Текст книги "Прозрение (сборник)"

Автор книги: Урсула Кребер Ле Гуин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 48 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]

– Ну, входи, парень, входи, – пригласил меня один из них. Все они были темнокожие, довольно хрупкого сложения и невысокие. А когда женщина за прилавком обернулась, мне показалось, что передо мной старая Гамми: те же пронзительные темные глаза, тот же орлиный нос...

– Ты откуда пришел-то? – спросила меня женщина.

– Из леса. – От волнения я говорил каким-то хриплым шепотом. Воцарилась полная тишина, и я пояснил: – Я ищу свой народ.

– Ну и кого же ты своим народом называешь? – усмехнулась женщина и снова махнула мне рукой. – Да входи же! – Я продвинулся чуть дальше от порога, думая, что выгляжу наверняка не лучше бродячего пса. Женщина что-то шлепнула на тарелку и подтолкнула тарелку ко мне.

– У меня денег нет, – тихо сказал я.

– Ешь! – сердито буркнула она. Я взял тарелку и сел с ней на скамейку у очага, только огонь в этом очаге не горел. На вкус еда напоминала что-то вроде холодной рыбной запеканки или рыбного пирога, но как следует разобраться я не успел: довольно большой кусок этого кушанья почти мгновенно исчез у меня во рту.

– Так кого все-таки ты своим народом-то называешь? – снова спросила меня женщина.

– Не знаю.

– Тогда довольно трудно будет твоих сородичей найти, – заметил один из мужчин. И все они посмотрели на меня, но не в упор и без враждебности; просто на жизненном пути им попалось нечто новое, и они украдкой, осторожно его изучали. Впрочем, мгновенное исчезновение куска запеканки вызвало среди них легкое оживление.

– Ты здешний? – спросил меня второй мужчина, потирая лысину.

– Не знаю. Нас украли – меня и мою сестру. Охотники за рабами из Этры. Этра ведь к югу отсюда, да?

– Когда это случилось? – вдруг довольно резким тоном спросила меня хозяйка.

– Четырнадцать или пятнадцать лет назад.

– Так он, должно быть, беглый раб? – с некоторой тревогой шепнул на ухо своему соседу самый старый из мужчин.

– Значит, ты тогда совсем малышом был, – сказала хозяйка. Она налила что-то в глиняную чашку, подала ее мне и спросила: – А как тебя звали?

– Гэвир. А мою сестру – Сэлло.

– И все? Ты только имена и помнишь?

Я кивнул.

– А как ты в лесу-то очутился? – дружелюбно спросил меня лысый, хотя это был, безусловно, непростой вопрос, и он все отлично понимал.

Я немного поколебался и сказал:

– Я заблудился.

К моему удивлению, этот ответ их вполне удовлетворил, во всяком случае пока. Я выпил молоко, предложенное мне этой доброй женщиной, и оно показалось мне сладким, как мед.

– Может, ты еще какие-то имена помнишь? – спросила женщина.

Я покачал головой:

– Мне ведь всего год или два было.

– А твоей сестре?

– Она была года на два постарше.

– И она сейчас рабыня в Этре? – Слово «Этра» хозяйка произносила как «Эттера».

– Она умерла. – Я смотрел прямо на них; их темнокожие лица казались мне встревоженными и исполненными сочувствия. – Ее убили. Потому я и убежал.

– Ага... – промолвил лысый. – Ну что ж... И давно это было?

– Два года назад.

Он покивал, потом переглянулся с приятелями.

– Эй, Биа, дай-ка парню что-нибудь получше этой коровьей мочи! – потребовал самый старый из них; у него была беззубая улыбка, а вид несколько простоватый. – Налей ему пива, я угощаю.

– Ему молоко нужно, – возразила хозяйка, снова наливая мне полную чашку. – Если его пивом напоить, он тут же носом в пол уткнется.

– Спасибо, ма-йо, – сказал я и с благодарностью выпил молоко.

Похоже, столь почтительное обращение ее рассмешило.

– Говоришь, как горожанин, а по виду настоящий рассиу, – заметила она.

– Значит, полагаешь, они пока на твой след не вышли? – спросил лысый. – Я твоих городских хозяев в виду имею.

