Текст книги "Дарю вам праздник"

Автор книги: Уорд Мур

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

В тот день Тисс куда-то ушел. Я слегка подмел, смахнул пыль, выровнял несколько книг на полках – не стоило и надрываться, пытаясь прибрать магазин всерьез – и взял последнее, исправленное издание Кризи «Пятнадцать решающих сражений»; написал книгу некий капитан Эйзенхауэр.

Меня так захватил сделанный капитаном мастерский анализ – похоже, капитан и сам мог бы стать приличным стратегом, если бы ему было где проявить себя, – что даже не услышал, как в магазин кто-то вошел, и не ощутил ничьего присутствия, покуда меня не оторвал от книги голос, прозвучавший нетерпеливо и резко:

– Здесь хозяин?

– Нет, мэм, – ответил я, с великой неохотой поднимая взгляд. – Сейчас его нет. Могу ли я быть вам полезен?

Мои глаза, привыкшие к полумраку в магазине, видели лучше, чем ее, сразу ослепшие здесь после залитой солнечным светом улицы. Поэтому дерзость, с которой я рассматривал посетительницу, была для меня абсолютно безопасной – и я неторопливо, от души оценил буквально бьющую через край женственность вошедшей. Качество это всегда казалось мне, так сказать, подарком судьбы, не зависящим от человека; либо оно есть, либо его нет. В девушке не было ничего чересчур смелого или нарочито провоцирующего, хотя моя мать, конечно, поджала бы губы, глянув на ее черные шелковые брюки или жакет, подчеркивающий формы груди. В то время, когда женщины пользовались любыми уловками, лишь бы привлечь внимание к своей беспомощности и, следовательно, к своей мечте о мужской опеке, к своей потребности в ней, эта шла с таким видом, будто хотела сказать: ну, да, да, я женщина – не украдкой, не бесстыдно, не случайно, а по сути своей; и что вы будете с этим делать?

Ее чувственность была видна мне так же отчетливо, как то, что на голове у нее нет ни шляпки, ни берета, что она почти с меня ростом и довольно широка в кости; но не этими же признаками чувственность выражалась! И уж не атрибутами внешности, разумеется; посетительница не была красивой или хотя бы хорошенькой – хотя в какие-то мгновенья вдруг оказывалась прекрасной. Ее рыжеватые вьющиеся волосы были собраны в узел, глаза казались синевато-серыми – позже я узнал, что цвет их может меняться от светло-серого до сине-зеленого. Жадность ее плоти выдавали разве что полные, причудливого рисунка губы да вызывающее выражение лица.

Она улыбнулась, и я подумал, что очень ошибся, когда ее тон показался мне резким и безапелляционным.

– Я – Барбара Хаггеруэллс. Я ищу мистера Бэкмэйкера, – она заглянула в бумажку, – мистера Ходжинса Эм.Бэкмэйкера, который, я полагаю, использует это место как контактный адрес.

– Ходж Бэкмэйкер – это я, – пробормотал я в отчаянии. – Я… работаю здесь.

Я сразу ощутил, что не побрился сегодня, что штаны мои не подходят к куртке, что рубашка – несвежая…

Думаю, я ждал, что она с раздражением скажет: «Ах, вот оно что!» или прощебечет традиционное «Должно быть, здесь восхитительно!». А она спросила:

– Скажите, вам нигде не попадалась книга Уайтхэда «Свойства Х»? Я давно ее ищу.

– О, я… Это детектив?

– Да нет. Это книга по математике, а написал ее ученый, который был, мягко говоря, не совсем в почете. Ее трудно отыскать – думаю, потому, что автор был скорее дерзок, чем тактичен…

Естественно и просто она привела меня в себя, заговорив о книгах; я и не заметил, когда перестал ощущать неловкость и, отчасти, унижение от того, что обещанный телеграммой «представитель» застал меня за моим жалким занятием. Я признал, что слабо сведущ в математике и не знаком с работами мистера Уайтхэда, хотя смог гарантировать, что упомянутой книги в нашем магазине нет; Барбара заверила меня, что только специалисты знают имя этого малоизвестного теоретика. Тут я с благоговейным ужасом, который всегда чувствуешь перед специалистами в чуждой тебе области, спросил, не математик ли она – она ответила: «Господи, нет! Я физик. Но математика – мой инструмент.»

