что-то крикнул и в полном одиночестве зашагал, размахивая руками, назад к дому по белой тропке мимо виноградника, крепкий, коренастый, совершенно отдельный от нас.

Мы какое-то время еще занимались строительством, однако настроение было уже не то, и на вершину холма точно черная тень упала.

Мы и до конца лета почти каждый день ходили строить Сентас, но прежнего вдохновения как не бывало. Да и потом детей Семьи часто отзывали – Явен, Торм и Утер ездили на охоту вместе с Алтаном-ди и его богатыми соседями, а девочки в это время развлекали дома соседских жен. Сотур и Умо, страстно увлекшиеся нашей крепостью-мечтой, при любой возможности манкировали подобными обязанностями и сбегали из дома к нам, но Астано, уже почти взрослая, уйти никак не могла, а без нее и особенно без Явена у нас ничего не клеилось – нам не хватало вожака, не хватало его энергии и убежденности.

Впрочем, и других радостей, связанных с летним отдыхом в Венте, оставалось еще немало – мы плавали, бродили по ручьям, начали созревать смоквы (которые нам не нужно было красть, потому что смоковницы росли сразу за большим домом), а по вечерам мы, как и прежде, подолгу беседовали под звездным небом, прежде чем уснуть. А еще напоследок мы устроили себе настоящий праздник. Это был просто великий день счастья. По предложению Астано мы отправились в пеший поход на вершину одной из Вентайнских гор. Путь был неблизкий, за день туда и обратно не обернешься, так что мы взяли с собой еду и воду, а также одеяла на случай ночевки. Нас сопровождал один из деревенских мальчишек с вьючным животным, похожим на осла, на которого мы и погрузили свои пожитки.

Мы вышли в путь очень рано, еще до восхода солнца; в воздухе уже чувствовались сырость и прохлада, предвестники наступающей осени. Сухая трава на холмах выгорела и стала бледно-золотистой, да и тени стали длиннее, чем в середине лета. Мы все поднимались и поднимались по старой тропке, протоптанной пастухами, которая вилась среди больших округлых холмов. Повсюду мы видели пасшихся на склонах овец, которые совершенно нас не боялись, смотрели с любопытством и громко, вызывающе блеяли, словно вызывая нас на поединок. Здесь не было никаких оград, поскольку горные овцы и без того держатся своих пастбищ, им не нужны ни ограды, ни пастухи. Между стадами бегали огромные серые пастушьи собаки, охранявшие овец от волков. Эти собаки не обращали на нас никакого внимания, если мы просто шли мимо, но стоило нам остановиться, и какой-нибудь пес тут же вставал и начинал медленно к нам приближаться, всем своим видом говоря: «Ступайте себе, куда шли, и все будет хорошо». И мы, разумеется, тут же шли дальше.

Торма и Утера с нами не было. Они предпочли охотиться в сосновом лесу на волков вместе со своими дядьями Сотером и Содерой. Но малышки Око и Умо отправились в поход вместе со всеми. Умо, хоть ей и было уже десять лет, была ненамного крупнее шестилетней Око, и обе девочки, хоть и спотыкались то и дело, вели себя мужественно и старались не отставать. Явен время от времени подносил Око на плече, а во время последнего, особенно долгого и довольно крутого подъема, когда день уже склонялся к вечеру, мы сняли со спины нашей ослицы – во всяком случае, мне это животное казалось именно ослицей – припасы и одеяла и усадили обеих младших девочек в седло. Ослица была очень симпатичная, серенькая, как мышка. Я тогда понятия не имел, что такое «лошак», хотя ослица действительно, пожалуй, была похожа на маленькую лошадку. Сотур объяснила, что если ее отец был ослом, а мать лошадью, то она считалась бы мулом, но поскольку у нее мать – ослица, а отец – жеребец, то это лошак. Тот деревенский мальчик, что шел вместе с нами, слушал объяснения Сотур с каким-то тупым и одновременно сердитым выражением лица, которое мы и раньше видели на лицах здешних крестьян.

– Я ведь правильно объясняю, да, Коуми? – обратилась к нему Сотур. Он как-то странно дернул головой и отвернулся, еще больше нахмурившись. – Все зависит от того, кто были твои предки, верно, Мышка? – сказала Сотур ослице, или лошаку.