– Они, наверное, думают, что я утонул, – сказал я.

Он кивнул.

Усталость и то, что я наконец немного утолил терзавший меня голод, а также деликатная доброжелательность этих людей, принимавших меня, пусть и осторожно, таким, какой я есть, и еще, наверное, мои собственные слова о том, что Сэлло была убита, – все это так подействовало на меня, что я чуть не расплакался. Едва сдерживая слезы, я смотрел на черные угли в очаге, словно там горел живой огонь, и тщетно пытался скрыть охватившую меня слабость.

– Выглядит как южанин, – услышал я шепот одного из мужчин, а второй сказал:

– Я знавал некую Сэлло Эво Данаха, давно, еще на Журавлиных Равнинах.

– Гэвир и Сэлло – это имена сидою, – сказал лысый. – Все, Биа, спасибо тебе, а я спать пошел. Завтра еще до рассвета выйду, так что ты заверни там что-нибудь перекусить, ладно? А ты, Гэвир, если хочешь, можешь завтра со мной пойти. На юг.

Вскоре Биа и меня отправила наверх, в общую спальню. Я постелил свое старое одеяло на какую-то лежанку, лег и тут же провалился в сон, точно камень в черную воду.

Было еще совсем темно, когда лысый разбудил меня, тряхнув за плечо.

– Идешь? – только и спросил он. Я моментально вскочил, схватил свои пожитки и последовал за ним. Я понятия не имел, куда он направляется, зачем и на чем, знал только, что на юг и мне предложено к нему присоединиться.

Внизу горел маленький масляный светильник. Хозяйка, как мне показалось простоявшая за своей стойкой всю ночь, вручила лысому большой пакет, но не из бумаги, а из чего-то, странным образом похожего на промасленный шелк, затем приняла от него бронзовый четвертак и сказала:

– Да хранит тебя Ме, Аммеда.

– Да будет так, – откликнулся он и нырнул во тьму. Я последовал за ним. Мы спустились к воде, где у причала была привязана лодка, показавшаяся мне просто огромной. Аммеда отвязал веревку и шагнул в лодку так уверенно, словно всего лишь спустился еще на одну ступеньку, идя по лестнице. Я, разумеется, вел себя куда более осторожно, однако тоже поспешно влез в лодку, которая уже отплывала от причала, и скорчился на корме. Аммеда все ходил туда-сюда мимо меня, совершая во тьме какие-то загадочные действия. Золотистое сияние, исходившее из распахнутой двери гостиницы, виднелось над черной водой уже где-то далеко позади и постепенно становилось слабее света звезд, отражавшихся в озере. Мой спутник поднял парус на невысокой мачте, укрепленной в центре лодки, этот небольшой парус тут же поймал легкий попутный ветерок, и мы уверенно поплыли вперед. Я постепенно начинал привыкать к тому, что и во время плавания по лодке, оказывается, можно передвигаться, даже ходить, и к тому времени, как небо несколько посветлело, я уже мог довольно неплохо делать это, но, разумеется, только держась за что-нибудь руками.

Лодка была длинная, с невысокими бортами и палубой, окруженной низенькими канатными поручнями; а под этой палубой, занимая почти всю центральную часть лодки, я обнаружил нечто вроде низенькой комнаты.

– Так ты и живешь в лодке? – спросил я Аммеду, который уселся на корме у руля и смотрел поверх вод на разгоравшуюся в небе зарю.

Он кивнул, промолвив некое нечленораздельное «ао». Затем, помолчав, спросил:

– Ты рыбу-то ловить умеешь?

– Да, у меня и снасти с собой.

– Видел. Вот и попробуй.

Я был рад оказаться ему полезным. Вытащил свои крючки, лески и легкое складное удилище, сделанное под руководством Чамри и состоявшее из нескольких идеально соединяющихся друг с другом отрезков. Никакой наживки Аммеда мне не предложил, а у меня ничего не было, кроме нескольких желудей в кармане. Я нацепил на крючок самый червивый из них и, чувствуя себя полным дураком, уселся, свесив ноги за борт. К моему удивлению, уже через минуту у меня клюнуло, и я вытащил какую-то очень хорошенькую красноватую рыбку.

