Текст книги "Цветок пустыни"

Автор книги: Уорис Дири

Соавторы: Кэтлин Миллер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

Остаток дня я пролежала без движения в крошечной комнатке под самой крышей (там со мной жила еще младшая двоюродная сестра). Старика и Аман больше нет! Как это может быть? Я покинула родную страну, лишив себя возможности видеть брата и сестру, а теперь никогда больше не увижу ни одного, ни другую. Аман, самая сильная! Старик, самый умный! Мне казалось невозможным, чтобы они умерли, – а уж если они умерли, что же это сулило нам, остальным, у кого не было таких способностей?

Тем вечером я пришла к выводу, что не хочу страдать и дальше. Ни одна из надежд, которые я лелеяла, пускаясь ранним утром из отчего дома в неизвестность, не сбылась. Теперь, два года спустя, я страшно тосковала по своей семье, и мысль о том, что двое из нее покинули нас навсегда, была для меня невыносима. Я спустилась вниз, в кухню, открыла ящик и достала большой мясницкий нож. Зажав его в руке, я снова поднялась в комнату. Но пока я лежала там, набираясь храбрости, чтобы вонзить в себя нож, я все время думала о маме. Бедная моя! Я на этой неделе потеряла двух близких людей, а она потеряет сразу троих. Это казалось таким несправедливым, что я невольно отложила нож на прикроватный столик и уставилась в потолок. Я уж и позабыла про этот нож, когда позднее двоюродная сестра Басма заглянула проведать меня. Она с ужасом посмотрела на нож.

– Это еще что за черт? Что ты задумала?

Я даже не пыталась ответить ей, просто снова уставилась в потолок. Басма схватила нож и убежала.

Прошло несколько дней, и тетя снова позвала меня:

– Уорис! Давай спускайся!

Я спустилась по лестнице и увидела, что тетя ожидает меня на нижней ступеньке.

– Давай быстрее! Телефон!

Эта новость была неожиданной. Мне еще никто никогда не звонил, да я вообще никогда не говорила по телефону.

– Это меня? – переспросила я растерянно.

– Да, да! – Тетя указала на лежавшую на столике трубку. – Возьми же, возьми трубку.

Я взяла трубку в руку, поглядывая ни хитрую штуковину так, словно она вот-вот меня укусит.

– Да? – прошептала я, держа трубку как можно дальше от себя.

– Да говори же! – Тетя Маруим даже глаза закатила. – Говори, говори прямо в трубку! – Она повернула трубку и прижала к моему уху.

– Алло!

И тут случилась удивительная вещь: я услышала мамин голос!

– Мама! Мамочка! О Аллах, это и вправду ты? – Впервые за эти дни я улыбнулась во весь рот. – Мамочка, как ты там?

– Плохо. Живу теперь под деревом.

Она рассказала мне, что едва не лишилась рассудка от горя, когда умерли Аман и Старик. Когда она упомянула об этом, я испытала облегчение, что отказалась от самоубийства, что лишь умножило бы ее горе. Мама ушла вглубь пустыни: она не хотела никого видеть, ни с кем не хотела говорить, ей хотелось побыть одной. Потом она отправилась в Могадишо навестить родственников. Она по-прежнему была там, среди них, и звонила сейчас от тети Сахру.

Мама попыталась объяснить, как это произошло, но до меня все доходило с трудом. Началось с того, что Старик заболел. Как обычно бывает с африканскими кочевниками, никакой медицинской помощи никто не оказывал. Никто не ведал, ни чем ты болен, ни чем это лечить. В нашем обществе существовали только две возможности: или жить здоровым, или умереть. Никакой середины. Пока живешь, все в порядке. Мы не особенно боялись заболеть, ведь при отсутствии врачей и лекарств с этим все равно ничего нельзя было поделать. Когда кто-нибудь умирает – что ж, это тоже в порядке вещей, живые будут жить дальше. Жизнь-то продолжается. Всегда и во всем мы руководствовались той же философией иншалла: «если так будет угодно Аллаху». Жизнь воспринимается как дар, а смерть – это воля Аллаха, и спорить с ней невозможно.