Я смотрел на нее снизу вверх. Любой, думал я, может прочитать стопку книг и сделаться историком; а вот чтобы быть физиком, нужно иметь настоящее образование. А она вряд ли была старше меня.

Внезапно она сказала:

– Мой отец хочет побольше узнать о вас.

Я неловко выразил свою признательность чем-то вроде то ли кивка, то ли поклона. И в последующие полчаса она только и делала, что дотошнейшим образом экзаменовала меня и выясняла обстоятельства моего житья-бытья.

Потом я спросил:

– Ваш отец и есть Томас Хаггеруэллс?

– Хаггеруэллс из Приюта Хаггерсхэйвен, – подтвердила она с таким видом, будто этой фразой объясняла все. В ее голосе было море гордости – и легкий оттенок высокомерия.

– Мне страшно стыдно, мисс Хаггеруэллс, но боюсь, я знаю о Хаггерсхэйвене столь же, сколько о математике.

– Мне показалось, вы сказали, будто занимаетесь историей. Странно, что вам не встретились упоминания о Приюте.

Я беспомощно покачал головой.

– Наверное, я читал очень бессистемно.

Во взгляде ее отразилось согласие с моими словами – но не прощение.

– Хаггерсхэйвен – это колледж?

– Нет! Хаггерсхэйвен – это Хаггерсхэйвен. – Она взяла себя в руки и снова улыбнулась. В этой улыбке я увидел готовность относиться ко мне терпимо несмотря ни на что. Его нельзя назвать колледжем, потому что там нет ни студентов, ни факультетов. Вернее, и те, и другие слиты в одно целое… Мы принимаем лишь ученых, или потенциальных ученых, готовых полностью посвятить себя своему предмету ради самого этого предмета. Мы принимаем немногих.

Она могла бы этого и не добавлять; ясно было и так, что мне не суждено оказаться среди избранных – даже если бы я не обидел ее, сказав, что никогда не слышал о Хаггерсхэйвене. Я знал, мне не сдать и самого простого вступительного экзамена в самый обычный колледж; что уж говорить о том явно элитарном заведении, представителем которого она являлась.

– Никаких формальных требований для приема в Приют нет, – продолжала она. – Только работать в полную силу, не утаивая ничего, участвовать в хозяйственной деятельности Приюта, подчиняясь решениям большинства, и голосовать по всем вопросам, не задумываясь о личной выгоде. Все. Звучит, как скучнейший из манифестов, изданных в этом году.

– Звучит слишком хорошо, чтобы оказаться правдой.

– Но это чистая правда. – Она подвинулась ближе, и я ощутил запах ее волос и кожи. – Просто есть еще и другая сторона. Приют небогат, и спонсоров у нее нет. Нам приходится самим зарабатывать на жизнь. Живущие в Приюте не получают никакой стипендии – только пропитание, одежда, крыша над головой и все нужные книги и материалы. Ничего лишнего. Работу по специальности часто приходится откладывать, чтобы накормить и обеспечить всех.

– Я читал о таких коммунах, – с восторгом сказал я. – Только я думал, что они все распались лет пятьдесят – шестьдесят назад.

– Читали и думали? – презрительно спросила она. – Тогда вас, наверное, удивит, что Хаггерсхэйвен не придерживается рецептов Оуэна и Фурье. Мы не фанатики и не спасители рода людского. Мы не живем в фаланстерах, не практикуем групповой брак или вегетарианство. Наша организация рациональна, способна совершенствоваться, и вовсе не является попыткой реализовать некую абстрактную доктрину. Взносы в общий фонд добровольны, и мы не интересуемся личной жизнью друг друга.

– Прошу прощения, мисс Хаггеруэллс. Я совсем не хотел вас задеть.

– Ладно, все в порядке. Я, наверное, слишком раздражительна. Всю жизнь я вижу враждебность и подозрительность вокруг. Окрестные фермеры уверены, что мы занимаемся чем-то безнравственным или, уж во всяком случае, беззаконным. Вы и представления не имеете, какая шипастая корка вырастает на сердце, когда изо дня в день каждый чурбан в округе скалит зубы: «Вон одна из них; бьюсь об заклад, они там…» и дальше то, что в данный момент ему представляется наиболее далеким от его понимания нормы. А недоверие респектабельных школ? По совести говоря, Приют действительно можно назвать убежищем для тех, кто не сумел приспособиться, но разве быть не в состоянии приспособиться к окружающей нас цивилизации – это всегда плохо?