Аммеда выпотрошил ее изящным ножиком весьма опасного вида, соскоблил с нее чешую и разрезал на куски; затем вытащил из мешочка, висевшего у него на поясе, какую-то бутылочку, чем-то побрызгал из этой бутылочки на рыбу и предложил мне попробовать. Я никогда прежде не ел сырой рыбы, однако откусил без колебаний. Рыба была очень нежной и чуть сладковатой, а приправа, которой воспользовался Аммеда, оказалась попросту диким хреном. Острый вкус хрена заставил меня вспомнить, как год назад мы с Чамри Берном копали эти корешки близ лагеря Лесных Братьев.

Мой второй желудь на крючке тоже не задержался. Аммеда, выложив рыбьи потроха на каком-то листке, очень похожем на бумагу, протянул их мне и предложил использовать в качестве наживки. Вскоре я поймал еще две красные рыбки, и мы их тоже съели, приправляя диким хреном.

– Эти рыбки и других рыб тоже едят, – заметил Аммеда. – Едят себе подобных, как и люди.

– Похоже, они вообще все что угодно едят, – сказал я. – Как и я.

Каждый раз, испытывая голод, я с тоской вспоминаю ту замечательную кашу из пшеничных зерен, какую варили в Аркаманте, густую, с привкусом орехов, приправленную маслом и сушеными оливками. Я и тогда сразу же ее вспомнил, хотя без особой тоски, поскольку в желудке у меня находилось уже фунта полтора вкусной рыбы. Взошедшее солнце приятно пригревало мне спину. Маленькие волны лизали борта лодки. Впереди и повсюду вокруг нас расстилалась сверкающая поверхность вод, на которой тут и там виднелись зеленые пятнышки – тростниковые островки. Сытый и согревшийся, я улегся на спину на дне лодки и уснул.

До самого вечера мы шли под парусом вдоль берега какого-то озера странной вытянутой формы. А на следующий день, когда берега озера стали как бы сближаться друг с другом, образуя некий пролив или канал, мы попали в настоящий лабиринт проток и проливов, отделенных друг от друга высоченными тростниками и каким-то кустарником, растущим прямо в воде. Эти полосы серебристо-синей воды то расширялись, то сужались, точно коридоры с бледно-зелеными и буровато-коричневыми стенами, и были настолько похожи друг на друга, что я даже спросил Аммеду, как это он умудряется находить дорогу в этом невероятном водном лабиринте, и он ответил:

– А мне птицы подсказывают.

Сотни крошечных птичек порхали над зарослями кустарника; над головой пролетали утки, гуси и крупные серебристо-серые цапли; небольшие белые журавли бродили у кромки тростниковых островков. К некоторым из журавлей Аммеда обращался с неким подобием приветствия, произнося странное слово или имя: Хасса.

Он больше не задал мне ни одного вопроса о моей прошлой жизни, удовлетворившись, видимо, тем, что я рассказал в тот, самый первый, вечер, и о себе тоже ничего не рассказывал. Никакого недружелюбия я в этом не чувствовал; просто, по-моему, он был очень молчаливым по характеру.

Солнце весь день сияло в безоблачном небе, а ночью ему на смену выплыла ущербная луна. Я смотрел на летние созвездия, которыми так часто любовался на ферме Венте, наблюдая, как они всходят и плавно скользят по темному небосводу. Днем я ловил рыбу или просто грелся на солнышке и смотрел на кажущиеся абсолютно одинаковыми и все же чем-то незаметно отличающиеся друг от друга полосы чистой воды, на заросли тростника, на синее небо. Аммеда сидел на руле, направляя лодку. Домик под палубой оказался почти доверху забит неким грузом; в основном кипами какой-то очень похожей на бумагу ткани; в одних кипах она была потоньше, в других потолще, но и та и другая были очень прочными. Аммеда сказал мне, что это ткань из тростникового волокна; вообще же в этих краях из расщепленных стеблей тростника делали, по-моему, все – от мисок и тарелок до одежды и домов. Из южных и западных болот, где эту замечательную ткань в основном и делали, Аммеда возил ее в другие части своей страны, и люди с удовольствием ее покупали или на что-то обменивали. Подобный обмен зачастую приводил к тому, что жилище Аммеды оказывалось забитым всякими странными и случайными вещами – горшками, сковородками, сандалиями, очень хорошенькими плетеными поясами и накидками, глиняными кувшинами с маслом и невероятным количеством связок дикого хрена. Я догадался, что он либо сам всем этим пользуется, либо, если захочет, старается побыстрее распродать. Вырученные деньги – четвертаки, бронзовые «полуорлы», а также несколько серебряных монет – он складывал в бронзовую плошку, стоявшую в уголке, даже не пытаясь где-то их припрятать. И это, и поведение тех, с кем я в первый же вечер познакомился в Шеше, заставило меня думать, что люди на Болотах подозрительностью совсем не страдают и ничего не боятся – ни чужаков, ни друг друга.