Но когда заболел Старик, родители испугались, он ведь не был обычным ребенком. Мама, не зная, что делать, передала с кем-то весточку Аман в Могадишо и попросила ее о помощи. Аман всегда была у нас самой сильной, уж она-то должна знать, что делать. Она не подвела. Аман пешком пришла из Могадишо, чтобы забрать Старика и отнести его к врачу. Понятия не имею, где в то время была наша стоянка, далеко ли от столицы. Но вот чего не знала мама, посылая за Аман, так это того, что Аман была на последнем месяце беременности. Пока сестра несла Старика в больницу, он умер у нее на руках. Аман пережила сильнейшее нервное потрясение и спустя несколько дней тоже умерла, погиб и ее ребенок. Я так и не выяснила, где именно их настигла смерть. Мама, всегда такая спокойная и стойкая, узнав об их смерти, сломалась. А ведь она была центром всей семьи, и мне даже подумать страшно, как жили все это время остальные мои братья и сестры. Я чувствовала себя как никогда виноватой в том, что застряла в Лондоне и не способна помочь маме, когда она так во мне нуждается.

Жизнь между тем продолжалась, и я, живя в Лондоне, старалась радоваться ей. Я выполняла свою работу по дому, шутила с двоюродными братьями и сестрами, с их друзьями, приходившими в гости.

Однажды вечером я уговорила Басму помочь мне впервые в жизни «поработать моделью». За время жизни в Лондоне я понемногу полюбила наряды. Не то чтобы мне так уж хотелось иметь их – просто было очень забавно их примерять. Вроде как играть на сцене: можно представить, что ты – это кто-то другой. Пока вся семья сидела у телевизора, я пошла в комнату дяди Мохаммеда и плотно прикрыла за собой дверь. Открыла платяной шкаф и достала один из лучших его костюмов – темно-синий в мелкую полоску, из чистой шерсти. Разложила на кровати этот костюм вместе с белой рубашкой, шелковым галстуком, темными носками, элегантными английскими черными лаковыми туфлями и фетровой шляпой. Потом аккуратно надела все это, стараясь завязать галстук так, как делает дядя (это я не раз видела). Шляпу надвинула как можно ниже. Завершив экипировку, я пошла искать Басму. Та от смеха согнулась пополам.

– Пойди и скажи папе, что к нему пришел какой-то мужчина.

– Это же его одежда! Боже мой, да он тебя прибьет…

– Не бойся, ты только скажи ему.

Стоя в холле, я прислушивалась к голосу сестры и ожидала подходящего момента, чтобы войти.

– Отец, – сказала Басма. – Там к тебе пришел какой-то мужчина.

– Ко мне? В такой поздний час? – В голосе дяди не слышно было особой радости. – Кого там еще принесло? Что ему нужно? Ты его раньше когда-нибудь видела?

– Я… э-э-э… не знаю, – замялась Басма. – Кажется, да. Наверное, ты его знаешь.

– Ну ладно, скажи ему…

– А может быть, ты сам посмотришь? – быстро проговорила Басма. – Он там, прямо у дверей.

– Хорошо, – устало согласился дядя.

Теперь пора. Я надвинула шляпу на самые глаза, так что почти ничего не видела, сунула руки в карманы пиджака и, покачиваясь, вошла в комнату.

– Здорово! Вы что, меня не помните? – произнесла я баритоном.

Дядюшка выпучил глаза и наклонился, пытаясь заглянуть под шляпу. Когда же он понял, кто перед ним, то громко расхохотался. Тетя и все остальные покатывались со смеху.

Дядя Мохаммед погрозил мне пальцем:

– А что, разве я давал тебе разрешение…

– Надо же было попробовать, дядюшка. Разве тебе не смешно?

– О Аллах!

Я еще несколько раз повторяла эту шутку, всякий раз выжидая достаточно долго, чтобы застать дядю врасплох. После этого он всегда просил:

– Довольно, Уорис. Не надо больше надевать мои вещи, ладно? Оставь их в покое.