– Не могу отвечать вам, мисс, я пристрастен. Я-то определенно не смог приспособиться.

Она смолчала, и я почувствовал, что зашел слишком далеко, решившись на это опрометчивое заявление. От неловкости я выпалил:

– Вы… вы думаете, у меня есть шанс?

Как ни старался я сохранить сдержанность – ничего не получилось; голос мой был полон детского нетерпения.

– Не могу сказать, – просто ответила она. – Все зависит исключительно от общего голосования. Я здесь для того только, чтобы предложить вам деньги на проезд. Ни вас, ни Приют это ни к чему не обязывает.

– Я бы очень хотел, чтобы меня обязывало, – пылко ответил я.

– Через пару недель у вас, возможно, поубавится жару.

Я уже было хотел сказать еще что-то еще, но с улицы вошла Крошка Эгги

– так ее звали, чтобы отличать от Толстой Эгги, занимавшейся одним с нею ремеслом, но с бОльшим успехом. Того, что Крошка зарабатывала в районе Астон-плэйс по ночам, ей не хватало – поэтому днем она попрошайничала на тех же самых улицах, на которых вертела задом ночью; это давало ей ощутимую прибавку к доходам.

– Прости, Эгги, – сказал я, – мистер Тисс ничего для тебя не оставил.

– Может, эта леди захочет помочь бедной рабочей девушке, которой не повезло в жизни, – предположила Крошка, подходя ближе. – Ух ты, клевый прикид! Похоже на шелк, ей-ей…

Барбара Хаггеруэллс отпрянула; лицо ее исказилось от гнева и омерзения.

– Нет, – резко сказала она, – ничего! – повернулась в мою сторону. – Я должна идти. Развлекайте подругу.

– Линяю, линяю, – весело сказала Крошка, – нечего шуметь. Пока. Откровенно говоря, я был озадачен воинственно ханжеской реакцией;

Барбара никак не походила на ханжу. Я мог ожидать, что она снисходительно усмехнется, или презрительно сделает вид, будто ничего не видит и не слышит, или даже вновь даст выход высокомерному раздражению – но эта ярость, это неистовое отвращение…

– Мне очень жаль, что Крошка Эгги так подействовала на вас. Поверьте, в сущности она вовсе не порочная. И ей действительно бывает тяжеленько, она ведь одна.

– Уверена, ее общество доставляет вам ни с чем не сравнимое удовольствие. К моему великому сожалению, в Приюте мы не сможем предложить вам подобных забав!

За сутенера она меня приняла, что ли… Но даже в этом случае ее поведение было странным. Я не тешил себя мыслью, что заинтересовал Барбару как мужчина, но вспышка ее напоминала именно сцену ревности, странной ревности, похожей, возможно, на ту, чувственность, которую я в ней ощутил

– как если бы присутствие иной женщины уже само по себе сразу оказывалось оскорбительным.

– Пожалуйста, не уходите. Еще одну… – Я лихорадочно искал предлог задержать ее, не отпускать, пока она не сменит гнев на милость и не унесет с собою лучшего впечатления обо мне, чем то, которое явно имела сейчас. – Еще одну вещь вы мне так и не сказали: каким образом мое заявление попало в Хаггерсхэйвен.

Она смерила меня ледяным, яростным взглядом.

– Хотя ортодоксальные преподаватели и считают нас чудаками, они часто пересылают нам подобные письма. Возможно, они не исключают, что в будущем сами захотят обратиться к нам с просьбой о приеме.

Представшая передо мной картина академической жизни была поразительной. На поверку жизнь эта оказалась вовсе не такой тихой и обеспеченной, как мне представлялось когда-то, коль скоро приходилось загодя подготавливать пути бегства. Я же считал самоочевидным, что наши колледжи хоть и много хуже зарубежных, но являются, по крайней мере, местом спокойным и укрытым от невзгод.

Когда я высказался в этом смысле, Барбара даже рассмеялась.