Я знал, я даже слишком хорошо знал свою врожденную склонность чрезмерно доверять людям. Интересно, думал я, а это вообще свойство моей расы, вроде темной кожи и длинного носа с горбинкой? Ведь прежде моя излишняя доверчивость часто приводила к тому, что я, позволив другим предать меня, невольно и сам предавал совершенно невинных людей. И теперь я очень надеялся, что наконец-то попал именно туда, куда мне и было нужно: к таким людям, которые, как и я, на доверие отвечают доверием.

У меня хватало времени на подобные размышления, да и на мысли о прошлом тоже. В те долгие, полные солнечного света дни, проведенные на воде, я мог спокойно оглянуться назад и подумать. Но стоило мне подумать о том времени, что я прожил в Сердце Леса, как в ушах моих начинал звучать голос Барны, его глубокий сочный бас, заглушающий все прочие звуки и мысли; Барна снова и снова что-то рассказывал мне, что-то объяснял, на чем-то настаивал... и сейчас эта благословенная тишина вокруг, это молчание болот и молчание моего нынешнего спутника казались мне неким освобождением от тяжкого бремени и приносили необычайное облегчение.

В последний вечер моего путешествия с Аммедой я, весь день просидев с удочкой, показал ему свой улов, а он растопил «плиту» – большой керамический горшок, набитый углем и накрытый решеткой, который он установил под защитой «дома». Увидев, что я за ним наблюдаю, он сказал:

– Знаешь, у меня ведь деревни нет.

Я не совсем понял, что именно он хотел этим сказать и почему сказал так, и просто кивнул, ожидая какого-то продолжения, но он больше ничего не прибавил. Обрызгав рыбу маслом, он слегка посолил и быстро зажарил на решетке. Получилось очень вкусно. А когда мы наелись, Аммеда принес глиняный кувшин, две чашки и налил нам того, что называл «вином из рисовой травы», напитка прозрачного и весьма крепкого. Мы сидели на корме и пили вино, а лодка медленно плыла по широкой протоке. Аммеда даже не пытался поймать ветер, лишь время от времени чуть поправлял руль, чтобы не сойти с курса. Ясные сине-зелено-бронзовые сумерки окутали воду и тростники. На западном краю небосклона, дрожа, точно капля воды, повисла вечерняя звезда.

– Сидою, – сказал Аммеда, – живут у самой границы, потому туда время от времени охотники за рабами и являются. Может, ты как раз из этих мест родом. Смотри, если хочешь, оставайся пока со мной. Оглядись. А не то я через пару месяцев буду назад возвращаться и снова мимо этих берегов проплыву. Если тебе здесь не понравится, могу тебя с собой прихватить. – И, помолчав, он прибавил: – Всегда хотел иметь спутника-рыбака.

Так он, как всегда лаконично, дал мне понять, что будет очень рад, если я все же захочу к нему присоединиться.

На следующее утро, на заре, мы снова вышли на открытое водное пространство и через час или два приблизились к настоящему берегу, где росли деревья и виднелись маленькие домики на сваях. Я услышал детские крики. Ребятишки собрались у причала, встречая подплывающую лодку. «Женская деревня», – сказал Аммеда, и я увидел, что взрослые, следом за детьми спустившиеся к воде, – это одни женщины, одетые в короткие туники и чем-то похожие на Сэлло: темнокожие, кудрявые, с тонкими изящными руками и ногами. И, глядя на них, я увидел глаза Сэлло, ее лицо; она то и дело мерещилась мне, мелькала среди них, и это было странно и тревожно: видеть свою сестру среди этих незнакомок, тоже казавшихся мне сестрами.

