Текст книги "Прозрение (сборник)"

Автор книги: Урсула Кребер Ле Гуин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 48 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]

Бакоку было, по-моему, лет пятьдесят, хотя довольно трудно определить на глаз возраст человека, который всю свою жизнь прожил полуголодным под свист кнута; возможно, ему было и гораздо меньше, лет тридцать.

– Хорошая история, но это ведь не все, – сказал Чамри. – Ведь есть и продолжение? А как она называется?

– Она называется «Осада и падение Сентаса», – сказал я. – И продолжение, разумеется, есть.

– Так давайте послушаем дальше, – предложил Чамри, и все с ним согласились.

Сперва я никак не мог вспомнить начальные строки этой поэмы; затем, словно по волшебству, передо мной опять возникла та старая школьная тетрадь, и я «прочел» вслух:

 
...Сенаторы совет собрали.
И на совет собрались все
Посланники в тяжелых латах.
В руках мечи, отважны и смелы,
Шагами быстрыми они вошли в покои,
Где Сентаса судьба решалась...
 

Была уже поздняя ночь, когда я закончил пересказывать первую книгу «Осады Сентаса». Огонь в нашем жалком очаге давно догорел, но никто из собравшихся в кружок мужчин даже не встал, чтобы подбросить дров; по-моему, никто вообще даже не пошевелился ни разу.

– Потеряют они свой город, – сказал в темноте Булек под негромкий стук дождевых капель.

– А следовало бы его удержать! Другие-то вон как далеко от дома забираются – например, Казикар, когда в прошлом году Этру захватить пытался, – сказал Таффа. До сих пор я еще ни разу не слышал от него такой длинной фразы. Венне рассказывал мне, что Таффа раньше был не рабом, а свободным гражданином одного маленького города-государства; но его призвали на военную службу, а он воевать не хотел и во время битвы скрылся и бежал в эти леса. Вечно печальный, вечно всех сторонящийся, даже несколько надменный, он редко что-нибудь говорил, но сейчас был почти красноречив: – Они слишком растянули свои войска, понимаешь? Я имею в виду армию Пагади. И теперь, если им не удастся сразу взять город штурмом, они с приходом зимы станут страшно голодать.

И все погрузились в обсуждение военных действий, словно осада Сентаса происходила прямо сейчас, на наших глазах. Словно мы жили в самом Сентасе.

И только один Чамри понимал, что это просто «поэма», нечто выдуманное автором, произведение искусства, лишь отчасти повествующее о реальных событиях прошлого, а в значительной степени являющееся плодом художественного вымысла. Но для этих невежественных людей это было настоящим событием, имевшим место в тот самый момент, когда они слушали мой рассказ. И, разумеется, им непременно хотелось узнать, что было дальше. Если бы у меня нашлись силы, они готовы были слушать день и ночь. Но я после своего первого «выступления» несколько охрип и потом, лежа на своем деревянном топчане, все думал о том, что в тот вечер так неожиданно ко мне вернулось: о силе слов. И у меня вполне хватило времени подумать, как мне этой силой воспользоваться, и даже составить некий план, чтобы не только продолжить пересказ этой великой поэмы, но и не дать моим слушателям истощить и ее богатства, и мои силы. В итоге я решил, что буду «рассказывать истории» не более двух часов каждый вечер после ужина, ибо зимние вечера казались поистине бесконечными, и все были бы рады, если бы кто-то помог их скоротать.

Слух о наших «чтениях» быстро разнесся по лагерю, и уже на второй или третий вечер в нашу жалкую хижину набилось множество желающих «послушать рассказ о войне» и поучаствовать в долгих и страстных спорах о тактике и причинах войны между Пагади и Сентасом, а также высказаться насчет того, были ли с обеих сторон какие-то нарушения общеизвестных моральных устоев.