– Ничуть. Колледжи не просто разваливаются – они разваливаются быстрее всех иных учреждений. Они – лишь пустые скорлупки, осыпающиеся финтифлюшки на руинах прошлого. Преподаватели шпионят друг за другом, стараясь выслужиться перед попечителями и гарантировать себе новое назначение, если факультет будет закрыт – такое нередко случается. Лояльность стала главным критерием ценности преподавателя, но именно когда это произошло, все перестали понимать, по отношению к кому, собственно, следует быть лояльным. Разумеется, в таких условиях уже не до науки. О ней заботятся меньше всего.

Мало-помалу мне удалось задобрить ее разговором – скорее, пожалуй, она сама позволила оказаться задобренной – и вернуть ей прежнее настроение; вскоре мы вновь беседовали о книгах. Однако теперь в ее голосе и взгляде появился новый, теплый оттенок, словно она одержала некую победу

– но как и над кем, я не мог понять.

Когда она ушла, у меня осталась надежда, что Барбара Хаггеруэллс уже не слишком предубеждена против меня. Для себя же я сразу решил, что завести с ней интрижку довольно легко – если не бояться унижений; видно, унижать других было в ее натуре.

10. НАПАДЕНИЕ

На этот раз Тисс обошелся без заблаговременного предупреждения – и обошелся совершенно спокойно, заметив лишь:

– Все, что мне следовало сказать тебе перед тем, как ты уйдешь, я уже говорил, и не буду теперь повторяться. Но с какой все-таки поразительной точностью мы играем написанный для нас сценарий!

Мне показалось, будто этим замысловатым путем он хочет сказать, что все к лучшему. Впервые я видел скорее торжественного, нежели предрекающего беды Тисса; его крайний пессимизм и пошлый оптимизм явно слились воедино, образовав нечто подобное его идущему по кругу времени. Я, снисходительно улыбаясь, от всей души поблагодарил его за доброту.

К 1944 году прошло уже почти сто лет, как между Нью-Йорком и восточной Пенсильванией пошли поезда – но не думаю, что мое путешествие сильно выигрывало в скорости и в удобстве по сравнению с тем, какое мог мы предпринять в свое время отец деда Ходжинса. Паровым паромом я перебрался через Гудзон в Джерси. Когда-то мне доводилось слышать, что отнюдь не технические, а лишь финансовые трудности не дают построить здесь мост или туннель. Если англичане и французы смогли проковыряли нору под Ла-Маншем еще в начале века, если японцы сумели построить свое чудо под Корейским проливом, то трудно понять, почему гораздо менее трудоемкие проекты отвергаются у нас как бредни мечтателей, безосновательно верящих, будто работы окупятся уже через несколько лет после того, как поезда пойдут прямо на Манхэттен.

Паром был не единственным современником деда Ходжинса на моем пути. Вагоны явно попали к нам, когда их списали с конфедеративных или британских линий – «как на подбор», они разваливались все. С ощутимым негодованием изношенные локомотивы волокли их по вихляющим рельсам горбатого полотна. Пассажиры первого класса восседали на потертых плюшевых или засаленных набитых соломой сиденьях; второй класс стоял в проходах и тамбурах, третий путешествовал на крышах – при обычных для наших поездов небольших скоростях это было вполне безопасно, если успевать хвататься за что-нибудь в моменты внезапных поворотов или толчков.

Было так много различных линий, каждая из которых ревниво оберегала свои исключительные права на тот или иной участок пути, что пассажир никогда не успевал привыкнуть к своему месту – то и дело приходилось хватать пожитки и галопом нестись к согласованному поезду, который мог, конечно, стоять на том же пути или хотя бы в том же самом прокопченном депо, но гораздо чаще оказывался где-нибудь на расстоянии мили. Да и слово «согласованный», по большей части, звучало издевкой, поскольку, согласно многим расписаниям, отправление на несколько минут предшествовало прибытию

– а это вело к задержке иногда на один час, иногда на двенадцать.