Я понимала, что он говорит совершенно серьезно, но ведь все равно его это забавляло. Потом я слышала, как он со смехом рассказывает своим друзьям:

– Эта девочка идет в мою комнату и надевает какой-нибудь из костюмов. Потом появляется Басма и говорит: «Папочка, к тебе кто-то пришел». И вот тогда она входит, с ног до головы одетая в мои вещи. Вы бы только посмотрели на это…

Тетушка как-то рассказала, что ее подруги считают, что мне следовало бы стать фотомоделью. Но тетя им отвечала:

– Ну-у-у… Мы даже не знаем толком, что это такое. Мы ведь из Сомали, к тому же мусульмане, сами понимаете.

Тем не менее тетя никогда не осуждала Иман, дочь своей старой подруги, за то, что та избрала карьеру фотомодели. Тетя много лет дружила с матерью Иман, и всякий раз, когда Иман или ее мать бывали в Лондоне, настаивала, чтобы те останавливались у нас в доме. Прислушиваясь к разговорам об Иман, я впервые узнала о том, что такое фотомодель. Из журналов, которые были у двоюродной сестры, я вырезала множество фотографий Иман и прикрепила их на стену в своей комнатке. Если она сомалийка, рассуждала я, и может этим заниматься, так почему же я не могу?

Когда Иман гостила у нас в доме, я всегда пыталась найти возможность поговорить с ней. Мне было интересно, как она стала моделью. Но всякий раз, бывая в гостях, она проводила время в разговорах со старшими. Мне было ясно, что дяде с тетей не понравится, если я вмешаюсь в их разговор ради такой ерунды – поинтересоваться, как мне самой стать моделью. В конце концов как-то вечером я воспользовалась подходящим моментом. Иман читала в своей комнате, и я постучала в дверь.

– Принести тебе что-нибудь перед сном?

– Да, пожалуйста, чашечку чаю с травами.

Я спустилась в кухню и принесла ей чай на подносе.

Поставив его на столик у кровати, я приступила к делу.

– Ты знаешь, у меня в комнате столько твоих фотографий! – Прислушиваясь, как тикают часы на столике, я чувствовала себя круглой дурой. – Мне, честно говоря, тоже очень хочется стать моделью. Как ты думаешь, это трудно? Как у тебя это получилось? С чего ты начинала?

Даже не знаю, чего я ожидала, – может, того, что она взмахнет волшебной палочкой и превратит меня в Золушку. Желание стать моделью было смутным. Все это казалось таким далеким, что я не задумывалась над этим слишком много. После того вечера я продолжала заниматься домашней работой, как обычно, думая в первую очередь о насущных проблемах: приготовить и подать завтрак, второй завтрак, помыть посуду, подмести.

К тому времени мне было шестнадцать лет, и я жила в Лондоне два года. Я настолько прижилась там, что уже знала, как западный мир называет этот отрезок времени: «тысяча девятьсот восемьдесят третий год».

Летом того года в Германии умерла сестра дяди Мохаммеда, оставив маленькую дочь. Юная Софи стала жить у нас, и дядя записал ее в школу при церкви Всех Душ [6]6
  Англиканская евангелическая церковь в центре Лондона, на углу Риджент-стрит и Лангэм-плейс. Построена в 1824 г.


[Закрыть]. Теперь мне по утрам, помимо всего прочего, надо было отводить Софи в школу в нескольких кварталах от дома.

В одно такое утро, когда Софи только начала учиться, мы с ней шли к старому кирпичному зданию, и я заметила, что ко мне присматривается какой-то незнакомец. Это был белый мужчина лет сорока, с заплетенными в хвостик волосами. Он не пытался скрыть тот факт, что разглядывает меня, и делал это довольно нахально. Когда я рассталась с Софи у дверей школы, этот человек подошел ко мне и заговорил. Но я ведь так и не научилась говорить по-английски, поэтому ничего не поняла. Я была напугана и, опустив глаза, бегом пустилась домой. Так и повелось: я отводила Софи в школу, белый человек поджидал меня, пытался со мной заговорить, а я убегала.

Днем, когда я забирала Софи из школы, она частенько что-то говорила о новой подруге, девочке из своего класса.

– Ага, угу… – рассеянно отвечала я, мне это было совсем не интересно.

Как-то раз я немного припозднилась, и Софи ждала меня у школы, играя с какой-то девочкой.

– А, Уорис! Вот это моя подруга, – с гордостью сообщила Софи.