Как только мы привязали лодку, женщины полезли через борт, чтобы посмотреть, что им предлагает Аммеда; они ощупывали ткань из тростникового волокна, нюхали кувшины с маслом и непрерывно болтали с ним и друг с другом. Со мной они не разговаривали, но какой-то мальчик лет десяти подошел ко мне, остановился напротив, широко расставив ноги, и с важным видом спросил:

– Ты кто такой? Ты чужестранец?

И я ответил, охваченный нелепой надеждой на то, что меня тут же признают:

– Нет. Меня зовут Гэвир.

Мальчишка подождал минутку, насупился, словно я его чем-то обидел, и с еще более важным видом переспросил:

– Гэвир?..

Похоже, мне нужно было иметь все-таки не одно имя!

– Назови твой клан! – потребовал мальчишка.

К нам подошла какая-то женщина и довольно бесцеремонно оттолкнула нахального мальчишку в сторону, и Аммеда сказал ей и еще одной, довольно пожилой женщине, которая подошла вместе с нею:

– Его в рабство продали. Он, возможно, из сидою.

– Ясно! – промолвила старая женщина. И, повернувшись ко мне боком, не глядя на меня, но, безусловно, обращаясь именно ко мне, спросила: – Когда же тебя отсюда забрали?

– Лет пятнадцать назад, – сказал я, и снова глупая надежда проснулась в моем исстрадавшемся сердце.

Она подумала, пожала плечами и сказала:

– Нет, он не отсюда. Ты что же, и клана своего не знаешь?

– Нет. Я был не один. Нас было двое. Моя сестра Сэлло и я.

– Меня тоже Сэлло зовут, – сказала эта женщина довольно равнодушным тоном. – Сэлло Иссиду Асса.

– Я ищу своих сородичей и свое имя, ма-йо, – сказал я и успел заметить, как она искоса метнула на меня взгляд, хоть и стояла по-прежнему вполоборота ко мне.

– Попробуй поищи среди ферузи, – посоветовала она. – Из тех мест солдаты часто людей в рабство угоняли.

– А как мне туда добраться?

– По суше, – сказал Аммеда. – И все время на юг. А протоки легко и сам переплыть сможешь.

Я отвернулся и стал собирать свои пожитки, а он все продолжал о чем-то беседовать с этой Сэлло Иссиду Асса. Потом она ушла, и он велел мне подождать, пока она не вернется. Она принесла из деревни большой пакет из тростниковой ткани, положила его передо мной и тем же равнодушным тоном, по-прежнему отвернув от меня лицо, сказала:

– Это еда.

Я поблагодарил ее и завернул пакет с едой в свое старое одеяло, которое выстирал и высушил за время нашего путешествия по болотам и которое в скатанном виде служило мне чем-то вроде заплечного мешка. Затем я повернулся к Аммеде и еще раз от всей души поблагодарил его, а он сказал мне:

– Да хранит тебя Ме.

– Да будет так, – откликнулся я и прибавил: – И тебя пусть хранит великая Энну-Ме!

Я уже хотел спрыгнуть с причала на берег, но тут две женщины вдруг подняли страшный визг, а тот важный мальчишка так и ринулся ко мне, преграждая путь и что было сил возмущенно вопя: «Это женская деревня, женская!» Я испуганно озирался, не зная, как же мне быть, и Аммеда указал мне направо, где я заметил тропинку, выложенную по краям камнями и раковинами моллюсков и идущую по самой кромке воды.

– Мужчины ходят только здесь, – пояснил Аммеда, и я пошел по этой тропинке.

Прошел я совсем немного, и тропинка привела меня в другую деревню. Мне тут же снова стало не по себе, однако здесь на меня никто не кричал, не прогонял и не требовал держаться подальше, и я пошел дальше между маленькими домиками на сваях. Какой-то старик грелся на солнышке, сидя на крылечке домика, который, как мне показалось, был целиком сделан из плотных тростниковых циновок, прикрепленных к деревянному каркасу.