Бывало, я не мог в точности воспроизвести строки Гарро, но сам сюжет помнил очень хорошо и заполнял эти пропуски пересказом, отрывками из других поэм и даже своими собственными сочинениями, пока не добирался снова до такого куска, который помнил наизусть или мог «увидеть» перед собой в той школьной тетради, заполненной детским почерком, и тогда снова возвращался к чеканному ритму поэмы. Мои собеседники, похоже, не замечали разницы между этими «прозаическими вставками» и поэзией Гарро, но все же, по-моему, поэтические строки трогали их больше и слушали они их более внимательно. Но, возможно, это было еще и потому, что строки эти описывали яркие и живые события нашей истории, подлинные страдания людей.

Когда мы, плавно двигаясь по сюжету поэмы, вновь добрались до того куска, который я пересказывал в самый первый вечер, – до пророчеств Юрно со стен крепости, – Бакок даже охнул и затаил дыхание, а услышав, как Рурек «в ярости копье тяжелое вздымает», во весь голос заорал: «Не бросай, парень! Не поможет!» Все тут же возмутились, потребовали, чтобы он заткнулся, но он, никого не слушая, все вопил: «Он что, не понимает? Ни к чему это! Он ведь уже разок метнул свое копье!»

Сперва меня просто восхищала и собственная способность восстанавливать в памяти строки поэмы, и способность моих слушателей часами внимать мне. Они ничего особенного мне не говорили и почти не хвалили меня, но я чувствовал, что они стали относиться ко мне совсем иначе и мое положение в отряде сразу изменилось. У меня, оказывается, тоже имелось нечто такое, что было им нужно, и они начинали меня за это уважать. А поскольку я отдавал свои богатства просто так, ничего не требуя взамен, уважение это не было приправлено ни завистью, ни недоброжелательностью. «Эй, у тебя что, получше ребрышка для нашего мальчонки не нашлось, что ли? – не раз слышал я за ужином. – Ему ведь сегодня еще работать, о войне рассказывать...»

Но у всякого верха есть и свой низ, как говорил Чамри. Бриджин, его братец и люди из их ближайшего окружения, жившие с ними в одной хижине, тоже порой заглядывали к нам, но слушали недолго, стоя поближе к двери, и молча уходили. Мне они не говорили ни слова, но, по словам моих приятелей, утверждали, будто те, кто слушает всякие дурацкие истории, куда большие глупцы, чем тот, кто эти истории рассказывает. А Бриджин якобы прибавлял, что мужчина, который готов полночи слушать, как какой-то мальчишка бормочет о том, что прочитал в книжках, и вовсе в Лесные Братья не годится.

Но почему Бриджин так презрительно относится к книгам? – недоумевал я. В лесу ведь и книг-то никаких нет. Как, по-моему, их никогда не было и в жизни самого Бриджина. Так что же он язвит по поводу наших «чтений»?

Любой из этих людей вполне мог втайне завидовать тем знаниям, которые столь ревностно скрывались от них хозяевами. Рабу с фермы за попытку научиться читать запросто могли выколоть глаза, могли насмерть засечь его кнутом. Книги были опасны, и у рабов были все основания их бояться. Но страх – это одно, а презрение – совсем другое.

Я не обращал внимания на эти насмешки и презрительные высказывания, воспринимая их как обыкновенное злопыхательство, ибо в той истории, которую рассказывал каждый вечер, не было ничего недостойного истинного мужчины. Каким образом могла история о войне и героических подвигах ослабить волю тех, кто каждый вечер жадно ее слушает? Разве эти прекрасные строки не сплачивали людей, не делали их братьями? Разве плохо, что после моего рассказа люди высказывали собственное мнение, и порой весьма интересное, относительно правильности или неправильности тактики генералов и подвигов простых воинов? Неужели лучше было бы сидеть, как истуканы, в безмолвии, вечер за вечером и слушать стук дождя? Так ведет себя бессловесная скотина, лишенная способности самостоятельно мыслить. Неужели они считают, что именно это и делает их настоящими мужчинами?

А однажды утром я услышал, как Итер сказал – прекрасно зная, что я могу его услышать, – что-то насчет великих дураков и великих лентяев, которые готовы вечно слушать, как какой-то мальчишка травит им всякие лживые байки. И я не выдержал. Я уже готов был начать яростно возражать, бросая ему в лицо те самые аргументы, которые только что перечислил выше, но тут запястье мое стиснула чья-то железная рука, а потом чья-то ловкая подножка чуть не заставила меня рухнуть на землю.