Рядом с девочками стоял тот извращенец с хвостиком – тип, что почти уже год доставал меня.

– Да-да, пойдем, – ответила я, нервничая и не спуская глаз с мужчины.

Он, однако, наклонился к Софи и что-то сказал ей – она понимала по-английски, по-немецки и по-сомалийски.

– Пойдем же, Софи! Отойди от этого человека, – строго сказала я и потянула ее за руку.

Софи повернулась ко мне и, сияя, сказала:

– Он спрашивает, говоришь ли ты по-английски.

Софи отрицательно покачала головой, глядя на собеседника. Он сказал еще что-то, и она перевела:

– Он хочет тебя спросить кое о чем.

– Скажи, что я не собираюсь с ним разговаривать! – высокомерно заявила я, демонстративно глядя в сторону. – Пусть идет своей дорогой. Пусть идет… – Эту фразу я не закончила: все-таки рядом была его дочь, а Софи сразу же все переведет. – Ладно, пойдем!

Я крепко схватила Софи за руку и потянула за собой.

Однажды утром, вскоре после этой встречи, я отвела, как обычно, Софи в школу, возвратилась в дом и взялась за уборку на верхнем этаже, когда раздался звонок в дверь. Я бросилась по лестнице вниз, но тетя Маруим, опередив меня, отворила сама. Я смотрела с лестничной площадки и не могла поверить глазам: у дверей стоял господин Хвостик! Он, должно быть, выследил меня. Мне сразу же подумалось, что он хочет наплести тетушке каких-нибудь небылиц: что я что-нибудь натворила, заигрывала с ним, спала с ним. А может, он скажет, что я пыталась что-нибудь у него украсть.

– Кто вы такой? – спросила тетя, которая бегло говорила по-английски.

– Меня зовут Малькольм Фейрчайлд. Извините за беспокойство, но я хотел бы поговорить с вами.

– О чем вы хотите поговорить со мной?

Я видела, что тетя раздражена.

Я снова поднялась наверх, чувствуя себя разбитой и думая лишь о том, что такое этот тип наговорит тетушке. Однако не прошло и нескольких мгновений, как дверь внизу с грохотом захлопнулась. Я метнулась в сторону гостиной: тетушка как раз гневно выскочила оттуда, направляясь в кухню.

– Тетушка, кто это был?

– Да уж не знаю. Какой-то человек, который сказал, что долго ходил за тобой, пытался заговорить… Он нес какую-то чепуху насчет того, что хочет тебя сфотографировать! – Тетя гневно взглянула на меня.

– Тетушка, но я ведь не просила его об этом! Я вообще ему ни слова не говорила.

– ЭТО Я ЗНАЮ! Он потому и пришел сюда! – Она решительно прошествовала дальше. – Занимайся своим делом, а об этом не беспокойся. О немя сама позабочусь.

Тетя не пожелала вдаваться в детали их беседы, а из того, что она была так разгневана и возмущена, я заключила, что он хотел сделать какие-то порнографические фото. Я пришла в ужас и после того утра никогда не заводила речь об этом происшествии.

С тех пор, если мы встречались у школы при церкви Всех Душ, Малькольм Фейрчайлд никогда со мной не заговаривал, только вежливо улыбался. Но однажды, когда я забирала Софи из школы, он подошел и протянул свою визитную карточку, чем очень меня напугал. Не спуская с него глаз, я взяла карточку и сунула ее в карман. Я смотрела, как он повернулся и пошел прочь, а потом стала ругать его на своем родном языке: «Оставь меня, убирайся, негодяй, свинья ты этакая!»

Придя домой, я сразу взбежала наверх: все детские спальни были на верхних этажах, так что эта часть дома была как бы нашим убежищем от взрослых. Я вошла в комнату Басмы и, как обычно, оторвала ее от книги.

– Вот, Басма, посмотри! – Я выудила из кармана визитную карточку. – Это от того человека. Помнишь, я тебе рассказывала, он еще приставал ко мне, ходил за мной? Сегодня он дал мне вот это. Что здесь написано?

– Написано «фотограф».

– Ну да, но какой?

– Фотограф-стилист.

– Стилист? – переспросила я в раздумье. – Значит, он фотографирует всякие наряды? Он может и меня сфотографировать в красивых платьях?