– Да хранит тебя Ме, сынок, – сказал мне старик.

Я ответил ему тем же и спросил:

– Отсюда есть дорога на юг, ба-ди?

– Заладил «бади, бади»! – проворчал он. – Что значит «бади»? Меня зовут Рова Иссиду Мени. И откуда ты только явился такой со своим «бади-бади»? Я же тебе не отец. А кто твой отец, знаешь?

Он скорее поддразнивал меня, чем сердился. У меня было такое ощущение, что он прекрасно знает то «городское» приветствие, каким воспользовался я, но не желает его принимать. Волосы у него были совсем седые, а на лице – тысяча морщинок.

– Нет, не знаю, – сказал я. – Я ищу своего отца. И свою мать. И свое имя.

– Ха! Ничего себе! – Старик осмотрел меня с головы до ног. – А почему на юг идешь?

– Хочу найти ферузи.

– Ага! Только эти ферузи – народец странный. Я бы, например, туда не пошел. Но ты иди, коли хочется. Эта тропа дальше через пастбище идет. – Он снова устроился поудобнее и принялся почесывать свои длинные, черные, костлявые ноги, похожие на журавлиные.

Больше я в деревне никого не заметил, лишь далеко на воде виднелись рыбачьи лодки. Я снова вышел на тропу, идущую через пастбище, и двинулся дальше на поиски своих сородичей.

Глава 12

До тех мест, где обитали ферузи, я шел два дня. Тропа была довольно извилистой, но, в общем, вела меня на юг, во всяком случае, если судить по солнцу, которое по утрам всегда было слева от нее, а на закате – справа. Многочисленные протоки среди заросших высокой густой травой лугов, окруженных ивами, мне приходилось переплывать или переходить вброд, держа над головой скатку с имуществом и башмаки, привязанные к палке. С другой стороны, идти там было легко и приятно, а сухих рыбных лепешек и соленого сыра вполне мне хватало, чтобы как следует перекусить. Время от времени я видел дымок над какой-нибудь одинокой хижиной или тропу, ведущую к маленькой деревушке, но, поскольку основная тропа по-прежнему вела меня на юг, я старался с нее не сходить. К вечеру второго дня тропа наконец свернула налево, и я, следуя по песчаному берегу огромного озера и миновав пастбище, где паслись коровы, оказался в очередном селении, состоявшем из нескольких домишек на сваях; у причалов, как всегда, были привязаны лодки. Да и все деревушки здесь были похожи одна на другую и отличались лишь незначительными особенностями, и повсюду царила одна и та же бедность, если не нищета.

Детей возле деревни видно не было, но я заприметил какого-то мужчину, расправлявшего рыболовную сеть, и направился прямиком к нему.

– Здесь ферузи живут? – крикнул я.

Он аккуратно положил сеть на землю и пошел мне навстречу.

– Да, ферузи. Это деревня Восточное Озеро, – сказал он и с мрачным видом выслушал мой рассказ о том, чего я ищу.

Ему было лет тридцать, и мне показалось, что это самый высокий мужчина из всех рассиу, которых я до сих пор встречал. Глаза у него, как ни странно, были серые; позже я узнал причину этого: он был сыном женщины с Болот и неизвестного этранского воина, который ее изнасиловал. Я сказал ему, как меня зовут, и он в ответ назвал свое имя: Рава Аттиу Сидой, а потом любезно пригласил меня к себе домой и усадил за стол.

– Рыбаки скоро в деревню вернутся, – сказал он, – и все пойдут к рыбной циновке. Если хочешь, пойдем с нами; там можно будет поспрашивать у женщин насчет твоей родни. Если у нас об этом кому и известно, так только женщинам, они всегда все знают.