Мальчик Коуми потянул за повод, и Мышка покорно двинулась дальше, Око и Умо так и вцепились в седло, чуть испугавшись, но ликуя, ибо теперь ехали верхом. Груз мы разделили на всех, и он был совсем не тяжелый, мы, конечно же, легко могли бы нести его и весь день. Но радости нашей все же не было предела, когда мы наконец добрались до вершины самого высокого из окрестных холмов и решили прекратить подъем. Невозможно было оторвать взгляд от великолепного вида, который оттуда открывался; со всех сторон нас окружал залитый солнцем простор; бледно-золотые дали у горизонта отливали синевой; длинные августовские тени лежали в складках окрестных холмов. А где-то далеко за этими просторами была Этра, казавшаяся сейчас совсем крошечной и какой-то нереальной. Повсюду виднелись деревушки и отдельные фермерские домики, приткнувшиеся по берегам ручьев и вдоль реки Морр, а Явен, обладавший орлиным зрением, сказал, что различает даже стены Казикара и сторожевую башню, хотя я, например, сумел разглядеть только какое-то неясное пятно в глубокой излучине реки Морр. Дальше на восток, а также к югу земля была холмистой, но к западу и к северу пространство было почти ровным и как бы расширялось, гигантскими расплывчатыми уступами спускаясь к горизонту, где свойственный ему зеленый цвет бледнел и начинал отливать синевой.

– Это Данеранский лес, – сказал Явен.

– Это Болота, – возразила Астано, а Сотур спросила:

– Это ведь оттуда вы с Гэвом родом, да, Сэл?

Сэлло стояла рядом со мной; мы долго смотрели в ту сторону. От созерцания этой бескрайней пустоты, за пределами которой раскинулась неведомая страна, где мы с сестрой когда-то родились, душу мою охватило какое-то странное, пронзительное, леденящее и одновременно восторженное чувство. Я знал о людях с Болот только то, что они живут не в городах, что они «совершенно не цивилизованные», что они «варвары и дикари». А ведь и у нас с Сэл где-то там были настоящие предки, как у всех свободных людей. Мы тоже были рождены свободными. Тревожно, мучительно было думать об этом. Да и бесполезно. Какое все это имеет отношение к моей теперешней жизни в Этре, к нашей Семье, к Аркаманту?

– А вы хоть чуть-чуть помните Болота? – снова спросила Сотур.

Сэлло покачала головой, а я, сам себе удивляясь, вдруг заявил:

– Иногда, по-моему, я кое-что вспоминаю.

– А какие они?

И я, чувствуя себя полным дураком, принялся рассказывать ей о своем простеньком детском видении.

– Там повсюду вода и тростники... Тростники тоже растут в воде, и из них возникают такие маленькие острова... А вдалеке виднеется красивый голубой холм... Может даже, вот этот, на котором мы сейчас стоим.

– Ну что ты говоришь, Гэв! Ты же тогда совсем маленьким был, – сказала Сэл, и в голосе ее едва слышно прозвучало предостережение. – Мне, наверно, уже года три было, и то я ничего не помню.

– Не помнишь даже, как вас украли? – Сотур была явно разочарована. – Это было бы так интересно!

– Я помню себя только уже в Аркаманте, Сотур-йо, – мягко сказала Сэл, и в голосе ее прозвучала улыбка.

Мы устроили настоящий пир, расположившись на тонкой сухой траве, покрывавшей вершину холма, и ели, глядя на великолепный закат, в котором нестерпимым блеском отражались воды далекого океана. Мы долго сидели так и никак не могли наговориться, и беседа текла столь же легко и непринужденно, как в прежние, счастливые деньки этого долгого лета. Малыши в итоге уснули. И Сэлло тоже задремала, положив голову мне на колени. Рис принесла одеяло, и я бережно укрыл им сестру. На небе замигали первые звезды. Деревенский мальчик Коуми, весь вечер просидевший в отдалении и слегка отвернувшись от нас, вдруг запел. Сперва я даже не понял, что это пение, – звук был такой тонкий, странный и печальный, что больше походил на то дрожание в воздухе, какое долго еще сохраняется после того, как ударишь в колокол. Это странное пение становилось то громче, то затихало...

– Спой еще, Коуми, – прошептала Сотур, когда он умолк. – Ну, пожалуйста!

Коуми так долго молчал, что мы уж решили больше к нему не приставать, ибо петь он все равно ни за что больше не будет. Затем тот же слабый, дрожащий, нежный звук возник снова. Голос Коуми точно прял тончайшую музыкальную нить, невнятные обертоны которой уловить порой было почти невозможно. Мелодия была невыразимо печальной, но в то же время странно безмятежной, лишенной тревоги. А когда эти звуки опять замерли вдали, мы еще долго прислушивались, мечтая, чтобы они вновь к нам вернулись.

Теперь на широкой вершине холма воцарилось полное безмолвие. Блеск звезд стал ярче той, почти померкшей сине-бронзовой полосы, что еще светилась где-то далеко внизу, на западе.

Ослица – или лошак? – вдруг принялась топать ногами и так забавно фыркать, что мы засмеялись; потом мы еще немного поговорили вполголоса, а потом легли спать.