Я вырвался и заорал на Чамри Берна:

– Что это ты себе позволяешь? – Он извинился за свою неуклюжесть, но руку мою не только не выпустил, но и стиснул еще крепче, и я услышал, как он в полном отчаянии шепчет:

– Ох, заткнись-ка ты лучше, Гэв! Ты что, не видишь: он же тебе специально наживку забросил! – И Чамри потащил меня прочь от тех людей, что собрались вокруг Итера.

– Он же всех нас оскорбляет! – не унимался я.

– И кто его остановит? Ты, что ли?

Чамри удалось завести меня за поленницу дров, подальше от глаз, и он, увидев, что теперь я спорю уже только с ним и не пытаюсь бросить вызов Итеру, выпустил наконец мое запястье.

– Но почему... почему?..

– Почему они тебя не любят? Почему у тебя есть дар, которого нет у них?

И я не нашел, что на это возразить.

– А рука у них, между прочим, довольно тяжелая, и на твой нежный голос им наплевать. Ах, Гэв, не пытайся быть умнее своих хозяев. Это дорого обходится.

Только теперь я увидел в глазах своего друга ту же печаль, какой были отмечены лица почти всех этих людей, – это был след душевных терзаний. Все они начинали с очень малого, но постепенно утратили даже и эту малость.

– Они мне не хозяева! – гневно воскликнул я. – Мы здесь свободные люди!

– Ну, в общем, да, – сказал Чамри. – Отчасти.

Глава 9

Братья Итер и Бриджин – даже если им и не нравилась моя внезапная популярность – понимали, должно быть, что любая попытка помешать нашим ежевечерним «чтениям» может вызвать настоящий бунт. И пока что они только скалили зубы, насмехаясь надо мной и моими друзьями Чамри и Венне, но остальных не задевали. А мы тем временем продолжали яростно пробиваться сквозь бесконечные строфы к концу поэмы об осаде Сентаса, и за окнами нашей хижины долгая темная зима медленно поворачивала к весне. Закончили мы как раз к весеннему равноденствию, и кое-кто из моих слушателей никак не мог понять, что это все и больше Гарро ничего не написал.

Сентас пал, его стены и огромные ворота были разрушены, цитадель сожжена дотла, мужчины зверски убиты, женщины и дети взяты в рабство, а тот герой Рурек, которому предсказывали страшную смерть, ликуя, отправился с победой и богатой добычей назад в Пагади – и что же случилось потом?

– Неужели он все-таки пройдет вместе с армией через те холмы? – желал знать Бакок. – После всего, что ему та ведьма напророчила?

– Ну конечно же, он пройдет мимо Требса, если не в этот день, так в следующий, – сказал Чамри. – Не может человек избежать того пути, который ему судьбой предначертан, тем более что прорицательница видела, как он идет через холмы близ Требса.

– Тогда почему же Гэв об этом не рассказывает? – удивился Бакок.

– Эта история заканчивается падением города Сентас, – сказал я ему.

– Как же так? Получается, что вроде как все умерли? Но ведь умерли-то далеко не все!

Чамри попытался объяснить ему, что такое сочинители и выдуманные ими истории, но Бакока эти объяснения не удовлетворили. Да и прочие мои слушатели загрустили.

– Ну, теперь и вовсе скука начнется! – заявил Таффа. – Жаль, что мы больше не услышим об этих сражениях, где рубятся на мечах. Это жуткая вещь, когда сам в таком сражении участвуешь! А слушать об этом даже приятно.

Чамри усмехнулся.

– Так, пожалуй, почти обо всем в жизни можно сказать.

– А есть еще истории вроде этой, Гэв? – спросил кто-то.

– Историй вообще великое множество, – осторожно ответил я. Мне не очень-то хотелось начинать новую эпическую поэму. Я чувствовал, что становлюсь узником собственной аудитории.

– Ты мог бы и ту, которую мы только что слушали, снова рассказать, – предложил один из моих верных слушателей, и многие с энтузиазмом его поддержали.