Рыбацкие лодки между тем одна за другой причаливали к берегу и выгружали улов. Лодочки были легкие, с маленькими парусами, напоминавшими крылья бабочек. От голосов мужчин и лая собак деревня сразу стала оживать. Собаки, завидев берег, выпрыгивали из лодок и бросались к нему по мелководью; собаки были некрупные, с черной жесткой курчавой шерстью, большими ясными глазами и прямо-таки светскими манерами. Они приветствовали друг друга одним-единственным «гавом», энергично виляя при этом хвостом, затем одна склоняла голову, вторая принимала поклон, и каждая следовала за своим хозяином. Одна собака тащила крупную мертвую птицу, по-моему, лебедя, и со своими товарками здороваться не стала, а с важным видом потрусила прямиком к дому. Вскоре все мужчины, сложив улов в корзины, вереницей двинулись куда-то по тропинке. Мы с Равой последовали за ними, и вскоре на берегу небольшого залива с заросшими травой берегами я увидел женскую деревню Восточное Озеро.

Несколько женщин уже ждали на лугу возле расстеленной на земле большой тростниковой циновки. Вокруг носилась туча детей, которые, впрочем, вели себя очень осторожно и на циновку ни в коем случае не наступали. Всевозможные горшки и тростниковые короба, полные готовых кушаний, были расставлены на циновке, точно на рыночном прилавке. Мужчины сели у противоположного края циновки и тоже выложили свой улов. Даже та собака положила туда принесенную ею птицу и чуть отступила, виляя хвостом. Только теперь я начал понимать смысл выражения «рыбная циновка». Отовсюду доносились шутки и смех, но это, несомненно, был некий старинный и уважаемый обычай, и когда кто-то из мужчин выходил вперед и брал коробку или горшок с едой или женщина выбирала себе корзинку с рыбой, они непременно произносили некую явно ритуальную фразу в знак благодарности. Потом какая-то старуха, ткнув пальцем в лебедя, воскликнула: «А это не иначе как стрела Коры!», и ее слова вызвали новую порцию шуток. Женщины, похоже, точно знали, кому чей улов полагается; мужчины же порой немного спорили, кому достанется то или это, но женщины тут же вносили ясность; так, например, когда двое молодых людей заспорили из-за короба с рыбными лепешками, хозяйка лепешек мгновенно разрешила спор, всего лишь кивнув одному из претендентов. И тот, кому лепешек не досталось, молча отошел в сторону, хотя и с весьма недовольным видом. Когда все разобрали, Рава вывел меня вперед и сказал, обращаясь ко всем женщинам сразу:

– Вот. Этот человек сегодня пришел в нашу деревню и сказал, что ищет своих сородичей. Солдаты угнали его в рабство в Эттеру (он тоже говорил «Эттера», а не Этра) еще совсем ребенком, и он знает одно лишь свое имя: Гэвир. Люди на северном краю Болот сказали ему, что он, возможно, один из сидою.

После этого женщины обступили меня со всех сторон и принялись рассматривать. Затем одна из них – лет сорока, остроносая и темнокожая – спросила:

– Сколько лет назад это случилось?

– Примерно пятнадцать, ма-йо, – ответил я. – Нас вместе с сестрой забрали. Ее звали Сэлло.

И тут какая-то старуха вскрикнула:

– Так это же дети Тано!

– Ну да, их тоже Сэлло и Гэвир звали! – поддержала старуху женщина с младенцем на руках. А та старуха, что почему-то назвала мертвого лебедя «стрелой Коры» и теперь держала его головой вниз за широкие черные перепончатые лапы, протолкнулась сквозь толпу, внимательно изучила меня с головы до ног и заявила:

– Да. Это наверняка ее дети! Дети Тано. Слава тебе, Энну-Амба, Энну-Ме!

– Тано в тот день за черным папоротником отправилась по Долгой Протоке, – сказала мне одна из женщин, – и детей с собой взяла. А обратно никто из них так и не вернулся. И лодки ее потом никто не нашел.

– Говорили, что вроде утонула она, – заметила другая женщина, а ее соседка возмущенно воскликнула:

– Ничего она не утонула! Наверняка на них охотники за рабами напали! – После этих слов старуха с лебедем подошла ко мне совсем уж вплотную – видно, пыталась разглядеть в моем лице черты той женщины, которую все они когда-то хорошо знали. Молодые женщины отступили назад; они смотрели на меня совсем иными глазами, но с явным сочувствием.