Лишь виды, открывающиеся по ту сторону забрызганных грязью окон, в состоянии были хоть как-то умерить мое лихорадочное волнение. «Бесплодный» и «тщетный» – вот единственные слова, которые они навевали. За последние шесть лет я совсем забыл, как неприглядны городишки и деревни с их построенными на скорую руку, тяп-ляп, большими и малыми зданиями, когда их захлестывает общая волна равнодушия, и они даже не пытаются, хотя бы для виду, оживить себя новым тяп-ляп. Я забыл, как плесневеют арендованные фермы, как пустые магазины безнадежно пытаются выглядеть процветающими, декорируя грязные витрины товарами, которые никто никогда не купит; забыл, как напускают на себя вид создателей чего-то очень ценного фабрики, крохотные настолько, что вряд ли могут вообще что-то производить.

Едва покинув Нью-Йорк, сразу понимаешь, насколько особняком стоит этот город с его активностью и практичностью. Местность, по которой проходила дорога, между полями и пастбищами, поодаль от центральных улиц городишек, должна была бы стать индустриальным сердцем энергичной, сильной страны. Вместо этого – истлевшие возможности, зачахнувшие замыслы, разруха, нищета.

Мы пересекли Саскуэханну по старому, старому каменному мосту, который сразу напомнил мне об окровавленных, перебинтованных храбрецах генерала Мида; как во сне брели они на север без помощи, без надежды после триумфа конфедератов под Геттисбергом, и мечтали теперь лишь об одном: ускользнуть от преследующей их по пятам кавалерии Джеба Стюарта [30]30
  Стюарт Джеймс (1833-1864) – военачальник конфедератов, один из ближайших сподвижников Ли, командир кавалерийского корпуса его армии. Участвовал во многих боях и проявил несомненный талант тактика. Однако в кульминационный момент Пенсильванского похода корпус оказался – не вполне по вине Стюарта, об этом речь еще пойдет впереди – вне взаимодействия с главными силами. Ли недоставало конницы даже для осуществления разведки (что оказалось, возможно, для него роковым), а во время битвы при Геттисберге значительные силы корпуса, как ни старался прорваться Стюарт, были блокированы северянами в нескольких милях от поля боя. Погиб в бою 10 мая 1864 г.


[Закрыть]. Каждый клочок земли здесь нес на себе бремя памяти о тех днях.

На склоне дня Йорк показался мне старым, серым и обшарпанным; но, по правде сказать, когда я сошел с поезда, то был так взволнован близостью Хаггерсхэйвена, что города толком не рассмотрел. Я спросил дорогу, и угрюмость, с которой мне ответили, сразу подтвердила слова Барбары о враждебности местных жителей. Если верить тому, что мне сказали, пройти нужно было миль десять.

Я зашагал по шоссе, грезя наяву, размышляя о Тиссе и Тирзе, об Энфандене и мисс Хаггеруэллс, пытаясь представить себе ее отца и живущих в Приюте людей, и в тысячный раз выстраивая цепочку доказывающих целесообразность моего приема аргументов на случай столкновения с пренебрежительной, злокозненной экзаменовкой. Солнце начала октября резко высвечивало красные и желтые листья дубов и кленов; я знал, что скоро похолодает, но от быстрой ходьбы мне пока было тепло. Я рассчитывал успеть в Приют до того, как его начальство отойдет ко сну.

Уже менее чем в миле от города дорога стала такой же как все дороги в моих родных местах: глубокие, разъезженные колеи, ухабы, неожиданные рытвины. По обе стороны за изгородями из камня или жердей тянулись поля; кукурузу уже убрали, и торчали лишь стебли цвета тусклой латуни, да кое-где между ними – медно-рыжие тыквы пепо. Но даже сами изгороди были в ужасном состоянии; а перед чиненными-перечиненными деревянными мостиками через ручьи стояли предупреждающие таблички: «Опасно. Переходя, вы рискуете.»

Я был не совсем один на шоссе; то фермер с пустым фургоном понукал мимо своих лошаденок и кидал на меня неприязненные взгляды – вместо того, чтобы, скажем, предложить мне сесть с собой рядом; то меня обгонял всадник на элегантной гнедой, осторожно выбиравшей дорогу среди рытвин; то я обгонял несколько бродяг: каждый – сам по себе, каждый ежесекундно готов к тому, что на него нападут, и ежесекундно готов напасть сам. Состояние мостов объясняло полное отсутствие минибилей. Однако уже в сумерках мимо меня гордо прокатила закрытая карета, с кучером и лакеем на козлах; на вершине холма, вверх по склону которого я тащился, она как бы на миг замерла, четко выделяясь на фоне неба, и перевалила на ту сторону.