– Следующей зимой, – сказал я. – Когда вечера снова станут долгими.

Мой вердикт они восприняли как некий ритуальный закон, озвученный жрецом, и согласились с ним без возражений.

Но Булек все же мечтательно промолвил:

– Хотелось бы мне, чтобы и для коротких вечеров нашлись короткие истории! – Сам он слушал эпическую поэму Гарро с болезненным вниманием, с трудом подавляя мучительный кашель, и батальным сценам предпочитал описания дворцовых покоев, трогательные домашние сценки, а также историю любви Алиры и Руоко. Мне Булек нравился, и я с тоской видел, что этот совсем еще молодой мужчина день ото дня слабеет, одолеваемый страшным недугом, хотя с приходом весны стало гораздо теплее, да и солнышко веселее светило. Я не мог противостоять мольбе несчастного Булека и сказал:

– О, короткие истории тоже есть! И одну из них я вам расскажу. – Сперва я хотел продекламировать «Мост через Нисас», но не смог. Знакомые строки, которые я помнил совершенно отчетливо, были отягощены чем-то таким, чему я был не в силах противостоять. Я просто не смог выговорить ни слова.

Тогда я мысленно представил себе, что вхожу в нашу классную комнату, открываю общую тетрадь и вижу там рукописный текст одной из басен Ходиса Бадери «Человек, который съел луну».

Я пересказал ее им почти наизусть. Они слушали внимательно, как всегда, но басня была воспринята неоднозначно. Некоторые смеялись и кричали: «О, это еще лучше! Такого мы еще не слыхали!», но другие сочли это «чепухой», «дурацкой историей», а Таффа даже назвал басню «глупой».

– Э нет, в ней для каждого свой урок! – возразил ему Чамри, который слушал басню с явным удовольствием. Они принялись спорить, был ли человек, который съел луну, лжецом или не был. Они никогда не просили меня разрешить их споры или хотя бы принять в них участие. По-моему, я был для них просто книгой, если можно так выразиться. Я, так сказать, выдавал им текст, а уж обсуждение текста было их задачей. Между прочим, порой я слышал от них такие тонкие замечания, особенно по поводу морали, каких мне и от образованных людей далеко не всегда доводилось услышать.

После этого они почти каждый вечер выбивали из меня какую-нибудь басню или стихотворение, однако теперь их требования стали все же менее настойчивыми, поскольку теперь не нужно было прятаться в хижине от дождя и мы собирались под открытым небом. Образ жизни в лагере стал весьма активным – охота, установка силков и ловушек, рыбная ловля сменяли друг друга, ведь в конце зимы и в начале весны мы почти голодали. Мы с жадностью пожирали не только свежее мясо, но и дикий лук, а также другие полезные травы, которые кое-кто из бывших рабов умел отыскивать в лесу. Я, например, очень соскучился по той каше из пшеничных зерен, которая была нашим основным блюдом в Аркаманте, но здесь, разумеется, ничего подобного не готовили.

– Я слышал, что Лесные Братья воруют зерно у богатых фермеров, – сказал я Чамри, когда мы вместе выкапывали дикий хрен.

– Да, воруют, те, кто воровать умеет, – ответил он.

– И кто же это?

– Люди Барны. Они в северной части леса живут.

Это имя вызвало какие-то странные отголоски в моей памяти, пробудив целую вереницу летучих образов – молодые люди, беседующие о «барнавитах» в битком набитой народом теплой комнате, лицо старого жреца... но я не стал задерживать свое внимание на этих образах. Слова – вот что я мог вспоминать без опаски.

– Значит, действительно есть такой человек, которого зовут Барна?

– Ну конечно есть! Хотя не стоит упоминать это имя в присутствии Бриджина.