И лишь та темнокожая длинноносая женщина, что первой заговорила со мной, пока что помалкивала и близко ко мне не подходила. Старуха с лебедем принялась что-то ей втолковывать, после чего темнокожая наконец подошла ко мне и сказала:

– Тано Айтано Сидой – это моя младшая сестра. А меня зовут Гегемер Айтано Сидой. – Лицо у нее при этом было чрезвычайно мрачным, а слова она произносила резко, отрывисто.

Я страшно смутился и не знал, что сказать. Но через минуту все же спросил:

– Скажи, тетушка, как же все-таки мое настоящее имя?

– Гэвир Айтана Сидой, – сказала она почти нетерпеливо. – А что, твоя мать... и твоя сестра... они тоже с тобой сюда вернулись?

– Матери своей я совершенно не помню. Мы с сестрой были рабами в Этре. А два года назад ее убили. И тогда я оттуда ушел. И направился в Данеранский лес. – Я говорил очень короткими фразами и нарочно сказал «ушел оттуда», а не «сбежал», потому что в присутствии этой женщины с зоркими и черными, как у вороны, глазами чувствовал необходимость вести себя как настоящий мужчина, а не сбежавший от хозяев мальчишка.

Она быстро и остро на меня глянула, явно стараясь не встречаться со мной глазами, и обронила:

– Хорошо. Мужчины рода Айтану позаботятся о тебе. – И тут же повернулась ко мне спиной.

Зато остальным женщинам хотелось и как следует меня разглядеть, и расспросить вволю, но, похоже, они не решились перечить моей тетке и покорно последовали за ней. Впрочем, и мужчины уже потянулись в свою деревню, так что пришлось и мне тоже уйти вместе с ними.

По дороге Рава и двое мужчин постарше все время о чем-то спорили. Я, к сожалению, понимал далеко не все – их говор звучал еще слишком непривычно для моих ушей, и в нем было немало таких слов, которых я вообще не знал. Но, похоже, говорили они о том, откуда же я все-таки родом. В конце концов один из них обернулся ко мне, сказал: «Идем», и я покорно последовал за ним к его хижине.

Собственно, хижина представляла собой легкий деревянный каркас, покоившийся на деревянном настиле, а стены и крыша были сделаны из тростниковых циновок. Там не было ни окон, ни дверей, и любую из стен можно было поднять наверх, превратив дом в навес. Мой новый провожатый убрал куда-то короб и глиняный горшок с провизией, которые он обменял у женщин на рыбу, и поднял одну из стен – ту, что была обращена в сторону озера. Он привязал скатанную циновку к боковым столбикам, так что она, образуя некий козырек, очень удачно затеняла эту часть деревянного настила от горячих лучей полуденного солнца, и, усевшись на толстую циновку или тюфяк, разложенный на полу, принялся шлифовать почти готовый рыболовный крючок из раковины моллюска. Некоторое время он работал молча, не глядя на меня, потом махнул рукой в сторону «комнаты» и предложил:

– Бери сам, что хочешь.

Я чувствовал себя здесь незваным гостем, и ничего брать мне не хотелось. Я совершенно не понимал этих людей. Если я действительно тот самый пропавший из их деревни ребенок, их сородич, то неужели это все гостеприимство, которое они способны мне оказать? Я испытывал горькое разочарование, но отнюдь не намерен был это показывать – не хотелось демонстрировать собственную слабость перед этими чужими людьми с холодным сердцем. Надо непременно сохранить собственное достоинство, думал я, и держаться так же надменно, как они. В конце концов, я горожанин, человек образованный, а они варвары, дикари, живущие среди болот... И я решил: раз уж я преодолел столь долгий путь, так, по крайней мере, могу хотя бы переночевать здесь. А потом уж придумаю, куда мне идти дальше, раз и здесь для меня места не нашлось.

Я отыскал еще одну циновку и тоже уселся, но на противоположном конце этой «палубы», свесив ноги над илистым берегом озера и болтая ими в воздухе. Посидев так некоторое время, я вежливо спросил:

– Могу я узнать, как зовут хозяина этого дома?

– Меттер Айтана Сидой, – сказал он, не отрываясь от работы. Голос его звучал очень мягко.