По правде сказать, я и внимания-то на нее не обратил – разве что, вспомнив детство и кузницу отца, непроизвольно представил, как кучер натянул вожжи, осаживая лошадей на спуске, а лакея по инерции чуть кинуло вперед. Поэтому, когда я услышал крик, а затем женские вопли, то поначалу решил, что карета перевернулась на предательском спуске или поломала ось – в общем, потерпела какую-то аварию.

Разумеется, я прибавил шагу, и оказался на вершине холма как раз тогда, когда раздались выстрелы – сначала один, прозвучавший так, словно гавкнула собака; затем спустили целую свору.

Я перебежал к обочине, поближе к полю, где я мог видеть все, а меня увидеть было трудно. Сумерки уже начали свои фокусы, скрадывая очертания одних предметов, напрочь растворяя другие. Но то, что происходило в лощине внизу, никакие сумерки не могли превратить во что-нибудь иное, мирное: четверо всадников держали карету под прицелами пистолетов, а пятый, тоже с пистолетом в руке, уже покинул седло. Лошадь его со свободно висящими поводьями, не обращая на трагедию ни малейшего внимания, обследовала придорожную траву.

Никто из налетчиков не пытался успокоить взбесившихся коней, впряженных в карету, и только то, что карета повернулась сейчас поперек дороги, не давало им вырваться. Лакея не было видно; кучер, одна рука которого еще держала вожжи, опрокинулся назад, зацепившись ногою за прикрывавший его от грязи щиток и свесившись головой к колесу.

Одна дверца кареты была распахнута. У меня мелькнула надежда, что пассажирам удалось бежать. Однако спешившийся налетчик шагнул вперед, помахивая пистолетом, и открылась другая дверца; мужчина и две женщины ступили на землю. Потихоньку придвигаясь все ближе и ближе, я отчетливо расслышал, как бандиты с непристойной игривостью присвистнули, увидев дам.

– Ну, ребята, теперь у нас есть, чем согреться в холодную ночь. Присмотрите за ними, покуда я пошарю у мистера в карманах.

Мужчина выступил вперед и сказал с легким акцентом:

– Девушку забирайте и делайте с ней что хотите – она всего лишь крестьянка, служанка наша; с нею можно позабавиться. Но леди – моя жена. Я дам за нее и за себя хороший выкуп. Я – дон Хайме Эскобар-Галлегос, атташе испанской миссии.

Один из тех, кто остался в седле, ответил:

– Фу-ты ну-ты, какая доброта, дон Дай-мне. Мы бы, может, с вами и договорились, будь вы американец. Но испанцы нас ищут, и потому мы с ними не вяжемся. Так что, думаю, плюнем-ка на выкуп и займемся тем, что под руками. А Миссус Дон и ваша девчонка… нам без разницы, крестьянка она или кто. И с ней, и с мадам мы обойдемся одинаково.

– Матерь Божья, – воскликнула женщина, – спаси и помилуй!

– Хороший выкуп, – повторил испанец. – И, даю вам слово чести, испанское правительство не станет вас преследовать.

– Прости, приятель, – проговорил бандит. – У вас, у иностранцев, ест паскудная привычка вмешиваться в наши внутренние дела и вешать людей, зарабатывающих себе на жизнь так, как мы. Поэтому мы тебе не верим.

Пеший налетчик опять шагнул вперед. Один из верховых, подхватив девушку, посадил ее на лошадь перед собою, другой потянулся к хозяйке – та опять вскрикнула; испанец оттолкнул руку бандита и заслонил жену. В ответ налетчик вскинул пистолет и дважды выстрелил. Мужчина и женщина повалились на землю; девушка пронзительно завизжала. Ее новый хозяин зажал ей рот ладонью.

– Ну и зачем ты это натворил? Теперь женщин вдвое меньше.

– Прости. Черт меня ешь, прости. Вот все время я так.