Я потребовал подробностей, а Чамри никогда не мог устоять перед просьбой что-нибудь рассказать. В итоге я обнаружил, как, собственно, и подозревал раньше, что наш небольшой отряд – это всего лишь некий осколок куда более крупной группы беглых рабов, с которой у него пути разошлись. Барна как раз и есть главарь этой армии беглецов, а Итер и Бриджин, восстав против его главенства, отделились и увели с собой какое-то количество людей, поселившись в южной части того же Данеранского леса, наиболее удаленной от людских поселений, потому и наиболее безопасной. Однако добывать здесь еду оказалось трудновато, если не считать, как выразился Чамри, «скотины с ветвистыми рогами».

– У них там, на севере, настоящее хозяйство! – сказал он. – Они и говядину едят, и баранину. Эх, много бы я отдал за добрый кусок жареной баранинки! Овец я, если честно, всем нутром ненавижу – тупые, мохнатые, противные твари. Но когда такая тварь превращается в жареную баранину, я готов хоть целиком ее проглотить.

– А что, «барнавиты» и коров с овцами держат?

– Держат, но в основном предпочитают, чтобы за них это делали другие. А сами уж потом выбирают самых лучших животных. Кое-кто назовет это воровством, а только мы это называли «брать свою десятину». От фермерского стада, разумеется.

– Так, значит, и ты вместе с ними жил?

– Какое-то время. И, между прочим, жил неплохо. – Чамри, сидя на корточках, поднял голову и посмотрел на меня. – А уж тебе-то и вовсе следовало бы там сейчас быть, знаешь ли. Здесь, среди этих тупоголовых упрямцев, тебе не место! – Он стряхнул землю с корня дикого хрена, слегка обтер его о рубаху и впился в острый корнеплод зубами. – И тебе, и Венне. Вам бы надо бежать отсюда, вот что я скажу. Венне там примут с радостью, он ведь отличный охотник, да и тебе с твоим золотым языком там цены не будет... – Чамри некоторое время жевал сырой хрен, морщась и смахивая с глаз слезы. – А здесь тебя твой язык только к беде и может привести.

– А ты бы пошел с нами?

Он выплюнул волокнистый комок, обтер рот рукой и сообщил:

– Ох и жжет, клянусь Священным Камнем! Не знаю. Я ведь тогда с Бриджином и остальными ушел только потому, что они были мне добрыми товарищами. А я все покоя не находил... Не знаю, Гэв.

Он вообще никогда не находил покоя. И нам с Венне оказалось совсем нетрудно уговорить его пойти с нами, когда мы наконец решились это сделать. И вскоре действительно ушли.

Бриджин и Итер, чувствуя недовольство среди своих «подданных», попытались подавить его с помощью еще более жестких требований и всевозможных приказов. Итер, например, заявил Булеку, который к этому времени совсем уж разболелся, что если он не будет ходить на охоту и вносить свою долю в общий котел, то никакой еды ему из этого котла не достанется. Он, возможно, просто пытался запугать Булека, надеясь, что его угроза сработает; ведь многие из тех, что живут в тяжелых условиях, но чувствуют себя пока что неплохо, не могут поверить, что болезненная слабость – это отнюдь не проявление лени и не притворство. Так или иначе, но Булек то ли испугался, то ли ему стало стыдно, и он настоял на том, чтобы очередная группа охотников взяла его с собой. Он сумел пройти с ними совсем немного и неподалеку от лагеря рухнул на землю; его рвало кровью. Когда его принесли назад, Венне с криками набросился на Итера, обвиняя его в том, что он убил Булека, что он ничуть не лучше надсмотрщика на каторге. После этого Венне, переполненный отчаянием и гневом, отыскал меня у заводи, где я ловил рыбу.

– Мы с другими охотниками хотели немного отойти от лагеря и подыскать Булеку такое местечко, где он мог бы отсидеться и подождать нас, – с горечью говорил он, – да только он и туда дойти был не в силах. Он умирает, Гэв! Нет, я не могу больше здесь оставаться! Не могу подчиняться их приказам! Они что, считают себя хозяевами, а нас – своими рабами? Да мне просто убить хочется этого проклятого Итера! Пора, пора отсюда убираться!

– Давай поговорим с Чамри, – предложил я. И мы поговорили. Сперва Чамри все просил, чтобы мы еще немного подождали, но потом, увидев, как опасен гнев Венне, согласился пойти с нами. Решено было уходить той же ночью.