– Не знаю, Уорис. – Басма вздохнула. – Честно, не знаю.

Я понимала, что отвлекаю ее, что ей не терпится снова взяться за книгу. Я встала, положила карточку в карман и вышла. Но в своей комнате я припрятала визитную карточку фотографа. Внутренний голос нашептал мне, что это может еще пригодиться.

Двоюродная сестра Басма была моей единственной советчицей, с ней я могла поговорить в любую минуту. И больше всего я была благодарна за совет, который она дала, когда я обратилась к ней насчет ее родного брата Хаджи.

Хаджи, второму сыну дяди, было двадцать четыре года. Он считался очень способным и вместе с дядей Абдуллой учился в университете. Ко мне Хаджи относился очень ласково с тех самых пор, как я приехала в Лондон. Бывало, я убираю наверху, а он спрашивает:

– Эй, Уорис, ты уже туалет помыла?

– Нет, – отвечаю, – но если тебе надо, заходи, я потом здесь уберу.

– Да нет… Я хотел спросить: может, тебе помочь?

Или:

– Слушай, хочу чего-нибудь попить. Может, и тебе принести?

Было приятно, что двоюродный брат обо мне заботится. Мы с ним часто болтали и шутили.

Иной раз, когда я выходила из ванной комнаты, он поджидал снаружи и не пускал меня. Я старалась нырнуть ему под руку, а он преграждал мне путь.

– Пропусти, негодник! – кричала я, пытаясь оттолкнуть его, и он смеялся.

Так продолжалось довольно долго, и я, хотя и пыталась отмахнуться от всего этого, как от обычных шуток, все же испытывала некоторое смятение. Меня лишало душевного равновесия то, что чувствовалось за таким его поведением. Он то смотрел на меня грустными, задумчивыми глазами, то становился так, что едва не касался меня. Когда у меня начинало трепетать сердце, я одергивала себя: «Ну посуди сама, Уорис, ведь Хаджи тебе все равно что брат. Не годится воображать то, о чем ты думаешь».

Однажды я выходила из ванной комнаты с ведром и тряпками, открыла дверь, а он там стоит. Схватил меня за руку, притянул к себе, и его лицо почти прижалось к моему.

– Что это тебе вздумалось? – нервно засмеялась я.

– Ой, да просто так…

Он сразу отпустил меня. Я подхватила ведро и пошла в соседнюю комнату, будто ничего не случилось. Но голова у меня шла кругом, и теперь я бы ничему уже не удивилась. Я же не слепая. Понимала, что здесь что-то нечисто.

На следующую ночь я спала у себя в комнате, а рядом лежала на своей кровати Шукри, младшая сестра Басмы. Я сплю очень чутко и часа в три утра услыхала, как кто-то поднимается по лестнице. Я подумала, что это, наверное, Хаджи, – его комната была недалеко от нашей, по ту сторону лестничной площадки. Он только что вернулся домой и, судя по заплетающимся шагам, был изрядно навеселе. Такого дядя у себя в доме никому не позволял: возвращаться в ночное время, а уж тем более пьяным! Они все были правоверными мусульманами, и спиртное в каком бы то ни было виде категорически запрещалось. Но, должно быть, Хаджи решил, что он уже достаточно взрослый, чтобы быть себе хозяином, и решил попробовать, что из этого получится.

Дверь в комнату отворилась, и я застыла в напряжении. Обе кровати стояли на небольшом возвышении, шагах в двух-трех от двери. Мне было видно, как Хаджи на цыпочках взбирается по ступенькам, стараясь не разбудить младшую сестренку, кровать которой была ближе к двери. Но вот он споткнулся, упал и остаток пути до моей кровати проделал ползком. В слабом свете, пробивавшемся из окна позади Хаджи, я видела, как он вытягивает шею, стараясь разглядеть в темноте мое лицо.

– Э-эй, Уорис! – шепотом позвал он. – Уорис!

От него так разило спиртным, что сомнений не оставалось: он был сильно пьян.