Тем временем один из налетчиков, до сих пор остававшийся в стороне, тоже спешился, и вдвоем с первым они занялись убитыми, сдирая драгоценности и то, что приглянулось из одежды; обыск багажа и самой кареты они, видимо отложили на потом. К тому времени, когда они закончили, уже совсем стемнело, и я подполз на расстояние буквально несколько футов, плотно прижимаясь к земле и оставаясь, в общем, в безопасности – им нипочем было меня не разглядеть. Они обсуждали, что делать с лошадьми. Одни склонялись к тому, чтобы забрать их про запас, другие, полагая, что лошадей может кто-нибудь узнать, советовали просто отпустить их. Победила вторая точка зрения; затем налетчики, наконец, поскакали прочь.

Внезапный шорох стеблей кукурузы за оградой заставил меня замереть. Нечто, что могло оказаться человеческим существом, робко и немощно двигалось к карете, болезненно дыша и пристанывая, и наконец склонилось над поверженными телами, продолжая всхлипывать все отчаяннее; от этих звуков кровь стыла у меня в жилах.

Я решил, что это пассажир кареты, который успел выпрыгнуть в начале нападения, но мужчина это или женщина, понять было невозможно. Осторожно я двинулся вперед, но, должно быть, как-то выдал свое присутствие – неизвестное существо с перепуганным глухим вскриком упало и вжалось в землю.

Только на ощупь, попытавшись поднять ее, я понял, что это женщина; и только по запаху – что это молоденькая девушка.

– Не надо бояться, мисс, – попытался я ее успокоить. – Я – друг.

Я не мог оставить девушку лежать посреди дороги, но и не в состоянии был нести ее в Хаггерсхэйвен, до которого, по всем прикидкам, оставалось еще миль шесть. Я пытался ее трясти, тер ей руки, шептал что-то ободряющее, и все надеялся, что выйдет луна; почему-то мне казалось, что при лунном свете она скорее придет в себя.

– Мисс, – твердил я, – вставайте. Нельзя оставаться здесь, они могут вернуться.

Поняла ли она? Не знаю. Но наконец она зашевелилась, сдавленно захныкала; я помог ей подняться на колени и попытался закинуть ее руку себе на плечи.

– Вставайте, – повторял я, – вставайте, мисс, пожалуйста.

Она опять застонала. Ухитрившись-таки поставить ее на ноги, я перехватил ее поудобнее. Одной рукой поддерживая ее, другой – волоча ставший сейчас непомерно тяжелым саквояж, я, едва передвигая ноги, побрел вперед. Я мог только гадать, сколько длился налет и сколько теперь продлится наш поход. Не стоило и надеяться, что мы доползем в Хаггерсхэйвен раньше полуночи – а это не самое удобное время, чтобы объяснять, как оказалась со мною эта девушка. Но мысль оставить ее на попечение каких-нибудь сердобольных фермеров следовало с самого начала отбросить; ни один из уединенно живущих сельчан в такие времена не откроет дверей ночью – разве лишь для того, чтобы выпалить из дробовика.

Совершенно выбиваясь из сил, мы проковыляли что-то около мили, когда вышла наконец луна. Ее полный диск светил ярко, и теперь я смог разглядеть, что моя спутница еще моложе, чем мне думалось поначалу. Лунный свет облил серебром спутанную копну вьющихся волос, в полном беспорядке падавших на безжизненное, противоестественно бледное, но все равно удивительно красивое лицо. Глаза были закрыты, словно девушка спала; но она продолжала стонать, правда, реже, чем прежде.

Я как раз уже решил остановиться отдохнуть чуток, когда мы набрели на одну из лошадей. Грубо обрезанные постромки зацепились за пень сломанного молодого деревца. Хотя лошадь еще дрожала, самый испуг уже миновал; погладив и успокоив животное, я посадил девушку в седло, забрался на лошадь сам, и мы продолжили путь хоть и не с бОльшим достоинством, но, по крайней мере, с бОльшим удобством.

Найти Хаггерсхэйвен не составило труда. Ответвившийся к нему проселок был куда в лучшем состоянии, нежели шоссе. Некоторое время мы двигались между полями – свежевспаханными, насколько я мог судить при свете луны, а затем подъехали к довольно внушительной группе строений; я с облегчением увидел, что в некоторых окнах еще горит свет. Девушка так и молчала всю дорогу; глаза ее по-прежнему были закрыты, и она по-прежнему изредка стонала.

Лай собак возвестил о нашем прибытии. Из темноты дверного проема показался человек с винтовкой.