Поужинали мы вместе со всеми. Никто друг с другом не разговаривал. Булек остался лежать в одной из хижин, мучительно сражаясь за каждый глоток воздуха. Я и сейчас слышу его замедленное, задушенное дыхание в предрассветной темноте, когда Венне, Чамри и я потихоньку выбрались из хижины и выскользнули за пределы лагеря, прихватив с собой то немногое, что сочли своим по праву: носильную одежду, свои одеяла и ножи; Венне взял также свой лук и стрелы, я – рыболовные снасти и кроличьи силки, а Чамри – сапожные инструменты и сверток с вяленым мясом.

Скорее всего, был уже конец мая, примерно два месяца спустя после весеннего равноденствия. Ночь была теплой и темной, ее сменили неторопливый туманный рассвет и утро, полное птичьего щебета. Было хорошо идти вот так, на свободе, оставив позади зависть и жестокость лагерной жизни. Я весь день шел весело, с легким сердцем, удивляясь, почему это мы так долго терпели хамство и всяческие запугивания со стороны Итера и Бриджина. Но вечером мы на всякий случай костра разжигать не стали и залегли в густой траве; стоило мне подумать о том, что они, возможно, станут нас преследовать, и настроение у меня сразу упало. Из головы не выходили мысли о несчастном Булеке; вспоминал я и остальных: Таффу, который, став дезертиром, был вынужден расстаться не только с армией, но и с семьей, женой и детьми, которых очень любил, и теперь уж, наверное, никогда больше не увидит; простодушного Бакока, который не знает даже названия той деревни, где рабом появился на свет. Эти люди были добры ко мне. И клятву верности Лесным Братьям я давал с ними вместе...

– Тебя что-то мучает, Гэв? – спросил Чамри.

– Понимаешь, у меня такое ощущение, что я убегаю и от Бакока с Таффой, и от остальных, – сказал я.

– Они тоже могли убежать, если б захотели, – возразил Венне, но сказал это так быстро, что я понял: он думает о том же, что и я, и тоже пытается оправдать перед собой наш побег, наше дезертирство.

– Булек убежать не мог, – сказал я.

– Ничего, он теперь и без побега далеко от них, куда дальше, чем мы, – попытался успокоить меня Чамри. – Не мучай себя понапрасну, Гэв. Булек сейчас дома... Ему уже почти хорошо. А ты, Гэв, слишком уж верный, вот в чем твой главный недостаток. Не надо оглядываться назад. Увидел – и поскорей проходи мимо, так-то оно лучше.

Это показалось мне странным: что он имел в виду? Я ведь никогда не оглядывался назад. И у меня не было ничего, чему я мог хранить верность, за что я мог бы держаться. Я шел туда, куда влекла меня судьба или случай. Я вдруг вспомнил те куски белой ткани из своих видений, что, извиваясь, плыли по течению реки...

На следующий день мы оказались в той части огромного Данеранского леса, где я еще никогда не бывал. Эту территорию Бриджин и Итер никак не могли считать «своей». Вокруг высились могучие темно-зеленые ели. Упавшие деревья создавали непроходимые стены и лабиринты, ибо их могучие ветви насквозь проросли бесчисленными молодыми побегами. Приходилось идти вдоль ручьев или прямо по каменистым руслам; это оказалось нелегко, потому что шли мы по воде, по скользким камням, стараясь обойти пороги и не попасть в омуты, таившиеся в густой тени деревьев. Чамри все повторял, что вскоре мы отсюда выберемся, и мы действительно наконец выбрались – на второй день пути к вечеру мы, шлепая по очередному ручью, вышли к его истоку, на открытый, поросший травой склон холма. Пока мы передыхали там, наслаждаясь ясным вечерним светом, мимо нас к подножию холма проследовало стадо оленей; остановившись не более чем в двадцати шагах от нас, они совершенно спокойно на нас посмотрели и неторопливо продолжили свой путь, сторожко подрагивая большими ушами. Венне тут же вытащил лук и бесшумно вложил в него стрелу. Еле слышно щелкнула натянутая тетива, прожужжала, точно крылья крупного жука, стрела, и шедший последним олень вдруг вздрогнул, упал на колени и прилег на траву – казалось, мирная тишина вокруг ничем и не была потревожена. Во всяком случае, остальные олени даже не обернулись и вскоре столь же неторопливо скрылись в лесу.