Но я лежала не шевелясь, делая вид, что сплю. Он протянул руку и принялся шарить по подушке, пытаясь нащупать мое лицо. «Боже, – подумала я, – не дай этому случиться!» Похрапывая и посвистывая носом, словно во сне, я резко повернулась на бок, стараясь произвести как можно больше шума и разбудить Шукри. Тут уж нервы у Хаджи не выдержали, и он тихонько ретировался.

Назавтра я пошла к Басме.

– Слушай, поговорить надо.

Очевидно, мое встревоженное лицо подсказало ей, что я пришла не просто для того, чтобы убить время.

– Заходи и закрой дверь плотнее.

– Дело касается твоего брата… – начала я, глубоко вздохнув.

Я не знала, как ей все это рассказать, и молилась в душе, чтобы Басма мне поверила.

– Что за дело? – встревожилась она не на шутку.

– Минувшей ночью Хаджи пришел в мою спальню. Было три часа, темно, хоть глаз выколи.

– И что он сделал?

– Пытался погладить мое лицо. Шептал мое имя.

– Да ты что! Это точно? Тебе не приснилось?

– Да ну! Я же вижу, как он смотрит на меня, когда мы остаемся наедине. Я просто не знаю, как быть.

– Черт, вот ЧЕРТ! Слушай, спрячь под кроватью крикетную биту. Или швабру. Или нет, лучше возьми из кухни скалку. Припрячь ее под кроватью, а когда он придет ночью к тебе в спальню, врежь ему как следует по башке! А что, ты можешь придумать что-нибудь другое? – добавила она. – Или заори. Во всю мочь, чтобы весь дом поднять.

Слава Аллаху, эта девушка была на моей стороне!

Весь день я про себя молилась: «Пожалуйста, не нужно, чтобы дошло до этого! Пусть он сам перестанет!» Я не хотела лишних неприятностей. Я боялась того, что Хаджи может навыдумывать, чтобы оправдаться перед родителями. А вдруг они выкинут меня из дома! Я только хотела, чтобы он все это прекратил: заигрывать, приходить «в гости» по ночам, шарить по моей подушке… У меня было дурное предчувствие насчет того, к чему это может привести. Но инстинктивно я готовилась к тому, что молитва может и не помочь. Вот тогда придется драться.

Той ночью я зашла в кухню, взяла скалку и спрятала у себя под кроватью. Позднее, когда сестренка уснула, я вытащила ее и положила рядом с кроватью, не выпуская из рук. А Хаджи, повторяя вчерашний спектакль, явился около трех часов. Он замешкался в дверном проеме, и я увидела, как блестят стекла его очков. Я лежала, приоткрыв один глаз, и внимательно наблюдала за ним. Он подобрался к моей подушке и стал поглаживать меня по руке. Он него так несло виски, что меня затошнило, но я не пошевелилась. Тогда Хаджи встал на колени у кровати, нащупал краешек одеяла, запустил под него руку и дотронулся до моего бедра. Потом его рука скользнула выше, к моим трусикам.

«Надо очки ему разбить, – подумала я. – Тогда хоть будет доказательство, что он сюда приходил». Я покрепче сжала ручку скалки и изо всех сил ударила его по лицу. Раздался глухой стук. Потом я заорала:

– ПОШЕЛ ВОН ИЗ МОЕЙ СПАЛЬНИ, ЧТОБ ТЕБЯ…

– Что случилось? – подскочила на своей кровати Шукри.

В следующее мгновение я услышала шум шагов по всему дому. Но Хаджи ничего не видел, ведь я таки разбила его очки, и ему пришлось выползать из комнаты на четвереньках. Не раздеваясь, прямо в костюме, он забрался под одеяло и прикинулся спящим.

Вбежала Басма и включила свет. Она, конечно, была в курсе происходящего, но сделала вид, что ничего не знает.

– Что случилось?

– Хаджи ползал у нас по полу! – сообщила Шукри.

Когда вошла тетя Маруим в халате, я закричала:

– Тетушка, он был у меня в спальне! Он приходил сюда, и вчера тоже! И я его стукнула!

Я указала на осколки от разбитых очков Хаджи, лежавшие у моей кровати.

– Ш-ш-ш… – строго прошептала тетя. – Я не желаю этого слышать, по крайней мере сейчас. А ну-ка все по своим комнатам! Спать!