– Кто здесь?

– Ходж Бэкмэйкер. Со мной девушка, она подверглась нападению. Сейчас в глубоком шоке.

– Хорошо, – раздалось в ответ. – Давайте я привяжу лошадь. Потом помогу с девушкой. Меня зовут Дорн. Эйса Дорн.

Я спешился, снял с лошади свою спутницу.

– Я не мог оставить ее на дороге.

– Ладно, лошадь я напою и накормлю после. Пойдемте на главную кухню, там тепло. Сюда, – сказал он девушке, – держитесь за мою руку.

Она никак не отреагировала, и я снова почти понес ее; Дорн бестолково пытался мне помочь. Строение, по которому мы шли, очевидно, было фермой, перестроенной и надстроенной много раз. Газовые светильники неизвестного мне образца, горевшие куда ярче всех виденных мною прежде, позволили разглядеть наконец Эйсу Дорна – человека лет тридцати, с очень широкими плечами и очень длинными руками, со смуглым и довольно унылым лицом.

– В округе орудует банда, – сообщил он. – Приют они тоже пытались подрастрясти. Поэтому я и дежурю с винтовкой. Должно быть, та же компания.

Мы усадили девушку на стул перед огромным камином, придававшим просторной комнате уютный и гостеприимный вид, хотя тепло шло от паровых радиаторов, расположенных под окнами.

– Может, дать ей немного супа? Или чаю? Или сходить за какой-нибудь женщиной, за Барбарой, например?

Его взволнованный голос едва проникал в мое сознание. Здесь, при свете, я инстинктивно ожидал увидеть хоть слабую тень живой краски на щеках или руках девушки; напрасно. С виду ей было не больше шестнадцати – отчасти, возможно, потому, что на ней была строгая школьная форма. Волосы ее, в лунном мерцании казавшиеся спутанным комом, в котором почти пряталось лицо, теперь иссиня-черными, густыми, мягкими завитками падали ей на плечи. Черты ее лица – полные, выразительные губы, чуть раскосые глаза, вздернутые крылья носа – казалось, должны быть исполнены жизни; но они были мертвенны, бесчувственны, и эту противоестественную неподвижность лишь подчеркивали темные глаза, которые сейчас широко открылись, но ничего не выражали. Ее губы затрудненно шевельнулись, словно она хотела заговорить – но мы услышали лишь несколько слабых гортанных звуков.

– Она пытается что-то сказать. – Я резко наклонился вперед, к ней, словно желая взглядом придать ей сил.

– Она… – выдохнул Дорн, – она… немая!

Девушка глянула на него с ужасом. Я беспомощно провел ладонью по ее руке.

– Пойду позову… – начал Дорн.

Дверь распахнулась. Барбара Хаггеруэллс, щурясь, смотрела на нас.

– Мне показалось, кто-то подъехал, Эйс. Ты полагаешь…

И тут она увидела девушку.

Ее лицо запылало тем странным гневом, который я уже видел однажды.

– Мисс Хаггеруэллс…

– Барбара…

Дорн и я заговорили одновременно. Но то ли она не слышала ни того ни другого, то ли ей сразу стало не до разговоров. Она смотрела на меня так, словно я надругался над нею.

– Право же, мистер Бэкмэйкер, мне кажется, я уже объяснила вам, что у нас тут нет места подобным развлечениям.

– Вы не поняли, – выкрикнул я, – так получилось!..

Вмешался Дорн.

– Барбара, на нее напали. Она немая…

Ярость сделала ее безобразной.

– Ну, против столь пикантной черты, как немота, вам, мистер Бэкмэйкер, не устоять!

– Мисс Хаггеруэллс, – снова попытался я объяснить, – поймите же…

– Думаю, я все прекрасно поняла. Немая она или нет, вышвырните отсюда потаскуху! Вон ее немедленно, я сказала!

– Барбара, да послушай…

Она продолжала стоять ко мне лицом, к Дорну спиной.

– Мне следовало помнить, какой вы дамский угодник, мистер Самоучка Бэкмэйкер. Вы, без сомнения, решили, что Хаггерсхэйвен – своего рода дом терпимости. Так вот нет! Не стоит вам тратить здесь свое драгоценное время. Убирайтесь!!