– Ах, и зачем только я в него выстрелил! – с досадой воскликнул Венне. – Теперь придется его освежевать.

Но с этим мы быстро управились и с удовольствием поужинали жареной олениной, да и на потом осталось достаточно. Уже в темноте, когда мы, наевшись до отвала, сидели у догоравшего костра, Чамри сказал:

– Если бы здесь было Высокогорье, я бы сказал, что ты этих оленей к себе призвал.

– Призвал?

– Это такой дар – призывать животных. У нас, например, когда какой-то брантор отправляется на охоту, он обязательно берет с собой человека, который дичь призывать умеет, если, конечно, сам брантор таким даром не обладает. Дикий кабан, лось, олень – да на кого бы они ни охотились, – все к такому человеку сами подойдут.

– Нет, я так не умею, – помолчав, тихонько пробасил Венне. – Но представить себе это вполне могу. А если я хорошо знаю какие-то места, то почти всегда знаю и то, где в данный момент находятся олени. Как и они знают, где я нахожусь. Только, если они боятся, я их ни за что не найду. А если не боятся, то сами придут. Покажутся – дескать, вот он я, я тебе нужен? Олени – они такие; сами себя отдают. И тому, кто этого не понимает, на охоте делать нечего. Он просто мясник, а не охотник.

Мы еще целых два дня шли по лесным холмам, поросшим деревьями с довольно светлой листвой, и наконец вышли на берег крупного ручья или речки.

– На том берегу начинается царство Барны, – сказал Чамри. – Теперь нам лучше оставаться на тропе и как можно сильнее шуметь – пусть знают, что мы здесь и не собираемся к ним подкрадываться, точно шпионы. – Так что мы, топая, по словам Венне, точно стадо диких свиней, и разговаривая в полный голос, двинулись по тропе и довольно скоро услышали окрик, приказывавший нам остановиться. Мы замерли на месте и увидели, что по тропе к нам идут двое мужчин – один высокий и худой, а второй низенький и толстый.

– Эй, вы хоть знаете, куда попали? – спросил коротышка насмешливо, но без угрозы. Высокий держал наготове свой большой лук, но в нас не целился.

– В Сердце Леса, – ответил Чамри. – И очень надеемся, что нас тут приветят, Тома. Ты что, меня не помнишь?

– Вот это да, клянусь Разрушителем! Говорят, фальшивый грошик вечно в руки попадается! – Тома подошел к нам, схватил Чамри за плечи и несколько раз тряхнул в каком-то яростном приветствии. – Ах ты, горная крыса! Ах ты, паразит! Уполз ночью тайком вместе с этим Бриджином и его кодлой, и поминай как звали? И какого же черта ты-то за ними увязался?

– Это была ошибка, Тома, – честно признал Чамри и покрепче уперся ногами в землю, потому что Тома все продолжал трясти его за плечи. – Назови это ошибкой или как хочешь, только прости, ладно?

– Собственно, почему бы мне тебя и на этот раз не простить? – философски заметил Тома. – Я ведь далеко не в первый и не в последний раз тебя прощаю, Чамри Берн. – Он наконец перестал трясти Чамри и обратил свое внимание на нас. – Кого это ты с собой привел? Неужели своих крысят?

– Ушел я отсюда всего лишь с тупоголовыми свиньями вроде Бриджина и Итера, – сказал Чамри, – зато назад вернулся с настоящими жемчужинами, да еще и в золото оправленными, – как раз для ушей Барны. Вот это Венне, который может свалить оленя с тысячи шагов, а это Гэв, который умеет рассказывать всякие истории и знает такие стихи, которые заставляют человека то плакать, то смеяться. Веди нас в Сердце Леса, Тома!

Мы прошли еще примерно с милю по светлому лесу, где росли огромные дубы и ольховины, и вдруг попали в очень странное место.

Оказалось, что Сердце Леса – это самый настоящий город, обнесенный частоколом, с огородами и амбарами, коровниками и загонами для скота, с множеством домов, с общественными зданиями, с улицами и площадями. Все здесь было из дерева. Города, большие и маленькие, думал я, строят из камня и кирпича, а из дерева строят только сараи для скота и хижины для рабов. Но это был настоящий большой город, целиком построенный из дерева. И жителей там было полно – мужчины, женщины, дети. Я видел их в садах, в огородах, на улицах и с особым интересом разглядывал женщин и детей. А еще меня просто потрясли дома с мощными поперечными балками и двускатными крышами. А на широкой центральной площади было столько народу, что я даже остановился, испуганный. Да и Венне, шедший рядом со мной, прижался ко мне плечом, словно в поисках поддержки.

– Знаешь, Гэв, я в жизни ничего подобного не видел, – вдруг охрипнув, прошептал он. Мы оба шли за Чамри буквально по пятам, точно два козленка за матерью-козой.

Впрочем, и сам Чамри озирался с некоторым изумлением.

– Этот город и вполовину не был таким большим, когда я уходил, – сказал он. – Вы посмотрите, как они тут все здорово устроили!

– Вам повезло, – заметил Тома, наш толстенький сопровождающий. – Вон и сам Барна идет.

Через площадь к нам направлялся огромный бородатый мужчина. Очень высокий, с широкой грудью и мощным торсом, с темно-рыжими курчавыми волосами и пышной бородой, целиком скрывавшей его щеки, подбородок и грудь, с большими ясными глазами, он шел на удивление легко и плавно, словно не шел, а плыл над поверхностью земли. И стоило нам его увидеть, как мы сразу же поняли: это и есть, как сказал Тома, «сам Барна». Он посмотрел на нас дружелюбно, с острым любопытством, и Чамри воскликнул:

– Барна! Возьмешь ли ты меня обратно, если я скажу, что привел к тебе парочку отличнейших новобранцев? – Несмотря на довольно-таки нахальный тон, Чамри держался почтительно – не кланялся, но явно испытывал к своему собеседнику должное уважение. – Если ты меня забыл, то я и есть тот самый Чамри Берн, который несколько лет назад совершил трагическую ошибку, уйдя из Сердца Леса на юг.

– А, тот горец! – улыбнулся Барна. Улыбка у него была широкая, белые зубы так и сверкали в зарослях бороды. И голос у него был потрясающий: густой, глубокий бас. – Ну, что касается тебя самого, то добро пожаловать снова к нам. Ты ведь знаешь: мы тут вольны приходить и уходить, когда вздумается! – Он пожал Чамри руку и спросил: – А кто эти парни?

Чамри представил нас, в нескольких словах описав наши таланты. Барна потрепал Венне по плечу и сказал, что охотнику в Сердце Леса всегда рады; на меня он внимательно смотрел с минуту, потом сказал:

– А ты, Гэв, зайди ко мне сегодня попозже, если не трудно. Тома, ты им жилье подыщешь? Хорошо, хорошо, хорошо! Добро пожаловать в свободную жизнь, ребята! – И он широкими шагами зашагал дальше. Издали было особенно хорошо заметно, что он по крайней мере на голову выше всех вокруг.

Чамри сиял.

– Клянусь Священным Камнем! – воскликнул он. – Ни одного слова недовольства, только «добро пожаловать», и все грехи прощены! Вот вам поистине великий человек! И сердце у него великое!

Мы нашли себе пристанище в одном из домов, который показался нам просто роскошным после наших сделанных кое-как и насквозь продымленных хижин. Потом поели в общей столовой, которая была весь день открыта для всех, и там-то Чамри наконец и обрел то, о чем так сильно мечтал: повара как раз изжарили пару баранов, и он ел жареную баранину до тех пор, пока глаза у него не заблестели от наслаждения над лоснящимися от бараньего жира щеками. После этого он проводил меня к дому Барны, который возвышался над центральной площадью, но со мною внутрь не пошел.